ПРОНИКНОВЕНИЕ 7 страница

– Вы должны помочь мне вытащить её. Маугли здесь из-за вас!

Ты удивлённо молчишь. Не веришь Аморгену. Думаешь, очередной трюк, как снотворное в шампанском, ловля на живца, попытка скинуть нас на дно колодца. Думаешь, если бы не он, мы бы лишись своих снов по-другому. В Институте на Кипре. В миру. Но прошлое никого не отпустит, как и стая разъярённых Псов. Говорят, их видели в городе. Они – единственные, у кого в карманах билеты в оба конца с открытыми датами.

– Если бы не она, вы бы не встретились, – продолжает Аморген.

Я вспоминаю уличных бродяг, ты – заснеженное утро в Альпах. А может, мы и живы сейчас, благодаря Маугли? Или эта мысль – тоже киношный трюк?

– Маугли была в городе на хорошем счету. За что же её посадили?

– За счёт статуй. Догадываетесь о принципе лабиринта? Иллюзии бесконечности? Все улицы похожи, не помнишь, проходил по ним или нет, в итоге бродишь кругами и нужную линию – к выходу – всегда пропускаешь. Пока статуи рождались близнецами, их нельзя было сосчитать, они не служили ориентирами в лабиринте. Ничто не нарушало покоя над морем. Никто не попадал в гавань раньше установленного срока, до полного очищения не садился на корабли, что везут в новую жизнь.

В тот вечер на площади я узнал одно из лиц януса. Фаюмский портрет из Каирского музея. Луна позолотила бронзу, отразила во взгляде характер. Судьбу. Я вспомнил свою: чаша и меч. И свернул в переулок, куда смотрела статуя. Вскоре услышал шум моря. Туман скрывал узкую песчаную косу, уходившую далеко в воду, как волнорез. Песок мягко проседал под ногами. Я подумал о тебе. Каждое утро, закрыв за мной дверь, ты начинала рисовать мост через море – уцелевший сон. Снова и снова. До усталости, до мозолей на пальцах, до слёз, до исступления. Но чернила испарялись с листа задолго до завершения рисунка. Здесь невозможно сберечь свои сны.

Коса почудилась мостом с перилами из песчаных скульптур. Мифические существа – наполовину люди, наполовину звери: человеческая голова заканчивалась хвостом животного, а животное держало в зубах человеческую голову. Символ бесконечности, похожий на змея, глотающего хвост. Маугли лепила его чешую, легко надавливая на послушный сырой песок тонкими пальцами. По-прежнему ярко светила луна.

– Всё-таки здесь невыносимо долгие ночи! – бросил я вместо приветствия.

Она с минуту смотрела на меня, вспоминая, потом кивнула.

– Да, бессонница. Неужели никто не понимает, что если лишить человека сна, он начнёт грезить наяву. Мы всё забываем: себя, друг друга, то, что должны делать в городе. Мы же бесполезны для них!

– По-моему, именно этого они и добиваются. Всякий в городе должен утратить себя. Их боги тоже утратили…

(о богах вспомнил внезапно, глядя на хвост змея, будто ударило молнией)

… Трезубец Посейдона, раздвоенные копыта Сета, крылья и заострённые уши Аполлиона, рога Одина… растворились в христианском Дьяволе. Дьявол – абстракция зла, безликий Янус. Теперь любые – и тёмные, и светлые – намерения можно трактовать как дьявольские. Страшный Суд без сравнений, оценок и меры грехов, без доказательств вины. Одно лицо, одна кара для всех.

– Наши лица стирает город. Как и память. Я пыталась делать статуи похожими на жителей города, но у них у всех одинаковые лица. Говорят одни и те же слова на одном языке, шаги по мостам над каналами соразмерны, мысли сонастроены. Надеялась, что, глядя на статуи, они задумаются над собственной убогостью, над угасанием внутри всего человеческого. Но нет, здесь не понимают простых символов. Ангел, отрезающий крылья, карты Таро. История повторяется. Люди отказываются видеть то, что не вписывается в систему их ценностей. Для них мои статуи не более чем украшение фонтанов. Моё искусство не искусство, потому что никому не нужно, никого не способно спасти. И я перестала резать мрамор, выбрав песок. Об этом месте никто не знает, случайно его нашла. Никто не увидит мои скульптуры из песка, не посмеётся над ними. Здесь их смогут разрушить только ветер и время. Самая сладкая свобода – творить для себя, ради процесса. Песок же недолговечен. Но в песчинке я увидела мир! 58

Всматривался в лица на песке, они были знакомы. Те, кого пропускал в жизни, проходил мимо: нищие на Карловом мосту, игроки в казино, парень, выдавший нам ключ от шале в Альпах. Никогда не замечал случайных встречных, не помнил их красоту.

– На недавнем открытии фонтана, – рассказывает дальше Аморген, – с блеском, под аплодисменты и бравурную музыку срывали покрывало со статуи, все четыре лица януса были разными. Юг – юн и наивен, Север – суров, Запад – отважен и смел, Восток – задумчив и грустен. Указатель. Все на корабли! Но заметили его не сразу. Маугли забрали вечером. А утром светило солнце, и она улыбалась толпе…

И это был не первый такой указатель, не первая разноликая статуя. Иначе не смог бы найти.

– Знаешь, что я открыла? – спросила она тогда на песчаной косе.

– Что?

– Творчество делает меня живой. Помогает сохранить себя, свою суть. Когда леплю, память возвращается, как и во сне. Творчество заменило всё, что у меня отняли. Сны – бессмертие, вечное возвращение, поэтому здесь мы их и не видим. Нас очищают, растворяют друг в друге. Но стать другим – значит умереть. Люди создают что-либо, чтобы быть собой. Мои статуи – слепок жизни, кем была и кем хочу оставаться несмотря ни на что. Не буду творить по чужой указке, только то, что хотела бы видеть сама.

Слушал её и чувствовал освобождение от звука отбойного молотка. Улицы, площади и кварталы в городе росли как грибы. С утра до ночи долбил брусчатку площадей, готовил место под новый фонтан. Жуткий оглушающий грохот жил у меня в голове, дробил мозг на осколки стекла и камня. Прислушался ещё раз: ничего, тихий плеск волн.

– Ты видела корабли? Они забирают в новую жизнь?

– Да. Проплывают мимо, довольно близко.

– Их много?

– Иногда да, иногда нет. Сегодня на земле родится много младенцев, перед твоим приходом был лайнер, а позавчера за всю ночь приплыла одна яхта.

– Странно. В двадцать первом веке людей на планете было больше, чем всех, кто жили до них в прежние столетия, вместе взятых. И каждую ночь появляются на свет тысячи.

– Лабиринт – огромен. Думаю, наш город с его гаванью здесь не единственный.

– Сколько же нам здесь гнить?

– Ты так ничего и не понял, – вздохнула Маугли, – корабли перевозят трупы. В гавань пускают потерявших себя. Если душа не помнит, кем была в прошлой жизни, выходит, и не жила. Ты родишься заново. Другим. Тебе повезёт, если сны вернутся, но если нет… Зачем? Плавучая опера Джона Барта59. Наблюдаешь с берега за актёрами на сцене баржи, пытаешься угадать сюжет, потом плюёшь на это бессмысленное занятие и начинаешь читать программку. Никто не позволит досмотреть представление до конца, не покажет сначала. Можно ждать возвращения корабля: сцены будут повторяться. Те, что хочешь забыть, а не вспомнить.

– А если не из гавани, а отсюда? Доплыть, догнать, спрятаться в трюме?

– Попробуй, – усмехнулась она. – Ты вовремя. Скоро придёт лайнер.

– Откуда ты знаешь?

– Предвижу.

В ту ночь я тоже предал тебя. Бросил. И не потому, что так было бы лучше тебе, как в Альпах, а потому что спасался сам.

Громадный лайнер-призрак шёл в гавань, к берегу плоских домов. Пустой, на палубах никого, яркие огни, быстрый ход. Я прыгнул в воду и поплыл. Но догонять лайнер было всё равно, что плыть за горизонт: чем ближе подплываешь, тем дальше отодвигается. Вода проникала в уши, рот, нос, сквозь поры кожи и оседала внутри, как ртуть. Тело тяжелело, движения давались с трудом, сил оставалось всё меньше. Замер на секунду – и потянуло ко дну. Темнота сомкнулась над головой. Всё, финиш. Конец фильма. Включите свет, отстегните ремни безопасности.

Подобрал меня городской патрульный, выловил из канала. Спросил, почему упал в воду. Был пьян, не помню, ответил я. Ненавистное место, где не снятся сны, где стираются лица, мысли и чувства. Безысходный город. Духи выли и носились над водой. Чайки молчали. Патрульный повёз меня на лодке в наш звёздный квартал, в наш новый дом посреди воды – высоко над морем. Почувствуй покой. Познай ожидание. Вдохни неразбавленного джина для храбрости. Повтори свой заплыв. Очнись в канале, выползи на мостовую, обсохни и шагай строить фонтаны. День Сурка60 не кончается.

В баре играют блюз. Нестройно. Аморген морщится и прижимает пальцы к ушам. Звуки его флейты совершенны, как мелодия ветра. Духи поют, когда играет на мостах.

– Тибетские монахи и египетские жрецы умели хранить память всех рождений, переносить из жизни в жизнь, – рассказывает нам. – Их знаниями обладают Сыны Змея и Братство Псов. Наследники древних учений Востока и Запада. Жизнь – средство достижения высшей точки полёта души – смерти. Бессмертие и есть память, сумма всех точек на плоскости мира, возможность ощутить себя в любой из них. А простым смертным, кто неспособен ходить по воде, предоставят общественный транспорт в гаванях и портах.

– Ходить по воде?

– Да, Кира. Вода в твоём уцелевшем сне о мосте через море – символ времени. Найдите мост, и город отпустит вас живыми – теми, чью память восстановят земные сны. Всех троих.

– А ты?

– Мне не вернуться ни с вами, ни на корабле. Я был последним рождённым. Наши души стареют, изнашиваются и умирают, как и тела. Наступает время вернуть позаимствованную энергию источнику.

– Зачем же пошёл за нами?

– Никогда не сопровождал Маугли в лабиринтах сна. Наблюдал со стороны, как трусливая психофора. И она как-то в шутку сказала, что верит лишь мифу об Орфее и Эвридике. Псы бы вас не отпустили, не оставили на земле. Я пошёл за вами. Но ни о чём не жалею, никто не слушал мои песни так, как их слушают духи. Здешние духи любят во мне поэта.

Аморген потёр флейту в руках и положил на стол. Музыканты на сцене почтительно замолчали. Но он не стал играть.

– Так вы поможете мне вытащить Маугли или нет? – спросил нас снова.

Эпизод 2. Башня

Небо струится молочной белизной сквозь маленькое оконце под потолком. Солнца не видела много дней. Или лет? Темнота сменяется тусклым светом. Тишина остаётся неизменной. Запахов тоже нет. Трудно определить время без мерного хода стрелок. Не выцарапывать же полоски на стене башни. То, что я – в башне, поняла сразу. По ночам она качается из стороны в сторону от ветра, как корабль или дерево. Стены дрожат под рукой, как взмыленные кони. И не долетают городские звуки. Ощущение высоты на верхушке тонкого шпиля. Не помню точно, когда меня сюда привели. Помню, как солнце било в глаза на площади, а потом – тёмные коридоры, винтовые лестницы, и чьи-то сильные руки тащили вперёд и вверх. Хочется услышать тиканье часов: тик-так, тик-так, тик-так. Быстрее, быстрее, быстрее. Но минуты здесь растягиваются на месяцы, а пространство искривляется. Не земля, где стареют раньше на последних этажах. И всё-таки чувствую, где север. Могу с закрытыми глазами указать на Полярную звезду, потому что родилась на севере. Важно знать, где дом, даже если его нет на картах, а меня давно нет на земле.

В тюрьме человек должен бы вспоминать свои дни и жизни, победы и поражения, любовь, ошибки, обиды, грехи. Каяться и прощать. Раскладывать своё время по полочкам: достиг, обрёл, познал, не успел, потерял. Или хотя бы жалеть себя и мечтать о ком-то далёком. А я хочу кофе. Тот, что продавали на станциях поездов в пластиковых стаканчиках. Усталость измученной кофе-машины, бодрящий пар нетерпения, билет в новую жизнь, азарт, страх и радость, печаль расставания – море эмоций внутри маленькой согревающей руки ёмкости. Обжечь губы и горло первым жадным глотком, добавить немного сливок и подождать, пока чуть остынет, чтобы пить медленно, длить горько-сладкое и густое его послевкусие. Наваждение какое-то! Однажды выпила аж пять чашек кофе на платформе Сен-Дени, когда села не в тот поезд и ждала обратный61. У вокзального кофе вместо вкуса предвкушение. Дома пьёшь кофе, мысленно планируя предстоящий день. Жизнь похожа на поезд – предрешённый маршрут из точки А в точку Б. Отстал от него – и не знаешь, что будет дальше. Цель видна в пути. Остановка же – раздвоение личности во времени и пространстве, как на вокзале: ты ещё не там, но уже не здесь. Сидишь на перронной скамейке, и само ожидание отрицает бег времени. От мысли «Что если станция – проходная, и поезда жду напрасно? » холодеет позвоночник. Может, настоящая жизнь и есть приключение, дорога без карты? Выпадение из реальности? А жить – значит просто быть где-то, когда-то, не задумываясь о том, как живёшь? Когда всё, что окружает снаружи, важнее того, что сберегла внутри? Когда отстаёшь от жизни, но обретаешь себя?

Я побывала во многих городах, заглядывала в другие времена и эпохи, смотрела чужие сны. В моей голове хранятся сюжеты судеб, по которым впору снимать кино. Но сейчас болтаюсь на вершине пустоты и отчаяния, а воспоминания – мелкие, как глотки кофе. Не вспоминаю ни Арно, ни Киру и Ульвига, ни мои статуи на песке – наверняка их разрушит ветер. Кажется, не было ничего, никого, никогда. Судорожные глотки из пластикового стаканчика.

В конце апреля – начале мая, зимы на Белом море по-разному суровы, трещал и вставал на дыбы лёд. Держалась у кромки из последних сил, сгибаясь от пронзительного ветра, ждала, пока вода не вырвется сквозь трещины тёмными языками, не сбросит старую кожу. Чувствовала в такт, словно ещё немного и сердце лопнет от напряжения, и сама растекусь волнами. А в середине лета днями бродила по улицам, где каждый год умирали дома, и время цепенело в солнечных полосках меж ними. Люди побежали из города задолго до того, как его стёрли с карт. В одном заброшенном подъезде во всю стену кто-то нарисовал стаю фламинго у озера. Помню их горбатые клювы и ярко-розовые перья, но не глаза ангела с картины. Меня преследуют запахи: кавказских яблонь вцвету от побережья и до подножий гор – сотни километров белого приторного благоухания, талого снега в горах, влажной пыли пражской брусчатки перед грозой. И первого полёта на самолёте! Острая, специфическая смесь герметика, авиарезины, пластиковых покрытий и керосина. «Чем тут пахнет? » – спросил мальчишка отца. «Опасностью», – ответил тот. У меня появилась привычка не переодеваться после приземления до утра: старый мохнатый свитер впитывал небо, и я могла дышать им, носить с собой. Дожди обновляли его аромат. Шерсть намокала и снова пахла самолётом. Ночью заходила погреться в кафе с высокими окнами, где подавали малиновый ром. Пила, а потом доставала ягоды со дна бокала коктейльной трубочкой и ела. Свежую садовую малину с вязким привкусом рома. Как-то раз в кафе залетел светлячок и долго мигал в полумраке под потолком. Почему вспоминаются такие мгновения? Красивые, но незначительные. Вспыхивающие светлячками в темноте, звёздами на дне колодца. Башня – колодец наоборот. Хочется выйти на свежий воздух! Услышать чей-нибудь голос! Кричать во всё горло:

– По-ка-жи-те мне не-бо!!!! Настоящее!!! Синего цвета!! Без границы окна!

Бесполезно. Здесь и эха нет. Вакуум. Стены поглощают звуки.

– Кто-нибудь!

Тишина режет слух.

– Как насчёт прогулки для заключённых?

Дверь приоткрылась. Неужели услышали?

– К вам посетитель.

– Аморген!

Прыгнуть на шею, обнять! Живое тепло! Но не могу пошевелиться, протянуть руки.

– Как ты попал сюда?

– Твои друзья скинулись на визит.

– Садись на диван, поближе. Звуков нет, придётся читать по губам.

– Хорошо устроилась! Диван, ковёр на полу. Пятизвёздочный отель! Телевизора не хватает.

– Телевизор у меня в голове. Мысли, мысли, мысли… сводят с ума. А в остальном – да, неплохо. Не хуже, чем в городе. Есть хочешь? Можно подёргать дверную ручку, охранник заметит движение и принесёт эфир.

– Эфир?! Тебе дают эфир?

– Да. Рыба, мясо, овощи, алкоголь. Всё, что хочешь. Диван поставили, валяюсь на нём целыми днями и смотрю в окно под потолком. А по ночам приносят свечи.

– Невероятно!

– Дорого. Заложила им лодку, лисью шубу, пару колье. Почти всё, что заработала на статуях для фонтанов. Хватит продержаться до тех пор, пока… Вы же поможете мне? Вытащите меня отсюда! Я укажу вам путь в гавань.

– Постараемся. А ты всегда умела торговаться.

– Я всегда умела выживать. Раньше думала, деньги – земной бог, но теперь вижу, они повсюду, где есть люди или их подобия. Камни, слитки, монеты, бумага, эфир... Человек молится «золотому тельцу» и в раю, и в тюрьме, и в аду.

– Я не молюсь.

– И голодаешь. Скоро растворишься и завоешь, как дух.

– Не самая злая судьба. Ладно, не будем спорить. Ты сказала, мысли. Вспомнилось что-нибудь?

– Светлячки.

– Что?

– Ерунда всякая.

– Плохо. Город – место, где замыкается круг. Здесь кто-то теряет себя, а кто-то находит. Можно забыть, а можно вспомнить все свои жизни. Путь атланта.

– Путь атланта! Из предыдущих жизней вспоминается не больше, чем из только что пройденной. Вокзальный кофе. Малиновый ром. Ты был прав, у нас одно предназначение, одна роль на всех. Ощутить вкус жизни, понять, как прекрасна Земля. И всё. Что бы ни делал, вся жизнь уместится в паре жалких кадров.

– Невозможность вспомнить, куда шла, не доказывает, что дорога никуда не ведёт.

– Чёрт с ней, с памятью! Соглашусь всё забыть, чтобы начать сначала и сбежать отсюда на землю. Жить и правда красиво! Единственное, чего мне по-настоящему жаль, – статуи на песке. Хотя кому нужен песок?

– Песчаную косу срыли. Лучше пожалей разрушенные лица фонтанов. Настоящее искусство стремится переделать мир.

– Может быть, отразить?

– Нет, переделать. Но перед тем как размахивать флагом на баррикадах, нужно перестать его потреблять. Бунтарь должен быть голым, голодным, безработным, бездомным и одиноким. Независимым. Тогда он не врёт. А если нравится то, что делаешь, и мир тебе воздаёт, если любишь в нём и любима, то не пробуй его переделывать. Ты – в башне не за революцию, а за подлог. Продолжить? Всё это значит не быть.

– Ну нет! Не желаю превратиться в духа. Тоже мне перспектива – вечно пугать чаек над каналами. Тоскливая, как любовь.

– При чём здесь любовь?

– Любовь похожа на духов. Тот же туман. Осень, растворённая в весне. Предчувствие трагедии на пике счастья. Двуликая радуга. Мало кто её видел, никто не знает, существует ли на самом деле. А те, кому выпала, не могут достойно её прожить – трудно удержаться на радуге. Если внутренний свет совпадает в спектре цветов, то может статься, что на миллиардной Земле таких родилось всего двое. Адам и Ева в каждом поколении. Они никогда не отыщут друг друга в потоке лиц. Цветов и оттенков – миллиарды, и человеческий глаз урезает палитру круга. А ещё есть мелодии и ароматы душ. Вероятность встречи близка к нулю. Люди обречены принимать за любовь иные чувства, искать и не находить и где-то глубоко внутри знать об этом. Если же Бог разлит в нас поровну, то в любом он белого цвета. Мы все – одинаковы душами, на цвета преломляемся случаем, как стеклом. И одни люди любят нас синими, а другие жёлтыми или зелёными. Поэтому и кончается всё так быстро: стекло случая бьётся легко. Грустно думать об этом! Безысходность какая-то.

– Понимаю. Абстракция – безысходна, как её ни крути. В тюрьме лучше думать о чём-то конкретном, а то недолго сойти с ума.

– О чём, например?

– О прошлом. Или попробуй вспомнить будущее. Вдруг получится.

– Я продала всё, но не ангела. Будущее мне недоступно.

– Будущее складывается в настоящем, как и прошлое. Понял, когда разглядывая твоих янусов на площади. Уродливых, если смотреть против солнца, и прекрасных, если оно за спиной. Всё зависит от точки обзора. От перекрёстка, где готовы свернуть. Ангелы видят все возможные дороги, но не знают, какую из них выберем мы. Будущее – многоликая мозаика, множество картин в одной, где цветные кубики стёкол – наши шаги. Как переливающиеся календарики из твоего детства: картинка зависит от наклона. Будущее – отражение прошлого.

Прошлого? Слова застревают в горле, не знаю, как сказать, как спросить. Его губы всё ближе. Размахнуться бы и ударить изо всех сил! Разбить в кровь.

– Ты знал, что оно у нас было общим?

– Да.

– И хватило наглости промолчать?!

– Хватило такта не вмешиваться в твою жизнь.

– Ты никогда и ничего не договаривал до конца. Ждал. Чего ты ждал? Необратимости? Пока нас не выкинет за край, где земная жизнь невозможна?

– Зачем рассказывать человеку то, что он вспомнит сам, но иначе?

– Я и вспомнила. Париж. 1910-й…

– 1915-й.

– Хорошо, 1915-й. Мы жили на Rue La Fayette – район перекрёстков и треугольных домов. Мы жили втроём. Ты был женщиной, высокой и пышной. Я была мальчиком балетного телосложения, с таких древние греки ваяли свои статуи. Альберт был бисексуалом, богатым и умным…

– Альбертом звали моего брата в другой жизни в Лондоне. Он тоже знал и хранил своё имя от рождения к рождению, как и Ульвиг.

– Да?

– Предпочла бы не знать об этом?

– Хватит прятать от меня моё время! Я имею право знать!

– Тогда вспоминай. Но помедленней, трудно читать по губам. Нервничаешь – дрожат.

– Мы любили его. Он любил красивые вещи. Я был скульптором, лепил странные фигуры из треугольников, стремящихся к равновесию квадрата или прямой. Альберт один понимал, мог видеть их суть, готовил мне выставку. Мы с тобой ненавидели друг друга: самые страшные войны ведут за любовь. Ты забеременела. Он не хотел ребенка, но вы решили пожениться. Выбор между статуями и детьми делают в пользу детей. Я шагнул из окна. А что мне осталось? Сволочь ты! Я так и не закончил лучшую статую – Януса. Возненавидел всех женщин. Там, в зелёной комнате, где раздают ответы, ползал по полу, рыдал, размазывал по лицу слёзы и сопли, просил вернуть его. Но мне сказали, что он не вернётся на землю. Тебя не было за зелёными шторами, тебе, вероятно, снился зал ожидания в аэропорту или на железнодорожном вокзале. Тебя мне вернули. Мужчиной. Тебя лишили женского дара, меня сделали красивой, лелеющей женскую суть. Нас выбрали друг для друга, чтобы прекратить вражду.

– Нет причин для вражды. Альберт никогда тебя не любил, не имел гомосексуальных наклонностей. Но видел в тебе своё отражение. В твоих треугольниках, стремящихся к равновесию квадрата, вспоминал «восьмёрки» своего предыдущего рождения – знаки бесконечности. Мы с ним не были счастливы. После твоего падения он пробовал рисовать сам, а потом ударился в поиски картины с ангелом и бросил нас. Ребёнок вскоре умер от пневмонии. Я осталась одна. И тогда появились Псы – преградить Альберту путь к тайне под слоями краски. Мы оба увидели яркий свет. Он ушёл навсегда, а я вернулся на землю, в современный Лондон. Мать отказалась от меня в роддоме. Псы нашли и вырастили меня, а когда достиг совершеннолетия, выбрали тринадцатым. Хранителем библиотеки Храма Сириуса. В одной из книг наткнулся на описание обряда проникновения, сделки с ангелом. Никто из братства не пытался ни отговорить меня, ни помешать. Им было известно о последнем рождении. Так я утратил надежду. Вспомнил прошлые жизни и будущее, но не то, что ждёт за границей света.

– У меня тоже многое отняли! Всегда тянуло прикасаться к вещам, закрывала глаза и улавливала их контуры, чувствовала фактуру и цвет, как будто пальцы постигли тайну, поймали искорку волшебства. Мечтала создавать фигуры, но как резать мрамор вспомнила здесь, после жизни! А зачем? Оживлять камни мёртвого города?

– Если они не заметят, не разрушат хотя бы одну разноликую статую, путь в гавань будет доступен не только избранным. И те, кто любил, страдал, совершал открытия, сохранят память об этом. Иные воспоминания стоят вечного возвращения.

– И куда ты хочешь вернуться?

– В Афины. В ночь, когда опоздали на самолёт.

Улыбка тёплая, как объятие. Положить бы голову на плечо, заснуть рядом. И пусть сон не кончается! Но сны сюда не заглядывают, здесь они не сбываются. Свет в окне – чёрное серебро. Вечереет. Охранник осторожно поставил свечи у изголовья и поспешил уйти. Наши тени на стене – отражения в каменном зеркале.

– Бродили по Акрополю в окружении богов, титанов и торговцев. Сколько разноцветных браслетов ты тогда накупила! И надев их все, походила на жрицу. Красный закат и самая долгая ночь. Сидели в саду на крыше62 и пили вино.

– Да, было жарко. Надеялась, ночь остудит город, но асфальт до утра плавился под ногами.

– Помнишь, как купались в фонтанах?

– А почему мы не сняли номер? Аншлаг в гостиницах или не хватило денег?

– Ни то, ни другое. В ту ночь мне хотелось побыть тобой.

– Бездомным?

– Да. Лишившись завтра, понял время: непреходящесть преходящего. Никогда не чувствовал себя поэтом так остро. Словно ни до, ни после поэзии вообще не было.

– И сейчас тоже? Духи любят твои песни. И я. Жаль, не сыграть здесь на флейте!

– А ты читай по губам.

Поцелуй горько-сладкий на вкус, как остывший кофе со сливками.

*** *** ***

– Чувствую, твой ангел жив. И он ищет тебя, – сказала Маугли на прощание.

Ангел сидел на перилах моста, покачивая ногами, и смотрел в воду. Грязные крылья, стелившиеся по камням, высветлила луна. Он явно кого-то ждал. Кого? В этом жалком районе даже статуи в фонтанах снесли не все, бросили за ненадобностью: сюда на аркане никого не затащишь. Район узких улиц, стен, дышащих плесенью, и мостов, лежащих на воде. Логово духов и тех, кто, как я, ни на что не годен. Иногда мне везёт, играю на флейте возле ресторана, и посетители просят открыть окна – послушать. Тогда хозяин в конце дня оставляет мне склянки с эфирами хлеба, сыра и красного вина под дверью. Я как раз шёл ужинать в дом внутри моста. В городе не спят и не знают усталости, здесь многое ощущается иначе, чем на земле. Но надо же где-то жить! Сохранившаяся человеческая привычка, глупая привязанность к месту, куда возвращаешься каждый вечер. До меня внутри моста, вероятно, жил смотритель каналов: они предупреждают о начале наводнения. Мосты для смотрителей строят больше и крепче других, но полыми. Забираться неудобно: по скользким ступенькам, почти из воды. Выпрямиться в полный рост не удастся, но сидеть уютно. Можно укрыться от дождя, а в ясную ночь сквозь круглое отверстие в стене разглядывать картины лунных бликов на глади канала. Луна – хороший художник, никогда не повторяется, никому не подражает. Когда обнаружил мост, дом над водой был давно заброшен: дверь прогнила, на полу – песок и жухлые листья. Где сейчас его хозяин? Вернулся на землю или превратился в духа?

Ангел уже спустился с моста и топтался на ступеньках. Ошибся дверью? Подойдя вплотную, понял, что ошибся сам. Крылья, взъерошенные ветром, вблизи обернулись полами старого плаща. Альберт! Я и забыл, как мы похожи! Брат, моя точная копия, а вернее, я – его: он же старше. В детстве нас сравнивали, как снимок с негативом: его русые волосы с моими тёмно-каштановыми, его серые, бесцветные глаза с моими чёрными, без радужки. Черты лица и стать – как у близнецов, но разная масть.

Молчание затянулось. Альберт заговорил первым:

– Я не виню тебя ни в чём, Аморген. Тайну времени необходимо беречь от смертных. Ты – хранитель и не мог нарушить закон.

Пригласил зайти. Сели на полу по обе стороны от круга окна, поровну разделили эфир.

– Почему ты здесь? – спросил его.

– Лабиринт города и есть Спираль, куда уходят человеческие чувства, мысли и облик, а время и пространство сжимаются в точку. Место, где не снятся сны, – пустота. И вы наполняете её грёзами наяву. Создаёте дни и ночи, времена года, луну, солнце, ветер, деревья, город, друг друга… – всё, без чего не можете представить жизнь. Иного образа, чем воспоминание о ней, у вас нет. Но воспоминания истощаются. И вы наполняете их фантазией: питаетесь эфиром, нагромождаете углы в домах, строите фонтаны под дождём. Ваши ночи то пролетают за мгновение, то тянутся месяцами. С последней фантазией исчезаете и вы. Кто-то поднимается на борт кораблей, а кого-то волна поднимает к свету.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒