Лимонов Эдуард 16 страница

Я хожу по жарким улицам летнего Нью-Йорка с улыбкой. Улыбка предназначена всем. И истеричной девушке с лохмотьями кудрей, играющей на неопределенном музыкальном инструменте, и черным, и белым, и желтым -- идущим, стоящим или бегущим по улице, оборванные они и грязно или чисто вымытые и благоухающие духами. Я иду, покачивая бедрами, туго обтянутыми белыми штанами. Мои обнаженные руки и грудь коричневые и гладенькие. На мне все белое, и мои ступни обнажены, лишь в одном месте пересекают их ремни босоножек. Мужчина и женщина, я иду на каблуках. Иду, двигаюсь. На меня смотрят.

Я вступаю в контакт с любым экземпляром человеческой породы, который только проявит интерес и внимание ко мне, скажет мне слово или улыбнется в ответ. Моя душа и тело доступны каждому. Я пойду с вами куда угодно -- в темные кварталы Вест-сайда или в богатые апартаменты Парк-авеню. Я пососу вам хуй, поглажу вас всего руками, ласково и любовно буду ласкать ваши половые органы. Я полижу вам пизду, тихо раздвинув ее тонкими ласковыми пальцами. Я добьюсь вашего оргазма и потом уже выебу вас сладострастно, медленно и нежно. На окне будет в это время болтаться какая-нибудь занавеска. А может, это будет на улице, на скамейке в сквере или парке, и от душной беседы мы вдруг перейдем к томительным прикосновениям.

Я не хочу работать, как-то называться и иметь профессию. Я работаю с вами. Я послан на эти улицы, я живу на них, я на них дома. И вы можете встретить меня и сказать мне: " Здравствуй, Эдичка! " И я отвечу: " Здравствуй, сладкий! ".

Иногда мне кажется, что я снимаю с них проклятье, когда ласкаю их, что я послан кем-то свыше для этой цели. Я иду и иду в знойном мареве.

Я иду и вспоминаю строчки Аполлинера: " Шаталась по улицам Кельна. Всем доступна и все же мила... " Густое солнце заливает улицы моего Великого Города. Я никуда не спешу. Высокий, черноволосый и элегантный хозяин ювелирного магазина, стоя на пороге, долго провожает меня взглядом. Томительное мгновение. Можно повернуться, подарить улыбку. Можно... можно... И дни, как мягкие волны, переваливают через мое тело. Волна за волной, теплые. И по утрам я просыпаюсь со счастливой улыбкой.

А сейчас я расскажу вам, как я " обосрался". Этого типа я встретил как-то вечером. Спала жара. Я шел по 57-й улице, шел в кинотеатр, устав от всех и всего, -- просто шел в кино, никакой революционной деятельности, никакого секса. Шел по теплым, продуваемым вечерним ветерком улицам, тихо думал о чем-то, может быть, о том, как мне приятно вот так идти, короче -наслаждался. И сзади меня равномерно топал какой-то человек. Потом, изменив темп, поравнялся со мной. Первые косые взгляды, то ли в насмешку, то ли в восхищении. Седая борода, довольно стройный, высокий. Что-то говорит. Я переспросил. Поговорили. Немного. Чуть-чуть. Я сказал, что я русский. Он сказал, что он визитор из Англии. Визитор. Хорошо. Простились у дверей кинотеатра " Плейбой".

Я немного поразмышлял о нем, но два фильма с ужасами, убийствами, многочисленными ковбоями и злодеями -- Марлон Брандо и Джек Никольсон заставили меня забыть о седобородом. Но я вновь встретил его в 1. 20 минут дня через день на той же 57-й улице.

-- О, русский! -- сказал он. -- Куда идешь?

-- К своим друзьям. Они должны быть у меня в отеле в два часа. А вы куда идете?

-- Я визитор. Я ищу мальчиков и девочек. А тебе, русский, нравятся мальчики?

-- Да, мне тоже нравятся и девочки, и мальчики, -- сказал я.

-- Ты знаешь, что такое " гэй"? -- спросил он.

-- Да, -- сказал я, -- конечно. -- Может, мы увидимся?

Когда? -- спросил он.

-- Я занят сегодня, -- сказал я. -- Может, завтра?

-- Завтра я не могу, -- сказал он с видимым сожалением.

-- Может, в воскресенье? -- спросил я.

-- Не знаю, -- сказал он. -- Может, сегодня вечером?

-- Может, -- наконец согласился я. -- Я дам вам мой номер телефона -позвоните сегодня вечером.

У меня был троцкист Джордж и революционный француз из Канады, они задавали мне вопросы о диссидентском движении в СССР и записывали мои ответы на тейприкордер. Ничего утешительного я им не сказал, и в свою очередь спросил Джорджа, когда уже можно начать стрелять, а не только защищать права то крымских татар, то палестинцев, то еще кого-то, когда закончатся эти бесконечные маленькие интеллигентские собрания и будет борьба. Последовали долгие объяснения. Меня обозвали анархистом, и два западных революционера покинули восточного, русского революционера. В дверях они столкнулись с Леней Косогором, человеком, отсидевшим десять лет в советских лагерях. " Какая каша из людей! " -- подумал я.

Когда ушел и Леня, наконец, я решил устроить себе удовольствие -- сделал себе сэндвичи с огурцом, луком и ветчиной, налил себе бордо. История сэндвичей и бордо короткая, но яркая. Это все принес соседу Эдику из номера 1608 какой-то друг, а сосед Эдик вегетарианец и вина не пьет почти -- припасы он, от греха подальше, отдал мне. Так вот, я налил себе бордо и приготовился укусить бутерброд... Раздался телефонный звонок.

-- Хэллоу, -- сказал я.

-- Это Бенджамен, -- сказал голос.

-- Я не Бенджамен, -- сказал я.

-- Я -- Бенджамен, -- сказал он.

-- О, Бенджамен! -- сказал я, -- я не занят уже, хочешь встретиться со мной? Давай встретимся на углу 57-й улицы и 5-го авеню.

-- Нет, -- сказал он. -- Я сегодня хочу остаться дома. Гоу ту бэд! Приходи!

Я покрылся потом. Грубо. А ресторан? А прелюдия? Что мы -- крысы? Может, я подумал, не совсем так, но что-то вроде этого. " Гоу ту бэд". Ишь ты! Придумал!

-- Я не могу сегодня в постель, -- сказал я, -- я имею плохое состояние.

Тут мы с ним начали запинаться и запинались некоторое время, я искал английские слова, а он... не знаю, почему запинался он...

Наконец я сказал:

-- Хорошо, я подумаю. Если хочешь, дай мне номер телефона, я позвоню тебе в течение получаса.

-- Я не помню номер, и я сижу в ванне, -- сказал он, -- но я живу в отеле " Парк-Шеридан", номер 750, посмотрите в телефонной книге, сказал он.

-- Я позвоню, -- сказал я и повесил трубку. Сейчас вы меня немножко поймете. Мне стало неприятно от грубости начала. Я хотел лечь с ним в койку, он мне чем-то нравился, но уж очень грубо. Конечно, может быть, так и поступают нормальные люди, у которых мало времени, у которых работа, и они визитеры, у них есть вечер, и чего бы не пригласить русского парня, который согласен, и к чему тут канитель и терять время.

Он был нормальный, но это меня и раздражило. Он даже не захотел сделать вид, что я ему нравлюсь, что у него не просто желание каким-то образом потереться о меня своим хуем, раздражив его не то у меня во рту, не то в этом моем отверстии, и он бы что-то делал мне, и ему были бы приятны мои содрогания, конвульсии моего оргазма, смотреть на это. Нет, он ленился, даже вид сделать. Что говорить, мне это было неприятно. Для меня любовь -- это взаимное ласковое притяжение и маленькая игра.

Поэтому я сидел расстроенный над телефонной книгой и судорожно искал его номер, при этом еще пил бордо и ел мясо из борща, справедливо полагая, что мой нервный организм в таких условиях откажется выполнять свои функции, обиженный грубым его предложением, поэтому нужно мясо. Я обливался семью потами, так бывает со мной, когда я нервничаю, я ходил и подпрыгивал в комнате, волосы облепили мой лоб, и вообще произошла свистопляска, -- если бы кто мог видеть это со стороны!

Номера в книге не было, не было такого отеля, но книга была двухгодичной давности, я подумал -- и в этом дискриминируют нас, и что отель есть, я не сомневался. Я мог бы позвонить вниз и спросить у оператора номер этого отеля, но у меня с нашей администрацией, если вы помните, были отвратительные отношения, и нужно было просить, на что я не мог пойти. Стрелка часов неумолимо двигалась, срок заканчивался, я был в отчаянии и не знал, как мне поступить. Не пойти, но как же моя свобода, как мое " Все могу! ". Боюсь, думал я, трус, русский, к мужику на его грубое предложение пойти. Если б он сказал -- пошли в ресторан, все было бы о'кей. Это привычно, понятно, а потом в постель. Но тут, эх, не могу переступить. Раскольников... Эдичка несчастный, сгусток русского духа...

А Бенджамен этот -- он, верно, ничего плохого не имел в виду -- приглашал развлечься в постели, не знал же, что русские такие идиоты, и что я, обливаясь потом, буду думать -- идти или не идти. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что если бы я нашел в телефонной книге этот злосчастный " Парк-Шеридан", не Шератон, отель, я бы позвонил и пошел бы, переступив через все...

И тут я допустил вторую ошибку, и опять сел в лужу, обосрался, если хотите, как угодно -- я позвонил своей бывшей жене, у нас вроде бы сделались в последнее время неплохие отношения.

Я сказал: " Здравствуй, это я".

-- Чего ты хотел, говори быстрее, -- злобно и быстро сказала она.

-- Я хочу рассказать тебе смешную историю, -- сказал я.

-- Я ухожу, тороплюсь, -- сказала она злым голосом.

И тут я с перепугу сказал: " Куда? " -- Черт меня дернул сказать!

-- Какое твое дело, -- швырнула она. -- Хочешь говорить с Кирюшей, он сидит здесь?

-- На хуй мне Кирюша? -- говорю.

Вот и весь разговор. И я впал в еще большую нервность. Потом подумал и решил, что разозлилась она, вероятно, от того, что прочла сборник моих стихов, я подарил их ей накануне, отпечатав его на оборотной стороне рекламных листков с голыми красавицами -- реклама борделей. Эти разноцветные листки я собирал специально. Там о ней в моих стихах много чего не очень лестного написано. Вот и зла. Раз злая, значит, дела хуевые. Хотел с ней поделиться. Я не могу носить свои огорчения в себе.

Тогда я пошел в номер 1608 к Эдику и рассказал ему все и о Бенджамене и о грубости жены. У него, у Эдика, нет никакой сексуальной жизни, если только он не занимается мастурбацией, что, впрочем, может быть, может быть, и не занимается, так как ест он, в основном, минутный рис и помидоры, что до конца подавляет плоть. Когда я постучал, он лежал и читал " Античную лирику" на русском языке.

Я отвлек его. Я рассказал ему все. И любовался эффектом. Я часто рассказываю ему о своих приключениях. Он знает про Джонни, он почти все знает. Слушая о Бенджамене, Эдик краснел, а я каялся и говорил, что вот не смог в этот раз убить свою старушку, то есть пойти и лечь с Бенджаменом, не смог. И я выпил у него остатки тоже кем-то принесенной водки и запил их водой из-под крана. Эдик краснел, я думаю, он немного завидует моей смелости в этой жизни, если считать это все смелостью...

Потом под влиянием выпитой водки я решил выйти, спуститься в Нью-Йорк и натворить черт знает что, пойти выспаться с кем угодно, хоть с обоссанным бродягой, чтобы компенсировать себя за неудачу с Бенджаменом. Не смог, трус, трус, твердил я себе. Право же, это мое больное место -- ведь я всегда шел навстречу всем случаям, а тут я сдрейфил, испугался. Нужно было компенсировать.

Но оказалось, что я так устал от переживания, что меня тянуло в сон и у меня дрожали ноги. Закончил я свой день около пол-одиннадцатого длительной мастурбацией в полупьяном состоянии. Никуда я не пошел, и как я презирал себя! Каким последним человеком чувствовал я себя, как мне было горько и жутко, я почти плакал. Чтобы еще более унизить себя, я достал фотографию, где моя жена лежит со своей подругой-лесбиянкой, растворив пизду, а фотографировал их, очевидно, третий участник сцены -- похотливый Жан-Пьер с красными глазами. Я мастурбировал, представляя, что произошло потом, как он, с волосатыми ногами, голый, положив фотоаппарат, подошел, лег, раздвинул ноги моей голубушке и выебал ее. Но этот прием мне уже не помогал. Я уже не мог кончить от этого. Постепенно у меня не останется ничего. Весь арсенал будет исчерпан. И тогда я уже совсем не смогу кончить. И так это бывает редко. Усталый и несчастный, я заснул, думая, что презреннее меня нет человека в мире.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Я ДЕЛАЮ ДЕНЬГИ

Наутро меня разбудил звонок Джона. " Коман даун, Эд! " -- сказал он. Через две минуты я был внизу и прыгнул в кабину такси, стоящего у подъезда.

Дело в том, что порой я хожу делать мои деньги. Во всех случаях, если мне предлагают работу, я не отказываюсь. Случаев этих мало, и источник работы практически единственный -- Джон. Он мой босс и единственный известный мне представитель славной компании " Бьютифул мувинг".

Джон, он же Иван -- очаровательное существо. Матрос, удравший с советского рыболовного судна в Японских проливах. На надувной резиновой шлюпке у берегов Японии, относимого течением и пережившего шторм, его подобрали японские рыбаки. Из Японии он попросился в Штаты.

Джон -- мужественного вида парень с чуть курносым носом -- высокий и крепкий, такого же возраста, как Эдичка. Джеклондоновский персонаж. Говорит он исключительно по-английски, страшно коверкая слова, с ужасным деревянным акцентом, но по-английски. Ко мне он еще снисходит и говорит со мной по-русски, к другим более суров. Этот вариант человека из народа мне хорошо знаком, желание не быть русским, презрение к России, ее людям и языку тоже знакомы. С некоторыми отклонениями, но почти таким же был мой приятель Поль. История его менее удачна, чем история Джона, но еще более яркая.

Неведомо где, заразился франкоманией сын простых рабочих родителей, живших в маленьком частном домике на окраине Харькова -- Павел Шеметов. Во флоте, где он служил матросом (и у Джона флот! ), за четыре года Павел до деталей выучил французский язык. В тот момент, когда я с ним познакомился, он говорил по-французски изощренно, по желанию мог говорить с марсельским, парижским или бретонским акцентом. Проезжавшие изредка через Харьков на юг французские туристы, которых мы ловили по инициативе Поля, чтобы пить с ними водку у ограды дома метрополитена на холме над Харьковом, и совершать с ними натуральный обмен товарами, часто принимали его за репатрианта, их много в свое время приехало в СССР из Франции.

Поль был безумно влюблен во Францию. Он знал всех французских шансонье, из которых особенно любил Азнавура и Бреля. В своей комнате на стене маслом на всю стену Поль нарисовал огромный портрет Азнавура. Помню, что в тесной зассанной подворотне Сумской улицы -- центральной улицы нашего родного Харькова -- он пел нам как-то " Амстердам! ". Подражая Жаку Брелю, он весь багровел и надувался. У него не было столько умения и мастерства, но, наверное, не меньше энтузиазма, чем у Бреля.

По фотографиям, рисункам и планам Парижа Поль изучил все парижские улицы, улочки и тупики. Он рисовал их во множестве акварелью. Я думаю, он с закрытыми глазами мог бы пройти по Парижу и не заблудился бы. Названия типа -- пляс Пигаль, кафе Бланш, Этуаль, Монмартр и тому подобные -- звучали для него неземной музыкой. Он был перефранцужен до патологии. Он отказывался говорить с людьми по-русски, он не вступал в беседы в автобусах и трамваях. " Не понимаю", -- коротко бросал он. Только нас, своих друзей, он еще как-то выделял. И то, я думаю, в душе он нас презирал за незнание французского.

Работал он тогда на кожевенном заводе, что он в точности делал там, я не знаю, но работал он тяжело и противно почти два года -- он хотел одеться. Где-то в дебрях еврейского квартала Москалевки он отыскал старого обувщика-еврея, и тот сшил ему высокие сапоги на высоких же каблуках, " как у битлзов". Я забыл еще сказать, что Поль любил битлзов. Я и племянница моей тогдашней жены сшили ему костюм-тройку из полосатой материи и множество полосатых брюк. Помню, что он любил, чтобы брюки были очень длинные и внизу собирались чуть ли не складками. Это была его причуда.

Поль до такой степени перефранцузился, что даже внешне, я имею в виду прежде всего его лицо, стал совсем не похож на русского и действительно напоминал француза, скорее всего, жителя небольшого бретонского городка. Много раз еще в России, разглядывая западные иллюстрированные журналы, я встречал там лица, удивительно напоминающие лицо моего бедного друга Поля.

Судьба его трагична. Он слишком рано созрел, когда еще невозможно было выехать из СССР, не выпускали еще евреев, не существовало еще практики выставления, выброса за границу неугодных элементов. Было рано, а Поль уже тогда был готов, он так хотел уехать из ненавистной ему страны в свою любимую Францию -- в рай, который он себе создал в воображении. Не знаю, был ли бы он счастлив в этом раю. Возможно, был бы счастлив. Я знаю о трех его попытках убежать из Советского Союза.

Первая сошла незамеченной. Уйдя с кожевенного завода, Поль, скопивший немного денег, стал много времени проводить в центре города, заходил в кафе и немногочисленные злачные места Харькова. Где-то там он познакомился с " Зайчиком" -- довольно смазливой и крупной девицей, которую знал весь город как проститутку, и женился на ней и переехал к ней. Ее мать была торговой женщиной. Обходя советские законы, купив кое-кого из милиции, она успешно делала деньги, покупая дефицитные товары в одном городе и продавая их в другом. К этому бизнесу она приспособила и своего зятя -- Поля. Однажды она послала его в Армению. Там он узнал, что какой-то крупный чиновник берет огромные суммы и переправляет людей нелегально в Турцию. Чиновник принимал их на работу -- строить автомобильную дорогу. Часть дороги строилась на турецкой территории. Полю не повезло. Когда он приехал на границу, начальник уже сидел в тюрьме.

Вторая попытка была крушением всей жизни Поля. Он рвался, искал выхода, приезжал ко мне в Москву, ничего не говорил, весь день потерянно смотрел в одну точку, вечером он исчезал, отправляясь по подозрительным адресам. Потом он уехал.

Позже я узнал, что он отправился в Новороссийск и там сумел договориться с матросами какого-то французского корабля, что они его спрячут и вывезут из СССР. Но к Полю, очевидно, не благоволила фортуна. В команде оказался человек, работавший на советских таможенников. Говорят, такие случаи часты -- эти осведомители работают за деньги. По его доносу, уже на внешнем рейде в Батуми -- последний советский порт на Черном море, дальше уже шла Турция, -- корабль задержали, был произведен обыск, и Поля извлекли из его тайника. При нем нашли политические карикатуры на глав советского правительства. Был суд и... если так можно сказать, хоть в этом ему чуточку повезло -- его признали душевнобольным.

Я не знал, так ли это на деле. Допускаю, что так. Я не думаю, что он сразу родился душевнобольным.

Какая-то патология в нем была, и, очевидно, развивалась постепенно. Он слишком ненавидел Россию, неумеренно. " Козье племя", " имбецилы", " пидармерия", " коммунисты" -- это были его обычные, ежедневные много раз употребляемые слова. Их он обращал не только к коммунистам, но и к простым, ни в чем не виновным обывателям.

Его подержали год в психбольнице, и вскоре он уже сидел опять на скамейке возле памятника Шевченко в Харькове, покуривал сигарету и поглядывал на свою дочь Фабиану, играющую у его битлзовских сапог. Теперь он ни с кем не разговаривал. Потом он вдруг исчез.

Оставалось неизвестным, где он и что с ним, пока с западной границы СССР, из Карпат не пришел в харьковскую психбольницу запрос с просьбой выслать медицинскую историю болезни Павла Шеметова, задержанного при нелегальном переходе западной границы Союза Советских Социалистических Республик в районе города X.

Грустная история, не правда ли? Я же, Эдичка, вспоминаю еще одну деталь. Давным-давно, еще до армии, Поль женился. Была свадьба. Все гости перепились, но алкоголя все равно не хватало. Невеста, впрочем, уже жена его, послала Поля за пивом, ей захотелось пива. Когда Поль вернулся из магазина с ящиком пива, он обнаружил свою невесту, ебущуюся в одной из комнат с его лучшим другом... Приятно... Может быть, тогда он возненавидел грязь и мерзость этого мира. Только не знал он, бедный, что грязь и мерзость существуют везде. И откуда ему было, бедному знать, что не русские люди тут виноваты, не коммунистический строй.

Дальнейшая судьба Поля, после письма из Карпат, мне неизвестна.

Но вернемся к Джону. Джон куда менее образован, чем Поль. Поль был почти интеллигент. И во Францию он рвался, как в мир искусства, как в Эдем. Джоном руководили куда более практические соображения. Он ехал в Америку, чтобы разбогатеть -- стать миллионером. И я уверен -- он им станет. Я не очень хорошо себе представляю, кто хозяин " Бьютифул мувинг". Все дела вершит Джон. Он -- шофер, он же грузчик и администратор. По своему выбору он нанимает нас -- грузчиков. И на его же, Джонов, телефон поступают заказы. Хозяин, очевидно, только дает деньги, дал деньги -- первоначальный капитал.

Мы перевозим людей с квартиры на квартиру. Иногда люди переезжают в пределах одного района, иногда из штата в штат. Из Нью-Джерси в Пенсильванию, из Нью-Йорка в Массачусетс. Длинные перевозки интереснее. Я уже повидал ряд похожих друг на друга маленьких городов в пяти-шести восточных штатах, в основном, в Новой Англии. Если мы едем вдвоем, то или молчим, и тогда я разглядываю пейзажи вдоль дороги, то вдруг молчаливый Джон начинает рассказывать о своей жизни на траулере. Не выдерживает джеклондоновский герой, и немного, по возможности своей скупой и суровой натуры, раскалывается, говорит о себе.

Обычно это происходит в середине дня. Утром он молчит, как пень. Когда я прыгаю к нему в кабину, он изрекает короткое " Хай! ", и потом можно обращаться к нему, он хуй чего ответит, уж будьте уверены. Я привык к нему и тоже молчу. В сущности, он мне нравится, нравится его лицо, фигура, характер. Среди бесхребетных нытиков-интеллигентов, приехавших в Америку, он приятное исключение -- простой человек. Крепкий он парень. Редкость. Он не рассуждает, он вкалывает и собирает деньги, чтобы открыть свое дело. Он настоящий русак, хотя как-то сказал, что ему по хую его национальность. Пусть говорит, но от этого не убежишь -- он русский, как и я. Русский даже в том, что не хочет быть русским.

Как я сказал, он очень крепкий парень. Не пьет, не курит, экономит, живет в плохом районе и делит квартиру еще с кем-то. Он хорошо и ловко водит свой тяжелый трак, кое в чем я ему, моему сверстнику, завидую, хотя Эдичка, в общем, тоже крепкий парень. Не знаю, общается ли он, Джон, с женщинами. Вопрос этот в некоторой степени занимает меня -- говорят, он ебет какую-то женщину, у которой будто бы арендует трак. Может, она и его босс -- одно и то же лицо? Я легко мог бы узнать о делах компании у Джона, но не хочу выглядеть любопытным. В конце концов, мне нужны мои четыре доллара в час, которые я зарабатываю, таская чужую мебель в элевейторах и по лестницам. Еще мне интересно разглядывать чужие квартиры -- вещи многое мне говорят об их хозяевах.

Теперь я основной грузчик Джона. Очевидно, он считает меня хорошим грузчиком. Раньше у него были и другие грузчики. Диссидент Юрий Фейн -человек лет 45, известный главным образом тем, что женат на сестре первой жены нашей знаменитости, нашего пророка Александра Солженицына. Еще это Шнеерзон -тоже диссидент, человек, приехавший в Израиль в тюремной советской одежде, толстый профессорский сын. Он, Алексей Шнеерзон, быстро свалил из Израиля, теперь получает вэлфер. Я уже упоминал, что это он повел меня, ничего не соображающего, полуживого, с гноящейся рукой в вэлфер-центр и устроил все так, что мне дали мою пенсию в один день. " Эмердженси ситуэйшен! "

Помню, как широко и удивленно раскрывали глаза американцы в вэлфер-центре, когда сопящий толстый и взлохмаченный Шнеерзон объяснял им, показывая на меня -- бледного, идиотски коротко остриженного человека, что у меня эмердженси ситуэйшен, что я в ужасном состоянии, что меня бросила жена. Они удивлялись, для них это было, возможно, смешно, в большинстве своем обособленные и замкнутые на самих себе, они вряд ли могут так ненормально любить другого человека. Но нужно отдать им должное, они не оспаривали мое право быть таким, как я есть. Если для русских уход женщины -- эмердженси ситуэйшен, и они не могут есть, пить, работать и иметь квартиру, что ж -- значит, они такие -русские. Хуй с ними, дадим этому человеку вэлфер.

Может быть, они думали именно так, а может, как поговаривают многие эмигранты, у них в вэлфере есть секретное распоряжение американского правительства давать всем русским, которые этого захотят, -- вэлфер, дабы не доводить людей до крайности и не сесть в лужу перед мировой общественностью со своей хваленой системой, где всем будто бы есть место. Очень многие русские получают вэлфер. Я думаю, что стоит прямо с самолета отправлять эмигрантов из СССР в вэлфер-центр. Они, которые надеялись на золотые горы здесь, совершенно не могут усвоить себе скромную философию западного труженика. Быть как все -зачем было тогда уезжать? Здесь простой человек с гордостью произносит: " Я как все".

Да, но Джон. Я говорил о нем. Забавно, что все мы, интеллигенты, поэты, и диссиденты -- находимся под началом у простого парня с рыболовного траулера. Он оказался куда более приспособленным к этой жизни, чем мы. Свои обязанности, свой бизнес он делает серьезно и истово. Стоит посмотреть, как входит в апартамент переезжающих, как проставляет место в договорном листе, как требует заказчика расписаться. Все это делается очень важно, и важной выглядит его канцелярская папка, пружины, прижимающие листы, блестят и сверкают, и сзади стоим мы -- одни, как Фейн, очень правые, другие, как я, очень левые, третьи, как Шнеерзон -- неопределенные, и держим наготове тележки для перевозки мебели, ремни и упаковочные одеяла. И мы ждем сигнала нашего делового человека -- Джона.

Я нахожу, что все это страшная глупость -- и мое участие в перевозке чужого скарба из одного места в другое, и этот Фейн, вечно восхваляющий Америку и ее умное руководство, и даже Бауэри-стрит и ее грязных обоссанных обитателей он считает результатом государственной идеи сплотить всех нищих, алкоголиков и наркоманов в одном месте, чтоб легче им было помогать. Это мое участие -- страшная глупость, но моих вэлферовских 278 долларов мне так мало, что я принимаю участие в этой глупости, я тоже человек, и мне нужны деньги. Поэтому правый Фейн берет за правый край пианино, а я, левый экстремист, за левый -- потащили!

Правда, деньги мне нужны только на одежду, единственную мою слабость. Приобретение же других вещей мне всегда было противно, а перевозка чужого скарба, зрелище грубых диванов, шкафов и тысяч, сотен тысяч мелких предметов еще более отвращает меня от мира вещей. Хозяин умрет, а это говно останется. " Никогда! " -- шепчу я себе, таща по лестнице на четвертый этаж без лифта шкаф какого-нибудь Патрика. " Ебись она в рот, эта старая рухлядь! Нет вещам! " -говорю я себе. И только против красивой одежды не могу устоять, увы!

Подпись поставлена. Миссис расписалась. С этого момента незримый счетчик отсчитывает нам наши центы. Мы, как автоматические куклы, начинаем двигаться. Брать руками, подставлять тележку, переворачивать, везти, приподымать на пороге или ступеньке, опять везти -- двигать, отвинчивать зеркала, укутывать их в специальные одеяла -- однообразные ритмические операции, разнообразящиеся только размерами предметов и поворотами лестниц, подходами к лифту, выездами из подъездов и погодой.

Мы довольно дешевая компания, часть наших заказчиков -- эмигранты, потому что наряду с американскими газетами наше объявление публикует и " Русское дело". Эмигранты живут чаще всего в бедных районах, скарб у них не Бог весть какой. Иной раз приходится перевозить в богадельни каких-нибудь сумасшедших старух и таскать их грязное барахло.

А однажды мы даже перевозили кровати с сетками, кровати для двух девушек, шестнадцати и двадцати лет, кровати, привезенные еще из СССР. А девочки были милые, с оттопыренными попками, на высоких каблуках, лопающиеся от собственного сока еврейские девочки, так и хочется сказать банальное, скажу: " с глазами молоденьких барашков" -- навыкате глаза, глупые и доверчивые. Я не очень люблю брюнеток, но к еврейским девушкам у меня какое-то благородное чувство. Русский поэт не может не любить их -- они его основные читатели и почитатели. " Ах, Толя, кто еще читает нас в России, как не еврейские девушки", -- писал как-то Есенин-поэт Мариенгофу-поэту из Америки в Россию.

Обливаясь потом, в самоуничижении и бесчисленных толкающих воспоминаниях, то от луча солнца, то от выпавшей из плохо завязанной коробки книги -- " Я читал ее, потом пришла она -- Елена, и мы... " -- идут рабочие минуты. Особенно странное занятие перевозить, таскать русские обширные библиотеки. Здесь, в Америке, русские книги производят неожиданное впечатление. Таская собрания сочинений, мутно-зеленые корешки Чеховых, Лесковых и других восхвалителей и обитателей сонных русских полдней, я со злостью думаю обо всей своей родной, отвратительной русской литературе, во многом ответственной за мою жизнь. Бляди мутно-зеленые, изнывающий от скуки Чехов, вечные его студенты, люди не знающие, как дать себе лад, прозябатели этой жизни таятся в страницах, как подсолнечная шелуха. И буквы-то мне маленькие многочисленные противны. И я себе противен. Куда приятнее перевозить яркие американские книжки, которые к тому же не все, слава Богу, понятны.

Мы перетащили тома Большой Советской Энциклопедии и теперь тащим ящики, в которых, как говно в проруби, болтаются бумажки с грифом " Радио Либерти". Грязненькая организация... Хозяин-то интеллигент из Киева, с седеющей бородкой -- он, оказывается, вон где работает! Почему-то они все, не задумываясь, начинают сотрудничать с СиАйЭй. У меня, который от советской власти рубля не получил, казалось бы, больше оснований озлиться на свою бывшую родину и пойти работать в организацию, финансируемую американской разведкой и направленную на разрушение России. Но я ни на кого не работаю. Я там не сотрудничал с КГБ, а здесь не стал сотрудничать с СиАйЭй -- это для меня две идентичные организации.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒