Глава VIII

Облокотившись на парапет и устремив взгляд на море, Иван рассказывал Марии о своем кошмаре, после которого он до сих пор ощущал себя полностью опустошенным; как бесплотный призрак, искавший свободы своей неупокоенной душе, он смотрел куда-то вперед, в синеву неопределенности, в очередной день, погружавшийся в забвение среди миллиона таких же дней, и вслушивался в свой безэмоциональный голос.

— …Сон во сне, осознанный кошмар… А знаешь, что самое жуткое во всем этом? Это ведь вполне могло оказаться реальностью. Я бросился с мыса, желая прервать кошмар, а что, если бы кошмаром оказалась явь?

— Я бы тебя остановила, — сказала Мария. — Я же сидела где-то здесь.

— Нет. Не смогла бы. Я бы стал подозревать, что ты — часть кошмара, и пытаешься меня остановить, чтобы погрузить в себя еще больше. Аллегорично выходит, да? То ли говорим про сон, то ли про жизнь. Так и не отличишь. А еще я прочувствовал каждый удар, когда упал на камни, то, как хрустят мои кости и разрывают натянутые мышцы, а потом погрузился в воду, черную, густую, как смола, и интуитивно пытался как-то дергаться куда-то, но сломанные конечности меня не слушались. Долгое время погружался, задыхаясь — не от воды, а просто от отсутствия воздуха, потому что вода меня будто пропускала через себя — пока не коснулся илистого дна. И — пуф — меня вытолкнуло помпой из сна.

— Сны отлично отражают внутреннее состояние человека. Не удивлена, что тебе снится такое.

— Мне вообще часто снится, что я тону. Наверное, это действительно лучше всего отражает то, что происходит со мной. Всегда пытаюсь спастись, всплыть, но то конечности отказываются меня слушаться, то я теряюсь в ориентации, то захлебываюсь до того, как успею всплыть.

— Может тебе все-таки обратиться к психотерапевту? — предложила Мария. Она часто предлагала это сделать, что каждый раз одинаково раздражало Ивана.

— Нет. У нас есть Сергей. И он так же потерян, как и я. Или ты хочешь, чтобы мне провели лоботомию? Напичкали таблетками и превратили в овощ? Отбили электрошоковой терапией память? О последнем, кстати, я всерьез начинаю подумывать.

— Брось. Не пори чушь.

— Психотерапия — это терапия, а не лечение, понимаешь? Те-ра-пи-я, после которой, скорее всего, у меня даже не будет стоять.

— Придурок, — покрутила головой Мария.

— Да со мной все в порядке. В целом, все в порядке. Разве я имею право сетовать на свою жизнь? Это сошло бы за пустое бахвальство перед бытием. Как сытым лежать на волнах и, запрокинув бутылку, заливать в себя вино, чья струя то ударяет тебе в глаз, то бьет по зубам и стекает вяжущей струйкой вниз. А ты лежишь и стонешь: ах, как тяжело.

— Да. Это правда походит на тебя.

— А может для меня это и есть худшее наказание? — спросил Иван, повернувшись к Марии. — Худшее страдание, мука сытости, с тяжелым, сковывающем осадком в желудке, когда ничего больше не надо и не к чему стремиться. Мне нужно бродягой отправиться в Индию и жить там впроголодь, таская какие-нибудь ящики в порту; вот тогда у меня будет цель, тогда я буду голоден, тогда буду ощущать легкость внутри, — Мария не успела вставить свое слово, как он тут же опроверг сказанное собою же: — А может я и не смогу встать с подстилки на каком-нибудь загаженном полу в первое же свое утро, потому что Сизиф мне не улыбнется; меня сдавит осознание того, что я не могу жить ради жизни, что не могу работать только ради куска хлеба, чтобы не умереть, чтобы потом опять продолжить работать, что эта социальная сансара меня не то что не прельщает, а приводит в ужас, и я выйду на улицу, солнце будет печь сверху, ветер вздымать желтую пыль — выйду, посмотрю на эти лица, на эти дома, на все то, что почему-то происходит, и в бессилии брошусь под первую же машину.

— Тебе совсем не нужен собеседник, — сказала Мария. Иван усмехнулся:

— Да. В моей голове их тысячи.

— И все, как один — идиоты.

— По подобию моему.

— Это точно. Я, кстати, купила бутылку хереса, крик, портер и чешское темное.

— Ты лучшая женщина во вселенной, я тебе об этом уже говорил?

— Да. Сотню раз. Обычно добавляя, что лучшая после мамы.

Иван поцеловал Марию в лоб и крепко прижал к себе.

— Спасибо, что терпишь меня. Без тебя бы я окончательно сошел с ума.

— Кто-то же должен тебя терпеть, — вздохнула Мария.

— Я обещаю стать лучше. Оставить это все позади. Даже если мне придется убить себя, чтобы переродиться в какую-нибудь мышь, слоняющуюся по помойкам. Или в паука, который обоснуется за твоим шкафом.

— Ненавижу пауков. Я тебя раздавлю при первой же возможности.

— Кармическое искупление. Надеюсь, после этого я выпаду из цикла перерождений.

Поцеловав Марию еще раз, только теперь в губы, Иван вошел в дом. Отголоски кошмара еще теснились в голове, эта плывущая перед глазами комната, четкое лицо Сергея, касание, прыжок с парапета, удар об камни, море... Лучше всего Ивану запомнилось то, как он дотронулся до илистого дна, до песка, единственно реального и мягкого среди всего этого липкого, душного ужаса. И сразу же пробудился. Может, в этом было предвестие чего-то большего, думал Иван, заходя в свою захламленную комнату в Петербурге. Касание реальности; и что мне хотел сказать Сергей своим сопереживанием? Точнее, что хотел сказать себе я сам, о чем вопиюще кричало мое бессознательное этим взрывом чувств, этой болью оголенных нервов? Нервы. Невроз. Душевная болезнь лезет уже через рот, еще немного — и я выкашляю, отхаркаю одну из эфемерных опухолей, она ударится об стену и сползет на пол, оставляя после себя склизкий желчный след. Как сердце, она будет пульсировать, биться в предсмертной агонии, выплевывая из желудочков едкую слизь, а потом взорвется. Чудовищное зрелище. Или взорвется прямо во мне, вот, вот оно, я уже чувствую, оно бухнет, бухнет, нарастает, сейчас, вот, вот, вот —

Иван тяжело сел на диван и сжал голову в руках, как в тисках, чтобы сосредоточить давление где-то в середине, в точке чистого самосознания. Надо начать все сначала, вычистить комнату — как сознание — и сжечь картину с тушей, превратив ее в прах, прах к праху, мусор к мусору, страдания к страданиям. Встать на ноги, чтобы потом снова упасть, и упасть вдвое, а то и втрое больней. Это, конечно, бред. Не надо ничего начинать сначала, да и это невозможно. Надо все просто как-то исправить, привести в чувство, вернуть вкус к быту, где же эти переломные крайности, которые могут помочь? Убить кого-нибудь? Или прыгнуть с третьего этажа, чтобы пережить сильнейший страх, но остаться в живых? Да нет, это все временные меры. Потом все равно станет хуже. Это как нагревать бездонную плошку супа, которая вскоре остывает, а хлебаешь ты из нее беспрерывно, потому что в ней бульон жизни, и ничего не поделать, разве что взять в привычку ее постоянно греть, и греть, и греть. Я так не могу. Ты так не можешь? Да, я устаю. Холодный суп ведь тоже годится, пускай его неприятно есть. Нет, не годится, ты уже готов стены скоблить от отчаяния. Иван обернулся и посмотрел на тушу, висевшую над его головой. Ты со мной сейчас разговариваешь? Как видишь. Нет, ты не можешь; ты — не я, ты не чувствуешь то же, что и я, и не способна в принципе. Почему ты так уверен? Когда ты рисовал меня, ты проецировал свои сопереживания, свою разделанную, подвешенную на крюк душу. Почему же теперь ты говоришь, что мы разные? Мы не разные. Мы едины. Иван в ярости вскочил с дивана и впился горящим взглядом в картину. Да что ты вообще можешь знать? Проекция? Ты фикция! Одна большая фикция! Как и я сам! Ну вот, ты опять нас сроднил. Что? Ты сам только что сказал, что мы оба — одинаковая фикция. Нет… Иван попятился назад и прислонился к столу. Он не хотел в это верить. Ты всего лишь набор красок, всего лишь мой плевок, размазанный по бумаге, ты… Ты… Я — это ты, просто прими это. К чему отрицание? Отрицая, ты только еще больше впуская меня в себя, в неподконтрольные тебе глубины. А ты этого и добиваешься, скотина. Нет, я просто не хочу, чтобы ты от меня отказывался. Делал вид, что теперь-то мы отличны. Что твоя душа выздоровела. Мы — ты и я — это страдания, запечатленные в вечности… Иван сбросил холст со стены, пробил ногой, откинул в сторону, схватил со стола молоток и в обжигающей ненависти набросился на тушу. Ненавижу! — смачный удар по плоти — Ненавижу! — холодная кровь брызжет в глаза — Ненавижу! — молоток входит внутрь и застревает. Тяжело дыша, Иван отползает к спинке дивана, не отводя взгляда от раскуроченной туши, и довольно облизывает окровавленные губы. Убивая свое искусство, я убиваю себя. Так вот оно что, рассмеялся Иван, все так просто, так очевидно… Попадая на выставки, я оказывался среди десятков таких же подвешенных туш, только чужих, пытался им сопереживать — но это оказывалось невозможно, они оставались для меня просто мертвыми кусками мяса, красноречивыми до ужаса в своем молчании, и это приводило меня в отчаяние.

В экзальтации неожиданного откровения Иван взял мольберт, холст, краски и кисточки, вынес все на террасу, затем пошел на кухню, где достал бутылку крика из холодильника, тарелку с нарезанным сыром и ветчиной, взял со стола остатки хлебцев и, вернувшись вновь на террасу, расцеловал Марию. Она спросила, неужели его посетила муза, на что Иван ответил: больше — я прозрел. Установив мольберт и закрепив холст, Иван с чуть ли не дрожащими от возбуждения руками открыл бутылку, глотнул из горла и поставил рядом с Марией.

— Так в чем дело? — спросила Мария, прикрыв свою книгу. — Что значит: прозрел?

— Мне пришло видение, — пропалил Иван, — все собралось воедино, стало само собой разумеющимся, знаешь, как просветление всяких бородатых буддистских мудрецов, они вскакивают утром пораньше и говорят: ах, горы, оказывается, действительно горы! Вот так же и я. То же самое. Я демон, я бес просветления, сатори во плоти — вот он я, и истина сочится из меня кристально чистыми прозрачными звонкими каплями из устья реки ОМ. Понимаешь? Это все так просто. Все всегда очень просто, но как же сложно до этого простого дойти.

— Не томи меня. Рассказывай.

— Я уже рассказываю, — многозначительно улыбнулся Иван, прикладываясь к бутылке. — На самом деле, — он присел на стул напротив Марии, — это все слишком долго и муторно объяснять, да и едва ли ты поймешь. Но я все понял. Все прочувствовал. Поверь мне на слово.

— Я тебе верю. Если это для тебя действительно многое значит, то я очень рада, что ты это понял. И тем более я рада, если тебе станет от этого легче.

— Да, наверное, — Иван отвел задумчивый взгляд в сторону моря. — По крайней мере я посмотрел ужасу в лицо, выслушал давно взывавшую ко мне бездну, как лучшего друга, как самого себя, и теперь, чтобы закрыть гештальт, должен ей ответить. И мой ответ будет морем.

— Ты собираешься нарисовать море?

— Да. Себя, тебя, море и все, что существует, существовало и будет существовать. Я собираюсь нарисовать саму вечность.

— И я буду первой, кто эту вечность увидит, — улыбнулась она; Иван через стол поцеловал Марию, закопав свою ладонь в ее шелковистых волосах, после чего взял со стола бутылку и подошел к холсту с искренней верой в то, что вечность, как и природа, раскроет себя сама, если уметь видеть и чувствовать. Ведь вечность, природа и он сам — это одно и то же.

⇐ Предыдущая 1 2 345 Следующая ⇒