Алекпер Алиев 4 страница

- Там находится наш хостел, - объяснил с улыбкой Кянан, - это длинная история.

Джахангир объявил, что они дошли до здания школы №134. В этот момент Кянан говорил Мэрле, что в прошлый его приезд на противоположной стороне улицы еще не было той стеклянной пирамиды. Но услышав число «134», он тут же переключил свое внимание на школу, у порога которой стоял – здесь в 1935 году учился его дед Рустам. В то время школа носила другой номер – " 14", а еще раньше называлась Школой святой Нины и учились здесь только девочки. В какой-то период в этом здании располагался даже военный госпиталь.

- Мой дедушка ходил здесь в первый и второй классы. А потом их депортировали в Иран. Самым большим его желанием было выучиться до конца, окончить школу, но депортация разрушила его мечты. Тут прошло его детство – он сидел на уроках в этом здании, бегал по этим улицам. Я привык воспринимать дедушку только на фоне датских пейзажей, а теперь я тут – в городе его детства и юности. А сам он уже живет в Копенгагене… Я понимаю, что во всем этом нет ничего особенного, но, все равно, драма моей семьи видится мне необычной.

- Сразу видно, что ты очень любишь своего дедушку, - с добродушной улыбкой отметил Джахангир.

- По-моему, он самый классный дедушка на свете.

- Могу это подтвердить, - добавила Мэрле.

Лучшим местом, чтобы укрыться от безжалостного солнца, оказался Губернаторский сад. Они опустились на скамейку в тени большого дерева. Мэрле достала из рюкзака бутылку воды. Пробежавшие мимо них две кошки напомнили девушке бакинские истории, рассказанные ей Кянаном. Приехав сюда в 12 лет, он был в шоке от того, как много на улицах бездомных животных. А вот Мэрле совсем не была шокирована – напротив, ей показалось, что кошки эти очень вписываются в общую атмосферу парка – создают неповторимый антураж. Удивляться стоило скорее уж тому, что здесь на ветках сидели яркого цвета попугаи. Мэрле насчитала их около тридцати, а то и больше. Бездомные кошки – это ладно, а вот бездомные попугаи… Их недоумение побудило Джахангира рассказать об истории парка.

- Он появился в начале 19 века. С ним связана одна любопытная городская легенда. Говорят, что тогдашний комендант Баку поставил перед купцами условие, чтобы те, приезжая из Ленкорани и Ирана, привозили с собой несколько мешков земли. Благодаря ней был разбит парк. А этих попугаев, если верить рассказам, подарил Баку некий иранский торговец птицами. Однажды в порту таможенники неправомерно пытались выклянчить у него дополнительную плату, на что он рассердился и выпустил птиц из клеток. С тех пор они и обитают в этом саду, плодятся и размножаются. Конечно же, это байка, но все равно интересно. Тем более что, на самом деле, никто не знает, откуда взялись тут попугаи. Я помню их столько же, сколько себя самого.

- Насчет земли комендант хорошо придумал, - заметила Мэрле, - почва в этом городе очень сухая, и такой парк пришелся кстати. О Баку мне известно из двух источников – от Кянана и из романа Курбан Саида «Али и Нино». Автор здорово раскрыл в нем тему степи, и, фактически, сделал Баку и степь синонимами.

- Да, он прав. Баку – это полустепь, на Абшероне дуют сильные ветра, и бывает очень знойное лето. Как, например, сегодня. Баку построен на возвышенности, на берегу Каспия. С XII века город по всему периметру был окружен крепостной стеной. Выходя на море, эти стены образовали удобную гавань. Климат определил также и характер застройки города – здесь не было ни садов, ни больших дворов, а только теснящиеся друг к дружке дома, лабиринты улиц, бесконечные тупики и повороты. Столь хаотичное строительство должно было защитить Баку и от натиска врагов, и от ярости ветров. Планировка улиц по кривой помогала зимой уберечься от северного ветра, а летом накладывающиеся друг на друга тени стен создавали в домах прохладу. А за пределами крепостной стены люди поселились очень поздно, во второй половине XIX века. И за короткий срок Баку превратился в один из крупнейших городов Российской империи. Он разрастался и, наконец, добрался до того самого Разино. В начале прошлого века архитектор Вон дер Нонне подготовил генеральный план Баку. В то же время, нефтяные магнаты вовсю строили себе особняки, а некоторые из них не скупились и на обустройство города. В итоге, здесь перемешаны очень разные архитектурные стили, потому что тогда еще не было утверждено единой концепции, и все зависело от желания заказчика. Неоренессанс, неоготика, необорокко, классицизм, ампир, модерн – в Баку можно найти здания в любом стиле, включая псевдовосточный и мавританский. Но, какой бы не была стилистика, проектировали дома очень качественно и строили на совесть. Описанный Курбан Саидом степной пейзаж хорошо отражает реалии той эпохи. До конца XIX века Баку был лишен растительности, лишь перед ханским домом росли инжир, гранатовые деревья и виноград, да возле некоторых домов – еще пара кустиков. А общественных парков не было, потому что не позволял климат. Потом они все же стали постепенно появляться и, наконец, был создан приморский бульвар. На мой взгляд, это одно из красивейших мест в городе. Так что предлагаю пройтись по Ичери Шехер и выйти на набережную.

Чемберекенд

- Ты женат, Джахангир?

- Нет. Просто живу со своей девушкой. А вы давно вместе?

- Чуть больше полугода, - ответила Мэрле и улыбнулась, - но мы никому не рассказываем о том, как познакомились.

- Наверно, на то есть веские причины, - очень серьезно сказал Джахангир, - Если так, то не стану расспрашивать. Хотя, интрига пошла.

Кянан со смехом возразил:

- А я все равно расскажу. Просто, история похожа на глупые мелодрамы. У нас было настолько банальное знакомство, что мы неохотно говорим о нем. В один дождливый день мы повстречались в библиотеке. Вот и все.

- Я бы на вашем месте этого не стеснялся. Мы с моей девушкой познакомились в очереди в туалет, в кинотеатре. Я ждал, когда освободится мужской туалет, а она – женский. Тянулось это так долго, что мы с Лейлой разговорились о фильме.

- А что был за фильм? – полюбопытствовала Мэрле.

- " Kill your darling". Фильм молодого режиссера Джона Крокидаса. Лейла сказала, что я похож на него, а я, посмотрев в зеркало, назвал ее обманщицей. Она сделала вид, что обиделась, и мне понравилось, как она изобразила обиду. С тех пор прошло полгода.

- Полгода? – в один голос переспросили Кянан и Мэрле.

- Я тоже люблю такие совпадения – коротко усмехнулся Джахангир.

Они сидели в «Южном кафе», притаившемся во дворе здания, где с советских времен размещались художественные мастерские. Обитавшие в мастерских художники и скульпторы, а также студенты и пенсионеры, которым более дорогие заведения были не по карману, приходили в это маленькое бюджетное кафе выпить чаю, пообедать и поиграть в шахматы. Половина дня, проведённая на ногах уже давала о себе знать. Усталость обволакивала всё тело. Кянан даже снял кроссовки и старался убедить себя, что его носки не отдают характерным запахом.

- И что же вы потеряли в библиотеке в тот самый дождливый и ветреный день?

- В Копенгагене дождь и ветер – обычное явление, - сказала Мэрле, - это была библиотека Архитектурной академии. Семестр начался неделю назад, так что мы едва переступили ее порог. В тот день я взяла книгу о Джеймсе Куке и была полностью погружена в чтение, как вдруг заметила перед собой Кянана. Он рассматривал яркий каталог, который я сперва приняла за ландшафтный, но когда спросила, Кянан сказал, что это фотоальбом. Выяснилось, что мы оба архитекторы, и совсем недавно сидели на одной и той же лекции.

- Она рассказала мне о гибели Кука. Сказала, что тот умер загадочным образом, и существует множество версий того, как это произошло, - подхватил Кянан, - Находившие на корабле британцы получили Кука, разрезанного на мелкие кусочки, и это, оказывается, являлось знаком особого почтения со стороны аборигенов. Мол, видите, мы не съели вашего человека, а расчленили и вернули вам. Может, сами съедите. Обо всем этом Мэрле говорила так горячо, будто сама была участником тех событий.

- Преувеличиваешь, - толкнула его в плечо Мэрле.

- Ничего не преувеличиваю. Ты была очень взволнована. А потом мы пошли пить кофе в наше любимое кафе «Joe & The Juice».

- Точнее, впоследствии это кафе стало нашим любимым.

- Верно. Там мы много спорили – уж и не помню, о чем. Это был странный день, холодный и грустный. Шел дождь. Ветер яростно бился в широкие окна кафе, так что стекла дрожали. И вдруг среди туч показалось солнце, и луч его упал прямо на лицо Мэрле. Я глаз не мог от нее отвести, и очень сожалел, что под рукой нет фотоаппарата. Хотя, вообще-то, не люблю снимать портреты. Вечером я сказал отцу, что познакомился с очень умной девушкой. Что у нее широкий лоб, маленькие уши и прямые волосы, которые она не собирает, а позволяет им ниспадать на грудь, и мне кажется, что она делает это только в моменты, когда ощущает себя очень хорошо и комфортно. А когда волнуется, то говорит быстро-быстро, и все равно слова не поспевают за мыслями. А папа ответил, что, судя по всему, это прекрасная девушка, и я должен ее завоевать.

Глаза Мэрле широко распахнулись от удивления:

- И почему обо всем этом я слышу только сейчас?

- Потому что сейчас пришло время тебе это услышать.

- Что еще ты скрываешь?

Джахангир раскатисто прохохотал:

- Кажется, все секреты постепенно раскрываются. А в чем секрет твоего увлечения фотографией?

- Тут нет никакого секрета. Я с детства люблю фотографировать. И еще люблю путешествовать, но до сих пор бывал только в восьми европейских странах, да еще в Азербайджане. А это очень мало. По-моему, если тебе нравится фотография, то должны нравиться и путешествия. Не могу представить одно без другого. И потому не считаю себя туристом. Обычно туристы нигде подолгу не задерживаются, спеша возвратиться домой. А путешественники умеют уделять время и внимание деталям. Турист уверен в превосходстве своей культуры, путешественник же – наблюдает и сравнивает.

- Ты сказал, что не любишь портреты.

- Да, не люблю. Точнее – не люблю снимать постановочные фото. Предпочитаю ловить мгновения. Я не придерживаюсь конкретных тем или концепций. Ну, во всяком случае, до сих пор такого не было. И когда мне удается глубоко прочувствовать и поймать в объектив какой-то момент, получаются очень хорошие работы. И это отчасти моя заслуга, а отчасти – заслуга фотоаппарата. А ты, Джахангир? Над чем ты работаешь в последнее время? У тебя есть какая-то тема?

- Снимаю умирающих людей.

- Серьезно? То есть… извини… но как, где? В больнице? – спрашивая это, Мэрле, явно, ощущала неловкость.

- Нет, как правило, дома, - спокойно пояснил Джахангир, - в одном из произведений Камю есть такая фраза: «Если хочешь узнать город, взгляни, как умирают в нем люди». Мне очень нравится эта мысль, и я решил использовать ее в качестве темы. Есть люди, для которых смерть – это нечто совсем не абстрактное, а совершенно реальное, каждый миг стоящее за спиной. Наблюдать за тем, в каких условиях живут эти люди – прекрасная возможность узнать культурную и социальную жизнь общества в целом. Мучительно видеть их нищету, беззащитность, покинутость. А еще мучительнее – фотографировать это и показывать другим. Но я делаю это не как социальный проект, а просто потому, что мне так хочется.

Джахангир включил свою камеру и приблизил дисплей к Кянану и Мэрле.

- Эту женщину зовут Фируза. У нее рак. Муж бил ее, и она вместе с двумя детьми ушла от него и переехала к матери. Видите? У нее уже выпали волосы, и с каждым днем ей становится все хуже. С одной стороны, ее измучило, что, будучи больной, она осталась одна, а с другой стороны – забота о детях. Вот что происходит в реальности за тем сверкающим фасадом, что вы видели на улицах. Государству нет дела до этого человека. Отчаявшись, она просто ждет смерти.

Не зная, что сказать, Кянан взглянул на Мэрле. Ей было очень не по себе. Чтобы развеять тоскливую атмосферу, Джахангир сменил тему.

- Нет, конечно же, снимать в городе я тоже люблю. Глаз выделяет самое важное. Разбивает пейзаж на фрагменты. Идя по улицам я, в первую очередь, обращаю внимание на дату строительства того или иного здания, думаю об этом. Представляю себе строительные условия той поры, рабочих… и вдруг, как ты выразился, ловлю в объектив мгновение. Встретив вас сегодня в Атешгяхе, и узнав потом, что вы еще и на Разино были, я понял, что вы на верном пути. Центр города может быть красив и интересен. Но, снимая места, являющиеся, по сути своей, орудием пропаганды, мы должны понимать, что это лишь внешний слой. Можно снимать просто так, «для души». Но, если фотография превращается для нас в яростную потребность, и мы можем, добавив в нее свои мысли, мечты, фантазию и мировоззрение, создать настоящее произведение искусства, значит, мы созданы для этого дела.

- Значит, ты веришь, что фотография является искусством?

Джахангир кивнул.

- Да, верю, - сказал он уверенным тоном и указал пальцем в окно, - скоро стемнеет. У вас есть еще какие-то планы на сегодня?

- Хочу пойти в Чемберекенд. Увидеть квартал, где родился и вырос мой дедушка.

- Точнее сказать: то, что от этого квартала осталось, - слова Джахангира прозвучали жестоко, - но можем сходить. Если вы уже отдохнули, то вставайте. Скоро позвонит Лейла. Если останется время, познакомлю вас.

- А нам должна позвонить моя родственница, Диляра. Может, ты сумеешь убедить ее, что фотография – это искусство.

- А она не верит?

- Сомневается.

***

- Мой прадед Али был лудильщиком, и лавка его находилась где-то здесь, – Кянан махнул рукой в неопределенном направлении, - где-то на этой территории.

Они стояли в старом районе, расположенном на одной из возвышенностей Баку и зовущемся в народе Чемберекенд – от слова «чембер», что значит «обод». Название это он получил в честь живших тут некогда людей, которые преимущественно занимались ловлей рыбы и изготовляли металлические обручи для бочек. Также здесь делали различные повозки, телеги и фаэтоны. И хотя времена те давным-давно прошли, но старожилы до сих пор именовали это место Чемберекенд.
Внизу виднелся приморский бульвар, на котором вовсю кипела жизнь. Подул легкий ветер, принеся с собой запах горящей древесины.

- Для дедушки Рустама рассказы его отца об Иране ничего не значили. И он не верил, когда отец заговаривал о том, что когда-нибудь, возможно, они вернутся туда. Разбогатеть и вернуться домой – тайная мечта всех эмигрантов, и прадед мой не был исключением. Но дедушке, как и его братьям и сестрам, не верилось, что такое возможно. Они выросли в этом городе и считали его родным. В одном классе с дедом учились дети многих народов: русские, армяне, грузины, евреи… После уроков они шли играть в Губернаторский сад. Дедушка рассказывал, что там тогда были три небольших бассейна, росли редкие деревья и стоял лоток с мороженым. Он запомнил даже маленькие статуи лягушек с бьющими изо рта струями воды. Сегодня не осталось уже ни тех лягушек, ни самих бассейнов.

По дороге Джахангир слушал историю семьи Кянана, и теперь мысленно телепортировался в те самые времена, на те самые улочки Чемберекенда, будто старался отыскать здесь нечто родное и для себя самого.

- В нашей семье не было эмигрантов, - сказал он, - и даже после того, что ты рассказал, мне трудно представить, что такое четыре поколения эмиграции.

- Это и невозможно представить, - Кянан оторвался от съемки вечернего пейзажа, - уму невообразимы перенесенные ими тяготы и лишения… Да еще возникшие на их счет стереотипы. Ведь эмигранты кажутся этакими паразитами, которые только и делают, что едят, спят и вредят. У нас в Дании тоже широко распространены подобные клише. Люди запросто обобщают, даже не задумываясь, что так делать нельзя. А на самом деле, если собрать всех приезжих, выяснится, большинство из них работают, приносят пользу обществу, платят налоги, и лишь очень немногие живут на пособие. И все равно, львиная доля датчан считает, что эмигранты хотят обобрать их страну.

- К сожалению, Европе свойственен бытовой шовинизм – сказала Мэрле, - Вынуждена это признать.

- А по-моему, миграция – это совершенно естественное явление. Она встречается и среди птиц, и среди животных, и среди людей, - задумчиво произнес Джахангир, - когда становится слишком холодно или слишком жарко, все покидают родные края. О холоде или жаре я говорю в переносном смысле. И, если уж всем живым существам позволено мигрировать и переселяться, почему этого нельзя делать человеку? Каждый волен сам выбирать, где ему жить.

Мэрле улыбнулась:

- Вообще, это очень странно. Наши люди не понимают, что каждый эмигрант – это отдельная судьба, и каждая эмигрантская семья – опыт. Раньше я тоже не слишком об этом задумывалась. Но после знакомства с Кянаном стала осознавать, что от бытового шовинизма до политического – один шаг.

Кянан заговорил взволнованно и горячо:

- Причем, отец никогда не говорил нам о патриотизме и любви к родине. Всегда учил уважать датское общество, его законы и традиции. Мы не слышали от него слов наподобие «не забывайте свои корни». Разве что улавливали какие-то скрытые послания в поступках и образе жизни родителей. Я понимаю отца – здесь его родина, как ни крути. Но не понимаю, зачем нужны эти заборы, почему море не свободно, почему экология в таком ужасном состоянии, почему никто не заботится о больных раком? Ничего из этого у меня в голове не укладывается. Но я точно знаю, что родина есть родина. Мне кажется, что мой отец верит в существование возможности что-то изменить, продвинуть страну и общество хотя бы немного вперед. Но не знает, что это за возможность. И никто не знает. И порой, устав от всего, отец сердится и кричит в сердцах: «Эта страна неисправима! ».

- Так считают все азербайджанцы, - прервал его Джахангир.

- Ты тоже?

- Трудно сказать. Все дурные предчувствия и ожидания этого народа всегда сбываются. И потому меня очень огорчают такие прогнозы. Наверно, потому что я не хочу потерять свой город и страну.

Неожиданно зазвонил телефон Кянана. Это была Диляра.

Чемберекенд погружался в распоряжение сумерек и тишины.

Часть вторая

Али

Это была сама печальная ночь в его жизни. Не смотря на внешнее спокойствие, внутри него бушевал ураган, а к горлу подкатывал ком, затрудняя дыхание. Он упорно не хотел мириться с мыслью, что это его последняя ночь в Баку, хотя горечь истины сквозила отовсюду. «Я навсегда покидаю этот город» – тяжёлым молотом обрушивалось на сознание. Он ходил из угола в угол, бормоча что-то под нос, неожиданно садился, но все не мог успокоиться, и, даже сидя, продолжал ёрзать пятками по полу.

Он взглянул на карманные часы, тиканье которых нарушало тишину маленькой комнаты. Оставалось совсем немного – рано утром приедет проклятый грузовик и повезет их в порт.

Еще вчера они упаковали все свои пожитки, тщательно следя, чтобы их вес не превышал дозволенного – им можно было взять с собой в Иран лишь немного одежды и посуды. Остальное: мебель, домашнюю утварь и прочее, он раздарил беднякам, чтоб хоть как-то оставить о себе добрую память, которую не очернило бы ни одно модное клеймо, придуманное в коммунистических кулуарах.

Он окинул взглядом семерых человек, дремавших на разостланных матрасах. Марьям, весь день занимавшаяся сборами, спала теперь неспокойно, вздрагивала и стонала во сне. А шестеро детей, напротив, сладко посапывали, как ни в чем не бывало, будто на рассвете им не предстояло покинуть город, ставший приютом их детских воспоминаний.

Он с грустью посмотрел на ворочавшуюся в постели жену. За все это время она практически не раскрывала рта, не задавала неуместных вопросов, но, тем не менее, Али знал, что ее также переполняет тоска. Ведь и она привыкла к бакинской жизни, любила этот город, в котором муж ее зарабатывал деньги и кормил семью. А что они будут делать в Иране, смогут ли там устроиться, приспособятся ли дети к новым условиям? Эти мысли сжигали Марьям изнутри, но она не озвучивала их супругу. Она привыкла всегда и во всем полагаться на Али. Еще много лет назад, когда они только переехали в Баку, у нее была возможность убедиться в его смелости и готовности к самопожертвованию. Али полностью посвятил себя благополучию семьи. Марьям не сомневалась, что он продолжит делать это и в Иране, и не позволит своим родным пребывать в нужде. И все равно, она не понимала, зачем им переезжать. А муж даже не пытался ее как-то подбодрить, не давал никаких обещаний касательно Ирана и не объяснял, как они будут там жить. Вернувшись из тюрьмы в Кишлах, он весь день был погружен в думы и почти не общался с домочадцами. Марьям понимала, что в такие моменты его лучше не трогать, и потому помалкивала и старалась держать детей подальше от отца, чтобы те не донимали его расспросами.

Из семерых их детей в Баку должна была остаться только старшая дочь Ханум, которая в прошлом году вышла замуж за юношу по имени Ханлар. Али так и не смог притереться к зятю. Ханлар был родом из Ардебиля, подвижным как ртуть, умеющим делать деньги чуть ли не из воздуха. Но эта его предприимчивость, в глазах Али, вовсе не являлась достоинством. Напротив, его настораживала лисья хитрость Ханлара. Понимая, что зять его, по большому счету, просто аферист и хапуга, Али испытывал сейчас смешанные чувства – он не знал, радоваться ли тому, что дочь останется в Баку, или же беспокоиться, что в его отсутствие Ханлар выкинет пару недобрых фокусов и сделает её либо вдовой, либо матерью-одиночкой. Да и сама Ханум была обескуражена не меньше родителей и стояла перед выбором: оставаться в Баку или же бросить все и уехать с ними в Иран. Она много раз говорила об этом с Марьям, и мнение матери на сей счет было категоричным: «У тебя теперь своя семья, и твое место – рядом с мужем! ».

Сегодня молодые супруги до полуночи пробыли в доме родителей Ханум, которая все никак не хотела расставаться с родными. Её глаза побагровели от слез, она беспрестанно целовала братьев и сестер, а потом припадала к груди матери и громко плакала, как маленькая девочка. Выражение лица Ханлара при этом оставалось абсолютно спокойным. Правда, на него явно давила царившая в доме атмосфера, хотя возможно, где-то на периферии сознания, теплилась мысль, что после отъезда родни Ханум будет полностью принадлежать ему, и больше не придется делить ее ни с кем. А в целом, он был совершенно безразличен к горю семьи Ханум. И когда в потоке мыслей мелькали хилые искорки совести, практически загубленной в рутине афер и махинаций, он находил оправдание своему равнодушию. Он считал так: Али сам выбрал депортацию, хотя, при желании, мог бы остаться в Баку. Так чего теперь ломать драму? Ханлар то и дело повторял это Ханум, причиняя ей еще большую боль.

Что ж, отчасти он был прав. Не только зять, но и все друзья, знакомые, соседи, торговцы на базаре советовали Али принять советское гражданство, уговаривали его, приводя в пример других иранцев, уже сделавших это. Но Али определился выбором и не хотел никого слушать. Все доводы советчиков заглушал его внутренний голос, шепчущий: «Иран – твоя родина, там прошли сложные, но такие счастливые годы твоего детства и юности, с ним связано столько воспоминаний. Так с чего тебе вдруг становиться советским гражданином? Нет, нет, нет…».

К тому же, он понимал, с чем им пришлось бы столкнуться, оставшись в СССР. Ведь даже после получения советских паспортов, спокойной жизни в Баку все равно бы настал конец. В лучшем случае, их отправили бы в какой-то отдаленный регион Азербайджана, а то и вовсе сослали бы в среднеазиатскую глушь. И потому, наилучшим выходом из ситуации Али считал именно возвращение в Иран, и Марьям его в этом поддерживала, хотя ее ни на минуту не оставлял страх за будущее. Как бы она ни старалась взять себя в руки и быть надёжной опорой для мужа в трудную минуту, всё равно то и дело теряла контроль над собой, а в последние дни, совсем изнемогая под гнетом мыслей, пару раз даже сокрушилась на детей.

Весть о депортации иранцев разлетелась по городу вскоре после свадьбы Ханум. Али поначалу не воспринимал эти разговоры всерьез и с недоверчивой улыбкой глядел на тех, кто тревожно судачил о грядущих переменах. Но вскоре осознал, что поторопился с выводами. Однажды утром по пути на работу он вздрогнул от крика продавца газет: «Иранцы вернутся в Иран! Иранцы вернутся в Иран! ». Тем же вечером за ним пришли. Али не оказывал никакого сопротивления и покорно пошел за ними, тревожась лишь за Марьям и перепуганных детей. Он знал, что с чекистами шутки плохи, и любой, даже самый крохотный протест может обернуться расстрелом или долгой ссылкой в Сибирь. Беспрестанно размышляя о происходящем, он пытался убедить себя, что все трудности временны, и скоро жизнь вернется в нормальное русло. «Чем же мешают советским властям живущие тут иранцы? Какой от нас вред? Столько лет все было нормально, так что же вдруг пошло не так? » - спрашивал он себя и не находил ответа.

Али и тысячи других его соотечественников и братьев по несчастью держали в бывшем картофельном амбаре в Кишлах. И если до сих пор он считал, что испытал уже все тяготы жизни, то месяцы, проведенные здесь, переубедили его.

Четыре долгих месяца он провёл в холоде, терзаемый постоянной жаждой и недоеданием. Дни шли мучительно долго. Изначальная тревога и страх сменились равнодушием и полным бессилием. Лишь раз в тёмных импровизированных застенках, блеснул луч отрады. Это случилось, когда он встретил тут друга детства, односельчанина Вагифа. Но радость эта продлилась недолго – Вагиф скончался от желтухи прямо у него на руках. Всю ночь Али тихо оплакивал друга, завернувшись в грязное одеяло.

Вагиф был далеко не единственным иранцем, оставившим свою жизнь в этой тюрьме – желтуха и другие болезни ежедневно уносили, по меньшей мере, трех-четырех человек. Трупы обычно обнаруживали под утро, когда лучи холодного солнца освещали углы амбара. А самым шокирующим происшествием стало самоубийство молодого человека по имени Ризван, который совсем недавно женился и кое-как обзавелся своим жильем. Ризван повесился на веревке, свитой из собственной одежды. В общем, жизнь в тюрьме походила на естественный отбор. И даже те, кто выйдут отсюда живыми, почти наверняка увезут с собой в Иран подхваченные тут болезни. Сам Али застудил легкие, и, вдобавок, у него чудовищно болел желудок. Иногда ему казалось, что и он, подобно другим, найдет здесь смерть. Но, все же, Али выжил.

Единственной отрадой этих несчастных отчаявшихся людей, жмущихся друг к дружке и хрипло струящих ртом тёплые потоки воздуха на окаменевшие ладони, был табак. В этом смысле надзиратели были очень щедры. Здесь Али и пристрастился к курению, хотя прежде всегда сторонился курящих людей.

А когда, выйдя, наконец, из тюрьмы, Али узнал, что их решено депортировать, он подумал: «Лучше б я умер и не слышал этот приговор! ». На сборы им дали ровно сутки.

Он в сотый раз осмотрел комнатушку. Потом снова взглянул на циферблат. Машина приедет уже через несколько часов, а он еще не смыкал глаз и ничего не ел, зато выкурил за ночь пачку папирос и вот теперь, достав последнюю, смял её в пальцах. Эта привычка также осталась ему в наследство от кишлинской тюрьмы. Если хорошенько помять папиросу, дешевый табак будет меньше горчить... Наконец, он закурил.

Мысли о дальнейшей судьбе семьи были не единственными, кто отнимал у него покой. Он также много размышлял о своей лавке. Очень уж много сил было отдано на её открытие. Хотя минувший день был переполнен срочными делами, он все же нашел время, чтобы наведаться в лавку. Благодаря ей, он все минувшие годы неплохо кормил жену и детей. Али с тоской глядел на потемневшие стены, на громоздящуюся тут и там медную посуду. Никогда прежде он и не думал, что эта лавчонка ему столь дорога. Вот стоит кастрюля плотника Агакерима – он начал лудить ее, но успел довести работу лишь до половины. И таких незаконченных заказов было множество. Кто же теперь завершит их и отдаст заказчикам? Иногда у него бывало столько заказов, что Али проводил в лавке всю ночь напролет. Рустам приносил ему сюда обед, и оставался, чтобы помочь отцу.

Ребром ладони он утер выступившие на глазах слезы. Он был не единственным лудильщиком в округе. Однако, чаще всего, люди обращались именно к нему. Он очень надеялся, что это ремесло и полученный опыт помогут ему пристроиться в Иране, хотя бы на первое время. Но подавленность превосходила над всеми прогнозами. Только наличие семьи придавало ему сил, жизнелюбия и не подпускало ни на километр мысли о самоубийстве. Если б не родные, то, может, и он разделил бы трагическую судьбу прочих узников, чьи трупы обнаруживали по утрам в углах картофельного амбара.

Погруженный в свои мысли, он не заметил, как открылась дверь лавки и вошла Ханум.

- Мама сказала, ты здесь, - произнеся это, она разрыдалась.

Али прижал дочь к себе и погладил по голове. При этом взгляд его упал в окно – на стоящего снаружи Ханлара. Зять беззаботно болтал с кем-то. Али тяжело вздохнул и, отстранившись от Ханум, посмотрел ей в глаза.

- Не плачь, доченька, все будет хорошо.

- За лавку ты не волнуйся. Я наведу тут порядок и закрою ее. Заказчики должны нам около двухсот рублей. Я отправлю их вам в Иран.

- Умница ты моя.

И вновь глаза Али наполнились слезами – он гордился своей дочерью. Все то время, пока он был под арестом, забота о лавке лежала на хрупких плечах Ханум и Рустама. Четыре месяца они доделывали за него работу, собирали плату за выполненные заказы, содержали семью.

Зять все также невозмутимо стоял на улице и все также невозмутимо беседовал с кем-то. Али вновь взглянул на плачущую дочь и вспомнил пару случаев из жизни супруга. Когда Ханлар получил повестку из военкомата, он куда-то исчез. Потом выяснилось, что он улизнул, прихватив охотничье ружье. А когда вернулся, у него недоставало верхних фаланг двух пальцев на левой руке. Из-за этого увечья Ханлар стал непригодным к воинской службе. Подобный способ откосить от армии ему в шутку посоветовал один бакинский приятель, когда тот сетовал на мужскую долю. И всё же шутка удалась! Когда знакомые укоряли его за этот поступок, он, наполнившись гонором отвечал: «Ну и что с того, что у меня советское гражданство? Все равно, я ардебилец, и, если вдруг в Иране начнется война, буду сражаться там в первых рядах».

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒