Макс Барри 7 страница

– Вы следите?

– Чарли, – молвила Кассандра Котри, – я не хочу на вас давить, но то, что мы сделали, вся эта домашняя хирургия – дело не вполне законное. Знаете, как чувствует себя в такой ситуации менеджер? – Она приложила руку к груди. – Мне кажется, что я покушаюсь на крестильную купель.

– Что делаете?

– Бизнес выживает в рамках закона. А это… – она указала на дверь в палату Лолы, – противоречит всем моим принципам.

– Тогда почему вы так поступили?

Кассандра Котри уставилась на меня:

– Я решила, что вы будете рады тому, что мы смогли оказать быструю квалифицированную медицинскую помощь.

– Но…

– Мы подтирали за собой. Это моя работа. Подтирать. Вы в команде или нет?

Я молчал.

– Чарли, – сказала она, – я пытаюсь вам помочь. Честное слово. А теперь вернитесь и спросите о сердце.

Я въехал в палату. Ничто не изменилось: Лола лежала на боку и смотрела в окно. По крайней мере, я так решил. Подобравшись ближе, я понял, что смотрит она в стену рядом с окном.

– Лола? – Я потрогал ее за плечо. – Лола, все в порядке. Все хорошо. – Какое‑ то время я гладил ее волосы. Иногда повторял, что все хорошо. Я постепенно расслаблялся. Я успокаивал сам себя.

Рука Лолы накрыла мою. Наши глаза встретились. Я вдруг перестал понимать, как мог задумываться о ее личности. Конечно, она была Лолой.

– Я родилась с пороком сердца, – проговорила она. Голос звучал тихо и словно издалека. – Синдром гипоплазии левых отделов сердца. [19] Нормально развилась лишь половина. Мне не было и двух лет, а я уже перенесла три операции. Семья разорилась. А я нуждалась в повторных. Вопрос времени. Я была бомбой с часовым механизмом. Мы ни разу не ездили в отпуск, не меняли машину, не обедали в ресторане. Родители так и не завели второго ребенка. Они экономили на всем в ожидании дня, когда я упаду в обморок, который обойдется им в триста тысяч долларов.

Поэтому я решила умереть. Под кофейным столиком в гостиной хранился фотоальбом, и я разглядывала снимки, на которых родители были молоды, счастливы, всюду ездили, и мне хотелось, чтобы они снова стали такими. Мы жили на севере, в заснеженном городке под названием Чабон, и вот однажды я вышла на мороз, сняла пальто, шапку и села у замерзшего ручья. Романтическая дурь, наверное. Но я не шутила. Мне хотелось спасти жизнь родителей. Я сидела там, пока не окоченела и не заснула.

Проснулась я в больнице, а мама сидела рядом и плакала. Грудь болела. Я повредила сердце. Оно больше не билось самостоятельно. Мне поставили искусственное. Временное, как объяснил доктор, потому что я все еще росла. Через несколько лет его предстояло заменить.

Вот в таком положении мы все оказались. Я – с новым дорогущим сердцем, родители – без копейки. На этот раз я ограбила дедушку с бабушкой. Я узнала об этом позже. Они лишились пенсионного залога, продали дом и фамильные ценности. Все ради моего временного сердца. И пяти лет, после которых потребуется новое.

Через несколько недель, когда я смотрела телевизор, маме позвонили. Ее лицо застыло, она схватилась за стену – как будто ее толкнули. Звонили с автомобильного завода. С папиной работы. Он находился в производственной зоне, и робот защемил его руку. Ты поймешь. Робот, который собирает машины. Руку приварило к двери. Когда пришел бригадир, он все повторял, что не может понять, как такое могло случиться. Есть же техника безопасности. За нее, собственно, и отвечал папа. Так что в этом была своя ирония. Я имею в виду, что казалось, будто она есть. В тот момент.

Папе ампутировали кисть. Он вернулся домой с чеком на пятьдесят тысяч долларов. За производственную травму выплачивалась определенная сумма. Профсоюз настоял. Теряешь левую руку, как папа, – получаешь пятьдесят тысяч. Большой палец рабочей руки – двадцать тонн. Большие пальцы ног – по десять тысяч каждый. Остальные – по трешке за штуку. Снижение слуха – десять. Каждая стопа – по сорок тысяч долларов. – В ее глазах преломлялись окна за моей спиной. – Угадай, откуда я знаю. Все эти суммы.

– Папа просидел дома шесть недель, – продолжила Лола. – Я готовила ему завтраки. Он отводил меня в школу, а после уроков я бежала к воротам ему навстречу. Он кутался от холода, и не было видно, что у него нет руки. Протеза он не носил, не видел смысла. Ему нравилось дома. Впервые за многие годы он не ходил на работу. Когда все закончилось, мы оба сильно горевали. Мне хотелось, чтобы он остался. Но мы, конечно же, нуждались в деньгах. Вот он и вернулся.

Через четыре дня все повторилось. Еще один несчастный случай. С той же рукой. На этот раз – по локоть. Мы отправились в больницу, мама плакала и твердила, что мы прокляты. Но папа ничуть не грустил. Ему дали больничный на десять недель, по истечении которых я спросила: «Неужели ты вернешься на работу? » – а он ответил: «Посмотрим». Прошло два дня. На сей раз – штамповочный пресс. Несколько пальцев на ноге. Мама не смогла к нему пойти. Она сходила с ума. Но я пошла. Я очень переживала, потому что вид у него действительно был страшный: нога забинтована, не хватает руки. Я забралась к нему в койку и обняла изо всех сил. Я плакала, просила его не умирать. Он утешал меня и говорил, что не собирается. Он рассказал мне о выплатах. У него была специальная книжечка. «Видишь, Лола? По частям выходит дороже, чем оптом».

Таковы были правила. Посмертная выплата составляла сто тысяч долларов. Но если складывать отдельные органы, получалось намного больше. Даже рука: за ее потерю выплачивали пятьдесят тысяч, но пальцы отдельно стоили десять‑ пятнадцать тысяч, а большой палец – двадцать. Можно было получить по максимуму.

Он сказал, что сглупил с кистью. Потерял ее сразу всю. Теперь он знал, что делает: зарабатывает мне на новое сердце. Он поцеловал меня и сказал, что отныне все будет хорошо.

Компания направила к нам представителя. Он принялся задавать вопросы: не было ли у папы депрессии? Не поговаривал ли он о самоубийстве? Они не замечали, что он был счастлив. Я лгала им. Я помогала папе планировать новые травмы. Мы вели тетрадь. Подсчитывали суммы и выбирали, какими частями тела пожертвовать. Когда он укладывал меня спать, глаза его сияли от радости, а я знала, что у меня лучший папа на свете, потому что никого не любили больше меня.

Мама нашла тетрадь. Я проснулась от ее криков, спустилась вниз: она пришла в неистовство, била его. На следующий день она оставила меня дома и долго втолковывала, что папа болен. На голову. Она сдала его в психушку. Меня это взбесило. Она пыталась внушить мне, что на самом деле он меня не любил. Что он рехнулся. Мы орали друг на друга. Я пожелала ей сдохнуть. В дальнейшем мы так и не стали теми, кем были прежде.

Спустя какое‑ то время папа вернулся домой. Его пытались подержать еще, но он всех перехитрил. А на работе не могли найти оснований для его увольнения, и он вернулся в строй. За ним стал ходить по пятам высокий усатый дядька. Они даже из школы забирали меня вместе. Папа говорил, что и в туалет они ходят вдвоем. В его изложении происходящее выглядело забавным. Как игра в шпионов. Мы листали тетрадь, складывали цифры, и выходило, что собрано уже почти все. Мы знали, сколько нам нужно на новое сердце с учетом банковских процентов. Оставалось чуть‑ чуть. Всего лишь ступня.

Через три недели папа улучил момент, когда усатого дядьки не оказалось рядом. Но что‑ то пошло не так. Мама пришла в школу, отвела меня на парковку и там сообщила, что папа погиб. Его задавило блоком двигателя. Я прибежала домой, открыла тетрадь – так и есть. Предполагалось обойтись лишь ступней.

Нам выдали чек на сто тысяч долларов. Посмертная выплата. Он бы расстроился. Всего лишь сотня за все, тогда как по частям выходило гораздо больше.

Мы вложили деньги в ценные бумаги. Сумма росла. Когда мне исполнилось восемнадцать, она составила почти шестьсот тысяч долларов.

Я объяснила врачу, что хочу что‑ нибудь вечное. Из стали. Потому что это будет все, что останется от папы, и я хотела, чтобы он жил в моем сердце до конца моих дней.

Ее лицо исказила гримаса. Пальцы впились в ватное одеяло, укрывавшее ее грудь.

– А они его вынули.

Когда Лола заснула, я выехал в коридор. Кассандра Котри вышли из двери в десяти шагах от меня.

– Вот так история, – сказала она.

– Да уж.

– Мне всегда интересно, что заставляет людей выбрать себе профессию. Никогда не догадаешься.

Я ничего не ответил.

– Она может получить назад свое сердце. Мы его не выбрасывали. Если оно имеет для нее некую сентиментальную ценность… пусть забирает.

– Я ей передам.

Мы замолчали.

– Я хочу продолжить работу над проектом, – заявил я.

– Конечно, – ответила Кассандра Котри. – Я так и думала.

На следующий день Карл отвез меня коридорами исследовательского центра к лабораториям. Мы почти не разговаривали. В ожидании лифта он сказал:

– Очень рад был узнать, что мисс Шенкс выздоравливает.

Я ничего не ответил.

Он отвез меня в помещение, бывшее прежде лабораторией смежного проекта, пока туда не вселились мы. Перед дверью мы остановились.

– У меня нет пропуска, – напомнил я.

Это был упрек, ибо тот находился у меня, пока Карл не выстрелил в Лолу. Его забрали, когда я лежал без сознания, – вместе с рукой и ногами.

Карл прокатал собственную карточку. Индикатор мигнул зеленым. Я удивился, потому что раньше, насколько я знал, охрана не допускалась в лаборатории. За дверью оказалось просторное помещение, заставленное стеллажами. На сверкавших сталью панелях лежали ноги – полдюжины пар в различной степени готовности. В том числе Контуры. Справа от меня был накрыт «шведский стол»: разного рода пальцы. Дальше покоились руки. До сего момента я не верил, что мне вернут мои органы. Я все ждал, что выскочит Кассандра Котри и сошлется на затруднения, возникшие буквально сейчас. Но этого не случилось.

– Свитер дать?

Я вздрогнул: совсем забыл о присутствии Карла.

– Что?

– Вас трясет.

Это была правда.

– А, вы об этом. Нет, не нужно.

Взявшись за поручни, я подъехал к Контурам. Карл не препятствовал, не удержал меня за руку, не предложил выбрать что‑ то другое. Я пробежался руками по металлу, проверяя контакты и убеждаясь, что все на месте.

– Вы и в самом деле любите эти штуковины, – заметил Карл. – Небось, выжимают тонну?

– Вроде того.

Они выжимали четыре тонны. Что было, признаться, пустяком по сравнению с тем, что они будут делать, когда я кое‑ что изменю. Но я не сказал об этом, так как Карл стремился втянуть меня в разговор, а я этого не хотел.

– Силы не бывает слишком много, – размышлял Карл. – Это уж точно. – Он положил на стальную стойку карточку: мой пропуск. – Не буду вам мешать.

Я видел его в последний раз. В смысле – целиком.

Я выбрал комплект металлических пальцев и вставил в руку. Это была не вся рука. Она больше напоминала перчатку. При аварии мне расплющило всего три пальца. Тогда казалось, что дело хуже. Перчатка позволяла искусственным пальцам принять нужное положение, вводя иглы нервного интерфейса между суставами пясти. Боль была ожидаемой, но длилась недолго. Я открыл, что ко всему можно привыкнуть. Я ощутил, что подсоединяюсь к чему‑ то большому, далекому и холодному. Синапсы приятно дрогнули. Я взглянул на металлические пальцы, и те шевельнулись.

Я снова подъехал к Контурам и сложил их. Опустив ноги до удобного уровня, я вынул из гнезд коврик нервного интерфейса. Искусственная рука хороша тем, что пальцы не дрожат. Иглы вошли в мою плоть с лазерной точностью.

Подключившись, я устроился в гнездах. Три недели назад я не мог это сделать без посторонней помощи. С тех пор прошла вечность. Усевшись поудобнее и закрыв глаза, я прислушался к шипению поршней. Копыта Контуров зацокали по полу. Я не солгу, если скажу: это был самый чувственный момент в моей жизни. В той же мере, в какой я тосковал по моим ногам, я недооценивал радость воссоединения с ними.

Я сделал шаг. Цок. Должно быть, мне приснилась гонка по городу, когда я кричал, потеряв управление. Эти ноги не могли подвести. Они были надежны. Я был уверен в них. Они фактически стали мною.

Мой взгляд упал на инвалидное кресло. Эта вещь выглядела несерьезной. Я подошел к нему, поднял копыто, прицелился в сиденье. И опустил. Железные стойки хрустели и ломались, как хворост.

Я отправился к лифтам. Я тихо напевал, пока ждал, заложив руки за спину. Двери открылись, и вышли двое лаборантов в Z‑ очках.

– Доброе утро, доктор Нейман! – Они посторонились, освобождая дорогу.

– Привет. – Я не помнил, как их зовут.

– Вы снова работаете?

– Да, – сказал я. – То есть нет. – Молочные линзы выглядели немного жутко. Конечно, я сам был наполовину машиной. Но все же. – В скором времени.

– Отлично, – улыбнулся высокий. – Мы хотим вам кое‑ что показать.

Двери распахнулись, я вышел. Я был заинтригован его словами. Но мне больше хотелось увидеть Лолу. Это было забавно, так как всего час назад я думал лишь о моих органах. А Лола почти наверняка спала. Мне было нечего у нее делать. Тем не менее я дошел до палаты и поднырнул под притолоку. Глаза Лолы на мгновение открылись, и она улыбнулась. Улыбка была слабая, но очень красивая, и я вспоминал потом об этом мгновении как о недостижимом совершенстве, абсолютной вершине.

Я где‑ то читал, что для счастья нужны две вещи из трех на выбор: здоровье, деньги и любовь. Отсутствие одной покрывается двумя другими. Эта мысль меня утешала, пока я был с телом, трудоустроен и нелюбим. Благодаря ей я не чувствовал себя сильно обделенным. Но теперь я понимал, что верил в полную чушь: ведь любовь не идет ни в какое сравнение с деньгами и здоровьем. Вот лежит девушка на больничной койке, я этой девушке нравлюсь, и не знаю, что будет потом, но могу с уверенностью сказать, что она важнее пониженного кровяного давления. Важнее нового автомобиля. Рядом с Лолой я ходил вприпрыжку. В буквальном смысле. Я имею в виду, что был счастлив по оси счастья, о которой раньше знал только в теории. Я радовался тому, что был жив.

Войдя в Стеклянный кабинет, я обнаружил толпу лаборантов в Z‑ очках. Все они улыбались. Сперва я подумал, что они просто рады меня увидеть, но, когда дошел до моего стола, заподозрил подвох. «Привет», – сказал я одной, и она тоже поздоровалась и еще сильнее заулыбалась. Я опустил Контуры и свой компьютер. Лаборанты топтались – человек восемь или десять.

– В чем дело? – спросил я.

– Ничего нового не замечаете?

До меня дошло, что это был Джейсон. Я не сразу узнал его из‑ за Z‑ очков, скрывавших половину лица. Не привык опознавать людей по губам. Я переводил взгляд с одной пары стекол на другую:

– Ничего.

– Совсем ничего?

– Нет.

– Хотите, чтобы мы сняли очки?

– Не особенно.

Кто‑ то прыснул.

– Хорошо, – согласился я. – Снимите.

Они сняли. У них не оказалось зрачков. Такое, по крайней мере, возникало впечатление.

– Мы не можем, – сказал Джейсон. Вокруг засмеялись. – Мы все еще в них.

Я взобрался в Контуры. При близком рассмотрении в его зрачках были видны плоские серебристые диски. Крошечные серебряные плавучие солнца.

– Мы их уменьшили. Теперь это линзы.

– Z‑ линзы, – поправила девушка.

– Силикон и гель на гибкой полиуглеродной основе, – объяснил Джейсон. – Для контроля за увеличением не нужно двигать бровями. Достаточно моргнуть.

Его веки вздрогнули. Серебряные зрачки закружились туманным вихрем.

– Вижу, – сказал я.

– Нет, не видите. – Снова смех. – Без Z‑ линз ничего не выйдет. Честное слово.

Я смотрел в их веселые, гордые лица без зрачков. Я испытывал меньший энтузиазм, чем им хотелось. Но выглядели они прикольно.

– Хорошо, – молвил я. – Отличная работа.

Днем я работал над органами и каждый вечер навещал Лолу. Иногда она спала, но бодрствовала все чаще и чаще. Разметав по подушке волосы, она лежала и, пока мы разговаривали, накрывала ладонью мою руку. Она уже могла смеяться и шутить, но быстро уставала, и наши встречи слишком скоро заканчивались.

– Мне никогда не нравились мои уши, – говорила она. – Посмотри, они слишком торчат.

– Слишком торчат – для чего?

– Для… – Она улыбнулась, откинула волосы и потрепала меня по руке. В лучах заходящего солнца она выглядела глубоко сердечной.

– Прекрасные уши. – Я дотронулся до ее уха. Мне не верилось, что я это делаю, но мне позволяли. – Завиток раковины соответствует золотому сечению.

– Это хорошо?

– Могу доказать математически.

– Вот бы нам вместе учиться в школе.

– Твои уши превосходны, – повторил я. – С точки зрения биологии.

– Ах вот оно что. – Она опустилась чуть ниже, что означало: мне пора уходить. – Ты небось можешь сделать лучше.

– Ну…

– Скажи.

– Не знаю. Нет, не могу.

– Хотя мог бы.

– Мне нравится твоя биология, – сказал я. – Лучшая биология в мире.

– Но…

– Что ж, в функциональном плане…

– Так‑ так?

– Кое‑ что можно было бы поправить.

– Например?

– Ну… – Я посмотрел на зеркало. Непонятно, насколько мы были одни.

– Что бы ты исправил, если бы пришлось?

Я помедлил и прикоснулся к ее плечу:

– Ключица. Мне кажется, это очевидно. Она хрупкая. Кости вообще уступают современным металлам. У нас есть легкие и прочные материалы – куда лучшие, чем кости.

– Я не хочу ее ломать. – Она ощупала ключицу вкруг моих пальцев. В солнечном свете ее рука отливала красным.

– То‑ то и оно.

– Мне нравится, что ты заглядываешь глубже тел, – сонно сказала Лола. – Куда‑ то… еще.

Она закрыла глаза. Я немного побыл с ней. Ее рука лежала на моей, а я смотрел, как Лола дышит.

Я выделил третью лабораторию для себя одного, запретив лаборантам там появляться. Они мешали мне сосредоточиться. Слишком много шума, энергии, беспричинного смеха, криков, как будто они впервые в мире синтезировали сопряженную смесь, – я терпел это куда легче, пока у них не было серебряных глаз. Теперь же мне стало страшно заходить в помещения: страшно от их взглядов.

Они предложили сделать пару Z‑ линз для меня. Я ответил, что занят. Дело было в том, что мне не нравились Z‑ линзы. Вопреки логике. Они были чудом. Их должен был изготовить я. Но не изготовил, и это меня злило. Звучит, наверное, эгоистично. Но мне не нравилась технология, которую я не мог модифицировать. Я не был пользователем.

В третьей лаборатории я возился с Контурами, отлаживал программу, оптимизировал код. Забавы ради спроектировал руки. Всего лишь игра. Я не собирался заменять свои естественные руки. Не сию секунду. Но факт оставался фактом: у меня имелись искусственные пальцы, но их функциональность была ограничена из‑ за привязки к биологической руке. Так что мой интерес был поверхностным. Лучше всего работается без четко обозначенной цели. Я мог исследовать самые захватывающие идеи, а не те, которые скорее удовлетворят спецификации.

Одна из таких идей пришла мне в голову в лифте, после возвращения от Лолы. Я проехал в третью лабораторию и заперся внутри. Я вынул блокнот и начал рассеянно рисовать. В этой области я был профан. Я не знал, что можно, а чего нельзя. Но все‑ таки мысль мне нравилась. Я задумал сделать Лоле сердце.

Лолу перевели в жилой отсек на верхнем уровне корпуса С. Итак, чтобы попасть к ней, мне теперь приходилось выйти из лифта и обогнуть внутренний дворик, минуя вестибюль. Я топотал, Контуры вовсю трудились поршнями, копыта стучали по ковру, люди оборачивались. Челюсти отвисали. Галстучники пятились, освобождая мне дорогу, а белохалатники подходили поближе. Им хотелось задать вопросы, рассказать о смежных проектах, попросить меня сфотографироваться с ними. Само внимание меня не раздражало, но задерживало, когда мне не терпелось увидеть Лолу. Пришлось найти обходной маршрут, пролегавший вне оживленных мест. Часть дороги была выложена плиткой, и первый же мой шаг пустил по ней паутину трещин. Я нерешительно помедлил. Затем пошел дальше.

– Вам нужно устроить презентацию, – объявила Кассандра Котри, прислонившаяся к стене у номера Лолы. – Все о вас спрашивают.

– Хорошо.

– Ловлю вас на слове. – Она издала смешок. Я пришел в раздражение, потому что не хотел готовить презентацию. – Как вообще дела? Вы довольны?

– Да.

– Я смотрела отчет об этих очках, что ли.

– Z‑ линзы.

– Похоже, отличная вещь. – Она улыбнулась. – Мне самой очки никогда не были нужны. У меня всегда было двадцать на двадцать. [20] Просто повезло.

– Z‑ линзы дают результат лучше, чем двадцать на двадцать. Примерно двадцать на два. – (Кассандра Котри была сбита с толку. ) – Двадцать на двадцать не означает идеального зрения. Это не двадцать из двадцати. Мы имеем дело с неправильным представлением. Речь лишь о том, что на двадцать футов вы видите как средний человек.

– Я не знала.

– Будь у вас хорошее зрение, вышло бы двадцать на восемнадцать. То есть вы бы видели с двадцати футов то, что среднему человеку видно с восемнадцати. Очень хороший показатель для человека – двадцать на пятнадцать. Может быть, двадцать на двенадцать. Но в этом случае вам нужно быть родом из кочевого племени. – Я бросил взгляд на ее светлые волосы. – Вряд ли у вас двадцать на двенадцать.

– Это точно.

– Двадцать на два – острота зрения ястреба.

– О! – поразилась она. – Вот это да.

– Я хочу повидаться с Лолой, – сказал я. – Если вы не против.

Кассандра Котри кивнула. Казалось, она о чем‑ то глубоко задумалась. Я оставил ее в коридоре и вошел внутрь.

В номере Лолы стоял небольшой столик. По вечерам сестра вкатывала поднос, распаковывала пасту или непонятно чье мясо. Еда – так себе, но это было мое любимое время суток. Я резал пищу встроенным в палец лезвием, а Лола смотрела.

Однажды мне понадобилась соль, но Лола уже передвинула ее на свой край стола. Я взглянул на нее. Лола пила воду из стакана.

– Соль, – произнес я, но она лишь кивнула, продолжая пить. Она выпила полстакана. Поставила его, взяла салфетку и промокнула губы. Затем посолила суп и передала соль мне. Я продолжал на нее смотреть.

– В чем дело? – спросила она.

– Ни в чем… проехали.

– В чем, я спрашиваю?

Я поставил солонку:

– Ты не отдавала соль, занимаясь вещами, никак с ней не связанными.

Она моргнула:

– Ты имеешь в виду, пока я пила?

– Да.

– Ты не можешь пять секунд подождать соль?

– Могу. Но соль – предмет общего пользования. Если хочешь ее взять, то нужно воспользоваться ею как можно быстрее и вернуть. Нельзя держать ее у себя и заниматься чем‑ то другим.

– Я захотела пить.

– Тогда сначала верни соль, чтобы все могли взять.

– На случай, если она вдруг тебе понадобится за эти пять секунд?

– Да.

Она уставилась на меня:

– Ты серьезно?

– Иначе ты нарушаешь систему.

– Какую систему?

– Всю… – Я взмахнул руками. – Всю систему.

– Нет никакой системы.

– Весь мир – система. Смотри. – Я подался вперед. – Что, если бы у меня была твоя вода и вдруг я решил, что мне нужна соль? И вместо того, чтобы вернуть тебе воду, я просто сидел бы и ждал, когда ты вернешь соль, но ты не собиралась этого делать, потому что ждала воду? Тупиковая ситуация. Катастрофическая системная ошибка. И ты, возможно, думаешь: «Я могу просто попросить Чарли обменять воду на соль». Но для этого ты должна знать мои нужды, что нарушает зашифрованность процесса. Болото. Соль – ерунда. Я просто показываю, что ее удерживание на редкость неэффективно и опасно для системы.

Лола прыснула:

– Ты с ума сошел.

– Нет, не сошел. Это основополагающий принцип. С ума сошла ты.

– Нормальные люди не беспокоятся о фундаментальных принципах за столом.

– Как скажешь, – ответил я.

Мы принялись за еду.

– Объясни еще раз, – попросила Лола. – Про это самое удерживание.

Лола чувствовала себя уже достаточно хорошо, чтобы ходить. Держа меня за руку, она шаркала по коридорам в своем ситцевом халатике. Этаж был пуст, если не считать растений в больших серых кадках. Возле лифтов одна стена была стеклянной, мы останавливались там и смотрели через лужайку «Лучшего будущего» на закат. Мне вдруг пришло в голову, что я не встречал у Лолы ни единого посетителя. Я спросил, не позвонить ли кому? Она приткнулась головой к моей руке, немного помолчала и ответила: «Нет».

Ночные боли усилились. Я уже не мог их стряхнуть и просыпался от сильнейших судорог в несуществующих ногах – с чувством, будто их выворачивает наизнанку. Я продолжал лечить их протезами старой модели, но этого становилось мало. Я начал пристегивать их перед сном. Неуклюже и неудобно, но лучше, чем возиться с ремнями в темноте под вой ампутированных мышц.

Я решил оставить на ночь Контуры и посмотреть, что будет. Хорошая мысль, я и так не любил их снимать: словно из ночи в ночь опять превращался в инвалида. Я не вполне представлял, как лягу, но забывал, что по сравнению с их весом мой близился к нулю. Всего‑ то и надо было покрепче держаться, пока они сгибались на двух шарнирах и перемещали сиденье‑ гнездо. Переворачиваться я не мог. Неудобно. Однако дискомфорт по сравнению с болью – огромный прогресс. Вскоре я и представить не мог, что когда‑ нибудь вновь сниму ноги.

Однажды утром я прибыл в лабораторию и застал там девушку в белом халате с глазами голубыми, как бунзеновские горелки. Я не сложил два и два, пока не прошел мимо другой, с фиолетовыми глазами, и лаборанта – с изумрудными. На входе в Стеклянный кабинет я уже был готов ко всему. Естественно, у Джейсона глаза оказались цвета красного дерева.

– Вы покрасили Зет‑ линзы.

– Это чисто косметическая процедура. – Джейсон подъехал ближе в офисном кресле. – Но людям нравится. Что скажете?

– Функции не мешает?

Он покачал головой:

– Всего лишь добавили чип для фильтрации определенной частоты.

– Похоже на очередное усложнение. Еще одна область потенциального сбоя.

– Работает отлично.

– Никогда не жертвуйте функцией ради внешнего вида, – возразил я. – Это порочная практика.

Но линзы были и вправду красивы.

Я поручил Альфе заниматься гормональной регуляцией. Бету поставил на улучшение сенсорики. Гамму – на всякую всячину, связанную с руками. Моим тайным мотивом было желание лишить их свободного времени, чтобы замедлить разработку Z‑ линз. Похоже, это сработало. Но тут я увлекся ими сам и понял, что могу настроить линзы для восприятия невидимого спектра – инфракрасного и ультрафиолетового излучения. Я не знал, кому и зачем это понадобится, но видел, что сделать можно. Я потратил несколько дней на опыты с прототипом – использовал очки, а не линзы, так как технология одинакова, но не приходится возиться с миниатюризацией – и нацепил их. В инфракрасном спектре мир полыхнул пурпуром, а люди выглядели как светящиеся мозги и сердца. На Контурах горели три точки: батарейный отсек и копыта; прочие части оставались холодными и черными. Ультрафиолет мало чем отличался, за исключением сияния белых халатов, ламп и некоторых поверхностей. Это несколько разочаровывало. Но мое отношение к Z‑ линзам изменилось к лучшему, и я прекратил задерживать их разработку.

Когда я вышел из третьей лаборатории, меня уже поджидали. Впереди неуклюже стояла Мирка – та, что колола меня иголками. Она изменилась. Я не брал в расчет флюоресцирующие зеленые глаза. Джейсон подтолкнул ее локтем, но она молчала.

– Мы это сделали, – сказал он.

– Сделали – что?

– Научились управлять селезенкой. – Он потянулся к Мирке, но замялся. – Покажи сама.

Мирка задрала рубашку. Я сразу обратил внимание на подтянутый живот. Потом – на железную заплатку.

– Простой электростимулятор, – пояснил Джейсон. – Проблема была в воздействии на конкретные нервы. Помогла, конечно, прежняя ножная работа.

– Ножная работа, – хихикнул кто‑ то.

– Обратите внимание на кожу Мирки. Мы накачиваем ее эстрогенами и прогестероном. Видите разницу?

Я ее осмотрел. Она не улыбалась, но выглядела прекрасно. Отличие, которое я отметил, заключалось в здоровье. Она стала более привлекательной версией себя самой.

– И волосы стали гуще.

– Вы провели испытание на людях без моего разрешения?

– Гм, – стушевался Джейсон. – Да. Простите. Мы собирались спросить, но вы были заняты.

– Могли бы и подождать.

– Да, могли. Извините.

Я смотрел на Мирку.

– Мы сделали неправильно? Нам просто хотелось быть похожими на вас. Стать собственными подопытными кроликами.

– Я счастлива, что решилась, – подала голос Мирка. Глаза ее на безупречном лице сверкали, как у кошки.

– Это всего лишь безопасный способ испытать управление внутренними органами, – заметил Джейсон. – Просто подтверждение идеи. Это же нормально?

Я не мог придумать, как сказать ему «нет».

– Да.

У Джейсона камень с души упал. Начались смешки.

– Я так и думал. – Кто‑ то толкнул его локтем.

– Мы так увлеклись, нам хотелось увидеть, куда это нас заведет.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒