Алекпер Алиев 12 страница

Голос Али Тудэ, будто острое лезвие разрезал занавес ночной тишины:

- Жизнь то и дело подвергает нас испытаниям. Переселение – это испытание разлукой. Это сложнейший экзамен, раз за разом проверяющий, насколько человек верен своей родине, своему народу и своим убеждениям. Переселение – зеркало, выявляющее истинное лицо человека. А сейчас я хочу озвучить небольшую критику. Наша левая молодежь отдает предпочтение классовой борьбе, бьется за социализм и сторонится националистических лозунгов. Я очень хорошо ее понимаю. Но, ведь когда мы говорим о национальных вопросах, о преступлениях против тюрков, персидские левые сразу же обвиняют нас в пантюркизме. И тем самым отдаляют нас от цели. Поэтому, даже будучи левыми, не стоит забывать, что вы еще и азербайджанцы. Потому что персы этого не забывают, - Али Тудэ заметил, что некоторые из присутствующих левых беспокойно заерзали на своих местах, и добавил, - обратите внимание на слова персидских леворадикалов. Разве они вас не принижают? Не относятся к вам с пренебрежением? Относятся. Я знаю, что это так. Потому и говорю, что, являясь коммунистами, все же не забывайте свою национальную принадлежность и не стыдитесь того, что вы тюрки. Также, как персы не только не стесняются своей национальности, но и на каждом шагу тычут вам ее в нос и ведут себя как высшая каста. Чем это отличается от идеологии Гитлера?

Споры и обсуждения затянулись до самого утра, и когда накал страстей начинал зашкаливать, Али Тудэ своим авторитетом успокаивал разгоряченную вином молодежь. Незадолго до восхода солнца все разошлись. Остались лишь Азада и Рустам. Они безмолвно сидели под тутовым деревом, девушка положила голову на плечо Рустаму и тихонько насвистывала какую-то мелодию. Видя, что эта пара не торопится уходить, Али Тудэ с многозначительной улыбкой налил им еще вина. Рустам хотел возразить, но Азада сказала:

- Пусть! Давай выпьем. Этой ночью мне хочется опьянеть.

- Вас никто не ждет дома? – Спросил Али.

- Нет, - Рустам с трудом поднял отяжелевшие от вина веки, - мы никому в этом мире не нужны, кроме себя самих.

Азада рассмеялась и легонько ударила Рустама по колену:

- Ну и драматизируешь, аж плакать захотелось.

- А я пока приберусь здесь, а потом спать, - Али Тудэ огляделся по сторонам и указал глазами на стол, - там есть и вино, и сыр. А, извините, уборная сами знаете где. Когда будете уходить, хорошенько закройте ворота.

- Будет сделано, - Рустам поднял свой бокал, сделал два глотка и громко сказал: - выпей и ты, Азада. Наш гостеприимный хозяин говорил сегодня скорее, как политик, чем как поэт. А почему? Потому что пил меньше всех. А на трезвую голову не бывает поэзии. На трезвую голову можно говорить только о политике. Но этой ночью я нуждаюсь в стихах, - Рустам отставил бокал и, взяв обеими руками ладонь Азады, глубоко вздохнул.

Али Тудэ, собиравший в это время посуду со стола, смахнул хлебные крошки, обернулся и, посмотрев Рустаму прямо в глаза, ровным голосом прочёл:

Юный друг, не считай, что любовь проста,
Учись смелости у розового куста,
Коли любишь, любви своей не скрывай
Чувства идут чрез сердце, слова – чрез уста.

После этих стихов в голове у молодых людей прояснилось. Азада убрала голову с плеча Рустама и выпрямилась. Он, в свою очередь, выпустил ее руку. Оба проводили долгим взглядом поэта, тяжело шагающего к дому.

Сад окутала полная тишина, лишь откуда-то едва слышно доносилось пение запоздавших цикад. Рустаму, казалось, что он слышит стук сердца Азады, а может, так оно и было на самом деле. Мысленно он несколько раз повторил прочитанные Али Тудэ строчки. Наконец, повернулся к возлюбленной, и взгляды их переплелись. Вся нерешительность Рустама, весь его страх растворились этой ночью в бездонных глазах девушки.

- Я очень люблю тебя, Азада, - сказал он, и почувствовал невероятное облегчение, неведомый ему доселе покой.

Ответа не последовало – Азада молчала, и каждая секунда ее молчания вонзалась в сердце Рустаму, подобно кинжалу. Неужели, он ошибался, и любовь его не взаимна? Но как это может быть?! А если она тоже его любит, то почему молчит?

Так ничего и не сказав, Азада просто подалась ему навстречу. Ответом на долгожданное признание стал поцелуй.

Али Тудэ видел уже десятый сон, а Рустам и Азада еще не покинули его сад. Все вино было выпито, весь сыр съеден. Над Тебризом взошло солнце. Они будто впервые встретили друг друга. И на сей раз говорили уже не о политике, не об итогах войны, не о Сталине или Гитлере, а о себе и своих чувствах, не в силах остановиться.

***

Али догадывался, что левые взгляды его сына давно уже вышли за рамки юношеского максимализма или временного увлечения. Теперь его образ жизни и воззрения превратились в серьезную угрозу для всей семьи. Еще до окончания Второй Мировой Войны ходили слухи, что Иран оккупируют англичане, и шах не успокоится, покуда не будет казнен последний коммунист. А об идеологии Рустама уже знала каждая собака не только у них в квартале или на базаре, но и во всем Тебризе.

Когда началось движение «21 Азер», Рустам, вопреки протестам отца, стал одним из самых активных его участников и даже неоднократно с наганом в руках, нес караул у дверей кабинета Пишевари в качестве одного из его телохранителей. Мебельный магазин и мастерская остались на попечение работников, и было совершенно непонятно, чем они там занимаются, куда идет прибыль, и, главное, чем все это закончится.

Когда отец бывал на базаре, а братья и сестры – в школе, Рустам спускался в подвал и упражнялся там в стрельбе. Марьям хоть и не рассказывала о его тренировках мужу, но мучилась, скрывая эту тайну, и боялась, что однажды ей придется пожалеть о своем молчании. Рустам уверял ее, что, если Иран займут империалисты, они никого не станут жалеть, и тогда каждому придется защищаться самостоятельно. А значит, нужно уметь обращаться с оружием. Как-то раз он позвал мать в подвал и, всучив ей пистолет, велел прицелиться. Сколько бы Марьям не отказывалась, Рустам настоял на своем. По его знаку она нажала на курок и выстрелила в деревянную мишень. Отдача оказалась такой сильной, что пистолет чуть было не выскочил у нее из рук. Марьям была еле жива от испуга, а Рустам, заливался смехом.

Покуда сын становился все более верен идеям коммунизма, Али, напротив, все глубже погружался в религию. Махнув рукой на Рустама, он пытался пристрастить к мечети Нураддина и Шамсаддин, но вскоре понял, что отцовский авторитет в данном вопросе бессилен. Приходя в мечеть, подростки высмеивали священнослужителей и читаемые ими проповеди, вели себя совершенно недопустимым образом, и порядком уставший Али перестал водить их с собой, сказав: «В судный день каждый будет отвечать за себя».

Рустам гордился своими братьями.

Пойдя на уступку с мечетью, Али, тем не менее, не мог больше мириться с тем, что в его доме красуются портреты Ленина. В один прекрасный день Рустам, вернувшись, не увидел в коридоре и своей комнате фотографий «великого вождя» и, хотя поначалу был не в себе, но не стал предъявлять отцу претензий. Назавтра он взял у Азады еще два портрета и повесил их на тех же местах, давая понять, Али, что, если он еще раз тронет Ленина, разразится скандал. Али не захотел открыто конфликтовать с сыном и, таким образом, Владимир Ильич продолжал улыбаться со стен их дома.

Самым значимым событием в жизни семьи в тот год стало замужество Хадиджи. К ней посватался сирота Агарза, учившийся в том же медресе несколькими классами старше. Парня, очень рано потерявшего родителей-переселенцев из Баку, вырастил его дядя, торгующий на базаре самоварами. Свадьба была очень скромной, а меньше чем через три месяца молодожены перебрались в Тегеран, где Агарза собирался открыть свое дело. Хадиджа писала письма, в которых говорила, что все в порядке, муж работает, купил хороший дом, перевез в Тегеран свою младшую сестру Джейран, и все трое они живут в мире и согласии. Так что Али и Марьям могли быть спокойны за свою дочь. А вот за Рустама – наоборот.

После победы в декабре 1945 года движения «21 Азер» был создан Азербайджанский Парламент, который назначил Пишевари генеральным секретарем Национального правительства. Рустам, конечно, радовался победе, но понимал, что новое правительство очень хрупкое. Вместе с тем, все больше тебризцев обвиняли вернувшихся из СССР переселенцев в предательстве родины. Тоска по Баку, некоторое время остававшаяся в тени революционных идей, вновь овладела душой Рустама. Каждый день он в красках рассказывал Азаде о Баку, его улицах и площадях, приморском бульваре и Девичьей башне, и в итоге девушка, заражённая духом ностальгии, стала любить Баку чуть ли не сильнее, чем он сам.

А правительство Пишевари, между тем, вовсю занималось новым законодательством, и хотя эта революция не соответствовала всем представлениям Рустама, но, тем не менее, ее можно было считать состоявшейся. Теперь оставалось только сохранить и закрепить достигнутый результат. Национальное правительство объявило автономию азербайджанцев на территории Ирана и создало им возможность говорить и писать на своем родном языке. Отныне преподавание в медресе велось на азербайджанском, и Пишевари предпринимал решительные шаги, дабы искоренить неграмотность, которую он считал главной бедой общества. Также было составлено трудовое законодательство для рабочих, женщинам предоставили равные права с мужчинами и проводились земельные реформы. Правительство даже стало готовиться к выпуску собственной валюты.

Все эти демократические преобразования, затеянные Пишевари, до смерти напугали не только правящую элиту Ирана, но также британских и американских империалистов, владевших богатыми ресурсами этой страны. И оставалось совсем немного времени до того момента, когда они, объединившись, утопят азербайджанское национальное правительство в крови. Все тебризские революционеры чувствовали это и готовились к обороне. Первый сигнал поступил из Москвы.

Согласно договоренности между Сталиным и Великобританией, Иран переходил в подчинение к англичанам, а СССР мог беспрепятственно вовлекать страны Восточной Европы в сферу своего влияния. Кроме того, Красная армия вошла в Китай, чтобы начать войну с японцами в Манчжурии. С точки зрения тебризких революционеров, это соглашение было самым настоящим предательством. С другой стороны, Москва еще и вынуждала Пишевари идти на переговоры с Тегераном. И как бы тот не сопротивлялся, Сталин уже все решил и пожертвовал азербайджанским национальным правительством в своей геополитической игре. Силы азербайджанского Ирана полностью иссякли, и создалась ситуация, схожая с годами Саттарханского Конституционализма. Иранские революционеры, проливающие слезы вслед уходящим совестким войскам, должны были теперь самостоятельно искать выход из положения.

Первая кровь пролилась в ноябре 1946-го. Вооруженные группировки «Сокол», с повязками «Лев и Солнце», начали погромы в городах и поселках иранского Азербайджана. Когда до Тебриза долетела весть о гибели более двадцати тысяч человек, календари показывали 12 декабря 1946 года. Пишевари собрал на Часовой площади многолюдный митинг. Справа от лидера стоял Рустам, слева – Аббас. Оба держались за рукоятки спрятанных под пальто пистолетов. А по бокам и позади трибуны своего лидера охраняли еще около двадцати активистов.

Дрожащими от холода руками Пишевари поднес к губам микрофон. Лицо его покраснело, глаза слезились. Он заговорил:

- Дорогой мой народ! В течение этого года азербайджанцы проявили себя как истинные борцы за свободу. За короткий срок нам удалось совершить очень многое. А почему? Потому, что свободный народ способен на все. Мы показали, что, вне зависимости от своей классовой принадлежности, умеем объединиться и создать государство. Мы открыли школы, газеты и университет на своем родном языке. Это чудо. И мы бы сотворили еще большие чудеса, но нас обманули и предали те, кого испугала наша свобода. Но азербайджанский народ больше не станет никому подчиняться. И Советы от нас отвернулись, и шахская армия проливает нашу кровь на нашей же родной земле, и Америка с Британией помогают шаху во всех этих грязных делах. Они боятся не только азербайджанцев, их приводит в ужас мысль о свободе всего иранского народа.

Дорогие сограждане! История возложила на нас нелегкую задачу – даровать свободу всему Ирану. Мы ответственны не только за себя, но и за всю страну! И с этих пор весь азербайджанский народ будет вести непримиримую борьбу за свободу. Все мы, к какому бы социальному слою не принадлежали, должны вместе сражаться против своих мучителей. Народ, не готовый проливать кровь, не может жить свободно. Мы – героическая нация. Мы не боимся врагов. Они еще встанут перед нами на колени, признав свое поражение. Мы же умрем, но не сдадимся!

По многотысячной толпе прокатилась волна аплодисментов и выкриков «Готовы к бою! ». Многие – и женщины, и мужчины – не скрывали слез. Хотя слова Пишевари сильно смахивали на самовнушение, и большинство собравшихся хорошо это понимало. Вооруженные британским оружием «соколы» приближались к Тебризу.

- Да здравствуют бойцы, защищающие нашу свободу в окопах! – подытожил Пишевари свое страстное выступление, - Да здравствует язык, история и национальные особенности нашего народа! Да здравствует свобода и ее истинный сторонник – азербайджанский народ! Мы умрем, но не сдадимся!

Окружив его, сторонники помогли сойти с трибуны. Рустам открыл дверь стоявшей прямо перед ступеньками «Победы». Правую руку он все еще держал на пистолете, постоянно оглядываясь по сторонам. От холода и напряжения сводило челюсти. Как только Пишевари сел в машину и закрыл дверь, «Победа», под восхищённый гвалт толпы рванула с места.

Направлялась она в Баку – столицу советского Азербайджана.

Той же ночью в Тебризе начались уличные бои. Чтобы хоть как-то уберечься от холода, Рустам высоко поднял ворот пальто и засунул руки в карманы, в одном из которых по-прежнему лежал пистолет. Прижимаясь к стенам зданий, он торопился к Азаде. Будучи уже возле ее дома, он услышал взрыв, прогремевший где-то в стороне Маралана, и увидел, как небо осветило алое зарево. Окоченевшими пальцами постучал в дверь. Она тотчас распахнулась, и девушка, улыбаясь сквозь слезы, бросилась ему на шею:

- Я думала, ты не придешь. Думала, я никогда больше тебя не увижу.

Родители ее еще рано утром сбежали к родственникам в Ардебиль. Они хотели забрать с собой и дочь, но та ни в какую не поддалась на уговоры и твердо заявила, что останется в Тебризе и будет сражаться. Когда же отец попытался увезти ее силой, Азада разбила хрустальную сахарницу, схватила осколок и заперлась у себя в комнате, пригрозив, что, если они попытаются взломать дверь, она вскроет себе вены. У родителей не было никаких оснований сомневаться в искренности этого обещания – слишком хорошо они знали своё чадо. Пришлось им уехать без нее. Глава семьи боялся, как бы жена его не попала в руки жандармов, ибо знал, что те насилуют женщин из семей леворадикалов. Мать Азады причитала, отец придерживал ее за плечи, и оба они, в последний раз встретившись глазами со смотрящей в окно дочерью, сели в фаэтон и поехали прочь из Тебриза.

Впустив Рустама внутрь, Азада мигом заперла дверь. Свет в доме был потушен, занавески задернуты. Из отдаленных кварталов слышались выстрелы. В темноте она обняла Рустама и крепко поцеловала его в губы. Теперь тело его дрожало уже не от холода, а от страсти.

Азада сняла с него пальто, потом разделась сама. Рустам также поспешил избавиться от одежды.

Под свист пуль они распрощались со своею невинностью.

По улицам Тебриза текла кровь.

***

В темноте обнаженная фигура Азады походила на статую из слоновой кости. Наклонившись, Рустам поцеловал ее, погладил по щеке, потом, сев на край постели, зашнуровал ботинки, поднялся и надел пальто.

- Не уходи, а? Мы можем спрятаться в подвале. Не думаю, что они туда спустятся. Даже если зайдут в дом, то увидят, что никого нет, и смоются. Умоляю, останься!

- Хорошая идея, - сказал, он, застегивая пальто, - Иди вниз. А я проверю, как там домашние. Я нужен им, и сам должен быть уверен, что они в безопасности.

- Ты прав, - согласилась Азада и тоже стала одеваться, - но потом возвращайся, пожалуйста, возвращайся. Не оставляй меня одну.

- Обязательно вернусь. – Сказав это, Рустам еще раз поцеловал Азаду и исчез в темном коридоре. Хлопнула дверь.

Во дворе их дома мертвела тишина. Ни в одном окне не горел свет. Он пошел прямиком в подвал и начал наугад пробираться между узлами и ящиками. Под его стопами то и дело хрустели мелкие камни и опилки. Каждый звук непозволительно громким эхом разлетался по помещению. Где они? Лишь бы найти хотя бы одного. Или записку с благой вестью, что они успели перебраться на другой конец страны. Во мглистом сумраке подвала, когда оцепеневшую снаружи тишину изредка нарушал рокот пулемётов вдали, его атеизм слабел. Рустам продолжал красться, прижавшись спиной к стопке ящиков и держа в левой руке пистолет дулом к потолку.

Из дальнего угла донесся какой-то шорох. Рустам по наитию направил оружие в ту сторону. Тихо! И вдруг заметил странное движение в поодаль от себя, как будто разные виды темноты не могли смешаться воедино.

Он немного обождал, пока глаза привыкнут к темноте. Взор постепенно прояснялся. А когда в углу стали отчётливо видны человеческие силуэты, он хотел было убрать пистолет, но передумал.

А с другого ракурса, прячась за широченными плечами Али, Марьям и дети с ужасом следили за движущейся тенью. Кто это мог быть? Вор? Но зачем ему пистолет? Убийца, нанятый персами для устранения «буйного коммуниста»? Вроде бы персы не церемонились, и предпочитали пушечные залпы деликатным и тихим убийствам.

Али продолжал укрывать за своей спиной женщин. Но неожиданно из-под его бока выскочила Назлы.

-Да это же Рустам!

Та бросилась обнимать брата. Он опустил оружие.

Через минуту уже все окружили Рустама. Во мраке, лица их были едва различимы, так что и не поймешь, кто есть кто.

- Наконец-то ты пришел, сынок, - дрожащим голосом прошептала Марьям и положила голову ему на грудь.

- Где ты был? - сквозь напускную строгость отца явственно проступала тревога.

- Возводили оборону у базара, а потом зашел к Азаде, - сдержанно ответил Рустам, обнял мать и сестру, погладил по голове прижавшихся к нему братьев.

- Как там на улице? – спросил Али уже более мягким тоном.

- Плохо.

- Как же ты сюда добрался?

- Разве тегеранские жандармы могут знать Тебриз так же хорошо, как я? Но круг постепенно сужается. У меня очень мало времени. Поэтому, слушайте. Кто-то обязательно наведет их на наш дом, и они явятся сюда. Когда они придут, меня здесь уже не будет, - Рустам покрепче обнял вздрогнувшую мать. – Да, я ухожу. Но не в город, а назад к Азаде. Она одна и нуждается во мне. А вас они не тронут. Ты слышишь меня, папа?

- Слышу, сынок.

В голосе Али прозвучала такая безнадежность, что Рустам задумался о верности своего выбора. Он был в отчаянии. Захотелось плакать, и он не стал себя сдерживать.

- Надеюсь, ты порвал портреты Ленина? – вновь обратился он к отцу.

- Да. Порвал и сжег.

- Вот и славно. Если они придут сюда и будут спрашивать обо мне, все хором начинайте меня проклинать. Скажите, что отказались от меня, что отныне нет у вас такого сына. Скажите, что я безбожник, достойный смерти. Мол, если увидят меня, пусть пристрелят на месте, как собаку. Именно так и говорите. Притворяйтесь приверженцами шаха, ругайте русских и коммунистов. Тогда они вам ничего не сделают.

- Что ты такое говоришь, сынок? – воскликнула Марьям, - Нам отказаться от тебя? Это невозможно!

- Мне некогда мама. Делайте так, как я сказал. Как только все уляжется, я вернусь к вам. А сейчас я должен быть с Азадой, она совсем одна. Если останусь тут, они убьют и меня, и вас. Если же уйду, все мы выживем. Возвращайтесь на место, сидите тихо, никуда не выходите. До скорого!

Рустам, и в самом деле, хорошо знал Тебриз. Узкие улицы, переулки и тупики, крыши и проходы этого города были известны ему, как собственные пять пальцев. На протяжении всего пути ему никто не встретился – вокруг не было ни души, все жилища стояли покруженными во тьму. Звуки перестрелки слышались уже совсем рядом. Крадучись, перепрыгивая из тени в тень, он дошел до дома Азады.

Схватился за ручку двери и застыл, как вкопанный. Пот мелкой рябью покрыл его лицо, во рту пересохло.

Дверь была приоткрыта.

Судорожно сдавливая подошедший к горлу ком, он вошел внутрь.

Едкий запах пороха ударил в ноздри. Он ринулся в спальню и включил свет.

Азада лежала на полу. Из темневших на животе и над сердцем пулевых отверстий струились тонкие ручейки крови, стекая на оранжевый ковер. В двух шагах от нее покоилось второе мертвое тело. Это был красноречивый красавец Аббас, лидер молодых коммунистов. На виске у него зияла глубокая дыра.

Часть пятая

Хадиджа

Когда автобус довез Кянана и Мэрле до «Западного автовокзала» Тегерана, солнце вновь озарило округу обжигающими лучами. Юный кондуктор раздавал пассажирам их багаж, и те сразу же бежали к поджидавшим невдалеке таксистам или шли в зал ожидания, оборудованный кондиционерами. Перед киоском, торгующим холодной водой, выстроилась длинная очередь. Под навесом административного здания лежали изнывающие от жары уличные псы, жалобно глядя на проходивших мимо людей. При виде их, Мэрле растрогалась и сказала, что хочет напоить бедных животных водой. Усталый, голодный, и утомленный непривычным пеклом Кянан взглянул на собак, на толпу перед киоском и понял, что не сможет разделить энтузиазма это благородной идеи.

- Я не стал бы в этой очереди даже ради себя самого. А ты собираешься сделать это ради животных? – он развернул карту Тегерана и ткнул пальцем в обведённый карандашом прямоугольник, - нам нужно сюда, на станцию метро «Площадь Свободы». Если хочешь, давай позовем собак с собой. Там их и напоим.

Бросив на Кянана обиженный взгляд, Мэрле надела свой рюкзак и мелкими шагами пошла к выходу. Они спустились по лестнице на первый этаж. Мэрле все еще шла впереди, но вскоре ей пришлось остановиться. Огромное количество дверей сбило девушку с толку.

Кянан с примирительной улыбкой взял ее за руку:

- Ну почему ты обижаешься? Здесь, на Востоке, у кошек и собак – свой особенный образ жизни. Ты не можешь вести себя тут как датчанка. Невозможно спасти всех здешних уличных животных. Мне очень жаль, но это так. Вот смотри, - он вновь показал Мэрле карту, - нам нужно пройти немного пешком до площади Свободы, а оттуда сесть на метро и доехать до станции Имама Али. И почему меня совсем не удивляет место жительства Хадиджи? – добавил он со смехом.

- А что с ним не так? – спросила Мэрле, поправляя платок на голове.

- Все с ним в порядке. Просто, квартал называется «Азербайджан». Название, наверное, соответствует контингенту.

Они стояли поодаль от крайнего входа.

Мэрле вздохнула и посмотрела в окно. Над городом нависал серый туман. Она слышала, что экология в Тегеране находится в ужасном состоянии, но не представляла степень загрязнения.

- Я будто задыхаюсь в этом платке. Что будет, если вдруг не выдержу и сниму его?

- Ничего хорошего. Если хочешь, можешь проверить. Ладно, давай купим воды и хоть немного оклемаемся.

Площадь Свободы выглядела так величественно, что на миг они даже забыли о жаре. Стоявший посреди площади монумент был воздвигнут в 1971 году, еще до исламской революции. Эта массивная 45-метровая колонна, посвященная 2500-летию Персидской империи, виднелась из любой точки Тегерана. Видимо, муллы нашли в самом памятнике и в его значении, выгодный для своей идеологии подтекст. В противном случае, колонна разделила бы судьбу тысячи других памятников, демонтированных с приходом к власти теократов. На берегу искусственного озера вблизи площади фотографировалась шумная группа туристов. Кянан тоже не остался в стороне и сделал несколько кадров с разных ракурсов, после чего они спустились в метро.

На платформе толпилось столько людей, что за их спинами невозможно было разглядеть прибывающие поезда. Когда же подъехал поезд, следующий на станцию Имама Али, толпа пришла в движение, и началась невероятная давка. Разумеется, в этом столпотворении, мужчины и женщины оказались буквально прижаты друг к другу, вопреки законам ислама. Мельком подумав об этом, Кянан взял Мэрле за руку и расталкивая плечами живые преграды кое-как протиснулся в вагон.

Похоже, единственным достоинством тегеранского метрополитена было то, что в вагонах работал кондиционер. Двери между вагонами отсутствовали, и можно было беспрепятственно проходить из одного в другой. Они встали недалеко от дверей, держась за железные поручни. Все сидения были заняты, а некоторые пассажиры (преимущественно – молодые парни) сидели прямо на полу.

Внезапно прямо перед ними возник старичок, громко выкрикивавший что-то по-персидски. В руках он держал коробку с зубными щетками, жвачкой, носками и другим мелким товаром. Кянан попытался жестами объяснить ему, что не собирается ничего покупать, но старик не торопился уходить. Постояв еще немного, он что-то пробормотал, и переключился на другого пассажира.

Вдруг Кянан обратил внимание, что в вагоне нет больше ни одной женщины, кроме Мэрле. И лишь поняв это, он стал замечать и косые взгляды, бросаемые на нее некоторыми мужчинами. Сидевшие на полу юноши смотрели на них с улыбкой, а один даже одобрительно оттопырил большой палец. Неухоженная борода и длинные волосы делали этого парня похожим на хиппи. Кянан через силу выдавил из себя что-то наподобие ответной улыбки и, наклонившись к Мэрле, прошептал ей на ухо:

- А куда подевались женщины? На платформе их было пруд пруди. Они что, испарились?

Они «обыскали» взглядом каждый угол, но так и не нашли ни единой представительницы слабого пола. И только в самом последнем вагоне им удалось, наконец, разглядеть черные хиджабы. Значит, женщинам тут отведено место в последнем вагоне... Кянан забеспокоился, что присутствие Мэрле в неположенном месте может привлечь взгляды рыскающих поблизости басиджей. Ему совсем не хотелось рисковать. Благо, они уже приближались к станции Имама Али, так что можно было вздохнуть с облегчением.

- Скоро сходим. Жаль, что в этом метро запрещено фотографировать. Такие кадры пропадают…

А хиппи все еще смотрел на них и улыбался.

На выходе перед ними предстала неожиданная картина: гладкая асфальтированная дорога, высокие деревья на тротуарах и аккуратные двух-трехэтажные дома никак не вязались с укоренившимся в сознании стереотипом о восточных городах. Если б не покрытые головы женщин и длинные традиционные одеяния некоторых мужчин, эту улицу едва ли можно было бы отличить от европейской. А впрочем, даже такие наряды давно уже стали привычным зрелищем в Париже, Лондоне и других подобных мегаполисах западной Европы, особенно – в мусульманских кварталах.

Было заметно, что часть прибыли от нефтепромышленности Иран тратит на модернизацию инфраструктуры. А таблички на английском языке свидетельствовали о стремлении иранских властей развивать и туристическую отрасль. Если так пойдет и дальше, эта страна сможет с каждым годом привлекать все больше гостей и отдыхающих и хотя бы отчасти избавиться от своего сомнительного имиджа. Но вот уж, что точно навеки останется неизменным и неизлечимым – так это знаменитый автомобильный хаос Тегерана.

У местных водителей руки не отлипали от клаксона. Эта какофония испепеляла нервную систему. Но одним только шумом дело не ограничивалось – в любой момент навстречу тебе на высокой скорости могла выскочить машина, а светофоров тут, кажется, не было и в помине. Ограничения скорости, кажется, тоже не существовало, или же водители дружно поклялись ее не соблюдать. Таксисты и вовсе ездили, как отпетые раллисты.

Чтобы ступить на пешеходный переход требовалось немалое мужество. Кянан и Мэрле ступив одной ногой на полосу перехода, тотчас попятились назад – ни один водитель не пожелал их пропускать. Долгие поиски подземного перехода тоже не дали никаких результатов. В итоге им, все равно, пришлось вернуться на пешеходную «зебру» и довериться судьбе и милости автомобилистов. Оказавшись на противоположной стороне улицы, они в первый момент даже не поверили, что выжили.

Если верить карте, они уже добрались до квартала под многозначительным названием «Азербайджан». Оставалось отыскать дом 15 по улице Кязими. Но уважение Ирана к английскому языку не распространялось на таблички с названием улиц, и потому Кянан, не понимавший персидского алфавита, должен был спросить у кого-то дорогу. Но и люди вокруг говорили только на персидском – в отличие от Тебриза, здесь не слышна была тюркская речь. Значит, надо искать человека, понимающего английский. Увидев в начале улицы продуктовый магазин, на вывеске которого читалась надпись латинскими буквами «Kalleh», они решили попытать счастья там.

Едва переступив порог, Кянан услышал, что продавец и покупатель разговаривают между собой по-азербайджански. И вновь его охватило то самое непередаваемое ощущение, которое он испытал в 12 лет, впервые услышав этот язык в Баку, а затем – пять дней назад в Тебризе. Это было искреннее удивление от неожиданной функциональности языка, которого в Дании никто не знал, и который использовался там исключительно в пределах квартиры его дедушки и бабушки. Дождавшись, пока покупатель уйдет, Кянан обратился к продавцу:

- Извините, не подскажете, где находится дом 15 по улице Кязими?

Седой продавец вскинул брови.

- Вам нужен дом Хадиджи ханум?

- Да, именно, - обрадовался Кянан.

- Это на параллельной улице. Как выйдете, поверните налево, потом от угла еще раз налево, и увидите двухэтажный дом с голубыми воротами. А кем ты приходишься Хадидже ханум? Она вот уже двадцать лет в мой магазин ходит, постоянная клиентка, так сказать.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8 9 10 1112