Часть четвертая 3 страница

Мне позволили уехать через две недели, и я должна была вернуться к концу месяца. Тем временем по другую сторону канала Дягилев нажимал на все пружины и постоянно присылал ко мне курьеров, чтобы сообщить, что он ждет меня. За все время нашего знакомства я получила от него всего лишь одну короткую записочку. Его отвращение к письмам являлось неистощимым объектом для шуток. По‑ видимому, он действительно сильно беспокоился. Онегин тогда находился в Лондоне со мной, он приехал туда под предлогом того, что ему нужно было поискать какие‑ то рукописи Пушкина в Британском музее. Он остался там еще на пару дней после моего отъезда и так написал мне в своем лаконичном и шутливом стиле: «Телеграфировал Наполеон. Я ответил: «Вы найдете ее в Париже». Господь Бог открыл все океаны… Дождь, дождь, дождь. Видел Хэмптон‑ Корт – чудо! »

«Гранд‑ опера»! В самом этом названии ощущалось особое благоухание. Я привыкла произносить его с благоговением, а теперь я должна была танцевать на ее сцене, как сладостно это возбуждало мое тщеславие. Гигантские размеры тоже произвели на меня огромное впечатление – мне так и не удалось запомнить, куда ведут все эти бесчисленные лестницы и разветвленные коридоры. С этим местом у меня связано множество забавных воспоминаний. На премьере «Жар‑ птицы» наш режиссер, замечательный, но совершенно не способный к языкам человек, подал неверный сигнал. Результат оказался столь неожиданным, что Дягилев выбежал из партера и бросился за кулисы, громким шепотом умоляя выключить «эту проклятую луну». И действительно, загорелись оба светила.

В этом сезоне принимала участие юная Лопухова; это было ее первое путешествие за границу. Как только она вышла из вагона, ею овладело такое волнение, что она потеряла сознание и упала на груду багажа. Попасть в Париж было ее величайшей мечтой, и она просто не выдержала при виде открывшегося перед ней восхитительного зрелища (Северного вокзала), объяснила она встревоженному Баксту, когда тот привел ее в чувство. Еще совсем ребенок, она все еще напоминала мне ту маленькую серьезную ученицу, которая в скромном костюме сильфиды самозабвенно и быстро пробегала на пуантах. Она нашла свое место в сердцах парижской публики, газеты были полны хвалебных отзывов, в которых ощущался особый оттенок нежности. Но никто не нарисовал ее портрета лучше, чем Жан Луи Водуайе в своих «Вариациях на тему Русских балетов». Он заявил, что Амалия Лулу, героиня маленького шедевра П. Ж. Сталь, по странному капризу судьбы весь этот месяц танцует в Опере под именем Лопуховой Второй – принцессы танца, так же как и императрицы носят порядковые династические номера, серьезно замечал он. Между выступлениями Амалии Лулу и Лопуховой не прошло и тридцати лет. «Виртуозность Лопуховой чрезвычайно искусна, но смягчена чуть заметной неловкостью юности».

«Я сделаю из этой танцовщицы новую Лопухову», – любил говорить в последующие годы наш генерал, состоявший до конца своих дней при Русском балете. Но он ошибался – невозможно было создать новой Лопуховой из огромного количества юных танцовщиц, каждый год пополнявших наши ряды. Один ловкий импресарио завладел маленькой Лопуховой, и в течение нескольких лет она выступала в Америке, а когда вернулась назад, продемонстрировала такое мастерство, что с полным правом встала в первые ряды звезд балета, при этом ей удалось каким‑ то таинственным образом сохранить непосредственность и удивительное слияние пыла и наивности – качества, которые расстроили все попытки генерала найти ей замену.

Мы с Нижинским так стремились создать из своих ролей в «Жизели» истинные шедевры, что наше невольное желание навязать друг другу свое видение вело порой к бурным столкновениям. На нашей сцене «Жизель» считалась священным балетом, в котором не позволялось изменять хотя бы одно па. Я знала эту роль, которой меня обучила Соколова, и любила в ней все до малейшей детали. И я была неприятно поражена, когда обнаружила, что я танцую, играю, схожу с ума и умираю от разбитого сердца, не вызывая никакого ответного отклика со стороны Нижинского. Он стоял, погрузившись в глубокое раздумье, и грыз ногти.

– Теперь вы должны подойти ко мне, – подсказывала я ему.

– Я сам знаю, что мне делать, – угрюмо отвечал он. После тщетных попыток исполнить диалог одной я расплакалась, но Нижинского это, казалось, ничуть не тронуло. Дягилев увел меня за кулисы, дал свой носовой платок и попросил проявить терпение:

– Вы не знаете, сколько томов он написал об этой партии, сколько научных трудов по интерпретации этой роли.

С тех пор Дягилев служил буфером между нами. Мы оба все время легко раздражались, и репетиции «Жизели» часто сопровождались слезами. Со временем пришло взаимопонимание, и мы приспособились друг к другу. Согласно отзывам прессы, в «Жизели» большого успеха добились исполнители, но не более, в то время как «Шехеразада» и «Жар‑ птица» имели оглушительный успех. Как следовало из опыта прошлого сезона, публику больше всего привлекал экзотический характер русского искусства.

Выбрав полем своей деятельности Париж, Дягилев первоначально следовал своему личному вкусу. Он разделял с представителями своего класса любовь к французской культуре, прочно укоренившуюся в среде нашей аристократии, взращенную ее воспитанием. Вполне вероятно, что в выборе места для начала его деятельности сыграл свою роль элемент расчета, так как Дягилев обладал способностью гроссмейстера – заранее предвидеть последствия каждого хода. Он правильно выбрал Париж – центр мировой театральной жизни.

В конце нашего сезона Дягилев предложил мне ангажемент на два года. Это встревожило меня. Подписывая контракт я чувствовала, что отказываюсь от чего‑ то большего, чем летний отпуск. Действительно, я видела опасные признаки во все возрастающих амбициях Дягилева. Расширяя свою программу, он требовал от меня все больше и больше времени, по этому поводу мы с ним постоянно вступали в неравную борьбу. Призывы с его стороны и слабые возражения с моей – в конце концов он всегда побеждал. И я не могла уклониться от участия в его работе, так как любила ее, и он не отпускал меня.

– Что вы за странное создание! – бывало, говорил он мне. – Неужели вы не понимаете, что сейчас наступил расцвет балета, а значит, по воле судьбы и для вас лучшая пора? Он пользуется наибольшим успехом среди всех прочих искусств, а вы – та, кто имеет наибольший успех в балете… Отдых? – с презрением бросал он. – Зачем? – И он процитировал: «Разве нет у вас вечности для отдыха? » Он упивался своей полной активной деятельности жизнью, я же заколебалась в ее преддверии.

Со временем я стала выступать за границей не только весной и летом, но отчасти и зимой. Мое отсутствие в Мариинском театре в разгар сезона было возможным благодаря исключительному положению, которое я заняла к тому времени. В 1910 году я получила звание примы‑ балерины, и дирекция предложила мне подписать контракт, что было необычно – с постоянными актерами труппы контракты никогда не заключались. Мне так объяснили подобные действия дирекции: количество проработанных мною в театре лет еще не давало мне права на высокое жалованье, но в бюджете театра существовал особый фонд, позволявший устанавливать более высокие оклады артистам, приглашенным на гастроли. Дирекция оставляла за собой право возобновить мой ангажемент. Хотя фактически я постоянно оставалась в составе Мариинского театра, я в то же время пользовалась привилегиями иностранных гастролеров в отношении жалованья, а также в выборе сроков, когда я исполню оговоренное количество спектаклей. Отпуска предоставлялись мне совершенно свободно, но моя работа в Петербурге приобрела более напряженный характер, сжатая в более короткий промежуток времени.

Количество постановок, созданных труппой Дягилева, точнее говоря, Фокиным, до 1914 года было поразительным. Фокин стал теперь официальным балетмейстером Мариинского театра, но он ухитрялся справиться с работой на императорской сцене к весне, а затем приступал к постановке балетов для Дягилева.

Маршрут Русского балета из года в год оставался неизменным. Несмотря на молодость антрепризы, она пустила глубокие и прочные корни в Западной Европе. Элемент риска первых двух сезонов вскоре уступил место определенному порядку. Мы неизменно начинали гастроли с Монте‑ Карло.

Наш сезон в Монте‑ Карло часто следовал за гастролями Шаляпина. По соглашению с дирекцией императорских театров он участвовал в определенном количестве спектаклей в Москве и Петербурге в разгар сезона, а все остальное время пел в столицах Европы и Америки. Когда он приезжал в Петербург, я старалась не упустить возможности послушать его, а после спектакля мы часто ужинали вместе. Никто из слушавших Шаляпина на сцене не мог бы заметить в нем и признака нервозности, но те, кто видел его за кулисами, знают, как сильно он нервничал, почти теряя над собой контроль. После спектакля он с радостью расслаблялся, болтал приятные глупости, обращался к официантам выразительным речитативом, иногда рассказывал о превратностях своей судьбы в прошлом, о жизни среди бурлаков на Волге и о первых шагах на сцене. Он начинал в маленьком провинциальном театре, игравшем главным образом на ярмарках. Хотя его первая роль состояла всего из двух строчек, Шаляпин, впервые очутившись перед публикой, дрожал от страха и умудрился перепутать даже эти две строчки. «Но это ничто по сравнению с той взбучкой, которую устроил мне после представления антрепренер – бац в одно ухо, бац – в другое! »

Со времени своего первого успеха, раскрывшего в полной мере его гениальность как актера и певца, Шаляпин слышал и читал о себе только в высшей степени похвальные отзывы, но тем не менее он всегда просил критиковать его. Я помню одно его возвышенное воплощение роли Бориса Годунова; по‑ моему, он еще никогда не был столь велик в сцене смерти. Я тайком вытирала глаза и испытывала некоторое раздражение по отношению к человеку, сидевшему со мной в ложе и не отводившему глаз от партитуры. Тем же вечером мы встретились у Кюба; Шаляпин явно нервничал, словно с нетерпением кого‑ то ждал. Вошел Михаил Терещенко, впоследствии министр иностранных дел в правительстве Керенского, и Шаляпин окликнул его:

– Скажи, Миша, как насчет сегодняшнего вечера? Все было в порядке?

И, только получив заверения от Терещенко, пользовавшегося репутацией человека, имеющего абсолютный слух, что все было в порядке, Шаляпин ожил и в порыве хорошего настроения принялся импровизировать посвященные мне стихи:

Египетские девы с миндалевидными глазами

Дары нарда и мирра приносят…

Но ему никак не удавалось зарифмовать вторую часть о себе, поющем хвалу в мою честь у подножия пирамид. Он по‑ прежнему принимал позу комического ухаживания за мной, как в день нашей первой встречи в Эрмитаже, но я уже не робела в его присутствии.

В 1911 году Шаляпин надолго задержался в Монте‑ Карло после окончания гастролей. Мы встречались по многу раз в день в самой оживленной части Монте‑ Карло, на веранде «Кафе де Пари»; часто собирались там после спектакля вчетвером – Шаляпин, Дягилев, Нижинский и я. Он находился тогда в состоянии жесточайшей депрессии и испытывал некоторое облегчение, когда мог говорить о предмете, причинявшем ему огромную боль в то время. Поклонники Шаляпина в России разгневались на него за поступок, который сочли отступничеством от либеральных идеалов. Этот эпизод, временно навлекший на него непопулярность, казался настолько нелепым, что, несмотря на свои симпатии к Шаляпину, я была рада услышать его собственное объяснение происшедшего. Это случилось в Мариинском театре во время бенефиса хора. На спектакле присутствовал император, и произошла демонстрация патриотических чувств: в перерыве поднялся занавес, и вся труппа с Шаляпиным во главе исполнила национальный гимн. Внезапно Шаляпин опустился на колени, а вслед за ним и все остальные преклонили колени перед его величеством. Император стоял бледный, явно растроганный. Мне показалось, что этот момент был исполнен какой‑ то возвышенной красоты. Либеральная молодежь, на чьих собраниях Шаляпин обычно пел гимны свободы, неистовствовала, обвиняя Шаляпина в лицемерии.

– Я не лицемерил; я сам не знаю, как это произошло, – сказал Шаляпин, и его смущенный, полный замешательства взгляд лучше, чем любые слова, сказанные в оправдание, реабилитировал его. Великий артист, обладающий повышенной чувствительностью, вполне мог спонтанно поддаться воле внезапно охватившего его чувства.

После Монте‑ Карло сразу же без перерыва следовали Париж и Лондон; часть зимы мы проводили в Германии и Вене, а к Рождеству обычно возвращались в Париж и Лондон. Турне занимало шесть месяцев в году, все это время я отдавала Дягилеву, но вскоре этого оказалось недостаточно: его требования приобретали угрожающие размеры. Отказать ему было почти невозможно. Приходилось все чаще и чаще просить отпуск, и мне отказали лишь однажды. В императорском театре начали проявлять недовольство – я стала редкой гостьей в Петербурге. Предлог, который выдвинул Теляковский, чтобы заявить свои номинальные права на мою службу, был не слишком убедительным, однако привел к драматическому эпизоду. Мы выступали тогда в берлинском театре «Дес Вестенс». В те дни эта часть города выглядела совершенно провинциальной. После войны 1914 года там все так изменилось, что в круговороте увеселительных заведений, которые заполнили этот район, я с трудом узнала место, с которым связано столько переживаний.

Мой отпуск заканчивался, с завершением берлинского сезона я должна была возвращаться в Россию. Русский балет пользовался здесь таким же успехом, как и в Париже. И принимали нас с не меньшим восторгом, хотя и без парижского изящества. Оскар Би добавил еще одну главу к своей восхитительной книге. Королевская опера в Дрездене пригласила Дягилева на несколько спектаклей после выступлений в Берлине. Довольно небрежно, как о чем‑ то само собой разумеющемся, Дягилев заявил:

– Конечно же вы не покинете нас, Тата. Ваше участие особо оговаривается.

– Но мой отпуск заканчивается, Сергей Павлович.

– Ерунда, сейчас Масленица, и в Мариинский никто не ходит, кроме безусых юнцов. Телеграфируйте и попросите продлить отпуск.

И хотя речь действительно шла всего лишь о нескольких утренних спектаклях для учащихся, все же на свои настойчивые просьбы я получила отказ. Воспользовавшись своими каналами, Дягилев обратился к высоким кругам в Петербурге. Бесполезно. Теляковский оставался непоколебим. Мне не оставалось ничего иного, как уехать. К счастью, Меня поддержал Светлов. Наш верный друг часто сопровождал нас. Никакая сила духа не смогла бы выстоять против того, что пришлось выдержать мне за последние десять дней в Берлине. То были печальные дни, проведенные главным образом в слезах у телефона. Дягилев звонил мне беспрестанно; каждый вечер он приглашал меня «поговорить о делах». Я поняла, что он рискует лишиться контракта, если я уеду. Исчерпав аргументы, он смирился с неизбежным, и у меня сердце разрывалось при виде его удрученного лица. В последний вечер он сидел у меня в артистической уборной. Мои веки припухли от постоянных слез и стали похожи на две маленькие красные сосиски. Дягилев посасывал набалдашник трость – признак глубокой депрессии, в конце концов устало он на всякий случай сказал:

– Давайте посмотрим железнодорожный справочник. И он высчитал, что если я выеду норд‑ экспрессом ночью после представления в Дрездене, то смогу приехать в Петербург рано утром, в день спектакля. Это казалось посланным небесами решением вопроса, но Дягилев не принял во внимание стихию. Таким образом я станцевала в Дрездене и сразу же по окончании спектакля убежала из театра, накинув шаль на завитой парик и шубку – на египетский костюм. Я успела примчаться на вокзал точно к Отходу последнего поезда. Как сумела, я смыла в своем Купе коричневый грим египтянки. Экспресс шел быстро, пока на второй день его не задержали снежные заносы. Поезд опоздал на шесть часов. С вокзала я поспешила прямо в театр. Дублерша готовилась заменить меня, но у меня оставалось еще десять минут. Когда в костюме феи Драже я выходила на сцену, как раз закончилась увертюра и занавес начал подниматься. Теляковский счел мой поступок рискованным. На другой день я пришла к нему на прием и получила разрешение уехать на следующий день.

– Вы еще не собрали всех денег за границей? – с грубоватым добродушием спросил он.

Дягилеву не пришлось вести споров с императорской сценой по поводу своей самой яркой звезды – Нижинского, он уже не входил в состав труппы Мариинского театра. Как ни чудовищно это звучит, его уволили. Здесь так же, как и в моем случае, единственной причиной было желание соблюсти дисциплину. Я прекрасно помню тот вечер, когда в Мариинском исполнялась «Жизель». В царской ложе сидела вдовствующая императрица. Мне показалось, что в тот вечер Нижинский достиг невиданных доселе высот вдохновения. Он надел костюм, созданный по эскизу Бенуа, состоявший из короткой курточки и облегающего трико, и категорически отказался надевать брюки установленного образца. По этому поводу у него произошло столкновение с чиновником, отвечающим за постановку. Из‑ за этого даже на несколько минут позже подняли занавес. Не знаю, сам ли факт неповиновения, проявленного Нижинским, побудил дирекцию принять такое решение или же были верны слухи о том, будто императрица не одобрила его костюм, во всяком случае, на следующий день Нижинский получил распоряжение подать в отставку.

В тот же вечер мне была оказана большая честь. Императрица послала за мной. Протягивая мне руку для поцелуя, она сказала:

– Говорят, вы имели огромный успех в Англии? Я тотчас же поняла, что леди Рипон способствовала тому, что мне выказали такое расположение, и поблагодарила ее при следующей встрече.

– Да, – подтвердила она с приятной улыбкой. – Я послала все ваши фотографии в Сендрингем, (Сендрингем – замок на востоке Англии, королевское имение. ) чтобы их увидела императрица.

Глава 23

Наша добрая фея леди Рипон. – Сарджент. – Южная Америка. – Свадьба Нижинского. – «Маэстро»

В отношениях леди Рипон с теми, кого она называла друзьями, всегда присутствовал элемент неожиданности, словно добрая фея, она втайне готовила свои приятные сюрпризы. «Мой дорогой маленький друг, – писала она мне в день именин королевы Александры, – может, вы приколете на плечо этот букетик роз, когда будете вечером танцевать в «Призраке розы», мне кажется, это понравится вашим зрителям…» Подобное предложение было вызвано не только утонченностью ее чувств, леди Рипон, активная и вдохновенная покровительница русского искусства в Лондоне, прекрасно понимала, что для завоевания успеха нашим сезонам необходим прочный фундамент, а его может создать только общественное мнение и любовь публики. Удочерившая меня страна, ты великодушна и бесконечно терпима к иностранцам, но в глубине души всегда немного удивляешься, когда видишь, что иноплеменник пользуется ножом и вилкой точно так же, как ты. Ты с готовностью прощаешь необъяснимые странности чужеземцев, даже их опоздания к обеду, но ты никогда не примешь чужеземца всерьез до тех пор, пока какой‑ нибудь заслуживающий доверия поручитель не представит его тебе. Если же представление сделано должным образом, вы не найдете более верной в своих привязанностях страны, чем Англия. Так же обстоит дело и с иностранным искусством. Возможно, у Русского балета были шансы добиться успеха только благодаря собственным заслугам. Тысячи людей посмотрели бы его спектакли в варьете, сидя в удобных креслах и наслаждаясь ароматам дорогих сигар. Они донесли бы приятные ощущения до дверей театра и в ожидании собственных автомобилей стали бы делиться своими впечатлениями от Русского балета: «А этот парень со смешной фамилией здорово прыгает, не правда ли? Довольно забавно! »

Леди Рипон понимала, что первое выступление должно непременно состояться в «Ковент‑ Гарден», и ей удалось это организовать. Наше первое выступление в сезоне началось с участия в коронационных торжествах и прошло блестяще. К тому же леди Рипон переделала свой бальный зал в Кумбе в прекрасный маленький театр. Бакст оформил его в своих излюбленных тонах – голубых и зеленых, он был первым, кто осмелился соединить их на сцене. С тех пор «голубой Бакст» вошел в моду и пользовался невероятной популярностью. Мы с Нижинским танцевали в этом театре для королевы Александры. Маленький театр использовали и для другой цели – леди Рипон устроила там костюмированный бал. Наша небольшая группа с Дягилевым во главе пришла рано, хозяйка еще не спустилась. Сквозь открытую дверь проглядывал мягкий, чуть затуманенный росистый вечер великолепного июля. Белая балюстрада веранды, французские партеры внизу, склоненные ивы в конце аллеи и кусочек неба, потемневший от наступающих сумерек.

Sur Ie monde assoupi les heures taciturnes Tordent leurs cheveux noirs, pleurant des larmes nocturnes. (В мире, засылающем молчаливые часы, завивают свои черные волосы, плача слезами ноктюрнов)

Несколько кратких мгновений тишины и покоя в бурном водовороте дней и месяцев; все разрозненные дары рога изобилия жизни собрались в одно несметное богатство.

Знакомство с леди Рипон, ее дружба стали для нас подарком судьбы. Вокруг нее царило спокойствие; все посредственное и низкое в ее присутствии исчезало. По доброте душевной она часто становилась слугой того человека, которому оказывала протекцию. Она не только способствовала успеху Русского балета в целом, но находила время позаботиться о наших личных интересах. Тогда не существовало ни одного хорошего моего портрета.

– Сарджент с удовольствием сделает ваш портрет, – часто говорила она мне и однажды привезла меня в его студию. Он сделал мой портрет в роли Тамары, и этот рисунок в паре с головой Нижинского также работы Сарджента леди Рипон повесила у себя в комнате в Кумбе. С тех пор Сарджент рисовал меня ежегодно до тех пор, пока война временно не прекратила поездки Русского балета в Лондон. Он щедро дарил мне свои рисунки, но меня растрогало еще больше, когда он подарил мою увеличенную фотографию из «Карнавала», сделанную его камердинером. Сардженту очень хотелось, чтобы я ценила достоинства его работы. Рисуя, он беспрерывно говорил и хотел, чтобы и я говорила. Но мне почти не представлялось такой возможности, так он был поглощен идеей адаптации для сцены «Ватека». («Ватек. Арабская сказка» – фантастическая пометь английского писателя Уильяма Бекфорда (1760‑ 1844)) Каждый раз, когда он доходил до того момента, как мать Халифа била горшки со скорпионами над праздничным столом, начиналось такое громкое извержение восклицаний, хорошо известное друзьям Сарджента, которое совершенно невозможно передать фонетически, разве что по‑ арабски, так что рассказ прерывался и поворачивался вспять. Историю «Ватека» я узнала полностью значительно позже, когда научилась читать по‑ английски.

Мое незнание английского языка причиняло мне массу неудобств. Я часто приезжала по неверному адресу или не приезжала вовсе, когда меня ждали, так как не могла вразумительно произнести название улицы. Я встречалась со множеством людей, но лишь немногих знала по имени; жизнь в Лондоне то ставила меня в тупик, то преподносила приятные сюрпризы. Очень много хорошего я не смогла оценить. Сарджент, обожавший работы де Глена, познакомил нас, и я стала ему позировать. Во время одного из сеансов пришла Рут Дрейпер. Желая выразить свое восхищение Русским балетом в моем лице, она принялась декламировать. Я не поняла ни слова, но если когда‑ либо ее искусству приходилось подвергнуться жесточайшему испытанию и выйти из него победительницей, то это произошло именно тогда, так как, абсолютно не понимая, о чем идет речь, я почувствовала, что вижу перед собой великую актрису. Ее лицо то загоралось, то как бы увядало с каждой переменой настроения.

Так что за пять лет антрепризы Дягилева Русский балет, следуя по установленным гастрольным маршрутам, частично или в полном составе побывал во всех более или менее примечательных городах, которые согласно моде пользовались наибольшей популярностью в определенное время года.

Однако еще существовали места, которые мы не решались посетить во время многочисленных путешествий. Осенью 1913 года мы сели на корабль, направляющийся в Южную Америку. Я хорошо помню свое нежелание туда ехать. К тому времени Дягилев смирился с моими маленькими мятежными вспышками, воспринимая их как неизбежные недостатки в общем‑ то мягкой и покладистой женщины. В основе моего протеста лежали страх перед морским путешествием и нежелание оказаться в противоположном полушарии. И хотя я не разделяла мнение, принадлежавшее отцам церкви, будто мне придется передвигаться вниз головой, словно мухе по потолку, но каждый раз, когда я смотрела на глобус и думала о Южной Америке, меня охватывало головокружение. Дягилев убедил меня принять это предложение, заверив, что даже он, ненавидя морские путешествия, поедет туда, и передвигаться мы будем гладко, словно по пруду. Так действительно и было в течение восемнадцати дней, проведенных нами на борту, но Дягилев не приехал; в последний момент его охватили дурные предчувствия, и он вместо Южной Америки отправился в Лидо. С нами поехал его представитель Дмитрий Гинзбург.

От этой поездки у меня почти не сохранилось впечатлений, вернулась я на английском пароходе. Мы вставали по сигналу в семь часов утра, а в восемь уже заканчивался завтрак, и после этого никакими просьбами невозможно было вымолить ни единого печенья. Солонина на завтрак, солонина на обед – и никаких деликатесов, зато палубы напоминали полы в бальном зале. Во время путешествия не произошло никаких знаменательных событий, кроме свадьбы Нижинского.

Мне хотелось вернуться в Европу, и там было одно место, где я особенно жаждала оказаться. После своего единственного посещения Рима в 1912 году я больше никогда не бывала там. В том году в Риме проходила выставка, но тем не менее представлений состоялось не так уж много, во всяком случае, у меня оставалось немного больше свободного времени, чем в Лондоне или Париже. Впоследствии я научилась использовать свободное время с пользой. Во время своих заграничных гастролей я регулярно работала с маэстро Чекетти. Порой мне приходилось сокращать наши дневные уроки, чтобы успеть на какой‑ нибудь званый завтрак; я часто ложилась спать поздно, и мне было трудно вставать по утрам, и маэстро ворчал на меня. В Риме же наши уроки почти не прерывались. Здесь, у себя на родине, настроение маэстро улучшалось, им овладевала неистовая жажда преподавать, и столь же неистовая жажда заниматься овладевала нами с Нижинским. Как бы рано мы ни пришли, маэстро уже ждал нас, обмениваясь шутками с рабочими сцены и заставляя умного черного пуделя, принадлежавшего швейцару, проделывать различные трюки. Пес любил деньги и знал, как с ними обращаться. Получив сольдо, он степенно переходил через дорогу и направлялся в кондитерскую, клал свою монетку на прилавок и возвращался с пирожным, которое съедал где‑ нибудь в укромном уголке. Но бывали дни, когда и речи не было о том, чтобы позаниматься на сцене, даже зайти в театр было нелегко. У входа возвышался швейцар, и, если кто‑ то приближался к служебному входу, его жестикуляция, всегда отличавшаяся чрезвычайной живостью, приобретала в высшей степени драматический характер. В коридорах шикали чаще, чем обычно, и все ходили на цыпочках – репетировал Тосканини.

По утрам за мной часто заезжал Дягилев по дороге в театр «Констанци».

– Говорите, маэстро? Ничего, старик подождет; просто грех сидеть в помещении в такое утро.

И он брал нас с Нижинским в увлекательную поездку по городу, обращая наше внимание то на арку, то на какой‑ нибудь прекрасный вид, то на памятник. После прогулки он с рук на руки передавал нас маэстро с просьбой не ругать «деток» за небольшое опоздание. Маэстро с необычной для него мягкостью прощал непунктуальных учеников за опоздание: он знал, что мы сумеем наверстать упущенное, сцена за редким исключением всегда была в нашем распоряжении. Правда, иногда ради поддержания дисциплины маэстро делал вид, будто пришел в ярость; он начинал размахивать тростью, давая время отбежать на безопасное расстояние, а потом швырял ее мне в ноги, но вовремя сделанный прыжок помогал спастись от этого метательного снаряда.

Энрико Чекетти родился в артистической уборной театра «Тординона» в Риме; театр стал его детской. Когда ему исполнилось пять лет, он впервые вышел на сцену. В ложе, расположенной у просцениума, каждый вечер сидел один и тот же пожилой господин, и каждый вечер маленький Энрико видел, как на барьере ложи появлялась монетка. Выходя с родителями на поклоны, ребенок протягивал руку за монеткой и посылал воздушный поцелуй своему благодетелю. «Браво, моя девочка! » – восклицал пожилой господин; слишком маленький для своего возраста, с чудесными кудрями, Энрико выступал в розовой юбочке и с крылышками эльфа за плечами. Семья работала в основном в Генуе. Мальчик повсюду следовал за своими странствующими родителями и намеревался стать танцовщиком. Все попытки усадить его за книги потерпели неудачу, а после того как Энрико запустил чернильницей в голову учителя, отец оставил надежду дать сыну юридическое образование и отправил мальчика во Флоренцию в балетную школу Джованни Лепри. В шестнадцать лет, став превосходным танцовщиком, Энрико покинул школу. Отныне театр становится его домом, сцена – его родиной. Когда он приехал в Лондон, все газеты без исключения посвятили ему восторженные статьи. В начале восьмидесятых годов Чекетти впервые приехал в Петербург и танцевал в летнем театре «Аркадия». Это был танцовщик, обладавший изумительной виртуозностью. «Прыгающий демон с каучуковыми конечностями». Его пригласили в императорский театр, где он проработал несколько лет, и, казалось, совсем обосновался в России, но перед продлением контракта рассорился с дирекцией и уехал из Петербурга в Варшаву. Частые вспышки бурного темперамента и еще в большей мере непреодолимый дух бродяжничества не позволяли Чекетти подолгу оставаться на одном месте. Однако он вернулся, и мадам Чекетти, приятная и мужественная женщина, поверила, что ее давняя мечта о постоянном доме на этот раз осуществится. Чекетти открыл свою школу, и со временем я стала его ученицей.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒