Лимонов Эдуард 21 страница

Она ушла, Жигулин копался с лампами, а Эдичка тотчас, обрадовавшись, что нет контроля, забросил кройку и быстренько сориентировался, нашел себе дело. Он спиздил с полки с ее книгами подозрительную черную тетрадь, открыл ее и увидел записи Елены. Эдичка знал эти тетради ее, когда-то он сам дарил ей такие тетради. Это была самая незаполненная, почти чистая. Эдичка сунул тетрадь под полу пиджака и, пройдя мимо Жигулина, вошел в туалет, закрыл за собой дверь и, усевшись на край ванной, с замиранием сердца стал читать.

Там была мутность. Хорошее это слово, я его люблю -- оно хорошо выражает ее записи. Отдельные выражения, как будто относящиеся ко мне: " За что ты любишь меня", " Какие силы управляют мной". Там была трава, деревья, упоминался Джордж, который " Джордж был, Джордж плыл" и еще что-то делал.

Мутность, мутность и мутность. Какие-то завтраки с королем. Все куда хуже, чем было, не стихи, а каша полубессвязных предложений, предмет которых в основном самообожание. Что-то об отеле в Милане, где у нее нет денег, по этому поводу мысли о смерти и опять муть, мутность, тяжелые испарения безлюбой души.

Но вдруг я наткнулся на такую запись: "... и перед тобой, Эдька, я виновата. Бедный, бедный мой мальчик! И Бог меня накажет, ведь еще в детстве я прочла сказку, где были слова -- ты ответствен в жизни за всех, кого ты приручил"...

Я прочел это и мне стало до слез жалко мою девочку. Когда она это писала, очевидно, в Милане? Бедное существо, тебе плохо оттого, что не знаешь ты о существовании любви. Несчастная моя, сделавшая несчастным меня, разве я виню тебя! Виноват отвратительный безлюбый мир, а не ты.

Жигулин просился в ванную. Я собрался с силами, вышел из ванной, говорил с Жигулиным, пил опять виски и думал о ней. Она, оказывается, почти все понимает. Что же заставило ее убить бедного мальчика? Невразумительное требование природы иметь многих самцов? Я не знал. Я тогда все-таки выкроил ей брюки из ее безумной ткани -- потом взял выкроенное и ушел в свой отель...

Одна из последних по времени встреч с Еленой была поэтической и грустной. Я позвонил, она сказала странным темным голосом: " Приходи, только быстрее". У нас была предварительная договоренность о встрече, я должен был взять у нее оставшиеся безумные ткани. Я пришел, она была в слезах, едва одерживала новые слезы, сидела она на кровати и рассматривала кучу старых фотографий своего детства, их только что прислал ей из Москвы отец. Она всхлипывала, затянутая в черные брюки и красную блузку, это была та самая красная блузка, в которой она нагло и самоуверенно в феврале, -- она не ночевала дома, -- явившись утром, -поощрительно говорила мне, что я не умею наслаждаться -- мне, обезумевшему от горя человеку. Теперь, через полгода, она ревела передо мной в этой же блузке. " Еще и блузки не успела износить", -- мелькнул во мне поэтический образ. Она этих деталей, конечно, не замечает. Только я, пристальный наблюдатель, внимательный ученый, издевающийся над собой тонкий Эдичка, помню все эти тряпки, блузки, вещички и фотографии.

-- Хочешь посмотреть? -- сказала она сквозь слезы.

-- Хочу, -- сказал я, -- только ты не плачь, чего ты плачешь -- есть какая причина?

-- А что хорошего? -- всхлипнула она, -- все хуево, работа, работа и работа. Если б я родилась здесь, мне было бы легче. Я же женщина, а не мужик, -- проныла она. -- Я устала!

Я подумал, что вот я по половым признакам мужик, но еб твою мать, уверен, что ни одна женщина таких мук не испытывала и не испытывает. Вы уже знаете, некоторое мое презрение к женщинам распространялось уже и на Елену. Однако я жалел ее, я не видел в ней неудачливую модель, запутавшуюся женщину, как было на самом деле. Я видел девочку из деревянного Томилинского дома, лукавую таинственную девочку, и девочки этой на всей земле был достоин единственно я, больше никто, господа, я в этом уверен. Рашен мадел Елены был вполне достоин Джордж. Жан был пониже, но и он был ее достоин. А вот этой девочки с косой и в белых чулочках, стоящей в своем саду, а сзади, как декорации в опере на пасторальную тему -- березки, кусты, кусок деревянного дома, был достоин только я. Девочка мечтала о принце, как многие девочки в России, и, наверное, здесь тоже. Но когда принц Эдичка приходит, вмешивается в дело зло, хаос ведь ненавидит любовь, он шепчет девочке, что это не принц, -- принцы не живут в лексингтоновских квартирках и не ходят утром на работу в эмигрантскую газету, -- шепчет хаос. -- Это не он! -- шепчет хаос.

Эдичка изгоняется, и идут унижаться к Джорджам и последующим в очереди господам. Так я размышлял, разглядывая ее фотографии. Это тоже было больное занятие, господа, ничего хорошего.

-- Только не воруй фотографии, -- говорила она сквозь слезы, протягивая мне очередную пачку.

-- Почему нет, -- сказал я, -- все равно растеряешь или украдут. Впрочем, не бойся, воровать не стану.

Она между тем встала и принялась что-то искать. Вдруг она заревела громко.

-- Еб твою мать, -- говорила она, -- чего я живу в этом мерзком грязном доме, где мою книжку уже спиздили, здесь все крадут и тащат. И чего я такая несчастная!

Плача, она взялась мыть посуду. Я попробовал подойти и дотронуться до ее плеча. " Успокойся! " -- сказал я. Она стряхнула мою руку. Боится сближения. Дура! Я хотел ее успокоить. Думает, мне приятно смотреть на нее плачущую! Зверюга несчастная! Одинокая зверюга, думающая из случайных ласк соорудить себе счастье. Чего ж реветь-то теперь, ведь хотела быть одинокой зверюгой.

-- Брось плакать, -- сказал я ей растерянно, -- все будет хорошо.

-- Ты всегда говоришь, что все будет хорошо! -- сказала она зло сквозь слезы.

Э, когда-то я умел ее успокаивать. И гнев ее и слезы. Теперь я не мог применить те средства. Я только сказал:

-- Хочешь, спустимся в бар, выпьем, расслабишься, будет легче тебе.

-- Я не могу, -- сказала она, -- мне нужно уходить, за мной сейчас заедет Джордж, мы должны ехать к знаменитому дизайнеру. -- Она назвала имя. -Жигулин, сволочь, не захотел ехать, он сказал: " Мне некого там ебать, ты будешь ебаться с Джорджем, а для меня там нет женщины". Мы не ебаться едем, мне сниматься нужно, работать едем.

Это было уже смешно, но она всхлипывала. Она всхлипывала.

Зазвонил телефон. Это звонил ее экономист. Я слышал, что она все время повторяла ему сквозь слезы: " Это ужасно, это ужасно! ".

Я подумал, что какая же он сволочь, не может, видя, как она мучается без квартиры, живя в этом проходном дворе, какая же он сволочь -- миллионер, не может снять ей квартиру, чтобы она пожила там, отдохнула, выспалась нормально. Ведь для него это как мне цент на мостовую выбросить. " Он циничный и умный", -- говорил о нем Жигулин, говорили другие. Циничный и умный мужчина, а где же ваша доброта? И хуля все стоит в этом мире без доброты?

Для меня он был невыносимое дерьмо, потому что он не помогал ей жить, он использовал ее. Она была одна в этом городе, меня что считать, я для нее не существовал, потому ничем не мог помочь, она была одна, ей было холодно, хуево, у нее не было даже пальто, а он, хромая своей ногой, молчал.

-- Скотина, -- думал я, -- мелкое животное, если б она сделала мне знак, моя хозяйка, я бы перерезал ему глотку в несколько секунд, я был, в конце концов, здоровый сухой тридцатилетний мужик, никогда ничем не болел, таская чужую мебель, я до каменной крепости накачал свои мышцы, а в сапоге у меня всегда был мой золингеновский друг. Он бы и пикнуть не успел. Но она хотела всего этого сама, а ее воля была для меня закон. По привычке.

С другой стороны, если бы он заботился о ней, я бы его уважал и относился бы к нему хорошо. Это было проверено на Витечке -- предыдущем муже Елены. Он любил ее, возился с ней как с ребенком, это меня всегда обезоруживало. Как видите, Эдичка справедлив.

Он вполз в мастерскую минут через десять, где-то недалеко был. Мы вяло поздоровались. Елена надела черную маленькую шляпку и ушла с невысохшими слезами, попросив меня посидеть в мастерской, дождаться какую-то ее подругу. Я посидел, покурил, дождался тоненькой, похожей на стареющего пажа, подруги, попиздел с пришедшим Жигулиным и, взяв лиловую и красную ткани, они играли через полупрозрачный мешок всеми цветами радуги, пошел в свой отель, рассуждая про себя о несправедливости мира, где любящий на хуй не нужен, а нелюбящий нужен и с нетерпением ожидается.

В отеле внизу меня ждал квадратик бумаги -- телефонный мэсидж, где корявым почерком телефонистки было написано " Позвоните Кэрол" и номер телефона. Поднимаясь в лифте, я улыбался. Мы еще когда-нибудь поговорим с этими Джорджами. При других обстоятельствах.

ЭПИЛОГ

Я сижу на своем балкончике на облупленном ступе при сонном свете октябрьского солнца и рассматриваю уже старый летний журнал, я выудил его в мусорном баке и принес к себе в номер для практики английского языка.

Вот они, те, кто вел себя примерно в этом мире, его отличники и хорошие ученики. Вот они, те, кто заработал свои деньги. Он, усевшись упитанной жопой на край бассейна -- бассейн отливает голубым. Она, худая, с лошадиным слегка, по моде, лицом, в купальнике, держит в руке стакан кампари. Его стакан стоит рядом с ним на краю бассейна.

Надпись гласит:

" Вы имеете длинный жаркий день вокруг бассейна, и вы склонны, готовы иметь Ваш обычный любимый летний напиток.

Но сегодня вы чувствуете желание заколебаться. Итак, вы делаете кое-что другое. Вы имеете кампари и оранджус взамен... "

Я никогда не имел длинного жаркого дня вокруг бассейна. Признаюсь, что никогда в жизни не купался в бассейне. Я имел вчера холодное отвратительное утро возле вэлфер-центра на 14-й улице. Когда я подошел туда было 7. 30. У закрытых дверей в две стороны стояли очереди скорчившихся от утреннего холода вэлферовцев. Они не очень следят за своим внешним видом, эти ребята. Кто оброс щетиной, кто одет в балахон, тряпки с чужого плеча, многие с похмелья, кое-кто уже пьян, а один парень, видно, накурившись уже с утра или подколовшись, все ронял свои бумажки, я несколько раз помогал ему поднять их, а через полчаса он стал периодически падать сам. У него, к счастью, нашлись в очереди друзья, они его приспособили, поставили как-то, что он не падал. Люди, идущие на работу, стараются обойти нашу очередь, наши люди поглядывают на них мрачно и с вызовом. Мы стоим, молчим, ждем, нам холодно. Через час с лишним нас запускают внутрь. С нами шутит полицейский, а так как по идее мы должны быть бестолковы и тупоумны, то все мы держим в руке свои бумажки, а стоящий у двери человек глядит на них и соответственно перетасовывает нашу очередь.

-- К барьеру, -- говорит полицейский и двигает нас к барьеру. Ему нужно разместить рядом еще одну очередь. Мы взамен белых получаем красные бумажки с номерами. На моей стоит номер 19. Это не очень счастливое для меня число. Впрочем, хуй с ним, думаю я и перехожу вместе с моими сотоварищами в следующую очередь, ведущую к лифту, куда нас тоже запускают группами, и хотя группа большая, все стараются затиснуться в лифт сразу, дабы не остаться, хуй его знает, что там может произойти, если останешься.

Случайные посетители, подымающиеся в лифте наверх безо всяких номерков, испуганно жмутся среди нас -- мы едем на пятый этаж. Раздаются шутки и ругательства в адрес случайных посетителей. Все это напоминает мне атмосферу призыва в советскую армию, там тоже у призывников психология, выраженная полностью в словах: " Человек я конченый", и чувство отдельности от остального общества.

Лифт привозит нас в огромный зал, где расставлены столы, мы кладем в корзину у барьера свои красные бумажки и садимся ждать. Зал, как поле, только что столы и стулья отличают его от поля. Все вокруг окрашено в незабываемую краску казенщины. И запах такой же -- казармы, лагеря, вокзала, всякого места, где собирается много бедных людей.

Рядом со мной садится черный мальчик, судя по белой повязке на лбу, по прическе и особой одежде -- педераст. Мы некоторое время изучающе смотрим друг на друга, потом отводим глаза. Мы тут по делам, отвлекает все время необходимость прислушиваться. Служащие время от времени называют фамилии, и в зале, похожем на поле, едва можно различить фамилию. Поэтому какое-то возбуждение, появившееся было от томных глаз соседа, быстро проходит. Вэлфер-центр -- это не лучшее место для зарождения любви.

Ждать приходится долго. Люди нервничают. Некий господин Акоста в пальто-разлетайке маленький, с мексиканскими усиками, в соломенной шляпке нервничает, кричит, почему его, Акосту, не вызывают, в то время как те, кто пришел позже его, уже сидят и беседуют со служащими о своих нуждах. Он очень смешной и одновременно злодейский -- этот Акоста, был бы я режиссером, я сделал бы из него киноактера.

Черный аккуратный мальчик в очках из Тринидада рассказывает о себе девице с измученным лицом и хриплым голосом. Девица эта, очевидно, столько прошла в этой жизни, что ни хуя она не боится, и оттого она простой и добрый человек. Когда мальчик из Тринидада, вызванный, уходит, девица заводит дружеский разговор с возмущенным толстяком в рабочей робе и с кульком из Бюргеркинга в руках. Девица открыта миру, у меня насчет их всех мелькают свои мысли, мне хочется, чтобы она отдохнула, эта измученная худая девочка в черной куртке, в брюках и в сапогах на высоких каблуках.

Маленькую калеку с коротенькими ногами я откуда-то знаю, она даже приветствует меня. А вот горбоносенькая, очень некрасивая, некрасивая до экзотического шарма, высокая аккуратная девица в джинсовом костюме, видимо, здесь в первый раз. Она нервничает, дергает коленкой и, сидя впереди меня, постоянно на меня оглядывается. Я стараюсь смотреть на нее спокойно. Не надо обманывать ее и давать аванс, ведь я сегодня не храбрый. Постепенно разглядев мои врезавшиеся в попку брюки и коротенькую, облегающую меня курточку, девица начинает понимать, что я странная птица и обращает на меня внимание все меньше.

Была бы моя воля, я бы всех их хотел успокоить. Если для этого нужно приласкать горбоносенькую, выебать ее, поселить у себя, -- я хотел бы этого. И ту усталую тоже. И мальчишку с повязкой. И господина Акосту -- он хороший парень. И этого с амулетами и в шляпе. И наркомана. Мы имели бы ранчо, и нашлось бы место всем. И Кэрол. И Крису, и Джонни. Да и Розанн нужно бы взять -- несправедлив я к ней.

Шесть часов провел я в вэлфер-центре в тот день... Бассейн... Хорошо бы как-нибудь сподобиться и выкупаться в бассейне. Когда-нибудь в длинный жаркий день я это сделаю. И выпью кампари с оранджусом.

Я отрываюсь от журнала и гляжу вниз. Под окнами все лето ломали здания, стоял невыносимый грохот. Сейчас зданий нет -- ровная, усыпанная кирпичной пылью площадка. Осень. Пора менять место, изжил себя отель " Винслоу". Пора.

Вы думаете, я никогда не тоскую о рабстве? Тоже тоскую иногда. О бедном доме под деревьями, о большой семье, о бабушке, дедушке, отце и матери, о жене и детях. О работе, которая купит меня всего с головой, но взамен я буду иметь чудесный дом с лужайкой, с цветами, со множеством домашних машин, улыбающуюся чистенькую жену-американку, конопатого, в веснушках, измазанного вареньем сына в футбольных бутцах...

Но что мечтать -- бесполезно. Судьба есть судьба, я слишком далеко уже ушел. У меня никогда не будет всего этого. Не рассядется семья за вечерним столом, и я, адвокат или доктор, не расскажу, какое у меня сегодня было сложное дело или какая трудная, но интересная операция.

Я подонок. Я получаю вэлфер. Сейчас мне нужно питать себя -- жрать щи. Я один, мне нужно помнить о себе. Кто обо мне еще позаботится? Ветер хаоса, жестокий, страшный, разрушил мою семью. У меня тоже есть родители -- далеко, пол-оборота земного шара отсюда, на зеленой улочке Украины -- папа и мама. Мама всегда пишет мне о природе -- когда расцвели вишни под окном и какое вкусное варенье она сварила из абрикосов, которые они когда-то с папой сажали под окнами, вкусное, твое, сын, любимое варенье, но вот есть его некому. Больше родственников у меня, Эдички, нет. В войну погибли мои дядья и деды. Под Ленинградами и Псковами. За народные интересы. За Россию, бля.

От моих жен и подруг я перенял кое-какие привычки и с ними живу. По утрам я пью кофе и одновременно курю сигарету. В сущности, плебейский мальчик, дворняга, я перенял эту привычку у Елены. Живу.

Жизнь сама по себе -- бессмысленный процесс. Поэтому я всегда искал высокое занятие себе в жизни. Я хотел самоотверженно любить, с собой мне всегда было скучно. Я любил, как вижу сейчас, -- необычайно, сильно и страшно, но оказалось, что я хотел ответной любви. Это уже нехорошо, когда хочешь чего-то взамен. Все потерявший, но ни хуя не сдавшийся, я сижу на балконе и смотрю вниз. Сегодня суббота, на улицах пусто. Я смотрю на улицы и не спешу. У меня много времени впереди.

Что со мной будет конкретно? Завтра, послезавтра, через год?

Кто знает! Велик Нью-Йорк, длинны его улицы, всякие есть в Нью-Йорке дома и квартиры. Кого я встречу, что впереди -- неизвестно. Может, я набреду на вооруженную группу экстремистов, таких же отщепенцев, как и я, и погибну при захвате самолета или экспроприации банка. Может, не набреду и уеду куда-нибудь, к палестинцам, если они уцелеют, или к полковнику Каддафи в Ливию, или еще куда -- сложить Эдичкину голову за каких-то людей, за какой-то народ.

Ведь я парень, который готов на все. И я постараюсь им что-то дать. Свой подвиг. Свою бессмысленную смерть. Да что там постараюсь! Я старался тридцать лет. Дам.

На глаза мои от волнения навертываются слезы, как всегда от волнения, и я уже не вижу Мэдисон внизу. Она расплывается.

-- Я ебал вас всех, ебаные в рот суки! -- говорю я и вытираю слезы кулаком. Может быть, я адресую эти слова билдингам вокруг. Я не знаю.

-- Я ебал вас всех, ебаные в рот суки! Идите вы все на хуй! -- шепчу я.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib. ru

Написать рецензию к книге

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 17 18 19 2021