Алекпер Алиев 1 страница

Эмигрант

Алекпер Алиев

Посвящается Хагану, Саре и Аделии

Вместо пролога

Баку, 18 мая 1938

И хотя Владимир Збудский прекрасно понимал, что происходящее вокруг было самой настоящей депортацией, большинство пребывало в глубоком неведении. Ведь само слово «депортация» не встречалось в повседневной жизни. В угоду напускной атмосфере дружбы народов, его заменили на менее драматичное «переселение». А посему и сам Збудский предпочитал более деликатные определения, хотя на самом деле, это была именно депортация.

Впрочем, куда больше советский народ содрогался, едва заслышав слова «ссылка» и «расстрел». И пусть большая их волна прокатилась по стране в минувшем году, нынче на устах народа бытовало «переселение». Все были охвачены страхом, и пребывая в тревожном ожидании беды, никто не был уверен, что однажды, под покровом ночи, мир его дома не содрогнется от гулкого стука в дверь, забравшего за собой днями ранее соседей и друзей. Сидя под крышами своих домишек, представители всех народов с волнением озирались в сторону дверей, в страхе заприметить на своём пороге чёрную тень в фуражке.

На очереди были иранцы. Переселялась многодетная семья иранца Али, долгое время соседствовавшая с фотографом-оператором евреем Владимиром Збудским. Чужая беда, с которой ему пришлось соприкоснуться, оказала на Збудского столь неизгладимое впечатление, что он, в порыве безудержных эмоций, закрылся в уборной и заплакал от бессилия. Ведь с этими людьми он прожил бок о бок восемнадцать лет - они были рядом с ним и в печали и в благоденствии. А теперь они, разделив участь тысячи других иранцев, должны были покинуть город навсегда…

Двадцатишестилетний Збудский искренне верил в социалистическую революцию, братство народов, в учения Ленина. До сегодняшнего дня он справедливо гордился всеми проектами, в которых ему доводилось работать в качестве оператора, а свои труды он справедливо считал вкладом в строительство коммунизма. Теперь же он стыдился, что стоял за камерой на съемках таких документальных фильмов, как " Поиск методом электрометрии", " Продуктовый магазин", " Косинус F-4: Экономия энергии", " Безопасность на копательных работах", " Малярия" и " Хлопок". Если бы кто-то осмелился снимать фильмы, соответствующие духу нынешнего времени, то рождаемые камерой ленты справедливее было бы назвать " Трагедия депортации", " Сталинские репрессии", " Контрреволюционный руководитель". Неожиданно поймав себя на подобных раздумьях, Збудский вздрогнул. Ему показалось, что мысленный поток воплотился в речь и каждое слово без его ведома всё громче подзывает к порогу мрачные тени в фуражках.

Штатив камеры покоился у стены в углу, когда Збудский стоял во дворе своего дома в Чемберекенде и покуривая папиросу, одарял недобрым взглядом водителя ЗИС-а(1). Скудельного вида шофер, вышел из машины, пригладил тонкими пальцами усы и принялся неряшливыми пинками по колёсам проверять давление воздуха в шинах. Он даже не понимает, в какое злодеяние вовлечён. А если и смекает, то ему наверняка наплевать. Я не я, и лошадь не моя, подумал Збудский. Скоро этот злосчастный автомобиль навсегда увезет его соседей, заглушая их боль скрипом резины своих колёс и рокотом мотора.

В начале, середине или конце каждой улицы в городе обязательно был припаркован один из таких железных монстров. День и ночь, чадя тёмными клубнями из выхлопных труб, эти машины рассекали воздух по улицам и проспектам, увозя иранцев. Збудский взирал на рокочущего металлического исполина, стараясь спрятать в сигаретном дыму пульсирующую в глазах злобу. Узкие улицы заполонил черный туман. Моторы машин специально оставляли включёнными, чтобы переселяемые собирали пожитки и покидали свои дома ещё быстрее. Схема максимально продумана: она не позволяла мешкать и минуты.

Учуяв в дыму никотина, странную, колющую горечь, Збудский вдруг осознал, что вдыхает и тлетворные выхлопы ЗИС-а. Те же самые, что и чёрными клубнями увиваются следом за этими машинами. Наполовину выкуренная папироса упала у ног, он раздавил её кончиком туфли. А потом его опять окатила волна презрения к почесывающему брюхо водителю. Он еле держал себя от необузданного желания зарядить пару раз усатому наезднику по сусалам, а потом самому оседлать рокочущий ЗИС и натравить прямо на худощавого недруга.

Вышедший со двора Али, закинул в кузов машины большущий тюк. Когда тот направился за следующим, их взгляды столкнулись. Збудский видел в его глазах схлестнувшиеся чувства страха, тревоги, обречённости, и пустоту, порождённую осознанием несправедливости. Он боялся и не знал, что ждёт его за горизонтом. Он как бы говорил взглядом: «я ни в чем не виноват».

Али вернулся домой вчера, предыдущие четыре месяца он провёл под арестом в картофельном амбаре в Кишлах(2) вместе с тысячами других иранцев. Ещё вчера при встрече с ним Збудский облегченно вздыхал, полагая, что этот день был концом злоключений Али. Но как же он ошибался. И теперь приходилось отчаянно глушить чувство стыда за свой торопливый оптимизм. Накануне перед Али и остальными сорока тысячами бакинских иранцев было поставлено условие: или советское гражданство, или переселение. Красная дилемма! Либо вы принимаете советское гражданство и отправляетесь жить в другой город или даже республику, выбранную для вас НКВД, либо возвращайтесь восвояси - в Иран.

Интересно, а сколько среди них таких, как Али, выбравших возвращение? - подумал Збудский. Если верить обилию ЗИС-ов на улицах, их большинство. Конечно, даже если депортируют все сорок тысяч иранцев, это не станет большой потерей для полумиллионного Баку. Но для Збудского и ему подобных депортация означала потерю старых добрых соседей, друзей, родственников.

Трудовые мигранты, стекшиеся в Баку в начале 20 века во время нефтяного бума, придали этому городу его уникальный колорит. Небольшое скопление деревень под раскалённым солнцем, описанное путешественниками, как огромный котлован, в который стекались огни с близлежащих холмов, за короткий срок стало оплотом интернационализма. Баку был приукрашен парками и зданиями в европейском стиле, прибрежные воды заполоняли суда, по улицам, среди узорчатых ковров и расписных кувшинов из меди, сновал разночинный народ, а на горизонте в солнечном мареве блестели купола церквей и ажурные минареты. Если Тифлис считался культурным и образовательным центром Кавказа, то Баку был богатой торговой пристанью того времени.

И вот теперь ЗИС-ы очищали этот город от иранских переселенцев – тебризцев, ардебильцев, хамаданцев, – людей, которые с начала века усердно вносили свою лепту в его развитие. Чья же горестная карта выпадет вслед за ними, было пока неизвестно. Интересно, дойдет ли дело до евреев, армян, греков, украинцев…? " Если все народы и религии могут мирно жить здесь, то зачем же рушить эту рукотворную идиллию, казалось бы, олицетворявшую собой все самые светлые учения интернационалистов. У чьих дверей остановится следующий ЗИС? " – этот вопрос не давал Збудскому покоя.

Один из его друзей-евреев сказал, что Баку будучи нефтяным городом, кишмя кишит иностранными агентами. Тут все еще остались люди, работающие на англичан, немцев, турок и персов. Вот, Сталин и приказал истребить в этом стратегически важном городе все чужеродные для коммунистической системы элементы. Они собираются выдворить отсюда шпионов, ценой потери таких замечательных людей как Али? Людей, любящих Баку и трудившихся на его благо? Цель явно не оправдывала средства.

Все это Збудский предвидел еще два года назад, в 1936-м. Тогда, в июне, тридцать тысяч человек, натянув на лица противогазы, провели на площади Революции шумный митинг. Зрелище это привело в ужас не только ребятню, но даже взрослых людей. После митинга гражданам на улицах раздавались бесплатные газеты, в которых был опубликован проект сталинской конституции. Этот митинг и новая конституция Сталина виделись Збудскому и его супруге Кате тревожными сигналами – они предвещали начавшиеся год спустя репрессии.

Збудский заметил Нураддина, восьмилетнего сына Али. Он появился из-за угла, со своим одноклассником, русским мальчиком Мишей. Именно Нураддин впервые назвал Владимира «Збудским». После этого все дети в квартале позабыли о «Владимире» и «Володе» и стали звать его по фамилии. Дети шаловливо кричали ему вслед «дядя Збудский, дядя Збудский». Частенько Нураддин уходил без спросу и возвращался несколько часов спустя. Однажды, уйдя рано утром, он объявился лишь под вечер, а на вопрос, «где ты был? », кротко ответил: «На бульваре».

Лицо Збудского преисполнилось горечью, губы плотно сжались. Больше Нураддин не сможет ходить на бульвар, подумалось ему. А между тем бакинская набережная менялась не по дням. Бульвар уже озеленили и построили на нем карусели для детей…

Збудский окликнул Нураддина:

- Ты куда запропастился? Марш домой, тебя отец ждет.

Нураддин побежал в дом, а Збудский остался на улице, наедине с Мишей. Не в силах долго смотреть в лицо белокурого мальчика, он отвернулся к водителю ЗИС-а и одарил его всё тем же презренным взглядом.

- Нураддин сказал, что они едут в Иран, а потом вернутся обратно. Это правда, дядя Збудский? Они вернутся?

Не глядя на Мишу, тот дрожащим голосом ответил:

- Вернутся. Конечно, вернутся.

В воротах, держа в руках два больших узла, показались Али и его жена Марьям. Збудский бросился вперед, чтобы помочь женщине.

***

В кузове ЗИС-а лежало три больших тюка и одна корзина. Али забирал с собой только самое необходимое. Недавно он попросил Збудского и другого соседа, карабахца Надира, раздать нуждающимся всё, что осталось в доме. Кто знает, может, и те немногочисленные пожитки, взятые с собой, будут конфискованы у них в порту. Збудский видел на пристани высоченную гору из чемоданов, узлов, вещмешков и ящиков. Суда не могли принять такой груз, или просто не хотели принимать. Капризные и строптивые капитаны то и дело ворчали при виде нагромождения вещей. Днём палящее портовое солнце рьяно поливало испепеляющими лучами толпу несчастных переселенцев, по вечерам на них сокрушался ливень. Погода превращала поклажу в обузу и избавиться от большей половины годами нажитых вещей было наиболее разумным решением. Збудский никогда не забудет это зрелище. Он видел много иранцев с жёнами и детьми в порту – обездоленное скопище людей, кое-как упорядоченное криками комиссаров. Дети с испугом прижимались к ногам своих матерей, те успокаивали их, поглаживая маленькие, взъерошенные головки. «Я хочу домой, мам», «куда мы поедем? », «мне жарко, не могу больше стоять тут», «почему тот дядя-солдат так кричит? ». В этом невыносимом пекле, когда мужья тщетно пытались договориться с чёрствыми матросами, а комиссары голодными церберами шастали вдоль набережной, доброта и ласка были единственным, что могли предложить матери своим детям. А где-то позади, на весь этот гвалт свысока взирали новые здания города Баку, отныне ставшего для них чужой гаванью. Память – не плёнка, её не разрезать, не склеить так, как тебе угодно, с печалью заключил для себя Збудский.

Али по одному помог детям взобраться на ЗИС. Последней села Марьям, держа на руках четырехлетнюю Исмет.

- И собака с нами поедет! – требовательно заявил Рустам. Стоя на коленях, он обнимал Шарика и не спешил лезть в машину.

- Нет, собаку нельзя. Домашние животные запрещены, - с насмешкой сказал шофер, высунувшись из окна, - смотрите сами, конечно, но все равно на корабль с собаками не пускают. Поторапливайтесь! Пора!

Рустам со вздохом поднялся:

- Я уезжаю, Шарик. Не скучай. Збудский за тобой присмотрит. А мы еще к тебе вернемся. Обещаю.

Катя очень расстроится, когда придет с работы... Она не простит себе, что не попрощалась с Али, Марьям и детьми.

Збудский торопливо раскрыл штатив и закрепил его на асфальте. Объектив «Репортера»(3) нацелился на семью Али. Грусть в их глазах, устремленных в камеру, была невыносима. Когда-нибудь эти испуганные, пропитанные горестными думами очи станут реликтовым эхом тысячи загубленных душ. Они будут смотреть на потомков со страниц исторических статей, будут висеть на памятных досках в старых кварталах, увядшими звёздами отразятся в книгах библиотек и музейных стендах, и каждый раз с неугасимым отчаянием напоминая будущим поколениям о том, что они жили среди нас многие годы назад, о том, что они тоже когда-то любили, радовались и просто хотели жить в городе, который стал для них родным домом. Ком подкатил к горлу Збудского. Он нажал на кнопку.

Часть первая

Диляра

Оторвавшись от перелистывания журнала авиакомпании “Lufthansa”, Кянан поднял взгляд на приунывшую Мэрле:

- Я тут нашел одну интересную статью про Мумбай.

- Мумбай? – Мэрле поматала головой – Но этот самолет летит не в Мумбай. Лучше расскажи мне про Баку.

- Да что тут рассказывать. Cама все увидишь.

- «Сама увидишь», - слегка язвительно повторила она. - Увижу, конечно. Но мне хочется знать, что означает этот город для тебя.

Кянан аккуратно убрал с лица Мэрле прядь волос.

- Ты знаешь... мне почти нечего рассказывать. Как тебе известно, впервые меня отвезли в Баку в 12 лет. Я знал, что мы едем в какое-то очень важное для моей семьи место, и даже сам заразился их волнением. «Едем в Баку! Едем в Баку! » - только и было слышно целыми днями у нас в доме. Кто-то звонил родителям и они кому-то звонили, все стояли на ушах. Дядя Саид, живущий в Америке, уже прилетел в Азербайджан и ждал нас. Мой брат бывал в Баку дважды, а теперь настала моя очередь. Ну я и сидел с серьезным видом, стараясь соответствовать значимости момента…

- А потом? Очень волновался, когда впервые ступал на историческую родину?

- Я всегда задавался вопросом, чем является для меня Баку. Азербайджан – моя родина? Если да, то что же тогда Дания? Единственный город, который я по-настоящему знаю – это Копенгаген. Я чувствую его дух. И понимаю, что никогда не узнаю Баку так же близко. Мне кажется, для этого отнюдь не достаточно научиться свободно перемещаться по городу, нет… Для этого нужно сродниться с городом, появиться в нем на свет, сделать первый шаг, пойти в первый класс, впервые влюбиться. Иначе невозможно. В любом случае, все мои детские воспоминания связаны с Копенгагеном. А Баку – лишь один из отголосков детства. Ценный, но, все же, отголосок. И, наверно, сколько бы я туда не ездил, этот город так и останется для меня только тихим эхом.

Вместе с тем, сколько себя помню, я пребывал в двух параллельных реальностях – датской и азербайджанской. Отец читал новости об этой стране, интересовался ее общественной и политической жизнью, дома постоянно шли обсуждения, упоминались незнакомые мне места и люди, а я слушал все это, наблюдал и осознавал, что мы отличаемся от датчан. Я очень рано почувствовал это отличие. В пять-шесть лет мне было уже ясно, что я другой. Не датчанин, но и азербайджанцем себя не могу назвать. Недостаточно было родиться в Копенгагене, пойти тут в школу, гонять мяч с друзьями, знать датский язык как родной. Всё дело в том, что дома отец открывал для меня иную реальность: я знал о существовании где-то далеко некоего Баку, должен был изучать его историю, говорить на языке предков. Нет, я, конечно, не считаю себя уникальным. Наверняка, во всех эмигрантских семьях дети растут в таких же условиях. Эмигранты второго поколения, подобные нам, далеки от некоторых разговоров их родителей. И вовсе не из-за языкового барьера – даже те из нас, кто очень хорошо владеет языком, все равно не в силах понять своих родителей. Все, что пережили их матери и отцы, что им довелось видеть и слышать, байки и имена, которые те употребляют – все это находится за границами понимания эмигрантов второго поколения. Впоследствии, узнав множество себе подобных, я понял, что не один жил в параллельных реальностях. Как оказалось, в жизни каждого из них, кроме Дании, существовала также и Турция, Босния, Греция или Украина.

- Это тебя успокаивало или как?

-Не могу сказать, что успокаивало. Я просто уяснил одну вещь: не такие уж мы и особенные. Со временем, конечно, мне пришлось узнать и об имеющихся в обществе определенных стереотипах по поводу эмигрантов. Далеко не все могли смириться с фактом существования в своей стране приезжих. И сколько бы ты не старался не принимать это на свой счет, все равно замечаешь... Подчас нам сложно понять столь предвзятое отношение. Ведь для меня родина предков не более чем место, куда надо время от времени наведываться погостить. Вот и все, иначе и быть не может. Не думаю, что я могу когда-либо переехать в Азербайджан насовсем. И не потому, что там плохо. Хотя, вообще-то, страна по уши в дерьме, но не суть… Я не стану переезжать туда, потому что я не принадлежу ни к одному конкретному месту – ни к Дании, ни к Азербайджану. Я где-то между.

- Звучит довольно печально, - сухо заметила Мэрле, - а вот я считаю тебя датчанином.

- Может быть. Я не могу назвать себя азербайджанцем, потому что не обладаю тем опытом, который есть у моих родителей и деда. Но в то же время, и настоящим датчанином назвать себя не могу. Ведь родители не нашептывали мне на ухо те слова, что слышат датские дети, не передавали те «коды», которые передаются датским малышам. Наш быт мало чем отличается от европейского. Но, все же, в моей матери и моём отце заложен азербайджанский код, который унаследовал и я. Разница лишь в том, что «наследство» это я получил, родившись в Дании. Я рос в Копенгагене, слушая истории о Баку. Собственно, связь моя с ним ограничивалась только рассказами. И вот теперь я еду в этот город, судьбу и историю которого знаю достаточно хорошо, но при этом не испытываю практически никаких эмоций. Естественная потребность каждого человека – привязанность к какому-то месту и сопряженное с этим чувство уверенности. Вот и я чувствую себя уверенно в Дании. А что касается Азербайджана… Не знаю, как объяснить. Это такое ощущение, будто бы есть страна, готовая в любой момент принять тебя, и ты держишь ее «про запас». Вдруг однажды у тебя возникнет в ней нужда, и она раскроет тебе свои объятия. Ты понимаешь меня?

- Понимаю.

- Я осознал это, когда впервые попал в Баку. Не смотря на все проблемы, дискомфорт и странности этого города, я не чувствовал себя тут чужим. Но родство как-то особо не ощущал. Просто тут повсюду говорили на языке, который я с детства привык слышать в копенгагенской квартире бабушки с дедушкой. Ситуация эта была очень причудливой и даже отчасти смешной. Я говорил по-азербайджански, и люди меня понимали. Это так вдохновляло, что я все говорил и говорил, не закрывая рта. Хотел по максимуму использовать возможность еще больше усовершенствовать этот язык. Родители мои между собой говорят по-русски – так я даже их научил нескольким новым азербайджанским словам.

- Кстати, это всегда меня удивляло в вашей семье – твои бабушка с дедушкой говорят на одном языке, отец с матерью – на другом, а ты понимаешь оба.

- Вообще-то родители говорят на четырех языках – русском, английском, датском и азербайджанском. Наш дом, как Вавилонская башня. Причем, хуже всего они владеют своим родным языком. Потому что юность их пришлась на ту эпоху, когда русский язык считался элитарным. Он был, как путеводная звезда, ну или своеобразный ключ от всех дверей: помогал устроиться на приличную работу, поступить в вуз, отдать детей в сад, получить путёвку, квартиру. Поэтому они выучили русский язык как основной, и до сих пор он является для них главным способом коммуникации. Им удобнее говорить на этом языке, он, как арка из прошлого, помогает им с самоидентификацией. Если бы не только бабушка с дедушкой, но и родители говорили бы по-азербайджански, то, конечно, и мы, дети, знали бы его лучше. А так, благодаря родителям, русским языком я владею свободнее, чем родным. Получается, что и во мне сидит некая частица советского прошлого.

***

Диляра, крепкими объятиями встретившая Кянана в бакинском аэропорту, тоже говорила по-русски. Видимо, частица советского прошлого сидело и в ней. Отступив на шаг, она смерила его с головы изучающим взглядом, потом снова обняла, поцеловала в обе щеки и тут, столкнувшись взглядом с Мэрле, несколько смутилась:

- Ой, извиняюсь. Я Диляра. Добро пожаловать в Баку, - сказала она по-английски, и улыбнулась, смахнув кончиками пальцев выступившие на глазах слезы.

- А я Мэрле. Очень приятно, - послышался сдержанный нордический ответ.

- Как долетели, Мэрле?

- Отлично. Вообще, если бы не взлет и посадка, сам полет не доставляет неудобств.

- Да-да, и не говорите… Взлет и посадка – это просто ужас. У меня в эти моменты уши так закладывает, что оторвать их хочется.

Диляре было от силы сорок пять лет. Английским языком она владела прекрасно и даже пыталась подчеркнуть его британским акцентом. Бесконечно взволнованная, доходящая до трепета радость Диляры не убавилась и в машине. Казалось, что она не в силах удержать дрожащие пальцы на руле. Но когда Кянан сообщил, что в их планы входит ночёвка в хостеле, волнение сменилось обидой:

- Если живешь в Европе, это еще не значит, что надо вести себя настолько по-европейски, - проворчала она, - Извини, Мэрле. Но сама посуди: мой двоюродный брат приезжает в Баку и останавливается не у меня, а в хостеле. Это немыслимо. Когда мы бываем у вас в гостях, то соблюдаем все правила. А сейчас вы приехали на Восток, и тут уже действуют наши законы – протараторила Диляра и, чуть успокоившись, добавила – я подготовила для вас комнату. Все равно квартира у нас огромная, и я в ней сейчас одна. Не понимаю, Кянан, зачем вам в хостел? Нет! Никуда вас не отпущу. Знаешь, что я вам приготовила? Дюшбару! Масуд сказал, что ты ее очень любишь.

Кянан нарочито закрыл лицо руками:

- Ну ты меня совсем засмущала. Извини, если обидел. Предлагаю компромиссный вариант – итак, сперва мы едем к тебе, лакомимся твоей чудесной дюшбарой, а вечером отправляемся в хостел. И пока мы в Баку, будем видеться с тобой каждый день. А ты каждый день будешь кормить меня дюшбарой. А, как тебе предложение?

С умилительной улыбкой, вызванной доброй, семейной перебранкой, Мэрле спросила:

- Что такое дюшбара? - она старалась произнести неизвестное слово со всеми фонетическими особенностями, с какими его произносили попутчики.

- Самый вкусный на свете суп. Из теста и мясного фарша, - объяснил Кянан, - фирменное блюдо моей бабушки.

- Не хочу показаться ворчливой старухой, но нынешняя молодежь совсем от рук отбилась, - вздохнула Диляра, - этот ваш хостел нормальный хоть?

- Честно говоря, не знаю. Но там есть душ и туалет.

- Есть душ и туалет! Какая прелесть. В смысле, могло бы и не быть? – с почти издевательской иронией спросила Диляра. - Где он находится?

- На Разино, - невозмутимо ответил Кянан.

- Разино?! – заявление Кянана вызвало в ней шквал эмоций. Диляра притворно встряхнула головой и сильно проморгала глазами. - Откуда вы его выкопали? На Разино еще и хостелы есть, оказывается? Я могу, конечно, понять всё. И ты имеешь право на выбор. Но вот только на кой тебе надо снимать хостел в такой глуши? Твой папа говорил, что ты любишь экстрим, но я не думала, что до такой степени.

Мэрле недоуменно развела руками и придвинулась вперед. Гул улицы, струящийся в открытые окна машины, шёл на крещендо. А ей так не хотелось кричать.

- Неужели это Разино такое ужасное место? Где оно? - Мэрле старалась направить речевой поток в сторону Диляры.

- Мы с Мэрле договорились не останавливаться в центре, - Кянан примирительно взглянул на Диляру, - Экстрим тут ни при чем. Просто… как сказать… те места кажутся мне очень оригинальными. Отец рассказывал, что это поселок, построенный в советские годы и состоящий из невзрачных бетонных зданий. Я видел фото: сильнейший контраст с центром города. И сам хочу поснимать – фон там очень подходящий. А центр – это витрина, он нам неинтересен. Ну, ну, Диляра, не надо ерепениться, а то мне не по себе становится.

- Ладно, и откуда же вы нашли этот хостел?

- В интернете. Искали дешевый отель и наткнулись на их объявление. Я написал им на электронную почту и на следующий же день получил ответ. Они сказали, что не принимают онлайн оплату, так что мы должны будем расплатиться на месте. Кажется, они не подключены ни к какой электронной системе платежей. Кроме всего прочего, я выбрал этот хостел еще и из-за дешевизны. Хороший вариант для студентов.

- Моя квартира тоже неплохой вариант для студентов, - хмыкнула Диляра, - я, честно говоря, удивлена, что в тех краях вообще есть хостел. А ты про какие-то онлайн-платежи... Да, кстати, ваше желание ехать в Иран я тоже не понимаю – осторожно добавила она, - Ох, кажется, я слишком много ворчу, да? Не обращайте внимания. Может, старею?

Мэрле оторвала взгляд от шеренги нефтяных вышек, тянувшейся вдоль аэропортовой трассы:

- Вам не нравится Иран?

Между тем, горячий и влажный воздух заполонял салон. Город тонул в бледно-жёлтой дымке. Договорились закрыть окна и включить кондиционер. Но и он не смог полностью развеять сгустки жары, оставшиеся в салоне. Мэрле вытерла лоб салфеткой.

- Нет, никаких приятных ассоциаций у меня с ним не связано – вздохнула Диляра, - в 38-ом году вся семья нашего прадеда Али была переселена в Иран. Из семерых его детей в Баку осталась только моя бабушка Ханум. И она всю свою жизнь прожила с травмой от разлуки с родней. В 39 году родилась ее дочь, моя мама Марьям. Бабушка назвала ее в честь своей матери, которую после переселения больше никогда не видела. А к тому времени, когда родилась я, бабушка Ханум уже давно скончалась... В общем, не хочу расстраивать вас своей историей, но именно в этом причина того, что я совсем не люблю Иран и не могу быть объективна, когда дело касается этой страны.

Заметив, как молодые люди с интересом разглядывают возвышающиеся вдоль дороги белые каменные стены, украшенные национальным орнаментом, Диляра с усмешкой добавила:

- Баку – очень специфический город. Причем, специфики в нем больше, чем города. Эти стены хорошая декорация, скрывающая за собой развалюхи. Но раз уж вы остановились на Разино, то увидите еще много всего в этом роде. Кянан прав – в этом районе куча материала для фотосъемок. Но я не особо уверена, что два будущих архитектора найдут там, за что ухватиться взглядом… Кстати, Мэрле, ты знаешь, что мой муж Эдуард тоже архитектор?

- Да, знаю. Кянан рассказал мне о вашей семье.

Стены вдоль дороги закончились и вдалеке, посреди степи, с разбросанными по ней индустриальными оазисами, показались неказистые дома. Взгляды Кянана и Мэрле устремились в одном направлении. Крыши этих одноэтажных домов отдавали мертвенной серостью, над которой невластно было даже солнце.

- Они тоже построены в советский период? – поинтересовалась Мэрле.

- Некоторые да, но есть и новые. Кошмарное зрелище, так ведь? – спросила Диляра.

- Да… не слишком жизнеутверждающее.

- Эти крыши ядовиты. Их покрывают каким-то ядовитым материалом. Шифер называется. Эдуард рассказывал, что использование такого покрытия запрещено во всём мире, но у нас этот запрет никто не соблюдает и никто не контролирует. Это покрытие является канцерогенным. Суть в том, что под воздействием солнечных лучей там начинается какая-то реакция, вырабатываются ядовитые вещества и всё такое. Ну и цена у него соответствующая качеству. У нас его скупают только так. Никого не волнует здоровье людей. То, что творится сейчас в Баку – это не строительный бум, а строительный ад. Спросите любого бакинца, и он начнет оплакивать судьбу своего города. Баку уже не тот, каким знает и помнит его дедушка Рустам. Всюду эта урбанистическая толкотня небоскребов, которую называют «бумом». Какое же смешное слово – «бум»…

- В богатых нефтедолларами странах третьего мира строительный бум обязательно сопровождается эксплуатацией труда – сказал Кянан таким тоном, будто раскрывал важную тайну, - я видел серию работ одного японского фотографа, посвященную условиям труда строителей небоскребов в Дубае. Уверен, и здесь можно встретить те же реалии. То есть, я подумываю поснимать не только Разино, но и быт строителей небоскребов.

- Это тебя так волнует? – рассмеялась Диляра.

- Ну… Не то чтобы очень волнует, но почему бы и нет? По-твоему, это не интересная тема?

- Не знаю. Веришь, я совершенно в этом не разбираюсь. Насколько ты увлечен фотографией, Кянан? Это для тебя просто хобби или как?

- Можно сказать, что хобби. Но даже в хобби мне хочется добиться определённо высокого качества. А вообще-то, моя цель – стать профессионалом.

- А как по-твоему, фотография – это искусство? Твой дедушка Рустам в юности тоже интересовался фотографией. В 60-70-ые годы в Баку не осталось места, которое бы он не запечатлил на плёнке. И все друзья обращались к нему за портретом.

- Я видел большинство его черно-белых фотографий старого Баку и Москвы.

- Я бывала на нескольких фотовыставках, но все еще не решила для себя – искусство это или нет. Эдуард считает, что искусство, а я вот сомневаюсь. Эх, жаль, что он сейчас не в Баку. У вас с ним много общих тем. Уверена, вам было бы интересно пообщаться.

Проектный инженер Эдуард уехал на конференцию в Стамбул и должен был вернуться через пять дней.

Взъерошив жесткие волосы Кянана, Мэрле озорным тоном спросила:

- Фотография – это искусство или нет? А ну-ка, отвечай.

- Для кого-то искусство, а для кого-то нет, - ответил Кянан, приводя шевелюру в порядок, - Но я точно знаю, что стать фотографом не каждый горазд. То есть, каждый может взять в руки аппарат и нажать на кнопку, но это не сделает его фотографом. И профессионалы в этой области, конечно же, творят то, что без сомнения можно назвать искусством. Например, если я захочу провести фотовыставку, то должен сказать что-то новое, но это весьма сложно, потому что все уже сказано до меня. В литературе, музыке и всех прочих видах искусства ситуация одинаковая – все темы исчерпаны. И потому сейчас настала эра перформанса, акционизма. После появления цифровых фотоаппаратов, роль автора в создании произведения заметно ослабла. Если мы оба станем в одной и той же точке и, не двигая аппарат, нажмем на одну и ту же кнопку, тогда в чем разница между любителем и профессионалом? А в том, что найти эту самую точку и правильно установить аппарат может только профессионал. Любитель доверяет электронике, зачастую автонаводке, вот и частенько не замечает очевидных световых провалов, а небрежное отношение к ракурсам очень часто уродует его работы. Вообще, когда я много об этом думаю, то разочаровываюсь в том, что делаю. Это как с космосом – нельзя слишком много размышлять о нём, а то впадешь в депрессию, осознавая свою ничтожность.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒