Мартин Эмис 20 страница

– Придется немного помудрить с переходами, но опять же смертельно. Смотрите, как ловко выходит: Лорн получает свою сцену смерти, но Гопстер может убть его как хочет– гипноз там, астральное карате... Аудитории, конечно, совсем не обязательно это знать. Вы просто делаете нарезку, все лишнее выбрасываете, и монтаж подинамичней.

– Угу.

Мы поговорили о сроках. Потом он сказал:

– Признавайтесь, Джон, что вас гложет? Какой-то вы сегодня не такой.

И я выложил ему все подчистую, насчет «фиаско». Иногда мне кажется, что ключ ко всей моей жизни в тех серийных унижениях, что мне пришлось претерпеть от рук моего «фиаско» – как я стою над вымогательским верстаком, со стен на меня, широко распахнув глаза и ноги, скалятся календарные и вырезанные из журналов голые девки, между Осси и домкратов я ловлю волчьи взгляды техников с большой дороги, а главный поворачивается ко мне с воровато-презрительной ухмылкой и говорит «Ну-ка, прикинем», и от балды называет баснословную сумму. Проблемы могут быть с клапанами, с нижней головкой шатуна, с бензопроводом. С зажиганием, с рулевым управлением, с тормозами. Я уже слышу этот их гогот, когда я сажусь за руль и спазматическими рывками двигаюсь на выход. На следующий день меня привозят обратно на прицепе. Такое впечатление, что эта машина просто не любит ездить. Она предпочитает гостить в дорогих гаражах. Честное слово, этот долбаный «фиаско» обходится мне дороже, чем, при всем желании, могла бы Селина.

– Ну, то есть, – сказал я, – машина-то по замыслу шик-блеск, но какого хрена все время ломается?

Мартин задумался.

– Это не машина, – сказал он наконец, – а просто анекдот.

– Во-во, а я что говорю, – задумчиво отозвался я.

– Джон, а у вас есть подруга?

– Подруга?! Ну да, есть одна цыпочка в Нью-Йорке. Куча дипломов, все дела.

–Да что вы говорите.

– А у вас, Мартин? Есть подруга?

– Извините, но я свою личную жизнь никогда не обсуждаю. Вот черт!

– Что такое?

Он вдруг вскочил и решительно направился в дальний угол, где стоял его маленький телевизор.

– Да что такое?

– Как что такое? Королевская свадьба.

– Ну хватит, – произнес я и опять наполнил свой стакан. Селина тоже наверняка будет сидеть где-нибудь и смотреть королевскую свадьбу в границах своих новых денег, своего нового протектората – может, номера отеля или временной квартиры немногословного посредника. Я снова наполнил мой стакан. – Только не говорите, что собираетесь смотреть всю эту лабуду.

– А что?

– Черт побери, мы же работаем. Запиши на видео, потом спокойно посмотришь.

– У меня нет видеомагнитофона.

– Да что у тебя вообще есть – при том, сколько зарабатываешь? Это просто аморально. Какой ты после этого, на хрен, потребитель? Тряхнул бы мошной для разнообразия. Научился бы хоть деньги тратить по-человечески.

– Наверно, действительно придется учиться, – ответил он, – раньше или позже. Но как-то не хочется вступать в этот мировой заговор под названием «товар– деньги—товар».

– Квартира твоя, или снимаешь? Машина есть? Да что с тобой такое?

– Ш-ш, – прошептал он. – Только поглядите, какая погода. Три недели черт-те что, а теперь вот. Явное же волшебство.

С треском, с мягким мерцанием ожил телевизор, и на маленьком экране проявилась королевская свадьба, запруженный толпой променад, солнце и кареты, вовремя доставляющие народ к церкви. Уткнув глаза под ноги и краснея от осознания, что творит историю, леди Диана медленно плыла по проходу, рука об руку с ней ковылял папаша, и замыкали шествие, самодовольно лыбясь, подружки невесты. Чарльз, моего возраста, маячил в окружении прочих принцев – все в форме, все как аршин проглотили. Прав ли Толстый Пол? Засадил уже ей принц Чарльз или нет? Ну да сегодня ночью наверняка засадит. Ерзая на стуле и бормоча под нос, я то и дело невольно косился на Мартина. Рот его был приоткрыт, глаза сощурены и не мигали. Если присмотреться, на его лице различались зоны усталости материала и замусоренные пустыри, тени и лунные пятна– неизгладимые отметины двадцатого века. Встречаются, конечно, люди, не затронутые этим явлением, темпом перемещения во времени, причем не только собственного путешествия, но также параллельного перемещения во времени всей планеты. У них особый румянец. Их не увидишь на улицах – на улицах, о которых можно сказать во множественном числе. Можно подумать, что румянцем этим они обязаны бычачьему здоровью или солнцу и ветру, или успехам косметологии – но дело только в деньгах. Деньги ведь смягчают падение, имя которому жизнь. Деньги – лучший амортизатор. Но в любом случае, Мартин не может похвастать таким румянцем. И я не могу. И вы не можете. Пожмем друг другу руки. А вот принцесса Диана может. Ей девятнадцать, у нее еще все впереди. Вот она подбирает подол и садится в карету, лошади бьют копытом. Танцуют все, вся Англия. Я снова покосился на Мартина и – клянусь, вот не сойти мне с этого места – заметил в уголке прищуренного глаза блеск серой слезы. Любовь и брак. Лошади цокают по длинному съезду.

Через какое-то время на колени ко мне упал рулон бумажных полотенец.

– Может, чаю? – услышал я вопрос. – Или аспирина? Что-нибудь успокаивающее? Не стесняйтесь. По-своему это было очень трогательно. Вот так, умница, высморкайтесь как следует. Сразу полегчает. Правда же, легче? Возьмите себя в руки. Не волнуйтесь. Все будет хорошо.

По ночам я слышу над плоскими крышами бесприютные голоса. До меня доносятся спазматические шепотки. Они приходят и уходят, им не сидится на лесте. В темноте я откидываю одеяло, лунатиком бреду в ванну и склоняюсь над раковиной прополоскать саднящий пересохший рот. За окном я вижу драную семью или стаю, скучившуюся в желтом прямоугольнике света, отбрасываемом окном мансарды. Один из них машет мне рукой, приветственно или маняще. Я вздымаю бледную длань. Они жгут свечи в дымной тьме и перешептываются, шевеля огоньками сигарет. Дальше и выше, закутавшись в мятую плащ-палатку, спит на плоской поверхности крупная женщина, ее силуэт напоминает транспортир. Манхэттенские неимущие живут под землей, заселяют недостроенные ветки метро. Здешние же расползаются по крышам. Ну обложили, как есть обложили... Вот и сегодня вечером в батареях муниципальных кварталов (высящихся по всему городу, словно оставленные Богом включенные радиоприемники) ставят новый вандалистский эксперимент, достигают качественного прорыва. Детишки вдруг запали на пони: вталкивают их в лифт, вытаскивают на крышу и галопируют по галереям муниципального воздушного пространства (с одной стороны входные двери и окна, с другой – низкая стенка и вечернее небо). Честное слово. Откуда они берут пони? За какие шиши, по каким каналам? Нет, ну это ж надо, так извратиться. Черт побери, не больно-то прикольно и звучит. В свое время я тоже был вандал каких поискать, и поверьте мне, вандализм даст сто очков вперед любой другой развлекухе на халяву. Вандализм– это прикол на приколе... Жильцов будит панический стук копыт, истошное фырканье, им это ничуть не полезно, копытным тоже ничего полезного, их гены не были рассчитаны на такую ночную жизнь, на такое высшее общество. Но пожаловаться пони не могут. Они вынуждены идти на этот риск, как и все мы. Они должны приспособиться, мутировать. От судьбы-то не уйдешь. Пора, давно пора лошадкам обновить заигранный репертуар и внести свой вклад в двадцатый век.

Я весь состою из периода ожидания, культурного шока, зонального сдвига. Человек просто не приспособлен к такому порханью туда-сюда. Пятна перед глазами, натуральная Сахара во рту, провалы в памяти – все это мне давно знакомо, но последнее время изрядно усугубилось. Приходится вставать посреди ночи и навещать сортир. Мой пик усталости наступает в точности когда ему заблагорассудится, часто сразу после утреннего кофе. Устраиваясь есть, я либо голоден как волк и неприлично пускаю слюни – либо же ни с того ни с сего пресыщен до полной беспомощности. В середине дня вдруг накатывает потребность почистить зубы ниткой. Даже с дрочиловом все шиворот-навыворот: для начала я кончаю. Весь день меня преследуют ночные мысли, кидает в ночной пот. Ночью же все абсолютно иначе, опять иначе, и я – конечный продукт эволюции, соленый кильватерный след, тающий в черных водах Атлантики.

Наступила пятница и сделала свое пятничное дело, и канула в небытие, как это и свойственно пятницам. Я был в сравнительно приличной форме. Такое ощущение, словно завис в пустоте, один. Черт побери, подумал я, прорвемся. Я встал в одиннадцать, натянул джинсы, нацепил кеды и потрусил в кабак. Я уничтожил немерено кабацкой стряпни – сосиски с вареной фасолью, целая запеканка из мяса с картофелем. Кабацкой выпивки я уничтожил тоже немерено. Пиво местного разлива, отборные вина, лучшее виски и бренди. Яспустил девять пятьдесят на одноруком бандите и семьдесят пять фунтов – в ближайшей букмекерской конторе. Я купил вечернюю газету и несколько кебабов на вынос и отправился домой пить кофе. Я аккуратно обгрыз ногти. Нанес крайне замысловатый, трудоемкий, почти экспериментальный визит в ванну. В пять часов я смешал себе коктейль, прилег на диван и отрубился на четыре часа. Поднялся, вымыл голову, сполоснул чашку-другую, глянул «Морнинг лайн» и снова отправился в кабак. По пути домой заглянул в «Пицца-пауч» и выбрал самый крупный экземпляр, какой только был в меню, с самым большим количеством вложений. Тут же, рядом, завернул в «Бургер-фактори» и оприходовал пару «Гулливеров» и один «америкэн уэй». И вот на исходе дня я заварил себе чай, уютно устроился на диване и скоротал вечерок в компании бутылки скотча и нескольких порнокассет. И уснул сном праведника. Замечательно. Все прошло без сучка, без этой, как ее, задоринки. Оказывается, этот бардак с Селиной, точнее без нее, вполне можно пережить. Откуда я черпаю запасы мужества, отваги, силы воли? Я крайне впечатлялся. Я был очень удивлен. Вниз по наклонной я покатился только со следующего дня.

Моя одежда сделана из глутамата натрия и гексахлорфена. Моя еда – из полиэфирного волокна, вискозы и люрекса. Мой шампунь содержит витамины. Нет ли в моих витаминах моющих средств? Хотелось бы на это надеяться. В мозгу у меня живет микропроцессор величиной с кварк, ценой десять пенсов и заправляющий всем хозяйством. Я сделан из... из мусора, я просто мусор.

Утром в субботу я решил для разнообразия позвонить себе роскошь оторваться на «фиаско». Наверно, Осси не захочет доводить дело до суда. Бабок у него куры не клюют. Зачем ему лишняя огласка?.. Прифрантившись (галстук плюс блейзер), я выдвинулся к Челси, где в кабаках и распивочных зависают по субботам девицы из пригородов. Особо оторваться не вышло – пробки, полиция, леность реанимированного «фиаско». Но я посетил массу кабаков и распивочных (действительно забитых пригородными девицами, но исключительно в компании пригородных мужиков). По пути домой я угодил в пробку на Бэйсуотер-роуд, и тут в окошко залетела измученная оса и скрылась где-то у меня между ног. Трудно сказать, кто был в худшей форме, я или оса. Я давил на сигнал и крыл на чем свет стоит брюхатый туристский автобус, перекрывший дорогу. Я неуклюже заерзал на сиденьи – и оса меня ужалила. Я заехал в боковую улочку и спустил штаны. На бедре обнаружилось маленькое красное пятнышко. Ну точь в точь сигаретный ожог, и по виду, и по ощущению, причем самый слабенький. Это что, подумал я, обращаясь к осе, все, на что ты способна? Совсем сдала, бедняжка, вскормленная на чипсах и попкорне, отрыжке выхлопов и вонючей канавной жиже. Когда я застегивал ширинку, вдоль поребрика деловито продефилировал голубь с чипсиной в клюве. С чипсиной! Подобно слепням и прочим тварям, снимающимся в короткометражках собственной постановки, голубь жил в ускоренной перемотке. И, естественно, предпочитал быстрое питание. Ну никуда не скроешься от городской жизни. Оса сдохла. Этот укус оказался последней каплей. Мухи страдают от головокружения, а пчелы от алкоголизма. Малиновок подкашивает избыток холестерина и психосоматическая язва. Уличные псы заходятся в хроническом кашле курильщиков, заядлых торчков. Сутулые цветы на размокших клумбах подвержены ревматизму и облысению. Даже микробам, воздушным спорам все это начинает действовать на нервы.

Я включил зажигание и переулками-закоулками рванул к дому. На боковых улочках, где можно и разогнаться как следует, «фиаско» чувствует себя гораздо лучше. Потом я заметил у себя на хвосте машину. Это была не просто паранойя. На хвосте у меня действительно висела машина. Она мигала мигалками, гудела в гудок н вообще жестикулировала, по автомобильным меркам, напропалую. Яутопил педаль и на максимальной скорости проскочил пару-тройку перекрестков. Я уже, можно сказать, вышел на финишную прямую, когда машина перестала висеть у меня на хвосте. Вместо этого она обогнала меня и прижала к обочине.

– Сэр, будьте добры выйти из машины.

Мать их так, да это фараоны!

– Пожалуйста, пожалуйста, – отозвался я, вылезая. К моей досаде, я запнулся о поребрик и рухнул, как сноп. Но тут же встал и отряхнулся, источая уверенность.

– Сэр, вы сегодня употребляли алкоголь?

К этому вопросу я был, разумеется, готов. Париться не пришлось. Ответ заготовлен давным-давно, отточен до мелочей, и я выдал его, ни секунды не колеблясь.

– Надо вспомнить, – звучно произнес я. – Перед ленчем шипучий грушевый сидр и рюмашечка смородинового ликера, а потом... потом кружка портера под баранину в остром соусе.

Здорово придумано, правда? И никакой тебе ерунды насчет двух стаканов вина. Вся тема в том, чтобы сознаться, вполне жизнерадостно, в парочке несерьезных, дамских выпивонов – и главное при этом дышать в сторону. Нет, но здорово, а?

– Простите, сэр, что вы сказали?.. Нет, Стив, ты только глянь – три часа дня, и уже так надраться.

К моей досаде, я снова упал и никак не мог встать.

– Сэр, вы не возражали бы проехать в участок и там повторить еще раз... Давай, Стив, держи с другой стороны. Похоже, он с копыт долой.

Я снимаю с себя ответственность за многие из моих мыслей. Это не мои мысли. Это мысли тех сквоттеров и бомжей, которые незваными облюбовали мою голову, которые дефилируют мимо, словно эмансипированные, натурализованные грызуны, машут мне лапкой и говорят «привет-привет», а я вынужден смирно ждать, пока они варят кофе или сидят на толчке – я ничего не могу поделать. Мне приходится шаркать по двухкомнатной квартирке без коридора или прихожей, по студенческой берлоге, забитой книжками, которые я не могу прочесть. Здешние обитатели, и я в их числе – не лучше и не хуже прочих и столь же бессилен, – все Мартовские Зайцы, драные мартышки в хипповских цветастых тряпках и выцветших футболках с тремя пуговками на вороте. И ничего мне с ними не поделать, с этими неизвестными земляшками.

Понимаете, последние несколько дней (этой мыслью я особо недоволен, вообще не надо было ее в голову пускать) мне чем дальше, тем труднее свыкнуться с фактом, что все женщины в тот или иной момент давали приют в своем рту мужскому... Абсолютно все. До единой. Даже бабушки-старушки, даже дряхлые развалины, ютящиеся в углу гостиной, как кабацкие попугаи, – все они, черт побери, это делали. А если и не делали, то скоро сделают. Ну, то есть, лет через десять-двадцать вообще не останется никого, кто бы это не делал. Сестры, мамы, бабушки – опомнитесь, что вы творите? Что натворили?

Я не шокирован, просто разочарован. В моем голосе нет гнева. В моем голосе забота, нежность и скорбь. Пожалуйста, попробуйте представить мою толстую, в испарине, морду с доверчиво сдвинутыми бровями. Я пожимаю плечами и морщусь. Скрывать мне нечего. Многие из вас, милые дамы, проделывали это со мной. Спасибо. Мне очень понравилось – я был благодарен, тронут. Еще раз спасибо. Честное слово. Но что вы творите? Что натворили?

С другой стороны, чего только человеческому рту ни приходится вытерпеть. Я пытаюсь взглянуть на этo вашими глазами. Непредставимо. Этот нежный конвертор перемалывает горы жратвы из стран третьего мира – пампа за пампой скота, кубокилометры морской живности, бескрайние панорамы картошки и зелени, а также конвейеры «уолли» и «бластбургеров», чаны красителей и вкусовых добавок, не говоря уж о сигаретах, термометрах, дантистских сверлах, кусачках для удаления миндалин, лекарствах, наркотиках, языках, пальцах, трубочках для принудительного кормления. Разве так можно с бедным ртом, с бедным человеческим ртом? Короче, не исключено, что на фоне всего этого, после нескончаемого фактурно-ударно-колористического мультика, мужской член выглядит сравнительно пристойно.

Да ладно, какого черта. Скоро то же самое можно будет сказать и о большинстве мужиков, так что, девоньки, все мы окажемся в одной лодке. Не исключено, что когда-нибудь дойдет очередь и до меня – с этими извращенными мыслями, что вломились ко мне в голову и решили тут поселиться, ничего нельзя исключать. Они храбреют день ото дня, с их пакетами молока на подоконниках и двойными матрасами на полу. Поначалу им было не по себе, что да, то да, но никто особо и не старался их выселить, а к неопределенности они привычны, к подвешенному состоянию. Тут приложила руку историческая необходимость. Истерическая необходимость. С течением времени не останется ни одного мужского рта, который не давал бы раньше или позже приют мужскому члену. Когда-нибудь это предстоит испытать всем мужикам, хотя мы-то уж могли бы понимать. Шуточка будет, обхохочешься.

Я стал больше ходить пешком. «Фиаско» по-прежнему под арестом. Никак не соберусь вызволить его, заплатить штраф. Слишком уж лениво. Слишком лениво. Угадайте, как долго Осси и Селина строили свои шашни. Два года. Право же, смешно. Я чуть не умер со смеху. В общем и целом, фараоны отнеслись ко мне снисходительно. Кое-кто там сомневался, можно ли классифицировать «фиаско» как средство передвижения, и сомнение сработало в мою пользу. Может, удастся отделаться обычным штрафом за пьянку. «Фиаско» вовсе не так быстроходен, как я это расписывал. Осси спал с Селиной почти так же долго, как и я, – даже дольше, учитывая последние несколько недель. Поначалу между ними были очень теплые чувства, но потом отношения стали чисто сексуальными, после той поездки в Стратфорд. «Фиаско» гораздо тихоходней, чем я это расписывал. Естественно, я отказался идти в участок и настоял, имея на это полное право, чтобы они принесли анализатор дыхания. Потом уселся на поребрик и стал смолить, как паровоз. Также я попробовал еще один трюк. Берешь мелкую монетку, желательно пенни, и катаешь во рту, как леденец. Алкогольно-респираторной трубке это очень не нравится. Но из мелочи нашелся только полтинник, и вдобавок один из фараонов меня засек. Я набрал воздуха, чтобы громко запротестовать, и подавился монетой. Когда прибыл наряд с анализатором, я уже докашлялся до посинения. А стоило мне дыхнуть в трубку, мешочек раздулся, как шар с гелием, и чуть не оторвал меня от асфальта. Судя по всему, постельные запросы у Осси в высшей степени неординарные. По сравнению с ним я середнячок середнячком. Она сказала, что уже охладела к нему, но, с другой стороны, у него такое море бабок. Я уже недель пять на голодной диете. Я так пропитался алкоголем, что даже дрочить без толку. Не жизнь, а какой-то анекдот. И вот еще засада: как бы это ни было тяжело, но должен признаться себе, что я не алкоголик. Будь я алкоголик, у меня и склад ума был бы алкоголический, и конституция. Однако ничего подобного. Осознав это, я попытался залить свое разочарование. Но продолжать пить, как алкоголик, я не могу. Это одни алкоголики могут. Только им это под силу. Только их на это и хватает.

Я стал больше ходить пешком. Безработица – это действительно проблема. Согласен. Но вот что я вам скажу. Работа – это тоже проблема. Алкогольно-респираторная проба дала тогда 339. Я позвонил адвокату, который специализируется на вождении в нетрезвом виде. У него бывали клиенты с 240. Бывали с 245. Бывали даже с 250. Но ни разу еще у него не было клиента с 339. Он все равно взялся меня защищать при условии, что я заплачу, сколько он потребует. Знаете, как малышка Селина финансировала свою аферу? Она не трогала ни моих денег, ни денег Осси. Будучи девушкой высокопринципиальной, она вкалывала как проклятая в бутике Хелль. Но бутик Хелль торгует не только одеждой – по совместительству это еще и секс-шоп. Селина Христом-Богом клянется, что трудилась только за прилавком, что она лишь торговала гондонами с усиками, трусиками с вырезом в промежности и надувными женщинами – продавщица вибраторов и упаковщица фаллоимитаторов, не более того. С праведным негодованием она отвергает любые подозрения в том, будто ассистировала и в дальнем зале, где душевые кабинки. Ой сомневаюсь, при нынешних-то адвокатских гонорарах. Впрочем, плевать. На улицах вечная круговерть, однако почти у всех вектор скорости определяется денежными соображениями. За исключением тех, у кого есть деньги. За рулем припаркованных «алиби» и «криминалов» сидят раскрасневшиеся мужики с разложенными на коленях прайс-листами и счет-фактурами. Бабы тем временем опыляют магазины. Теперь, когда я не должен больше каждый день ходить на работу... кто вообще сказал, что «должен»? С какой стати? Почему у меня не спросили? Целый день корячишься, потом, разваливаясь от усталости, приползаешь домой, и квартира встречает тебя своим несвежим дыханием. Сколько можно терпеть? Бастуйте! Саботируйте производство! Ходить на работу каждый день – это ненастоящая жизнь. В некотором смысле, так даже легче. Вот настоящая жизнь – это нехилый напряг, это как с девяти до пяти (все равно что каждый день на работу ходить). Настоящая жизнь – то, чем я сейчас занимаюсь, и, боюсь, я этого не переживу. Не каждому по плечу быть бродягой. Только бродяг на это и хватает. Только им это под силу. Я пешка в безотказно налаженном деньгами рэкете – делаю то, делаю это, у денег на побегушках. Деньги держат меня за мальчика, но и Америку тоже. И Россию. Деньги всех нас топчут, показывают нам где раки зимуют, ссут на нас и размазывают по стенке. Если завтра вдруг начнется ядерная война, если вся планета добровольно накроется медным тазом, то у всех у нас заранее заготовлены наши ноты протеста, наши банкноты, наши записки самоубийц. Деньги – это свобода. Что да, то да. Но свобода – это деньги. Без денег все равно ни тпру, ни ну. Следует оттрепать деньги, как собака треплет крысу. Гр-р-р-р-р!

– А что будет, если ты расскажешь Мартине? – спросила Селина. Я задумался. – У тебя с ней хорошие шансы, – сказала Селина. – Осси говорит, ты ей нравишься.

Как там ее лик? Привет, ненаглядная. Лик ее бледен, озабочен и не спускает с меня глаз.

Я стал больше ходить пешком. Я... Сегодня на утреннем солнце я увидел бледного парнишку лет трех-четырех, или сколько им там нынче бывает. Парнишка гулял с отцом в коляске без верха. На нем были очки с толстыми стеклами в черной оправе. Дешевая коляска, дешевые очки. Те стали сползать с его бледных ушей, парнишка попытался их удержать и поднял умоляющее лицо к папе – тридцати-с-хреном-летнему, тощему, с длинными тощими волосами, в футболке, в потертых джинсах. У парнишки было терпеливо-страдальческое выражение, свойственное бледным, низкорослым, близоруким, и он сверкнул молочными зубами, выжидающе, завороженно, с законной мольбой. Отец резким движением поправил его очки – резким, но не бездушным, отнюдь нет. Рука парнишки так и оставалась поднятой и кончиками пальцев придержала не такую бледную, не такую слабую руку... Меня проняло со страшной силой – глаза такие старые и так рано, плюс в сочетании с тем бледным, терпеливым ликом.

– Вы плакали, – сказал я.

– Совсем чуть-чуть. Почти что и нет.

– Плакал-плакал, врунишка. Я видел.

– Ну, может, смахнул слезу-другую, скупую, непрошеную. Но вы-то, вы – это было что-то невероятное. Ревели, как корова.

– Она чертовски замечательная девушка, – хрипло произнес я. – Принцесса Ди, она любит свой народ. Ради нас она готова в огонь и в воду. В огонь и в воду!

– О нет. Только не это. Ты опять собрался реветь.

– Нет... не собрался.

Мартин тщательно подлил мне в стакан. Вчера вечером я подцепил на улице проститутку и привел домой. Мы ничего не делали. Просто побазарили. Я очередной раз поплакал в жилетку. Выдал девице пятьдесят фунтов. Позавчера вечером я участвовал в уличных беспорядках. Выходя часов в одиннадцать из «Пицца-пауч», я заметил, что на Лэдброук-гроув жизнь бьет ключом, и все по голове. Я купил пинту рома в армянской кулинарии и косолапо ринулся в гущу событий. Воспоминания крайне смутные: звон стекла, осколки витрин, мышиная возня мародеров, буйная радость юных адептов хаоса. Когда я потом проснулся, спина у меня была как гофрированная крыша, опаленная, скукожившаяся. В прихожей обнаружились два телевизора – черно-белые, фунтов по пятнадцать. Избавиться от них – геморрой был еще тот. Я весь район излазил, все ноги стер, но так и не нашел мусорного бака. В конце концов пришлось запихать их в пару кривых урн. Да уж, полезная добыча, ничего не скажешь. Изнасилование и грабеж – понятия не имею, кто делает им рекламу, но достоинства этих занятий явно преувеличены. Уличные беспорядки – это иногда такой отстой. Уличные беспорядки – такая же тяжелая работа, как и все остальное.

– Кстати, – произнес я. – Прошел я тут давеча всю Чаринг-кросс-роуд, и ни в одном из книжных ничего вашего не было.

– Ну да, конечно.

– Только один из продавцов слышал о вас, и он сказал, что вы псих ненормальный.

– Знаете, почему современная литература такая беспросветная, по-моему? – спросил Мартин. – Как и все остальные, писатели сегодня вынуждены обходиться без слуг. Приходится брать стирку на дом, плюс еще себя обстирывать. Ничего удивительного, что они дают волю мрачным мыслям. Ничего удивительного, что они выжаты как лимон.

– Слушай, позвонил бы ты этому козлу, своему издателю. Устрой ему веселую жизнь.

– Ну да, ну да.

Форма рта определяет выражение лица, словно подсмотренное краем глаза в старом шестиполосном зеркале, так что граница полос проецируется в аккурат между губами, плюс вековые пятнышки и пыльные разводы. Из какого он века, совершенно ясно, и к бабке не ходи. Он ездит на маленьком черном «яго», модель 666. Ночью большие стремительные силуэты кажутся особенно темными. Самое черное, что я видел в жизни, был полоумный автобус, мчавшийся в три часа утра по Вествуд без огней и без водителя. Я прочел об этом в «Морнинг лайн». У кого-то снесло башню. Ущерб немеренный. Во сне часто так бывает, когда тебя преследуют, и каждый твой шаг, каждый крик отзывается болью. Эти сны у меня каждую ночь. Я могу бежать как угодно быстро и вопить как угодно громко. Скорость и громкость в полном моем распоряжении, но все равно я убегаю, все равно ору благим матом. Стыдоба – это девица, которая делала тебе тогда минет в сортире. Она такая бесстыдница. Яйца береги! Периодически страх от нечего делать ставит стыдобу на четыре кости. Ему не страшно. Ей по фиг. Вчера вечером я поскользнулся в ванной и разбил целую бутылку скотча. Затем подцепил на улице проститутку и привел домой. Ничего не произошло. Она была сама любезность. И знаете почему? Потому что она думала, а вдруг я хочу ее убить, вот почему. Сегодня утром, когда я волевым усилием положил конец катастрофической, головоломной мастурбосессии, подал голос телефон. Звонили из журнала «Клеопатра» с просьбой выступить «Холостяком месяца». Успех не изменил меня. Я такой же, как и всегда был.

– Не волнуйтесь, все будет тип-топ. Комар носу не подточит. Дорис Артур просто хотела подложить вам свинью. Теперь, с этими вашими звездами, все будет в ажуре. Не вешайте нос. Ну же, хватит.

Сегодня днем я зашел в парикмахерскую на Квинсвей. Пятнадцать фунтов, только за мимолетный контакт со слабым полом. На большее я не рассчитывал. Девица в халате пощупала мои волосы и произнесла глупым голосом парикмахерши:

– Да вы лысеете. Линия роста волос отступает.

– А кто не отступает? – отозвался я. Действительно, кто? Все мы отступаем, машем рукой или киваем, или посылаем воздушный поцелуй, все мы бледнеем, меркнем, съеживаемся. Жизнь – это сплошная утрата, все мы теряем отца, мать, молодость, волосы, красоту, зубы, друзей, любовь, форму, рассудок, жизнь. Теряем, теряем и теряем. Пожалуйста, заберите жизнь. Слишком она сложная штука, слишком тяжелая. У нас ни черта не выходит. Давайте мы попробуем что-нибудь другое. Уберите жизнь с прилавков. Подальше, в долгий ящик. Она чертовски сложная штука, и ни хрена у нас не выходит.

– Сценарий. Когда же. Когда?

Если бы распределить деньги ровным слоем, это было бы такое облегчение. Всем так бы полегчало. Но жизнь – жизнь ужасно сложная штука. Немыслимо тяжелая. Такая, да, такая, что... Мамочка родная, ну почему ты не сказала, почему никто не сказал, что это будет так, так...

– Ну-ну, полегче, – сказал Мартин. – Возьмите же себя в руки. Все готово. Вот оно, здесь. Тут оно. Забирайте. Вытри слезы, старина. Держи нос по ветру, хвост пистолетом. Приготовься к приятной неожиданности. Все образуется.

* * *

В данный момент времени я занимаюсь тем, за что миллионы людей на всей планете готовы отдать полжизни. Об этом мечтают эскимосы. Пигмеи спят и видят это. И у тебя, приятель, мелькала такая мысль, уж поверь мне. И у тебя, ангел мой, если ты вообще к этому склонна. Этого хочет весь мир. А я это получил. Удивительно вообще, как быстро можно в Нью-Йорке утешиться. Этот город на дух не переносит задавак, кочевряжин и пустых дразнилок. В Нью-Йорке не больно-то покочевряжишься. Там это не принято.

Я трахаю Лесбию Беузолейль. Не верите? Но это чистая правда. Более того, по-собачьи. Представили? Лесбия стоит раком и стискивает медную спинку гарцующей кровати. Если опустить взгляд, вот так, и втянуть брюхо, то мне видна ее валентинка и таинственный кончик лобковой борозды, как внутренность располовиненного яблока. Теперь-то верите. Секундочку: вот она двигает рукой, ладонь скользит наискось и вниз по бедру, на каждом ногте на десять баксов маникюра. Неужели она... Ох, ну ни хрена ж. И Селину-то нечасто хватает на такое. Наверняка даже Селину на такое не хватило бы, в первый-то раз. Что ж, настоящие постельных дел мастерицы души в себе не чают, боготворят каждый свой дюйм, Я тоже стою на четвереньках и вкалываю как проклятый. Могу теперь с полной ответственностью засвидетельствовать, что камера не врет. Я и раньше видел Лесбию голой – полуголой на экране и полностью голой, вид спереди, в одном из порножурналов, специализирующихся на знаменитостях и их нескромном обаянии, – но все равно не был готов ко всей этой ценной фактуре, к ровному дорогостоящему колориту, не говоря уж о столь явной демонстрации постельного ноу-хау. Вся атрибутика самого высшего качества, и у нее такое... Секундочку, она переворачивается. По-моему, она хочет перевернуться. Чего? А, ну да. Опять понеслось. Как я говорил, процесс был уже минут двадцать как в разгаре, но, по-моему, у меня еще о-го-го сколько пороха в пороховницах, и вообще я собой восхищаюсь, я, оказывается, еще очень даже ничего. Согласен, спина болит жутко, и правая нога вся онемела, но я намереваюсь растянуть удовольствие так долго, как только могу. Какая удача, какой приятный сюрприз, как, черт побери, весело! Буквально только что мы выбирались на ленч в Виллидж, и в такси на обратном пути она сказала... Стоп. Все – стоп. Минуточку. Я сказал, минуточку! Значит так, она хочет просунуть... или, по крайней мере, пытается... Господи, это что-то новенькое. О таком я еще не слышал. А-га, понял: нога остается на месте, а она изгибается поперек и... Ой. Секундочку! Нет-нет, понял. Понял. А затем, затем, угу, стоило нам переступить порог ее квартиры, как она выудила из холодильника бутылку шампанского, проложила кокаиновую дорожку длиной с веревку висельника и, взяв меня за руку, игриво завела в свою спальню, в свой зеркальный чертог. Это какая-то ошибка, подумал я. Она путает меня с кем-то совершенно другим. Но вдруг она уже оказалась голой и дергала пряжку моего ремня. Тогда я наконец встрепенулся и взял бразды правления в свои руки. Да ладно тебе, Лесбия, не шути. Это нереально, даже для тебя. Она пытается выгнуть голову из-за... Ну ничего себе. Какая оригинальность. Какое владение телом. Какая ритмика. Какой талантище. Это должно быть очень больно – или же она много тренируется. Я все пытаюсь понять, в чем тут загвоздка. Не может ведь она просто так, за здорово живешь? Или чтобы поддерживать физическую форму... Хотя почему бы и нет. Не исключено, что именно ради этого. Они тут вечно ищут новые экзотические способы поддерживать форму, и то, что вытворяет Лесбия, это чистая аэробика... Нет, это несерьезно. Кто, я? Ой-ой-ой. Больно же! Ой, нога моя, нога. Дай хоть... вот, так лучше. Немного лучше, почти уже можно терпеть. Жаркое дельце, что да, то да. В легких полыхает пожар, хрен горит, как наперченный. Настолько я не выматывался с того момента, когда играл с Филдингом в теннис. И даже тогда никто не использовал мои яйца в качестве силомера. Болевые пороги захлестнуло, потом волна пошла на спад. Конец, должно быть, не за горами. Каждый вздох – мука... Наконец-то она стала издавать эти звуки, какие издают все элитные телки. Не до конца уверен, что эти звуки предвещают, но Лесбия, похоже, собирает силы для какого-нибудь апокалиптического джекпота, и я, да, я тоже не отстаю, хрипя, бессвязно лопоча и цепляясь изо всех сил, а то ведь слечу – костей не соберу. Вот, сейчас или никогда. О чем бы таком подумать, что поможет мне спрыгнуть с поезда? Буду думать о Лесбии Беузолейль. Смотри-ка, работает.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒