Два года спустя 13 страница

Таиб сказал ему что‑ то по‑ своему, Абделькадер почесал за ухом и кивнул, потом снова махнул рукой на бумажку, как бы обращая на что‑ то его внимание, и оба уставились на амулет. Потом Азаз что‑ то спросил, и все враз громко заговорили, не слушая один другого. Я представить себе не могла, как они, общаясь таким образом, понимают друг друга, впрочем, судя по всему, с этим все обстояло прекрасно.

Но тут забеспокоились детишки, да и я вместе с ними.

– В чем дело? – властно спросила я. – О чем это вы разговариваете?

В конце концов, чей это амулет, мой или не мой?

Таиб с готовностью повернулся ко мне.

– Извините. Абделькадер считает, что письмо очень старое и, скорее всего, туарегского происхождения. Там нет никаких современных добавочных значков. Их стали использовать, чтобы компенсировать отсутствие тех символов, которых в алфавите прежде не было. Например, для гласных звуков. Старые формы этой письменности весьма редко включают гласные, которые мы привыкли обозначать теперь. Все это довольно сложно…

Он умолк с таким видом, словно хотел сказать, что обыкновенной женщине этого не понять. Я чувствовала, что начинаю злиться.

Таиб словно интуитивно почуял это, поднял обе руки, будто защищаясь, и поспешил добавить еще кое‑ что:

– Он говорит, что Лаллава сейчас очень больна. Хабиба сидит с ней. Все женщины деревни по очереди ухаживают за этой несчастной. Поскольку мы уже приехали, нам обязательно надо зайти, хотя бы пожелать скорейшего выздоровления.

Дом, в котором обитала семья Хабибы, оказался довольно скромным, в два этажа, сложен из прессованных шлакобетонных блоков, с маленькими оконцами, прикрытыми пыльными железными решетками, и с крыльцом под яркой фабричной черепицей. Дверь была открыта. Таиб зашел в дом и позвал хозяев.

Из комнаты выбежала какая‑ то женщина, на ходу накрываясь платком. Увидев первого гостя, она остановилась, и тревога на лице ее мгновенно сменилась самой бурной радостью. Таиб шагнул вперед и четырежды поцеловал ее в щеки. Это приветствие показалось мне слишком уж экспансивным, горячим и даже интимным. В нем было очень мало обычной сдержанности, которая, как мне казалось, характерна для отношений между мужчинами и женщинами в этой стране. Я смотрела, как они разговаривают, стоя совсем близко друг к другу, чуть не касаясь головами. Женщина не отнимала рук, которые он все еще держал меж своих ладоней. У меня возникло такое чувство, будто я подглядываю.

Потом она посмотрела через его плечо, увидела меня и на мгновение сощурила глаза.

Таиб повернулся к нам. Лицо его было серьезно.

– Лаллава очень больна, но Хабиба говорит, что нам можно зайти повидаться с ней.

По его тону было понятно, что другого случая мы вряд ли дождемся.

– Может, мне лучше подождать снаружи? – спросила я.

Быстрый взгляд Хабибы дал мне понять, что я здесь посторонняя. Этот мир, где сейчас царит болезнь и страдание, для меня чужой, как и я в нем. Но Таиб и слышать ничего не хотел. Пока Азаз здоровался со своей дальней родственницей, кстати, на мой взгляд, не столь интимно, как его кузен, Таиб провел меня в гостиную. Она оказалась довольно маленькой и темной. На низеньких кушетках, расставленных вдоль трех стен, сидели несколько женщин в черных платьях, с покрытыми головами. На полу перед ними был постелен тюфяк, а на нем лежала неподвижная фигура. Женщины напоминали ворон, слетевшихся к мертвому телу. Но как только они увидели Таиба и Азаза, мрачная атмосфера сразу преобразилась, все вдруг повскакивали с мест, принялись громко разговаривать, пожимать друг другу руки и раздавать поцелуи. Потом Таиб встал на колени подле распростертой на полу женщины. Я вытянула шею. Сначала мне показалось, что она умерла, но вдруг я увидела, как больная поднимает руку и треплет его по щеке. Азаз тоже встал на колени рядом, и старая женщина, улыбаясь, несколько раз перевела взгляд на него, потом обратно на Таиба. Лицо ее было черным, как сгоревший древесный уголь, и казалось почти безжизненным. Белки глаз отливали болезненным ярко‑ желтым цветом, а на зрачках виднелись белые пятна катаракты. Наконец Азаз жестом подозвал меня. Я услышала, как Таиб произносит мое имя, объясняя, кто я такая, и тоже неуклюже встала на колени.

– Салам, – проговорила я, употребив словечко, которое вычитала в словарике, приведенном в конце путеводителя, и протянула руку.

Пальцы ее коснулись моей ладони так же легко, как крылья бабочки. Прикосновение было слабым и едва ощутимым.

– Салам алейкум, Лаллава, – повторила я.

Мутные глаза остановились на мне с пристальным вниманием, а пальцы вцепились в мою руку, как когти птицы. Я попробовала отдернуть ладонь, но она не отпускала ее и держала довольно крепко для столь больного человека. Губы бедняги шевельнулись, но изо рта вылетело даже не слово, а какое‑ то бульканье.

– Покажите ей амулет, – сказал Таиб.

– Вы уверены? Она же очень больна, зачем беспокоить ее лишний раз?

– Нет, пожалуйста, – произнесла Хабиба, вдруг появившаяся рядом с Таибом и бесцеремонно, с видом собственницы положившая руку ему на плечо. – Это напомнит ей о той хорошей жизни, которую она прожила, очень обрадует ее, честное слово.

Я достала амулет, птичья рука нащупала его, и старуха поднесла вещицу к своему лицу, да так близко, что ее дыхание затуманило блестящую серебряную поверхность. Потом Лаллава с глубоким вздохом прижала его к губам и откинулась обратно на подушку. При этом один уголок рта ее поднялся вверх, а другой вяло опустился, и я запоздало поняла, что у нее был удар.

Бедняжка произнесла что‑ то неразборчивое, нахмурилась и попробовала еще раз:

– А… да‑ а‑ а…

– Адаг? – спросил Таиб, и она кивнула.

Он открыл потайное отделение в талисмане, вынул свернутую бумажку, передал амулет мне, осторожно развернул трубочку и поднес к ее глазам.

– Она не сможет разобрать, почти слепа, – покачала головой Хабиба.

Но старуха, похоже, не собиралась сдаваться. Мы видели, как она сощурила глаза, оторвала голову от подушки и напряглась, словно эта попытка разобрать написанное требовала от нее физического напряжения. Лаллава ощупала значки и что‑ то пробормотала. Таиб наклонился еще ближе, и бумага была уже в дюйме от ее глаз. Я видела в ее лице недовольство собой. Она пыталась сфокусироваться на значках, но никак не могла. Наконец из одного глаза больной женщины выкатилась огромная слеза и побежала по глубокой складке, проходящей вдоль носа.

– Перестаньте, – тихо попросила я. – Вы ее расстраиваете.

– Танмирт, Лаллава. Танмирт, – мягко потрепав старуху по щеке, произнес Таиб.

Он снова свернул пергамент и поместил его обратно в нишу амулета, лежащего на моей ладони. Мы слегка коснулись друг друга пальцами, и я вдруг почувствовала, как между ними пробежал электрический разряд, пронизавший мне всю руку.

Потрясенная этим ощущением, я не сразу отреагировала на то, что Хабиба прикоснулась к моему плечу.

– Пойдемте со мной.

Я двинулась за ней. Мы вышли из комнаты, проследовали мимо женщин в черном, которые с любопытством провожали меня блестящими темными глазами, потом по длинному коридору, дверные проемы в котором вели в маленькие темные комнатки, и наконец вышли в небольшой квадратный дворик, неравномерно крытый стеблями тростника. Между ними, прорезая тенистый полумрак, били ослепительно‑ яркие солнечные лучи. Посередине дворика имелся фонтан, правда без воды. Хабиба жестом подозвала меня к нему, потом щелкнула выключателем на стене. Где‑ то с урчанием заработал насос, и струйка воды стала наполнять трубу, подходящую к фонтану.

– Мне жаль, что вам пришлось ехать так далеко и безрезультатно, – сказала она. – Зрение ее вот уже два месяца все слабеет, а последний приступ, похоже, совсем ухудшил его. Вымойте здесь руки и амулет. Проточная вода ублаготворяет злых духов.

Злых духов? Хм, что за чушь! Но я, ковыляя, подошла к фонтану и сделала все так, как она говорила, омыла руки, потерла пальцами серебро и камни амулета, стараясь, чтобы вода не попала в потайное отделение. Ритуальное омовение, кажется, меня успокоило. Впрочем, скорее всего, это было действие холодной воды в изнуряющий жаркий день и после пребывания в мрачной комнате больной. Хабиба подала мне полотенце, я тщательно вытерла руки и амулет.

– Это очень красивая вещь, – заметила она. – У Лаллавы тоже есть такие амулеты. Помню, когда я была маленькой, она жила вместе с нами. Я нашла украшения у нее под матрасом, вытащила, надела на себя и посмотрела в зеркало. Мне казалось, что я похожа на принцессу туарегов, но Лаллава поймала меня и отшлепала. – Хабиба улыбнулась, и лицо ее просветлело. – Я закричала, побежала жаловаться маме, но та сказала, что Лаллава правильно сделала. Каждая вещь принадлежит только одной женщине, и неважно, насколько низко ее положение в обществе. Лаллава уже очень стара. Никто не знает, сколько ей лет, и меньше всего – она сама. Эта женщина прожила очень долгую и хорошую жизнь, принимая во внимание все то, что с ней случилось. Она очень любит пустыню. Перед последним приступом я пообещала ей, что она увидит ее еще раз… – Голос Хабибы пресекся, я догадалась, что она пытается сдержать слезы, и тут вдруг почувствовала, что у меня тоже защипало в глазах. – Я пообещала, что перед смертью она еще раз пройдет по соляному пути. Но, как видите, теперь Лаллава слишком слаба.

– По соляному пути?

– Так зовутся караванные тропы, ведущие в соляные копи в самом сердце пустыни Сахары. По ним торговцы водили караваны верблюдов туда и к рынкам, где можно было продать и купить рабов или поменять их на соль и другие товары. Туареги часто употребляют это понятие, оно означает «дорога жизни» или даже «дорога смерти», иногда то и другое сразу. Мне очень совестно, что я не могу исполнить свое обещание. Теперь ей трудно будет умереть спокойно. Но ваш амулет явился для нее частичкой пустыни.

Я почувствовала на лице что‑ то влажное и поняла, что слезы, которые в поисках выхода щипали мне глаза, уже текут по щекам. Не помню, когда плакала в последний раз. Я с детства привыкла с презрением относиться к подобной чувствительности и была очень недовольна собой, впрочем лишь отчасти. Во мне, как ни странно, появилось нечто новое, или же эта сторона моей личности была давно глубоко похоронена и вот сейчас снова явилась на свет. Теперь мне не было стыдно своих слез.

Впрочем, Хабиба не смотрела на меня. Она отвернулась, чтобы взять мяту из переполненного тазика, стоявшего за дверью кухни, потом жестом позвала меня внутрь. Я смотрела, как Хабиба готовит чай: кипятит воду на единственной газовой конфорке, нагревает серебряный чайник, кладет туда горсточку шариков зеленого чая, добрую горсть свежей мяты и три огромных куска сахару.

– Господи, неужели столько сахару кладется в каждый чайник?

Я вспомнила, сколько стаканов этой жидкости выпила с тех пор, как нахожусь в Марокко, и содрогнулась.

– Ради вас я положила совсем немножко. Ведь вы, европейцы, не любите сахар, – засмеялась она. – Я заметила, что даже у Таиба изменились вкусы с тех пор, как он уехал в Париж.

Последние слова Хабиба произнесла как‑ то резковато, и я не могла не озадачиться мыслью о том, что бы это значило, не почудилось ли мне.

– А что, все молодые люди уезжают отсюда, чтобы найти работу?

– Да, у нас здесь трудно заработать на жизнь. Сами видите, кругом бедность и скука, и чем дальше, тем хуже. Работы нет, денег и удовольствий тоже. Поэтому молодые люди – а в наши дни и женщины тоже – уезжают учиться, получают образование, устраиваются на работу и посылают деньги домой, тем, кто остался на родине. Вот так мы теперь и живем в Марокко.

– Тем, кто остался, наверное, приходится нелегко, – сказала я, наблюдая, как она вылила стакан, который только что наполнила чаем, обратно в чайник и круговыми движениями перемешала в нем содержимое. – Особенно женщинам.

– Всем трудно. Иногда люди не возвращаются совсем.

– Как Таиб?

Она бросила на меня внимательный взгляд и сказала:

– Мы с Таибом обручились, когда были детьми.

– Долго же длится ваша помолвка.

– Мы решили отложить свадьбу, пока не добудем средства на строительство дома. Я уехала в Агадир, чтоб продолжить образование и получить диплом учительницы, а Таиб отправился во Францию и… в общем, остался. Ему нравится тамошний образ жизни. По крайней мере, так мне кажется.

Слова «образ жизни» она произнесла таким неодобрительным тоном, что я услышала в нем все презрение человека ислама по отношению к неправедным, эгоистичным, аморальным обычаям и нравам Запада. Что и говорить, я была уязвлена.

– Теперь вы дипломированная учительница, он зарабатывает достаточно, разъезжает в навороченном автомобиле. Когда же свадьба?

Хабиба крепко сжала губы, словно сдерживала просившийся с языка грубый ответ, и резким движением пустила струю булькающей золотистой жидкости в красивый стакан.

– А кто вы такая, чтобы судить нас? Не все и не всегда решают деньги, – зло сказала она. – К Таибу я не предъявляю никаких прав, не считая тех, что требуют наши родственные узы. Можете спать с ним сколько угодно, если хотите.

В общем‑ то, глагол «спать» – эвфемизм. Хабиба сказала иначе. Она употребила французское слово «baiser», [53] которое прозвучало для меня как пощечина. Я вздрогнула и увидела в ее глазах торжествующий огонек. Хабиба повернулась, подхватила поднос и зашагала в гостиную, где женщины, похожие на печальных ворон, ожидали, когда им принесут угощение. Мне пришлось ковылять вслед за ней. Я была смущена, потрясена, ошеломлена и, надо сказать, изрядно сердита.

Мне очень хотелось схватить ее за плечо и развернуть кругом, чтобы этот смертельно сладкий чай разлетелся во все стороны, потребовать от нее прямого ответа, что она хочет сказать этим своим словечком. Но, конечно, ничего такого я не сделала, кротко присела на краешек диванчика, стала прихлебывать этот отвратительный чай и старалась не встречаться с ней взглядом, не говоря уже о том, чтобы вступать с ней в беседы, да и вообще ни с кем. Впрочем, и необходимости в этом не было. Все присутствующие одновременно тараторили на своем жутком языке, не обращая на меня внимания, но время от времени я чувствовала на себе невидимый пристальный взгляд умирающей женщины, странно настойчивый, немигающий и бередящий душу. Я вздохнула с облегчением только через несколько невыносимо долгих часов, когда мы наконец‑ то уехали.

Глава 18

– Кажется, вам было там не очень уютно, – сказал мне Таиб в машине.

– Просто задумалась, – пожала я плечами.

– Да, я вас понимаю. Мне тоже есть о чем подумать. – Он кивнул, но так и не сказал, о чем именно.

Мой первоначальный гнев давно утих, но враждебная вспышка Хабибы потрясла меня до основания. Да бог с ней, просто ревнивая женщина, которая видит во мне угрозу своему счастью. Что бы она там ни говорила, но интересно, они с Таибом все еще официально помолвлены или нет. Теплое чувство друг к другу, проявленное в моем присутствии, казалось искренним, но мне было трудно судить, настолько ли оно глубоко, как это демонстрировала их встреча, сопровождаемая поцелуями. Не усмотрела ли Хабиба в его отношении ко мне чего‑ то такого, не существующего на самом деле? Может быть, ее враждебность ко мне порождена ощущением, что она его потеряла, он пожертвовал ею ради Франции и женщин чужой страны? Учитывая тот факт, что она похоронила себя в этой Богом забытой пыльной деревеньке, в мрачном доме, занятом старухами со сверкающими бусинками глаз и умирающей гостьей, я хорошо понимала разочарование Хабибы. Всякая на ее месте позавидовала бы современной европейской женщине, которая, пританцовывая – пардон, прихрамывая, – опирается на руку мужчины, за которого ты собиралась выйти замуж. Эта бесстыдница ходит с непокрытой головой, дорогущими часами на загорелой руке и модной сумкой на плече. Она может, если, конечно, захочет, в любую минуту отобрать у нее Таиба, не привыкла отказывать себе в удовольствиях, не заботится о мнении окружающих и не думает о нежелательных последствиях своего поведения. Сегодня такая персона здесь, а завтра ее нет. Но одна мысль не давала мне покоя. Я считала, что это была не одна только ревность, чувствовала это в том странном тоне ее голоса, с которым она обрушилась на меня. В нем звучало глубоко засевшее высокомерное презрение. Хабиба увидела во мне нечто такое, что вызвало у нее жуткое отвращение. Я полагала, что, несмотря на все мои западные ухватки и непокрытую голову, вела себя вполне учтиво и почтительно. Да, я не умела говорить на ее языке. Часто бывает так, что иностранца считают невеждой, если он тебя не понимает и не может с тобой общаться. Но тут было что‑ то еще, не просто холодность, но язвительная резкость. В отношении к моей особе проглядывало осуждение, словно она видела во мне человека, который двинулся по кривой дорожке, в моральном смысле сошел с истинного пути и провалился в болото.

Я хорошо это понимала, сама привыкла, что ко мне относились с определенной долей уважения. Я жила в мире, где меня рассматривали под углом зрения моего социального положения и места в профессиональной иерархии. На работе меня характеризовала руководящая должность в компании, власть, которой я обладала, высокое положение клиентов, с которыми имела дело, и немалое жалованье. Даже вне работы, на улицах столицы я привыкла к тому, что окружающие догадывались о моем положении по внешнему виду – ухоженной прическе, маникюру, дорогой одежде, неброским, но очень качественным аксессуарам, по моим манерам и умению держаться. Чувство собственного достоинства мне придавали даже эти, в сущности, пустые атрибуты. Но кто на самом деле эта Изабель Треслов‑ Фосетт сама по себе? Действительно, что я за птица? При внимательном рассмотрении величественная и стройная система, в рамках которой я считалась во всех отношениях успешной женщиной, оказывалась довольно хрупкой. Я чувствовала в ней нечто иллюзорное, словно смотрела сон о себе самой. Деньги, конечно, хорошее дело, но сами по себе они ничего не значат, являют собой сделку с будущим, а какое оно у меня? Семьи нет, друзей тоже мало, ни веры в Бога или богов, ни убеждений, которые выходили бы за пределы моего опыта. Теперь мне стало ясно, что всю свою жизнь я прожила, затворившись от внешнего мира в своей раковине, старалась не замечать сложные или непонятные его элементы, чтобы они не навредили мне, обнесла себя крепкой стеной финансовой независимости и работы, не требующей эмоционального участия. На то, что я с таким тщанием выстроила вокруг себя крепость, были свои причины. Я хорошо это понимала. Выбранная мною стратегия помогла мне продвинуться в жизни и без особых потерь занять приличное положение в обществе. Но Хабиба потрясла фундамент этой крепости и основы стратегии.

А тут еще эта старуха, которая медленно угасала на полу ее гостиной. Меня глубоко тронуло, с каким смирением Лаллава принимала свой жребий, с какой теплотой пожимала руки своих гостей. С ее доброго, кроткого, измученного заботами лица не сходила улыбка, пусть и слегка перекошенная. Я вспоминала, как ее лицо часто поворачивалось ко мне. Каждый раз в течение этих долгих и тягостных часов, проведенных в маленькой комнатке, она безошибочно узнавала меня. Ей словно хотелось узнать, что у меня на душе, что я за человек, и даже, может быть, понять, в чем заключается мое достоинство. Что должна чувствовать она, вырванная с корнем из почвы родной пустыни и пересаженная в такое гиблое место, как Тиуада? Эта женщина страстно желала еще раз увидеть перед смертью суровую красоту пустыни, успокоить душу ее бескрайними просторами и бесконечными дюнами, которые она помнила в лучшие свои годы. Вместо этого ей приходилось неподвижно лежать в четырех мрачных стенах под неусыпным надзором этих старых ворон во главе с языкатой Хабибой, видеть, как чувства одно за другим покидают тело…

Пока мы ехали обратно по пыльным дорогам, окрашенным в какой‑ то лиловый оттенок лучами заходящего солнца, Таиб с Азазом молчали, что было даже как‑ то странно и непохоже на них. Каждый думал о чем‑ то своем. В тишине, под негромкое шуршание шин по неровной дороге, я издалека услышала, что мы приближаемся к пункту нашего назначения. В сумеречном воздухе разносился низкий рокот барабанных ударов, сопровождаемый резким бряцаньем струн какого‑ то инструмента и не менее пронзительным женским голосом такой высоты, что певица, кажется, рисковала сорвать себе голосовые связки. Мы остановились возле высокой глинобитной стены, Азаз открыл передо мной дверцу, и шум обрушился на меня со всей оглушительной мощью.

Таиб наклонился к моему уху так близко, что я почувствовала на шее его горячее дыхание.

– Добро пожаловать на настоящую берберскую фишту!

Сказав это, он немедленно сгреб меня в охапку и увлек за собой туда, где происходило нечто удивительное. С деревьев, украшенных гранатами и апельсинами, свисали десятки светильников, пламя которых мерцало в такт движениям танцующих: мужчин в тагельмустах и развевающихся халатах, женщин с густо насурмленными глазами и сверкающими серебряными серьгами в ушах, ритмически покачивающих над головой руками, окрашенными хной. В толпе шныряли разряженные мальчишки в длинных белых рубахах и ярко‑ желтых туфлях без задников, девочки в цветастых халатиках с поясом. Тут были и совсем карапузы с огромными черными глазищами и дырками вместо передних зубов, вцепившиеся в черные платья своих мамаш, головы которых были покрыты ярко расшитыми платками. Мужчины в полосатых халатах и белых тагельмустах, у каждого ритуальный кинжал на поясе, били в разнокалиберные барабаны, оглашая ночь мощными звуками какого‑ то сложного ритма, угрожающего поглотить целиком всякий след индивидуальности. Ошеломленная, оглушенная, я озиралась, желая отыскать уголок поспокойнее, но, увы, покой нынче ночью найти мне было не суждено.

Вокруг сада были расставлены низенькие кушетки и диванчики, небольшие деревянные табуреточки. На них восседали все те же старые вороны в черных одеяниях с головы до пят, что поджидали в гостиной Хабибы, когда же смерть приберет Лаллаву. Лица их были коричневыми и морщинистыми, как скорлупа грецкого ореха, птичьи пальцы крепко вцепились в стаканы с чаем.

Таиб усадил меня на свободную подушку возле группы хихикающих девушек, присматривающих за своими младшими братишками и сестренками, а сам куда‑ то ушел.

– Ждите меня здесь, – сказал он… Хм, как будто у меня был выбор. – Я на минутку.

Я смотрела, как он пробирается через толпу, и вдруг почувствовала на себе взоры старух, сверлящих меня сверкающими черными глазами так, словно они хотели что‑ то выпытать. Эти вороны заметили, что я тоже на них смотрю, твердо выдержали мой взгляд, а потом вдруг снова затрещали, как сороки, то и дело бросая на меня острые взгляды и шевеля птичьими пальцами. Ясно, о чем они думают. Теперь, после случившегося в Тиуаде, я читала мысли этих женщин так же легко, как собственные. Чувствуя себя крайне неуютно под их явно неодобрительными, испытующими взглядами, я порылась в сумочке в поисках мобильника, чтобы послать Ив еще одно сообщение, готовая на все, лишь бы дружески пообщаться на родном языке хоть с кем‑ нибудь, но сначала мне под руку попался амулет.

Я нащупала его грани, и вот он лежит у меня в ладони, твердый и уже столь знакомый. Странное дело, прикосновение к нему успокоило меня. По руке будто прошла волна тепла, и я вдруг подумала, что, в конце концов, все идет хорошо. Я не враг, вторгшийся на чужой праздник, не чужеземка из далекой страны, но желанная гостья. Даже более того, я участница праздника, как и все остальные. Этот барабанный бой, громкий, проникающий до мозга костей, уже стал частью моего существа, и сердце мое билось в том же ритме. Когда Таиб наконец протолкался ко мне, я с веселым видом сидела на своем месте, у меня на коленях устроилась какая‑ то девчушка, другая заплетала мне волосы. Я хлопала в ладоши и покачивала головой в такт музыке, словно делала это всю жизнь.

Он улыбнулся и изящно опустился на землю рядом со мной, держа в руке большую тарелку с какой‑ то едой. За ним явился и Азаз с двумя серебряными кувшинчиками, один из которых был с узким горлышком, и перекинутым через руку белым полотенцем. Азаз встал рядом со мной на колени и полил мне на руки. Как это утонченно‑ вежливо! Вымыв руки и вытирая их полотенцем, я улыбнулась ему. Он ответил мне тем же, снова обрел свой обычный веселый вид, потом быстро исчез вместе со своими сосудами. Дети тоже куда‑ то пропали, но сначала Таиб сделал пассы руками и достал из ушей полные горсти миндаля, а они в ответ счастливо захихикали.

– Да вы просто фокусник, – заметила я, когда музыка на минутку смолкла.

– У меня много племянников и племянниц. Упражняюсь каждый день.

– А своих детей что ж не заведете? Не хочется?

Он подал мне тарелку с дымящейся бараниной с овощами и большим куском лепешки. От еды исходил потрясающий аромат специй и фруктов. Нос мой сам собой зашевелился, словно у собаки. Он смотрел, как я ем, не отвечая на вопрос. Стоило мне попробовать эту вкуснятину – и я сразу обо всем забыла. Сочное, в меру сдобренное мясо молодого барашка весьма удачно дополнялось мягким черносливом, перцем чили, чесночком и еще какими‑ то специями, которых я не могла угадать. Это было что‑ то вроде лепестков розы и сандалового дерева или еще чего‑ то, не имеющего названия в нашем языке. Такое знают и употребляют только берберы. Я запамятовала и про свой вопрос, и про то, что на него полагается получить ответ, пока не уничтожила половину предложенной мне порции. Тут я виновато подняла голову и увидела, что Таиб смотрит на меня изумленными и пристальными глазами.

Я проглотила очередной кусок и повторила вопрос:

– Так у вас нет своих детей?

– Это мое личное дело.

– Правда? Сегодня мне весь день везет на личные разборки. Например, ваша дорогая кузина Хабиба мне нахамила.

– Не может быть! – Брови его взлетели вверх.

Я не собиралась в точности передавать ее слова. Неловко все‑ таки, еще обидится, да и ни к чему. Не дай бог, подумает что‑ нибудь не то, будто я с ним флиртую или еще что.

– А еще она сказала, что вы с ней помолвлены.

Лицо его застыло, замкнулось, стало отстраненным, словно окошко, закрытое ставнями.

– Было такое, – отозвался он после долгой паузы. – Когда‑ то давно.

– И что случилось?

– Это дело семейное и касается нас двоих. Я не хочу обсуждать его с посторонними.

Так, получила. Я обиженно откинулась назад, пока Таиб приканчивал еду. Потом он поднялся, взял пустую тарелку, не сказав ни слова, исчез в толпе, но через несколько минут вернулся. Под мышкой у Таиба торчал барабан, огромный, как тамбурин, в руке он сжимал еще один, представляющий собой два глиняных горшка, обтянутых кожей. Большой Таиб передал Азазу, они уселись, с крестив ноги, на циновку прямо посередине толпы и принялись отбивать какой‑ то задорный синкопированный ритм. Скоро с десяток или даже больше мужчин образовали вокруг них широкое кольцо, подхватив ритм каждый на своем инструменте или просто прихлопывая в ладоши. К ним подсел высокий молодой человек, в руках у которого было что‑ то очень похожее на банджо, и бойкие струны вплелись в общую мелодию.

Я сидела и смотрела, как Таиб играет и поет. Он закрыл глаза и всем своим существом отдался музыке. У него был негромкий приятный тенор. Таиб пел задушевно, страстно и свободно, бередил, что называется, душу и сам не сдерживал своих чувств. Видно было, как сухожилия растягиваются на его шее. Сама не знаю почему, но меня это удивило. До сих пор я и подумать не могла, что он, человек страстный и по‑ своему харизматичный, способен, как говорится, держать пением аудиторию. Теперь танцевали все. Мужчины делали шаг или два в сторону, почти не отрывая подошв от земли, и, хлопая в ладоши, возвращались на прежнее место. Женщины помоложе быстро двигались, покачиваясь из стороны в сторону, исполняя нечто вроде сдержанного танца живота, к тому же скрываемого одеждой. Их руки трепетали в воздухе, порхали туда‑ сюда, а те, кто постарше, раскачивались, подпрыгивали, приседали и при этом смеялись. Они больше не походили на черных ворон, как мне казалось еще совсем недавно. Песня все продолжалась, ей будто не было конца, она без перехода сменилась другой, потом третьей. Кто‑ то принес зеленый чай в стаканчиках, маленькое печенье, пахнущее миндалем, финики, что‑ то еще, внешне напоминающее сливочную помадку, и я с энтузиазмом протянула руку к лакомству. Увы, по вкусу оно оказалось не лучше древесины бальзы, [54] так что в моем рту, наполненном слюной, мгновенно стало сухо, и мечты получить удовольствие как ветром сдуло.

Я бросила взгляд на часы. Боже праведный, какой ужас! Почти двенадцать ночи! Музыка наконец‑ то ненадолго умолкла, я поймала взгляд Таиба, и он подошел ко мне.

– Когда вы собираетесь ехать назад? – спросила я. – Мне надо предупредить Ив.

Его сдержанное лицо стало озабоченным, он потер ладонью щеку и сказал:

– Да‑ да, конечно. Подождите немного, я кое с кем переговорю. Всего несколько минут. Позвоните подруге, скажите, что с вами все в порядке, вы скоро вернетесь. Здесь должна быть хорошая связь.

Неужели? У черта на куличках, где‑ то посреди пустыни это казалось маловероятным, но я достала мобильник, посмотрела на экран и действительно увидела три палочки – связь почти идеальная. Я нашла в списке имя Ив, нажала на кнопку, и, что вы скажете, раздался гудок, за ним еще один.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒