Оноре де Бальзак 5 страница

Между тем пришло время, когда забота о завтрашнем дне вывела молодоженов из их Эдема: чтобы жить, надо было работать. Джиневра, у которой был особый дар подражания старинным мастерам, стала делать копии с картин; у нее нашлись заказчики среди антикваров. В свою очередь, Луиджи ревностно принялся искать себе занятие; однако молодому офицеру, все таланты которого сводились к искусству военной стратегии, трудно было найти им применение в Париже. Наконец, устав от бесплодных попыток найти работу, в отчаянии оттого, что вся тяжесть существования падает на плечи Джиневры, он вдруг вспомнил о своем красивом почерке. Луиджи проявил такую же настойчивость, как его жена, и обошел всех парижских стряпчих, нотариусов и адвокатов. Его искренность и трудное положение, в котором он находился, располагали к нему, и он получил такое множество бумаг для переписки, что даже взял себе в помощь нескольких молодых писцов. Постепенно он стал принимать заказы в больших количествах. Прибыль от его конторы по переписке и плата за картины Джиневры мало-помалу принесли молодым супругам довольство, которым они гордились, потому что обязаны были им своему трудолюбию. Это была лучшая пора в их жизни. В труде и любовных радостях быстро проходило время. Вечером, встретившись в комнатке Джиневры после трудового дня, они были вполне счастливы. Музыка прогоняла усталость. Никогда печаль но омрачала лица Джиневры, никогда не позволила она себе ни слова жалобы. Она появлялась перед Луиджи только с улыбкой и с сияющими глазами. Одна заветная мысль, которая помогла им находить удовольствие в самой тяжелой работе, владела обоими: Джиневра говорила себе, что работает для Луиджи, а Луиджи думал о том, что работает для Джиневры. Иногда, оставшись одна, Джиневра мечтала о том, каким полным было бы счастье, если бы жизнь ее, исполненная любви, протекала подле родителей; в такие минуты, изнемогая под бременем угрызений совести, она впадала в глубокую тоску; в ее воображении, как тени, проносились мрачные картины; она видела перед собой то старого отца, оставшегося в одиночестве, то мать, плачущую вечерами тайком от неумолимого Пьомбо; их седовласые головы, их сумрачные лица возникали перед ней внезапно, и ей начинало казаться, что она никогда больше не увидит их иначе чем в призрачном свете воспоминаний. Эта мысль преследовала ее, превратилась в предчувствие. Она отметила годовщину своего замужества, преподнесла мужу желанный подарок — автопортрет. Это было самое выдающееся произведение молодой художницы. Не говоря уже о необычайном сходстве, ей удалось с волшебной силой воссоздать и свою цветущую красоту, и чистоту духовного облика, озаренного счастьем любви. Окончание работы над шедевром Джиневры они торжественно отпраздновали.

Прошел еще год полного довольства. История их жизни в ту пору могла бы уложиться в три слова: «Они были счастливы».

Итак, за те годы с Луиджи и Джиневрой не произошло ничего, достойного упоминания.

В начале зимы 1819 года торговцы картинами предложили Джиневре заменить копии каким-нибудь другим видом живописи; ее копии старинных картин перестали быть прибыльным товаром, среди художников-копиистов усилилась конкуренция.

Джиневра Порта поняла, какую ошибку сделала в свое время, не научившись писать жанровые картинки, — сейчас они могли бы принести ей известность; она стала писать портреты, но и здесь ей пришлось вести борьбу с огромным числом художников, которые были еще беднее ее.

Однако Луиджи и Джиневра не теряли надежды на будущее, так как скопили немного денег. Но к концу зимы Луиджи пришлось работать без отдыха. Ему тоже нужно было вести борьбу с конкуренцией: цена на переписку настолько упала, что он уже не мог пользоваться трудом помощников и тратил больше времени, чем раньше, чтобы заработать те же деньги. Его жена написала несколько полотен, которые не лишены были достоинств, но скупщики картин неохотно покупали тогда даже произведения известных художников. Джиневра предлагала свои работы за бесценок, но так и не продала. Положение супругов было ужасающим: оба душой утопали в блаженстве; любовь расточала перед ними свои сокровища, а над этой жатвой наслаждений призраком смерти вставала бедность, и оба они старались скрыть друг от друга свою тревогу. Когда к глазам Джиневры подступали слезы, она подавляла их, зная, как страдает ее Луиджи, осыпала его ласками, а Луиджи, выражая жене самую нежную любовь, таил про себя терзавшую его тоску.

Они искали забвения мук в исступлении страсти, и бурные ее порывы, слова любви и ласки были проникнуты безумием. Они боялись будущего. Какое чувство может сравниться силой со страстью, которую завтра задушит смерть или нужда? Когда они говорили друг с другом о своей бедности, каждый рад был обмануться, и оба с одинаковым жаром хватались даже за видимость надежды.

Однажды ночью Джиневра в ужасе поднялась с постели, не найдя подле себя Луиджи. И, увидев отблеск света, мерцавший на темной стене внутреннего дворика, догадалась, что муж работает по ночам: когда она засыпала, Луиджи уходил наверх, в свой кабинет.

Пробило четыре, светало. Джиневра легла в постель и притворилась спящей. Луиджи вернулся разбитый усталостью и бессонной ночью. Посмотрев на уснувшего мужа, Джиневра с болью заметила, что на его прекрасном лице уже легли морщины, оставленные трудом и заботами. Слезы выступили на глазах Джиневры.

«Это из-за меня он пишет по ночам! »

Но тут у нее явилась мысль, которая сразу осушила слезы: она решила действовать по примеру Луиджи.

В тот же день, заручившись рекомендательным письмом антиквара Элиаса Магю, которому она сбывала свои картины, Джиневра отправилась к богатому торговцу гравюрами и получила от него заказ. Днем она занималась живописью и хозяйством, с наступлением ночи — раскрашивала гравюры. Итак, эта молодая чета, одержимая любовью, всходила на брачное ложе лишь затем, чтобы тотчас его покинуть; оба притворялись спящими и самоотверженно разлучались, как только одному из них удавалось обмануть другого.

Однажды ночью, в каком-то ознобе от усталости, которая уже начинала его одолевать, Луиджи встал и распахнул слуховое окошко своей рабочей комнаты; чистый утренний воздух и небо заставили его на миг забыть о страданиях; но, опустив глаза, он увидел прямоугольник света на стене внутреннего дворика, куда выходили окна мастерской Джиневры; бедняга понял все и, бесшумно спустившись по лестнице, застал жену врасплох за раскрашиванием гравюр.

— О Джиневра!

Джиневра вздрогнула от неожиданности и, покраснев, вскочила с табурета.

— Разве я могу спать, когда ты изнемогаешь от усталости? — сказала она.

— Но только мне дано право так работать!

— Как я могу быть праздной, — ответила молодая женщина, и глаза ее наполнились слезами, — когда я знаю, что почти в каждом куске нашего хлеба есть капля твоей крови? Да я не могла бы жить, если бы не отдавала все свои силы наравне с тобой! Разве у нас не должно быть общим все — и радости и горести?

— Тебе холодно! — с отчаянием вскричал Луиджи. — Плотней запахни шаль на груди, моя Джиневра! Ночь сегодня прохладная и сырая!

Они подошли, обнявшись, к окну: молодая женщина склонила голову на грудь возлюбленного, и, погрузившись в глубокое молчание, они взглянули на небо, на котором медленно занималась заря. Сизые тучки быстро рассеивались, и восток разгорался все ослепительнее.

— Видишь, — сказала Джиневра, — это знамение: нас ждет счастье!

— Да, на небе, — горько усмехнулся Луиджи. — О Джиневра, ведь ты по праву заслужила все сокровища земли...

— Но мне принадлежит твое сердце! — прервала она, и в голосе ее зазвенела радость.

— О, я не жалуюсь! — Он крепко прижал ее к себе и осыпал поцелуями нежное лицо, которое уже чуть-чуть утратило свежесть юности, но выражало такую доброту и ласку, что Луиджи стоило только взглянуть на него, чтобы сразу утешиться.

— Какая тишина! — сказала Джиневра. — Друг мой, мне так хорошо сейчас оттого, что я не сплю! Право же, величие ночи захватывает, покоряет, будит вдохновение; есть что-то непреодолимо притягательное в этой мысли: все кругом спит, а я бодрствую!

— О моя Джиневра! Я давно уже постиг всю тонкую прелесть твоей души! Но вот и рассвет: пора спать.

— Да, — ответила она, — если не я одна буду спать. Мне было так горько, когда однажды ночью я узнала, что мой Луиджи бодрствует без меня!

Некоторое время стойкость молодых супругов в несчастье вознаграждалась; однако событие, которое бывает венцом счастья в каждом супружестве, стало для них роковым: Джиневра родила сына, и был он, говоря языком народа, хорош, как ясный день.

Материнство придало душевных сил молодой женщине. Луиджи вошел в долги, чтобы покрыть расходы, связанные с рождением ребенка. Таким образом, в первое время она не чувствовала всей тягости нужды, и супруги наслаждались счастьем, воспитывая свое дитя. Это было последнее дарованное им блаженство. Как два пловца, соединенными усилиями преодолевающие стремнину, чета корсиканцев сначала боролась мужественно; но иногда оба впадали в апатию, похожую на сонливость перед близкой смертью; вскоре им пришлось продать самые ценные свои вещи. Бедность нагрянула внезапно — еще не отталкивающая, пока лишь в простой одежде и почти терпимая; в голосе ее не было ничего пугающего, она не привела с собой ни отчаяния, ни кошмаров, за ней не тащились лохмотья; но она отнимала привычки и воспоминания дней довольства, она выкорчевывала человеческое достоинство. Затем ввалилась нищета во всем ее безобразии, бесстыдно влача свое рубище, попирая ногами все человеческие чувства.

Через семь-восемь месяцев после рождения маленького Бартоломео в матери, кормившей хилого ребенка, едва можно было узнать оригинал чудесного портрета, последнего украшения их опустелой комнаты.

Живя без топлива в суровую зиму, Джиневра видела, как постепенно грубеют ее черты, как щеки ее становятся белей фарфора. Казалось, поблекли даже глаза. Но она о себе забывала: плача, смотрела Джиневра на худенькое, бескровное личико своего ребенка и страдала только его страданиями. Стоя подле жены, Луиджи молчал, не находя мужества улыбнуться сыну.

— Я обошел весь Париж, — глухо сказал он, — у меня здесь души знакомой нет, а как набраться духу просить постороннего? Верньо, мой старый товарищ со времен Египетской кампании, замешан в заговоре и попал в тюрьму, к тому же он отдал мне все, что имел. А наш хозяин уже год не берет с нас платы.

— Но ведь нам ничего не нужно, — кротко ответила Джиневра, стараясь казаться спокойной.

— Каждый день приносит новые трудности, — в ужасе проговорил Луиджи.

Голод уже стучался в их двери. Луиджи унес все картины Джиневры, ее портрет, кое-какую мебель, без которой они еще могли обойтись, продал все за бесценок, но вырученных грошей хватило, только чтобы оттянуть на время агонию супругов. В эти роковые дни Джиневра предстала во всем своем благородстве, во всей безмерности своего долготерпения; она стойко переносила страдания, ее деятельный дух служил ей опорой против всех недугов; сама еле живая, она окружила нежной заботой угасающего сына, писала картины, поистине чудесным образом успевала заниматься хозяйством и ухитрялась справляться со всем. Она даже чувствовала себя счастливой, когда ей удавалось вызвать изумленную улыбку на лице Луиджи, увидевшего, как опрятно убрана их единственная комната.

— Друг мой, этот кусок хлеба твой, — сказала она однажды вечером, когда он, усталый, вернулся домой.

— А ты?

— Я... я, милый, уже обедала. Мне ничего не нужно.

И нежное выражение ее лица еще настойчивей, чем ее слова, требовало, чтобы Луиджи принял этот хлеб. Он ответил ей поцелуем, в котором был горький привкус отчаяния; таким поцелуем обмениваются перед казнью друзья, прощаясь на эшафоте. В эти торжественные мгновения друг видит до дна сердце друга. Так и несчастный Луиджи, поняв вдруг, что у жены не было ни крошки во рту, почувствовал ту же муку, которой сгорала она; он задрожал и, сославшись на срочные дела, бросился из дому; ему легче было умереть медленной смертью от яда, чем выжить, отняв у нее последний кусок хлеба.

Он принялся бродить по улицам Парижа, среди блестящих карет, среди наглой роскоши, которая оскорбляет глаз бедняка; не оглядываясь, стремглав побежал он мимо лавок менял, где сверкало золото; в конце концов ему осталось одно решение: продать самого себя, пойти в солдаты вместо какого-нибудь рекрута; Луиджи надеялся этим самопожертвованием спасти Джиневру: когда его не будет в Париже, Бартоломео смилуется над дочерью.

Итак, Луиджи отправился искать людей, промышлявших торговлей белыми рабами, и почувствовал себя почти счастливым, когда обнаружил в таком работорговце бывшего офицера императорской гвардии.

— Я два дня ничего не ел, — сказал он, едва выговаривая слова от слабости, — жена умирает с голоду, но я не слышу от нее ни звука жалобы, она, верно, так и умрет, улыбаясь. Товарищ, бога ради, — прибавил он с горькой усмешкой, — заплати мне вперед за мою особу; я человек здоровый, сейчас не служу, и я...

Офицер дал Луиджи задаток в счет причитавшихся денег. Ощутив в ладони пригоршню золотых монет, несчастный судорожно засмеялся и опрометью бросился к дому, задыхаясь и крича на бегу: «О моя Джиневра! Джиневра! »

Уже вечерело, когда он добрался домой. Он вошел совсем тихо, на цыпочках, боясь потревожить жену, которая была очень слаба, когда он уходил. Последние лучи солнца, пробившись в слуховое окошко, меркли на лице Джиневры, уснувшей в кресле с младенцем у груди.

— Проснись, дорогая, — сказал он, не замечая, что ребенок, который в эту минуту был залит ослепительным светом, лежит в какой-то странной позе.

Заслышав голос Луиджи, бедная мать открыла глаза и, встретившись с его взглядом, улыбнулась, но Луиджи вскрикнул от ужаса: в Джиневре произошла страшная перемена, она была неузнаваема. Он бросился к ней, в исступлении показывая золото, зажатое в горсти.

Молодая женщина невольно засмеялась, но смех прервался отчаянным воплем:

— Луиджи! Ребенок совсем окоченел!

Взглянув на него, она лишилась чувств, маленький Бартоломео был мертв. Луиджи отнес на кровать жену вместе с младенцем, которого она с непостижимой силой сжимала в объятиях, и побежал искать помощи.

— Ради бога! — крикнул он своему хозяину, встретившемуся ему на лестнице. — У меня есть деньги, а мой ребенок умер с голоду, и мать тоже умирает, помогите!

В исступлении бросился он назад, к Джиневре, предоставив добрейшему каменщику вместе с соседями собрать все, чем можно было помочь в нужде, о которой до сих пор никто не имел представления, так тщательно скрывала ее в своей неимоверной гордости чета корсиканцев.

Швырнув золото на пол, Луиджи стал на колени у изголовья Джиневры.

— Отец! — говорила Джиневра в бреду. — Позаботьтесь о моем сыне, он носит ваше имя!

— Ангел мой, успокойся! — твердил, обнимая ее, Луиджи. — Нас еще ждут дни радости!

Услышав голос мужа, почувствовав его ласку, Джиневра немного успокоилась.

— О мой Луи! — сказала она, не отрывая глаза от его лица. — Слушай меня внимательно. Я знаю, что умираю. Моя смерть неизбежна; я слишком много страдала... Надо же платить за такое великое счастье. Да, мой Луиджи, не горюй! Я была так счастлива, что, если бы мне довелось жить сызнова, я повторила бы нашу жизнь. Я дурная мать: мне жаль тебя больше, чем мое дитя. Дитя мое, — глухо повторила она. Из ее меркнувших глаз скатились две слезы, и она порывисто обняла мертвое тельце, которое так и не согрела. — Отдай мои косы отцу на память о Джиневре, скажи, что я его никогда не осуждала... Она уронила голову на плечо мужа.

— Нет, — вскричал Луиджи, — ты не умрешь, сейчас придет врач! У нас есть хлеб! Отец тебя простит! Для нас взошла заря благоденствия! Останься, побудь еще с нами, ангел красоты!

Но, верно, и любящее сердце Джиневры уже остывало; она еще инстинктивно искала взглядом любимого, но ей уже недоступны были ощущения, неясные образы носились в мозгу, готовом утратить память о нашей земле. Она знала, что Луиджи здесь, потому что по-прежнему крепко сжимала его холодную руку, словно пытаясь еще удержаться над бездной, в которую, чудилось ей, она летела.

— Мой друг, — вымолвила она наконец, — тебе холодно, дай я согрею тебя.

Она попыталась положить руку мужа себе на сердце, но смерть опередила ее.

Тем временем явились два врача, священник, соседи, вооруженные всем, что могло бы спасти обоих супругов и утишить их отчаяние.

Чужие люди принесли с собой суету и шум; но, ступив на порог этой комнаты, они замерли; воцарилась страшная тишина.

В то время, как происходила эта сцена, Бартоломео и его жена сидели на своих привычных местах, в старинных креслах по обеим сторонам необъятного камина: пылавшие угли едва согревали огромную гостиную. Часы показывали полночь. Престарелая чета Пьомбо давно уже страдала бессонницей. Сейчас оба молчали, как молчат старики, впавшие в детство, озираясь кругом и ничего не видя. Опустелую, но полную воспоминаний гостиную скудно освещал слабый свет угасающей лампы. Не будь мечущего искры пламени камина, в комнате стояла бы кромешная тьма. От корсиканцев только что ушел гость, и кресло, в котором он сидел, так и осталось между ними. Пьомбо не раз поглядывал на него, и взгляды старика, полные угрюмой выразительности, казалось, говорили об угрызениях совести, — пустое кресло принадлежало прежде Джиневре. Элиза Пьомбо украдкой следила за чередой чувств, сменявшихся на бескровном лице мужа. Но как ни привыкла она угадывать по этим причудливым переменам мысли старого корсиканца, сегодня выражения угрозы и скорби так резко сменялись, что жена ничего не прочла в его непостижимой душе.

Поддался ли Бартоломео власти воспоминаний, пробужденных в нем креслом дочери? Был ли он задет тем, что это кресло служило чужому человеку впервые после ухода Джиневры? А может быть, пробил для него час умиротворения, столь долгожданный час?

С каждой из этих мыслей сердце Элизы Пьомбо стучало все сильней. Между тем лицо ее мужа на миг приняло такое ужасное выражение, что она испугалась своей смелости: как могла она пойти на столь наивную хитрость, чтобы напомнить о Джиневре? В эту минуту зимний вихрь с неистовой силой швырнул целую тучу снега в решетчатый ставень, и старики услышали легкий шорох снежных хлопьев на стекле. Элиза опустила голову, пряча от мужа слезы. Но из груди его вырвался вздох; взглянув на него, жена поняла, — он сломлен, — и второй раз за три года осмелилась заговорить о дочери.

— Что, если Джиневре сейчас холодно... — тихо сказала она, точно жалуясь.

Пьомбо задрожал.

— Может, она голодна... — продолжала Элиза Пьомбо.

Корсиканец смахнул слезу.

—... и у нее ребенок, и у нее пропало молоко, и она не может кормить его, — в отчаянии договорила мать.

— Так пусть же приходит! Пусть придет! — вскричал Пьомбо. — Дитя мое милое, ты победила меня!

Встав с места, мать, казалось, готова была бежать за дочерью. Но дверь с грохотом распахнулась, и перед ними предстал человек, лицо которого уже утратило все человеческое.

— Умерла! Нашим семьям суждено было истребить друг друга; вот все, что от нее осталось. — И он положил на стол длинные черные косы.

Оба старика содрогнулись, как от удара молнии, и в тот же миг Луиджи не стало.

— Он сберег нам пулю: умер, — медленно произнес Бартоломео, вглядываясь в простертое на полу тело.

Париж, январь 1830 г.

[1] «Английская партия». — Имеются в виду корсиканцы, боровшиеся с французами и получившие поддержку со стороны Англии.

[2] Ниобея — по древнегреческому сказанию, царица, оскорбившая богиню Латону, мать бога Аполлона и богини Артемиды. В наказание за это последние убили всех детей Ниобеи, которая от горя и слез превратилась в каменное изваяние.

[3] Весельчак (исп. ).

[4] Сто дней. — 20 марта 1815 г. Наполеон, бежавший с острова Эльбы, вступил в Париж. Начался период так называемых «Ста дней». 22 июня 1815 г., после поражения при Ватерлоо, Наполеон вновь отрекся от престола.

[5] Вот она (ит. ).

[6] Вторичное восстановление Бурбонов... — Первая реставрация Бурбонов произошла в апреле 1814 г., после отречения Наполеона I от престола, а вторичная — в июне 1815 г., после «Ста дней».

[7] «Беллерофон» — английский военный корабль, вставший на рейде у Рошфора, на который прибыл 15 июля 1815 г. отрекшийся от престола Наполеон, отдавший себя в руки Англии.

[8] Лабедуайер Шарль (1786—1815) — полковник французской армии; в марте 1815 г. присоединился в Гренобле со своим полком к Наполеону. После вторичного отречения Наполеона Лабедуайер был приговорен военным трибуналом к смертной казни и расстрелян.

[9] Эндимион — в древнегреческой мифологии прекрасный юноша, возлюбленный богини луны Селены. В повести речь идет о картине французского художника Жироде «Сон Эндимиона».

[10] Ней Мишель (1769—1815) — маршал Наполеона I. В период «Ста дней» присоединился к Наполеону. После вторичной реставрации Бурбонов был по приговору военного суда расстрелян.

[11] Фельтр — военный министр при Наполеоне I; в 1814 г. перешел на службу к Людовику XVIII.

[12] ... ей оставалось сказать, как аббату Верто: «Моя осада уже закончена». — Аббат Верто Рене-Обер (1655—1735) — второстепенный французский историк. Бальзак имеет в виду анекдот о том, что Верто, работавший над книгой «История Мальтийского ордена», ответил человеку, принесшему ему интересные документы об осаде острова Родоса: «Моя осада уже закончена».

[13] Переправа через Березину — один из последних военных эпизодов разгрома наполеоновской армии в России в 1812 г. В ноябре 1812 г. при переправе через реку Березину были окончательно разбиты поспешно отступавшие части армии Наполеона. На западный берег Березины удалось переправиться лишь жалким ее остаткам.

[14] Дарю Пьер-Антуан (1767—1829) — французский государственный деятель и историк. В период Наполеоновской империи занимал ряд крупных административных постов.

[15] Друо Антуан (1774—1847) — французский генерал; участвовал в войнах Французской республики, а затем в войнах Наполеоновской империи.

[16] Карно Лазар (1753—1823) — крупный военный инженер и математик; в период Французской буржуазной революции XVIII в. член Конвента, принимал активное участие в создании республиканской армии; позднее член Директории. В 1804 г. Карно выступил против Наполеоновской империи, но в период «Ста дней» оказал Наполеону поддержку. После реставрации Бурбонов был изгнан из Франции.

[17] Фонтенбло — городок близ Парижа; здесь Наполеон подписал в апреле 1814 г. свое первое отречение от престола.

[18] Шнетц Жан-Виктор (1787—1870) — французский художник, ученик Давида Жака-Луи (1748—1825) — известного французского художника периода Французской буржуазной революции XVIII в. и Наполеоновской империи; крупнейшего представителя революционного классицизма во французской живописи.

[19] Миссис Шенди — действующее лицо романа английского писателя Лоренса Стерна (1713—1768) «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена».

[20] Красавица (ит. ).

[21] Паллиум — название верхней одежды древних греков.

[22] Ослепительную красоту (ит. ).

[23] Неги (ит. ).

⇐ Предыдущая 1 2 3 45