Алекпер Алиев 10 страница

- Не хочу, чтоб вы остались на улице, дочка. Деньги мне не важны. Когда муж твой начнет зарабатывать, будете платить, сколько сможете, чтоб мне на лекарства хватало, вот и все. Главное, пусть в этом доме звучат человеческие голоса, и кто-то может подать мне горячую еду. Живите, сколько хотите.

Марьям с Али переглянулись. Неужто в этом огромном городе им сразу же улыбнулась удача? Было ли это провидением или обычной случайностью? Как только Наиля вышла из комнаты, Али, подняв ладони вверх, громко благодарил Аллаха, радостно расцеловал жену и детей и устало повалился на подушки.

В один из последующих дней, пока Марьям, сидя на коленях, перебирала рис, бабушка Наиля поведала ей историю своей жизни. Оказалось, что старушка происходит из шахского рода, и провела свою юность в богатстве и роскоши. Но все изменилось, когда она познакомилась с молочником Ашрафом. Родители девушки были против их союза, и пара решила сбежать, после чего семья Наили поставила на ней крест и навсегда забыла ее имя. Даже после того, как, потеряв мужа и сыновей, Наиля обратилась за помощью к братьям, они прогнали ее прочь. По ее словам, в молодости она была очень красива, но после произошедшей трагедии быстро постарела и подурнела, приняв свой нынешний облик.

- Мне вас Бог послал, дочка. Я все сидела и думала, что, если вдруг умру, даже похоронить меня будет некому. А теперь вот спокойна – если что, вы об этом позаботитесь.

Марьям поняла, что эта уродливая старуха обладает прекрасной, благородной душой. Через три дня после переезда она уже вовсю ухаживала за Наилей, купала ее, кормила вкусной едой, готовила ей постель, а старушка, перебирая янтарные четки, не уставала благословлять своих квартирантов.

***

Новые жители Тебриза постепенно осваивались в городе.

Али целыми днями не бывал дома – уходил рано утром и до вечера искал работу. Нелегко было после отсутствия, длиною в восемнадцать лет, отыскать здесь знакомых и давно забытых родственников. Он ходил по улицам и площадям, рынкам и магазинам, и понимал, что не сможет сразу же стать лудильщиком – уж кого-кого, а их в городе было с избытком. Но он не падал духом и рассчитывал сначала побыть разнорабочим, как и в Баку или, если повезет, устроиться куда-то подмастерьем.

Марьям и дети тоже пообвыкли к новому месту, Тебриз с каждым днем становился им все роднее. Девочки помогали матери по хозяйству и заботились о бабушке Наиле, а Рустам с Нуреддином прибирались в крохотном дворике и ухаживали за единственным черешневым деревом. При этом Рустам пользовался любой возможностью улизнуть и отправиться исследовать Тебриз.

Сегодня на очереди был знаменитый тебризский базар. Рустам даже в Баку не встречал столь оживленного места. Здесь все говорили на одном языке – азербайджанском, иные языки звучали очень редко. Этот базар, ставший ареной для многих исторических событий и революций, во все времена был источником угрозы для властей. Именно он становился эпицентром всех происходящих в этом регионе волнений. Протесты, связанные с тем, что Насреддин шах отдал табачную торговлю в руки англичанам, также взяли свое начало с тебризского базара, и в движениях Машрута и Саттар-хана это место также сыграло важную роль.

Но ничего этого Рустам пока не знал и просто хмелел от витавших на базаре ароматов. Самые разные аппетитные запахи словно обрушивались на него с четырех сторон. Рот наполнялся слюной от вида разложенных на прилавках сухофруктов, сладостей, больших кистей винограда, жарившегося на мангале шашлыка. Однажды и он сможет отведать всех этих яств… Рустам с нетерпением ждал, когда отец, наконец, устроится на работу.

На самом входе его подхватил людской поток и, очнувшись, мальчик обнаружил, что оказался уже довольно далеко. Было так многолюдно, что, казалось, даже не переставляя ноги можно было двигаться вперед, на «волнах» этой толпы. Стоя на распутье в центре базара, он не мог решить, какое из нескольких направлений ему выбрать. Здесь начинались настоящие лабиринты. Он вышел на площадь, где торговали шелками, привезенными из Индии и Китая, и было не протолкнуться от столпившихся вокруг них женщин. Покупательницы тщательно проверяли качество товара, щупали ткани, нюхали, выдергивали и поджигали нитки. Если во время горения нитка начинала виться, значит, шелк был высокого качества и, убедившись в этом, женщины переходили к следующему этапу – начинали торговаться. А плутоватые продавцы, в свою очередь, сопротивлялись, не спеша снижать цену: «Полтора аршина ткани берешь, чего ж тебе еще, сестра? Бесплатно, что ли, отдать? »

Разнообразные бархатные халаты, кожаная обувь, шерстяные башмаки, платья, штаны всех цветов радуги. У Рустама голова пошла кругом. Перед одним из магазинов высокий мужчина, стоя на коленях, снимал мерки с клиента, а возле них перешучивались несколько бездельников, споря с портным, сумеет ли он сшить рубашку за один час. Рустам перевел взгляд на цирюльню, возле которой выстроилась очередь из бородатых мужчин, а внутри малолетние мальчишки собирали состриженные волосы в железную коробку и, вынеся наружу, сжигали их, от чего вокруг разносился специфический тошнотворный запах, так что Рустам поспешил уйти подальше.

Стоя на углу, он наблюдал за царившей вокруг суетой, петушиными боями, толстыми женщинами, пытавшимися протиснуться в узких переходах. Ему вдруг стало трудно дышать, сердце сжалось. Рустам не мог дать этому странному состоянию никакого названия, слово «ностальгия» было ему еще неизвестно. И все ж, он, сам того не понимая, ощущал эту тоску.

Ему отчаянно хотелось в Баку – так сильно, как никогда прежде. Пред глазами по очереди прошлись образы Оперы, Кукольного театра, здания Исмаиллия, чистая и аккуратная Коммунистическая улица, Баксовет и стоявшая напротив школа, где он учился. Будь он сейчас там, они с ребятами шумной оравой побежали бы в Губернаторский сад, играли б в прятки среди деревьев и брызгали друг в друга водой из бассейна. Обоняние ему дразнил бы запах нефти и жирных пирожков, которые жарила на лотке русская тетя. А на бульваре витал бы аромат дорогих духов «мадам», выгуливающих маленьких собачек. Откуда-то слышался бы свист милиционера, усатый продавец пломбира громко кричал бы «Маррррожна», и чайки, ныряя в воду, несли бы в клювах корм своим птенцам.

А здесь все иное. Звуки азана, льющийся с минаретов, тонут в базарном гуле. Все куда-то спешат, создавая суматоху, взрослые кричат, дети жгут волосы, дымит жареное мясо, оглушительно стучат молотки, звенит медная посуда, и Рустам отчетливо понимает, что ему чужд этот город и ритм его жизни.

Вдруг ему стало плохо, в глазах потемнело, и ворот рубашки залила брызнувшая из носа кровь. Потеряв сознание, он упал на холодный пол.

В этот момент Али тоже был на базаре. Поиски работы не давали никаких результатов. Чтобы поднять «боевой дух», он купил на мелочь большой арбуз и медленно шел между магазинов тканей, глядя на отчаянно торгующихся, раздраженных людей. Тут он увидел собравшуюся впереди толпу, услышал крики и, приблизившись, понял, что случилось какое-то несчастье. Когда же разглядел лежащего у ног людей мальчика с окровавленным лицом, у него будто земля ушла из-под ног. Арбуз выпал и разбился.

-Рустам! - крикнул он и бросился к сыну. Думая, что ребенка кто-то избил, он невольно осыпал окружающих ругательствами.

Один из торговцев осторожно положил руку ему на плечо и сказал:

- Брат, у мальчика, кажется, солнечный удар.

Лишь после этого Али немного успокоился.

Еще недавно он охотно шагал домой, прижимая к груди арбуз, и вот теперь спешил по той же дороге, неся на руках хворого сына. То и дело заглядывая в лицо Рустаму, он шептал: «совсем немного осталось, потерпи, скоро придем». Рустам не понимал, что происходит и, сквозь окутывавший сознание туман, припоминал, когда отец в последний раз брал его на руки. Попытался улыбнуться и снова закрыл глаза. Али было тяжело его нести – он и не представлял, что сын стал таким тяжелым. Вот значит, как он вырос и возмужал.

Завидев их, Марьям подняла крик. Все всполошились, младшие заплакали, Назлы и Хадиджа кинулись к матери и схватили ее под руки. Сколько бы Али не повторял, что это всего лишь солнечный удар, Марьям не слушала его и все продолжала причитать. Разобравшись, что творится, бабушка Наиля поспешила на кухню и вернулась с холодным кислым молоком.

- Хватит! – Повелительно сказал она. – Уложи ребенка на пол, пусть поест холодненького и придет в себя.

Притихнув, Марьям, гладила по лбу сына, жадно поедавшего йогурт.

Родителей встревожило, что совершенно здоровый ребенок вдруг потерял сознание. Несколькими улицами ниже находился кабинет доктора Фархада. Наиля посоветовала отвести к нему мальчика, сказав, что он человек совестливый, и с бедняков берет совсем недорого.

Среднего возраста доктор в круглых очках, едва взглянув на Рустама, подтвердил, что обморок случился из-за жары и усталости, и никаких других проблем нет. Он вручил Али растительную настойку в маленьком стеклянном флакончике.

- Добавляйте по несколько капель в воду и давайте ему пить два раза в день, утром и вечером. Ребенок очень напряжен. Эти капли успокоят ему нервы.

Сняв очки, он внимательно посмотрел на Али и, видя что тот собирается достать что-то из кармана, жестом остановил его:

- Не надо денег.

- Но доктор, разве так можно? – растерялся Али.

- Можно, конечно можно, - улыбнулся медик, - так значит, вы переселенцы? И каково это – вернуться сюда из Баку? Чем занимаетесь в Тебризе? Уже привыкли тут?

Али развел руки, вздохнул и поведал ему свою историю.

Обморок Рустама оказался, своего рода, знаком свыше. Али ничуть в этом не сомневался, ибо не мог найти иного объяснения тому, что именно в приемной врача разрешилась главная его проблема – безработица.

Услышав, что в Баку он занимался лудильным ремеслом, доктор Фархад сказал:

- Али ага, мой покойный отец тоже был лудильщиком, держал небольшую лавку в самом центре базара. А после его смерти не нашлось никого, кто бы продолжил дело, и лавка эта вот уже год, стоит запертой. Если хочешь, я дам тебе ключи, иди и работай там. Будешь платить мне треть заработка в качестве арендной платы, а остальное – твое. Согласен?

Был ли он согласен? Ну, разумеется, да! У Али язык заплетался от волнения. Человеку, день-деньской ходившему по Тебризу в поисках работы, согласному даже камни таскать, вдруг дают готовую лавку. Причем, если б доктор предложил это просто так, ничего не требуя взамен, Али бы отказался, зная, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Он хорошо помнил, как отец его всю свою жизнь зависел от кого-то, и это воспоминание было для него незаживающей раной. А Баку научил его, что все равны, вне зависимости от должности, положения или богатства. Собственно, именно эта философия равенства и внушала ему определенное уважение к коммунизму. Так что предложение врача было ему по душе еще и потому, что взамен тот попросил арендную плату, и это делало их сделку приемлемой и справедливой.

***

Три года пролетели, как один миг.

Поначалу Али нелегко было привлечь клиентов, месяцами он сидел без дела в пустой лавке, довольствуясь парой мелких заказов в неделю. Благо, арендная плата зависела от размера его заработка, так что об этом беспокоиться не приходилось. Он молился за доктора Фархада...

Но со временем клиентов стало больше, и порой у него бывало даже так много заказов, что часть их приходилось отдавать коллегам, работающим по соседству. Людям нравилось его мастерство, и то, что работает он на совесть. Молва о «лавке лудильщика из Баку» передавалась из уст в уста. Трудные дни остались позади. Теперь в доме у них всегда водилась пшеничная мука, сладкий хлеб, орехи, сухофрукты и мясо. За короткий срок он купил детям одежду, книги, прочие учебные принадлежности и записал Хадиджу, Назлы, Рустама и Нураддина в расположенную вблизи базара медресе.

Дети, успевшие отведать советского образования, были недовольны здешним обучением и жаловались на неграмотность преподавателей. Кажется, невыносимее всего была ситуация в классе Рустама. Учителя на уроках занимались немецкой пропагандой, восхваляли национал-социализм и ставили Гитлера столь же высоко, как Пехлеви. Рустам, подобно другим детям переселенцев, тяготевший к левым взглядам, пытался доказать педагогам, что коммунизм лучше нацизма, за что и получал постоянные выговоры. Будучи не в силах объяснить причину расправы Гитлера над евреями, учителя от досады просто били детей. Рустам говорил, что, если убийство евреев оправдывается требованиями нацизма, значит, немецкие нацисты точно так же относятся и к индусам, персам и туркам. Учителя же утверждали, что Иран является союзником Германии, что сами персы принадлежат к арийской расе и категорически не желали слушать аргументы учеников.

Германию в Иране считали большой и сильной державой. Ее военная промышленность стремительно развивалась, наряду с другими сферами, благодаря Гитлеру ей удалось выйти из кризиса и получить все шансы стать самым могущественным государством мира. Немцы уже вступили в противостояние аж с самим СССР, война стояла на пороге, грозя разразиться в любую минуту. В центре Европы объявился маньяк, готовый утопить в крови весь континент, и отголоски этого отчетливо были слышны в Иране. Германия взяла под контроль не только политику, экономику, но даже систему образования этой страны. Немцы, некогда купившие здесь недвижимость и открывшие рабочие места, со временем женились на иранских девушках, стали задавать тон общественной жизни и, сделавшись известными университетскими профессорами, успешно распространяли идеи нацизма.

Рустама окружали странные люди, которые, будучи религиозными, умудрялись при этом тяготеть к нацизму. Он все больше разочаровывался в Иране, в душе его зародилась ненависть к этой стране и ее народу. Отец этого не понимал, и потому часто спорил с сыном, с трудом находя ответы на сложные вопросы Рустама. Один из этих вопросов звучал в их доме практически каждый день: «Зачем ты уехал из социалистического государства? Зачем привез нас сюда? ». Али и Марьям лишь молча переглядывались. А Рустам все больше горячился:

- Что за бессмысленная страна, что за рабский народ? То перед англичанами прогибаются, то перед немцами, то перед американцами. Не поймешь, кто они: шииты, еретики или нацисты. Грязное общество, состоящее из идиотов и подлецов! Я ненавижу Иран, слышишь, папа?! Ненавижу! Мне не нужна эта твоя историческая родина, твой Тебриз, Шабустар, этот дурацкий базар и воющие с минаретов педофилы-муэдзины! Ненавижу и медресе, и учителей! И Гитлера ненавижу! Отправь меня в Баку, скорее, отправь меня назад…

Все это обижало Али, он пытался найти с сыном общий язык, но этот спокойный и мягкий человек, не разбиравшийся ни в чем, кроме лужения, даже не понимал значения слов «нацизм, фашизм, социализм». Али был набожным, звуки азана делали его счастливым, но при этом он чувствовал, что Рустам отчасти прав. В самом деле, советское образование, равноправие и современное общество, могли бы обеспечить его детям достойное будущее. А сейчас, здесь, будущее это казалось ему очень туманным. А уж уровень здешнего образования и вовсе убивал остатки оптимизма.

Медресе находилось в двух шагах от базара, и во время уроков ученикам приходилось слушать крики мазандаранских охотников. Те ходили по площади, перекинув через плечо тигровую шкуру, и громко рассказывали о приключениях тигра до того, как с него эту шкуру содрали:

- Вот этот самый тигр сунулся в одну деревню и растерзал нескольких людей. Я своими глазами видел, как он оторвал голову мулле, и не смог стерпеть. В одиночку я вступил в схватку с тигром и прострелил ему череп из двустволки. Вот его шкура! Кто хочет ее купить? Недорого отдам! Такой товар на дороге не валяется!

Мясники резали баранов чуть ли не на пороге медресе и, вынув внутренности, оставляли их лежать прямо во дворе. Вонь стояла такая, что и речи быть не могло об играх с одноклассниками на перемене. И при всем этом, данная медресе считалась лучшей школой Тебриза. А о том, что творилось в других школах лучше и вовсе не упоминать – выгоднее было стать пастухом, чем там учиться.

Кое-как дождавшись окончания очередного учебного дня, Рустам отправился на собрание старшеклассников-леворадикалов. Слушая их, он ощущал еще большую ненависть к Ирану и еще большую тоску по Баку. Так что, когда вечером он шел домой, настроение у него было ужасным. Мать и старшие сестры выбивали шерсть во дворе, а бабушка Наиля, сидя рядышком, стегала матрас. Проходя мимо них, он услышал, что Исмет заболела.

- Вы вызвали доктора Фархада? – спросил Рустам, остановившись.

- Отец ходил к нему утром, но кабинет был закрыт, - ответила Марьям, - соседи сказали, что доктор уехал в Тегеран, в министерство.

- И что, в этой чертовой стране нет другого врача? – сердито воскликнул Рустам и под растерянные взгляды женщин ушел в дом.

Лежа в постели, Исмет тихо постанывала. Рустам осторожно взял ее за руку.

- Сестренка, хочешь воды?

- Нет, мне холодно. Очень холодно, – она с трудом открыла глаза, - где мама?

- Все во дворе, шерсть выбивают. Скажи мне, чего тебе хочется?

Исмет попыталась что-то сказать, но не смогла. Ее стошнило желтой пеной. Быстро достав из кармана платок, Рустам вытер девочке рот и поцеловал ее в лобик, ощутив, какой он горячий. Ребенок дрожал, как осиновый лист. Достав второе одеяло, он накрыл ее, обернулся к двери, собираясь позвать Марьям, но передумал. Сам отправился на кухню и принес оттуда йогурт. Исмет больше не трясло. Кажется, она уснула. Положив миску возле постели, он еще раз сходил на кухню, вернулся с тряпкой и вытер с пола рвоту. Потом сел на пол, обессилено облокотившись о стену.

Рустам и сам сознавал, что подростковый возраст у него проходит очень тяжело. Он уж и не помнил, когда в последний раз улыбался. Физиологические изменения, происходившие с его телом, огрубение голоса, эротические сны – все это застало его врасплох. Никто никогда не рассказывал ему, что происходит в таком возрасте, нигде он об этом не читал.

Но менялось не только тело – менялись также и мысли. С каждым днем, словно снежный ком, росла его ярость по отношению к Ирану, родителям, обществу. Он ощущал себя несчастным, и считал, что никогда не сможет стать счастливым в этой стране, ибо ностальгия по Баку все сильнее хватала его за горло. «Если б мы жили в Азербайджане, то быстро вылечили бы Исмет, не пришлось бы ждать возвращения доктора Фархада», - сказал он сам себе, - «И что он потерял в Тегеране? Что нам теперь делать? Ждать, когда она сама выздоровеет? Отец тоже хорош: оставил ребенка в таком состоянии и пошел в свою вонючую лавку. Ничем не интересуется, кроме своих железок». Он сжал кулаки, стиснул зубы и пробормотал ругательства, слышанные от старшеклассников.

Просидев так какое-то время, переполняемый самыми мрачными мыслями, Рустам вновь взглянул на Исмет. Она по-прежнему спала. Тут он обратил внимание на ее одеяло. Точнее – на то, что оно совсем не двигалось. Он мотнул головой, отгоняя от себя дурные мысли. Но это не помогло, и, нагнувшись к сестре, он приложил ухо к ее груди. Ничего не расслышав, осторожно отбросил оба одеяла, и снова прижался ухом – на этот раз поверх тонкой ситцевой рубашки. Поднял отяжелевшую голову и посмотрел в лицо девочки – губы ее были сухими и потрескавшимися, как земля в пустыне, кожа побледнела. Повторяя дрожащим голосом: «сестра, сестра, сестренка», он гладил ее по окаменевшим щекам, тряс за тонкие плечики. Ее тело, еще недавно горевшее от лихорадки, было теперь холодным.

Слезы, льющиеся из его глаз, капали на рубашку Исмет. «Нет! Нет! » – говорил он, все сильнее тряся сестру - «Нет, нет, ради Бога, нет! Умоляю, сестренка, проснись! ».

Когда его мольбы, превратившись в крик, донеслись до двора, Рустам уже держал бездыханное тело сестры на руках. Не помня себя, он выбежал вместе с ней наружу. Женщины вскочили на ноги. Увидев безжизненно свисающую руку дочери, Марьям тотчас все поняла. Бросившись к Рустаму, она схватила девочку, прижала к себе и босиком побежала за ворота. Рустам ринулся за ней.

-Помогите, моя дочь умирает! Прошу, помогите!, - кричала Марьям. Из соседних домов и лавок вышли люди, остановились прохожие. Все смотрели на причитавшую босую женщину с маленькой девочкой на руках, и мальчишку, бегущего за ней.

***

Казалось, этот дом уже никогда не станет прежним. Никогда тут не будет раздаваться беззаботный смех, не накроется праздничный стол. Никто никогда не забудет Исмет, никто не свыкнется с ее смертью. Точнее – не захочет свыкаться. Каждый вечер кто-то, забывшись, обязательно спросит: «А где Исмет? », все притихнут, и никто не решится первым нарушить молчание.

Марьям старела на глазах, с каждым днем у нее становилось все больше седых волос и морщин. После похорон Исмет родители каждый день ходили на кладбище, приводили в порядок могилку дочери и читали над ней молитвы. Сидя возле этой могилы, Марьям рассказывала Исмет свежие новости, а согнувшийся от горя Али, горько рыдал, по привычке пряча свои слезы.

Вместе со всей семьей погрузилась в траур и бабушка Наиля. Не прошло сорока дней со смерти девочки, как и она слегла. Зная, что скоро умрет, старушка переписала все свое имущество на Али. А в последнюю ночь, прежде чем отдать Богу душу, сказала:

- Когда умирает родитель – это кончина. Когда же умирает ребенок – это трагедия. Али, сынок, вы скрасили мне остаток жизни, были мне как родные дети, позволили мне напоследок побыть счастливой. Ты знаешь, как я любила Исмет. И смерть ее – не только ваша, но и моя беда. Прошу, не разлучай нас. Я хочу быть рядом с ней.

Как она и просила, Наилю похоронили возле Исмет. Эти две смерти, последовавшие одна за другой, потрясли Рустама и вконец испортили его психику. Четыре дня он проболел, бредил и просыпался среди ночи с отчаянным криком «Исмет! ». К счастью, на этот раз доктор Фархад находился в Тебризе и сразу же взялся за лечение. Родители, уже потерявшие одного ребенка, за это время сами чуть не опочили, а в день, когда Рустам выздоровел, Али молча пошел на базар, купил барана, зарезал его под черешневым деревом и раздал мясо беднякам. В тот вечер пришел и доктор Фархад, радуясь за Рустама и чувствуя свою вину за гибель Исмет.

- Не могу себе этого простить, - сказал он, - Видимо, это была сильная инфекция, и организм ребенка не выдержал. Будь проклята и эта страна, и ее медицина. С трудом находим лекарства...

Рустам снова начал ходить в медресе. Он ни на миг не мог забыть тот ужасный день, когда держал на руках бездыханную сестру. Впервые в жизни он увидел мертвое тело. Конечно, со всеми такое рано или поздно случается, но с Рустамом это произошло в слишком юном возрасте. Всякий раз, закрывая глаза, он видел Исмет такой, какою была она в последние минуты жизни – покрасневшая от лихорадки, дрожащая, с пересохшими губами. Когда Нураддин и Шамсаддин играли, смеялись, или рисовали в альбоме, Рустам тоже улыбался, а иногда и сам присоединялся к ним. Однако, храня в своем маленьком сердце траур по сестре, он верил, что никогда уже не станет прежним.

Но время шло, залечивая раны, и семья постепенно оправлялась от горя. Али и Марьям вернулись к выполнению своих родительских обязанностей. Пришла пора запрятать поглубже скорбь по Исмет и уделить внимание другим детям. Собрав оставшиеся вещи Наили, Али отдал их нуждающимся и основательно отремонтировал дом. Хадиджа, Назлы и Рустам помогали отцу, и бытовые дела также помогли им прийти в себя.

В этот же период к Рустаму пришло осознание того, что он старший сын в семье. Теперь после уроков он сразу же возвращался домой, занимался с братьями и сестрами, делал покупки и даже помогал матери на кухне. После смерти Исмет он больше не участвовал в собраниях леворадикалов. Но это не означало, что воззрения его изменились. Напротив, он был еще более критично настроен по отношению к Ирану, и ни на миг не забывал Баку. Но подростковый инстинкт подсказывал ему, что сейчас он должен больше времени проводить с семьей, быть опорой родителям. Так что теперь Рустам вел коммунистическую агитацию дома, а по ночам, когда все остальные уже спали, оставался на кухне наедине с отцом и допоздна рассказывал ему все, что знал.

Али с большим трудом понимал то, что он говорит, но больше не прерывал его, как прежде, не спорил, а старался слышать сына с максимально серьезным выражением лица и даже гордился его умом и осведомленностью. Али знал, что коммунизм – это хорошо. Вернее, только это он, собственно, и знал: коммунизм – это хорошо, потому что… Эти «потому что» ему и объяснял сын, весьма нелестно отзываясь о Боге и религии, которым был так предан Али. Но даже в этом случае Али не возражал и продолжал слушать спокойно и сдержанно.

Изменившиеся обстоятельства также способствовали тому, чтобы отец и сын чаще бывали дома – Али поручил мастерскую надежному помощнику, периодически наведывался туда, чтобы проверить, как идут дела, но сам за работу брался очень редко. Он верил, что и появление подмастерья есть не что иное, как божий промысел. Для него это была своего рода награда от Аллаха, точно также как потерю ребенка он воспринял как испытание, которому подверг его Всевышний. Закрывая одну дверь, Бог открывал перед ним две другие, и надо быть благодарным и за мучения, и за блага.

Парня, которому Али поручил лавку, звали Махмуд, и был он младшим братом его старого бакинского знакомого Сафарали. А началось все это несколько месяцев назад, еще до смерти Исмет.

Был обычный будний день. Сидя на пороге лавки, Али пил чай и наблюдал за текущим мимо него людским потоком. Заметив вдруг в толпе знакомое лицо, он сперва глазам своим не поверил, ибо никак не думал встретить этого человека здесь, на тебризском базаре. Через пару секунд он вскочил на ноги и крикнул: «Махмуд! ».

Да, это был тот самый Махмуд – брат лачинца Сафарали, с которым Али дружил, живя в Баку. Приезжая дважды в месяц из Лачина в столицу, Сафарали обязательно заглядывал в Чемберекенд, чтобы повидаться с Али. Здесь же, в Чемберекенде, они и познакомились в конце двадцатых годов.

Мусаватист Сафарали наведывался в Баку с двумя целями: сделать покупки и встретиться с единомышленниками. Махмуда он часто брал с собой. Сафарали знал, что за ним следят и рано или поздно арестуют, о чем не раз говорил другу. А с весны 1932 года Али его больше не видел – Сафрали не показывался в Чемберекенде, а у многодетного лудильщика не было времени съездить в Лачин и поискать его там. Так прошли месяцы, потом – годы. И вот, наконец, в 1937 году Сафарали вдруг появился в лавке – исхудавший, изменившийся, похожий на кого угодно, кроме себя самого. Сперва Али его даже не узнал, но, разобравшись, кто стоит перед ним, радостно бросился навстречу и крепко обнял старого знакомого.

Горькую и страшную историю поведал ему Сафарали. Выяснилось, что в 32-м году его арестовали и сослали в Сибирь, обвинив в «контрреволюционном мусаватизме». И вот теперь, спустя пять лет, освободили и отправили обратно в Азербайджан. Едва сойдя с поезда полчаса назад, Сафарали сразу же направился в лавку к Али, а вечером собирался ехать в Лачин.

Услышав это, Али встал и запер дверь. Хоть он и был всего лишь лудильщиком, но кое-какое представление о политической ситуации все же имел, и знал, что коммунисты нынче вышли на самую настоящую охоту. От волнения у Али дрожали руки, а Сафарали все никак не мог понять, что с ним происходит.

- Умоляю, не возвращайся в Лачин, - сказал Али, - Там тебя опять схватят, поверь мне. Оставайся в Баку – здесь ты хоть сможешь затеряться. А если вернешься в Лачин, станешь легкой добычей.

Сафарали пожал плечами:

- Зачем им хватать человека, который и так уже отбыл пятилетний срок в Сибири? От прежнего Сафарали ничего не осталось – ни мусаватизма, ни контрреволюционности. Теперь я стал совсем другим. «Перевоспитался», как говорится, - он испустил пронзительно грустный вздох, - к тому же, в Лачине у меня семья: жена, дети… Все эти пять лет я тосковал по ним. А ты говоришь «не возвращайся».

Но Али не мог разделить его спокойствия. Он продолжал отговаривать Сафарали, но все напрасно – друг до вечера пробыл в лавке, рассказал об ужасах ссылки, а как только начало темнеть, попрощался и ушел на вокзал.

Меньше, чем через год самого Али переселили в Иран, и он ничего больше не слышал о Сафарали.

Махмуд выглядел усталым и обессиленным. Он растерянно смотрел на окликнувшего его по имени мужчину, пока, наконец, не узнал Али и бросился ему на шею, словно встретил близкого родственника. Прижавшись к лудильщику, он разревелся, как ребенок. Али обнял его, пытаясь успокоить, отвел к себе в лавку, заказал еще чаю, и ничего не спрашивал, но Махмуд сам начал рассказывать:

- Али ага, ты и сам знаешь, что, в отличие от Сафарали, я никогда не был мусаватистом. Но всегда с уважением относился ко всем взглядам и решениям брата. И пять лет, пока он был в Сибири, я заботился о его семье, как о своей собственной. Мне известно, что, вернувшись в Азербайджан, Сафарали, первым делом, пришел к тебе, и ты отговаривал его ехать в Лачин. Ах, если б он тебя только послушал…, - Махмуд утер слезы.

Али догадывался, чем закончится эта история. Сердце его пронзила острая боль – все эти годы он старался верить, что Сафарали жив, в нем еще теплился уголек надежды. Но вот теперь и он погас.

- Сафарали не отказался от своих убеждений – продолжил со вздохом Махмуд, - не прошло и недели после возвращения в Лачин, он собрал односельчан и начал говорить им о мусаватизме. Сколько я ни умолял его бежать в Иран – никакого толку. Он выбрал не побег, а борьбу против правительства, бок о бок со своими товарищами. В итоге его арестовали, что и не удивительно. Узнав о смертном приговоре, мать моя тотчас скончалась от инфаркта, отец слег. Сафарали увезли в Шушу и там расстреляли. Пять лет мы ждали его, дождались и потеряли навсегда. Это страшное горе, Али ага. Потом коммунисты принялись за меня. Я знал, что со дня на день мне тоже грозит арест и, взяв семью, окольными путями отправился в Билясувар. Кое-как мы пересекли границу и добрались до Тебриза. Долгое время я таскал камни на стройке, а теперь вот опять остался без работы. Еле удается прокормить семью. Мне уже стыдно детям в глаза смотреть. Живем в крохотной коморке, но и за нее уж два месяца как нечем платить. Рано или поздно хозяин выбросит нас на улицу.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8 91011 12 Следующая ⇒