Оноре де Бальзак 4 страница

Прислуга подала обед, но к нему никто не притронулся. Отвращение к пище — один из признаков тяжелого душевного потрясения. Все трое встали из-за стола, не обменявшись ни словом. Когда Джиневра заняла свое обычное место между отцом и матерью в их огромной, мрачной и чопорной гостиной, Пьомбо сделал попытку что-то сказать, но голос ему изменил; попробовал ходить, но ему изменили силы; он опустился в кресло и позвонил.

— Жан, — сказал он вошедшему слуге, — затопите камин. Мне что-то холодно.

Джиневра вздрогнула и с беспокойством посмотрела на отца. Должно быть, он перенес ужасную внутреннюю борьбу; следы ее остались на его измученном лице. В то время как Джиневра, сознавая всю глубину угрожавшей ей опасности, без страха думала о будущем, Бартоломео искоса поглядывал на дочь, и в его взгляде чувствовалось, что его самого страшит необузданность ее характера, в которой он же и повинен. В отношениях между этими двумя людьми все переходило в крайность. Вот почему лицо баронессы, ожидавшей неминуемого разрыва между отцом и дочерью, было искажено ужасом.

— Джиневра, вы любите врага своей семьи, — проговорил наконец Пьомбо, не решаясь взглянуть на дочь.

— Это правда, — ответила она.

— Надо сделать выбор: либо он, либо мы. Наша вендетта — неотъемлемая часть нас самих. Кто отказывается породниться с моей местью, тот мне не родня.

— Мой выбор сделан, — ровным голосом ответила Джиневра.

Спокойствие дочери ввело в заблуждение барона.

— О моя дорогая дочь! — воскликнул старик, и на глаза его навернулись слезы — первые и последние.

— Я буду его женой, — прервала отца Джиневра.

У Бартоломео перед глазами поплыли красные круги; однако он постарался совладать с собой и ответил:

— Пока я жив, этому браку не бывать; я никогда на него не соглашусь.

Джиневра молчала.

— Но понимаешь ли ты, — продолжал барон, — что Луиджи — сын убийцы твоих братьев?

— Когда свершилось это преступление, ему было шесть лет. На нем нет вины, — ответила она.

— На человеке по имени Порта? — вскричал Бартоломео.

— Но разве я когда-нибудь разделяла вашу вражду? — горячо возразила Джиневра. — Разве вы воспитали меня в убеждении, что человек по имени Порта — непременно чудовище? Как могла я знать, что он один не погибнет от вашей руки? И разве не справедливо, чтобы вы поступились вашей вендеттой ради моих чувств?

— Ради человека по имени Порта? — сказал Пьомбо. — Да если б тогда, когда ты была ребенком, его отец нашел тебя в постели, он не один раз, а сто раз предал бы тебя смерти.

— Может статься, — ответила Джиневра. — Но его сыну я обязана больше, чем жизнью. Видеть Луиджи — счастье, без которого я не смогу жить. Луиджи открыл передо мной мир чувств. Мне, может быть, случалось видеть лица красивее его, но только его лицо могло меня пленить; мне, может быть, случалось слышать голос... Нет, нет! Я никогда не слышала голоса прекраснее! Луиджи любит меня, он будет моим мужем.

— Никогда, — ответил Пьомбо. — Я скорей соглашусь увидеть тебя в гробу, Джиневра... — Вскочив с места, старый корсиканец заходил большими шагами по гостиной, задыхаясь и роняя отрывистые слова, из которых явствовало, в каком он смятении. — Может, вы думаете, вам удастся сломить мою волю? Ошибаетесь! Я не желаю, чтобы моим зятем был человек по имени Порта. Это мое последнее слово. Не может быть и речи об этом! Меня зовут Бартоломео ди Пьомбо, слышите, Джиневра?

— Вы вкладываете в эти слова какой-нибудь тайный смысл? — холодно спросила она.

— Они означают, что у меня есть кинжал и что я не боюсь человеческого правосудия. Мы, корсиканцы, держим ответ только перед богом.

— Ну что ж! — ответила она, вставая. — А я Джиневра ди Пьомбо и заявляю вам, что через полгода буду женой Луиджи Порта.

Наступила страшная пауза. Выдержав ее, Джиневра добавила:

— Вы тиран, отец мой!

Бартоломео замахнулся, но обрушил кулак на мраморную доску камина.

— Ах да! Ведь мы в Париже! — пробормотал он. Затем понурился, скрестил руки на груди и промолчал весь вечер.

Между тем Джиневра, объявив свою волю отцу, выказала невероятное самообладание; пела и играла на фортепьяно прелестные пьесы с такой легкостью и выразительностью, которые должны были свидетельствовать о полной безмятежности души и доставить ей торжество над отцом; старик не смягчился, напротив, он затаил жестокую обиду на дочь за это оскорбление без слов; вот когда ему самому пришлось вкусить от горьких плодов воспитания, данного им Джиневре. Уважение служит оплотом и для родителей, и для детей, избавляя первых от огорчений, а вторых от укоров совести.

На следующий день, когда Джиневра в обычный час собралась в мастерскую, она наткнулась на запертую дверь; однако она скоро нашла способ известить Луиджи Порта об отцовском произволе, переслав ему письмо с неграмотной горничной. Дней пять переписывалась влюбленная пара, применяя все хитрости, которые всегда умеют придумать двадцатилетние. Отец и дочь друг с другом почти не разговаривали. Вражда уже пустила корни в их душе, оба страдали, но страдали гордо и молча. Сознавая, какими крепкими узами сковала их любовь, они все же, хотя и тщетно, пытались разорвать их. Теперь суровое лицо Бартоломео больше не освещалось нежностью, когда он смотрел на Джиневру. А девушка смотрела на отца отчужденно, и на ее лице застыло выражение упрека; она охотно предавалась бы мыслям о счастье, но порой угрызения совести туманили слезой ее глаза. Нетрудно было предвидеть, что она окажется не в силах безмятежно наслаждаться счастьем, построенным на несчастье родителей. Как у Бартоломео, так и у его дочери гордость и корсиканское злопамятство неизменно брали верх над всеми порывами восстановить мир, к которым их побуждала врожденная доброта. Каждый разжигал свой гнев, закрывая глаза на будущее. А может быть, каждый лелеял надежду, что другой сдастся.

Приходя в отчаяние от этого разрыва, принимавшего все более серьезный характер, баронесса задумала помирить отца и дочь в день рождения Джиневры; она надеялась, что ей помогут воспоминания, связанные с семейным праздником. Все трое собрались в комнате Бартоломео. Угадав по нерешительному виду матери ее намерения, Джиневра грустно усмехнулась. Вошедший слуга доложил о приходе двух нотариусов с несколькими свидетелями. Бартоломео пристальным взглядом посмотрел на посетителей; в холодной деловитости, написанной на их лицах, было что-то глубоко оскорбительное для людей столь высоких страстей, как три главных персонажа этой драмы. Старик растерянно оглянулся на дочь, заметил ее торжествующую улыбку и почуял, что готовится катастрофа; но, как это делают дикари, завидев врага, он замер в кажущемся бесстрастии, посматривая на обоих нотариусов со спокойным любопытством. По знаку хозяина они заняли места.

— Сударь, мы, без сомнения, имеем честь видеть господина барона ди Пьомбо? — спросил нотариус, который был постарше.

Бартоломео поклонился. Нотариус ответил легким кивком, оглянувшись на Джиневру с мрачным удовлетворением пристава, который застал врасплох должника; потом, вынув из кармана табакерку и взяв понюшку, принялся нюхать табак сначала одной, потом другой ноздрей, подыскивая вступительные фразы, да и в дальнейшем речь его то и дело прерывалась паузами (ораторский прием, который мы лишь весьма несовершенно воспроизводим ниже знаком многоточия).

— Милостивый государь, — начал он, — мое имя Роген. Я нотариус вашей высокочтимой дочери, и мы с моим собратом по ремеслу явились сюда... дабы свершить волю закона и... положить предел разногласиям, которые... судя по некоторым признакам... вкрались в отношения между вами и вашей высокочтимой дочерью... и предметом коих... послужило... ее намерение... вступить в брак... с господином Луиджи Порта.

Решив, по-видимому, что эта довольно тяжеловесная фраза чересчур красива для того, чтобы ее можно было понять сразу, мэтр Роген остановился и выжидающе посмотрел на Бартоломео с особенным, присущим стряпчему, выражением не то угодливо, не то развязно. Нотариусу так часто приходится изображать участие к собеседнику, что его лицо в конце концов складывается в привычную сочувственную мину; ее он, так сказать, по мере надобности, надевает или снимает, как некий служебный паллиум[21]. Увидев перед собой эту личину сострадания, весьма нехитрую по своей механике, Бартоломео почувствовал такое раздражение, что призвал на помощь все свое присутствие духа, чтобы не вышвырнуть господина Рогена за окошко. Однако его изборожденное морщинами лицо передернулось от гнева, и нотариус про себя отметил: «Я произвожу впечатление».

— Однако, господин барон, — продолжал он сладчайшим голосом, — в такого рода случаях мы прежде всего выступаем в роли миротворцев... Соблаговолите же меня выслушать... Известно, что мадемуазель Джиневра Пьомбо... достигла... именно сегодня... того возраста, в коем достаточно формально испросить у родителей... их согласие на ее вступление в брак... каковое ходатайство вручается ею через нотариальную контору в присутствии свидетелей... дабы получить право на вступление в брак... и вопреки отсутствию дозволения со стороны родителей. Однако ж, возвращаясь к сказанному выше, принято... в тех семействах, которые пользуются известным уважением... которые принадлежат к избранному обществу... которые желают сохранить известное достоинство... для которых, наконец, нежелательно делать достоянием гласности их внутренние раздоры... и которые к тому же не желают принести вред себе самим, омрачив будущее юных супругов своим неодобрением (ибо... поступать таким образом... значит приносить вред себе самим! )... принято, говорю я... среди таких почтенных семейств... не допускать, чтобы входили в силу подобного рода юридические документы... которые оставляют след по себе... которые являют собою памятник семейной распри, которая в конце концов прекращается. Когда, сударь мой, молодая девица прибегает к формальному испрошению согласия на брак, она тем самым выказывает слишком твердую решимость, чтобы отец... и мать (добавил он, обращаясь к баронессе)... могли надеяться, что она поступит сообразно их воле. Стало быть, поскольку сопротивление родителей бесполезно... прежде всего... в силу вышеозначенного факта... а затем вследствие запрета, налагаемого законом... поскольку... обычно принято, чтобы здравомыслящий человек, сделав дочери последнее внушение, дал ей право вступить в...

Тут господин Роген остановился, сообразив, что так и не добьется ответа, даже если будет говорить два часа кряду; кроме того, взглянув на человека, которого пытался наставить на путь истинный, он почувствовал несвойственное ему беспокойство: в лице Бартоломео произошло полное превращение. Оно было все искажено морщинами и складками, придававшими ему выражение неукротимой жестокости: на нотариуса смотрели глаза тигра. Баронесса была по-прежнему безответна и неподвижна. Джиневра спокойно и твердо ждала. Она знала, что слово нотариуса имеет больше веса, чем ее собственное; вот почему она, по-видимому, решила молчать. Когда и Роген прервал свою речь, сцена, представшая перед очевидцами, была такой страшной, что их обуял трепет; им никогда еще не доводилось присутствовать при таком грозном молчании. Нотариусы переглянулись, как бы советуясь взглядом, и, встав, отошли к окну.

— Ну-с, видал ты когда-нибудь клиентов подобного сорта? — спросил Роген собрата.

— Из них ничего не вытянешь, — ответил младший нотариус— На твоем месте я бы ограничился чтением протокола. Старик, на мой взгляд, не из приятных, попросту говоря, бешеный, и ты ничего не добьешься, затевая с ним диспуты...

Роген прочитал заранее составленный протокол на гербовой бумаге и холодно спросил Бартоломео, каков будет ответ.

— Стало быть, во Франции есть законы, которые подрывают основы родительской власти? — спросил корсиканец.

— Сударь, — начал было Роген самым сладчайшим своим голосом.

—... которые отнимают дочь у отца?

— Сударь...

—... которые лишают старика его последнего утешения?

— Сударь, ваша дочь принадлежит вам только до...

—... которые убивают его?

— Сударь, позвольте же!

Ничего нет более отталкивающего, чем хладнокровная и сухая логика нотариуса на фоне тех трагических сцен, в которые он имеет обыкновение вмешиваться. Обступившие Пьомбо чужие лица казались ему бесовским наваждением, но его холодная, еле сдерживаемая ярость перешла все границы, когда он услышал спокойный, почти свирельный голос своего тщедушного противника и роковые слова: «позвольте же». Сорвав со стены длинный кинжал, он бросился на дочь. Младший нотариус и один из свидетелей заслонили Джиневру, но Бартоломео отшвырнул обоих защитников; лицо его побагровело, глаза пылали и в эту минуту казались страшнее, чем блеск кинжального клинка. Джиневра посмотрела ему в глаза с торжествующим видом, медленно приблизилась и стала на колени.

— Нет, нет, не могу! — вымолвил он, с такой силой отбросив кинжал, что клинок глубоко вонзился в панель.

— Тогда смилуйтесь! Смилуйтесь надо мной, — сказала Джиневра, — Вы не решаетесь предать меня смерти и отказываете в жизни. Отец мой, никогда еще я не любила вас так сильно! Подарите мне Луиджи! На коленях молю вашего дозволения, дочь может унижаться перед отцом! Луиджи — или я умру!

Душившее ее волнение помешало ей продолжать; судорожные усилия вымолвить хоть слово достаточно убедительно говорили о том, что она изнемогает. Бартоломео грубо оттолкнул ее.

— Прочь! — сказал он. — Истинная Пьомбо не может быть женой Луиджи Порта. У меня нет больше дочери. Я не в силах тебя проклясть, но я порываю с тобой, у тебя нет больше отца. Моя Джиневра Пьомбо погребена вот здесь! — хрипло проговорил он, ударив себя в грудь. — Ступай же, несчастная, — сказал он, помолчав, — ступай и не появляйся больше.

Взяв Джиневру за руку, он молча вывел ее из дому.

— Луиджи! — воскликнула Джиневра, входя в его скромное жилище, — Мой Луиджи! Все наше богатство в нашей любви!

— Но тогда мы богаче всех королей мира! — ответил он.

— Отец и мать отреклись от меня, — сказала она с глубокой печалью.

— Я буду любить тебя за них.

— Стало быть, мы будем очень счастливы? — спросила она веселым голосом, но эта веселость пугала.

— Очень счастливы, всегда! — ответил он, прижимая ее к сердцу.

На другой день после разрыва с отцом Джиневра отправилась к г-же Сервен; она просила у нее приюта и покровительства до истечения установленного законом срока, после которого она получала право обвенчаться с Луиджи Порта. Тогда-то и началось знакомство Джиневры с горестями, которыми усеян путь каждого, кто нарушает обычаи света. Г-жа Сервен, расстроенная неприятными для ее мужа последствиями приключения Джиневры, холодно приняла беглянку и вежливо дала понять, что на ее поддержку рассчитывать не приходится. Джиневра была слишком горда, чтобы настаивать, хотя ее и удивил эгоизм г-жи Сервен, непривычный для молодой корсиканки; она предпочла поселиться в меблированных комнатах, поближе к дому Луиджи. Наследник рода Порта проводил все дни у ног невесты; его юное чувство, невинность любовных речей разгоняли тучи, омрачавшие лицо изгнанной дочери; Луиджи рисовал перед ней такое прекрасное будущее, что в конце концов она все-таки улыбалась, хотя и не могла забыть жестокость родителей.

Как-то утром служанка гостиницы внесла в комнату Джиневры несколько баулов, в которых оказались материи, белье и пропасть всяких вещей, нужных для будущей молодой хозяйки; Джиневра узнала в этом заботливую руку любящей матери; к тому же, рассматривая подарки, она нашла среди них кошелек с принадлежавшими ей деньгами, к которым баронесса присоединила собственные сбережения. К деньгам было приложено письмо матери: она заклинала Джиневру отказаться, пока еще не поздно, от своего гибельного решения. Для того чтобы доставить Джиневре эту скудную помощь, писала мать, понадобились необычайные предосторожности; она умоляла Джиневру не обвинять ее в жестокости, если она впоследствии не в силах будет ей помогать, желала Джиневре счастья в этом роковом браке, ежели она не одумается, и заверяла, что всеми своими помыслами неизменно с дорогой дочкой. Строки эти были залиты слезами, буквы расплывались.

— О, мама! — Джиневра была глубоко тронута, ее тянуло броситься к ногам матери, видеть ее, вдохнуть животворный воздух отчего дома. Она уже готова была туда бежать, когда вошел вдруг Луиджи; и лишь только Джиневра глянула на него, как порыв дочерней любви угас, слезы высохли; она уже была не в состоянии бросить этого большого ребенка, такого обездоленного и такого любящего. Быть единственной надеждой благородного человека, любить его и покинуть? Такая жертва не что иное, как измена; молодость на нее не способна. И у Джиневры хватило великодушия похоронить в своем сердце тоску по дому.

Наконец наступил день свадьбы. Подле Джиневры не было никого из близких. Пока она одевалась к венцу, Луиджи отправился за свидетелями, подпись которых требовалась для брачного договора. Их свидетели были славные люди. Один из них, отставной унтер-офицер гусарского полка, которому Луиджи еще в армии оказал незабываемые для честного человека услуги, жил теперь тем, что сдавал внаем кареты и держал несколько фиакров. Вторым свидетелем был подрядчик по строительным работам, хозяин дома, где предстояло жить новобрачным.

Каждый из свидетелей привел с собой по приятелю, и все четверо вместе с Луиджи явились за невестой. Эти люди не привыкли к общественному лицемерию и считали, что оказывают самую простую услугу Луиджи, поэтому пришли в опрятной, но будничной одежде, и ничто не напоминало о веселом свадебном шествии. Сама Джиневра тоже оделась просто, в соответствии с новыми обстоятельствами своей жизни, но в ее красоте было такое благородство и величие, что у обоих свидетелей, считавших своим долгом отпустить комплимент невесте, слова замерли на устах; они почтительно поклонились, ограничившись безмолвным восхищением. Эта сдержанность внесла холодок. Веселье приходит только туда, где есть полное равенство. Итак, судьба распорядилась, чтобы все вокруг жениха и невесты было мрачно и сурово, их счастье не отражалось ни в чем. Церковь и мэрия находились неподалеку от меблированных комнат, где жила Джиневра. Поэтому Луиджи и Джиневра решили идти пешком венчаться, вместе со свидетелями; эта будничная простота окончательно лишила торжественности одно из важнейших событий в жизни человека.

Большой съезд карет во дворе мэрии сулил многолюдное сборище; поднявшись по лестнице, они вошли в зал, где мэра довольно нетерпеливо ждали парочки, которых в этот день должны были осчастливить. Джиневра села рядом с Луиджи на кончике длинной скамьи; их свидетелям, за отсутствием места, пришлось стоять. Две невесты в пышных белых нарядах, все в бантах и кружевах, в жемчуге, в венках из флердоранжа, шелковистые бутончики которого дрожали под венчальной фатой, были окружены веселой родней; их провожали матери, на которых они озирались с довольным и оробевшим видом. Их счастье светилось во взорах присутствовавших, и, казалось, каждый посылал им свое благословение. Отцы, свидетели, братья, сестры так и носились взад и вперед, точно пчелиный рой, играющий в лучах закатного солнца. Казалось, каждый сейчас понимал значительность этого быстротекущего мгновения, когда в жизни человеческой душа устремляется от одной надежды к другой: от желаний прошлого к обещаниям будущего. От этого зрелища у Джиневры защемило сердце; она сжала руку Луиджи, он ответил ей взглядом. Из глаз молодого корсиканца скатилась слеза; никогда еще он так ясно не сознавал, чем пожертвовала для него Джиневра. Но эта драгоценная слезинка заставила Джиневру забыть об окружавшей пустоте. Любовь раскрыла свою сокровищницу перед влюбленными, и они перестали видеть что бы то ни было в этой суете, они были вдвоем, одни в толпе; и таким же открывался перед ними их будущий жизненный путь.

Между тем их свидетели, равнодушные к предстоящей церемонии, спокойно толковали о делах.

— Овес нынче дорог, — сказал унтер-офицер каменщику.

— Он еще мало вздорожал по сравнению с алебастром, — ответил каменщик.

И, продолжая толковать о делах, они прошлись по залу.

— Однако как много времени приходится здесь терять! — воскликнул каменщик, пряча в карман свои большие серебряные часы.

Прижавшись друг к другу, Луиджи и Джиневра чувствовали себя одним существом. Поэт, без сомнения, залюбовался бы их одухотворенными лицами, озаренными единым чувством, похожими друг на друга смуглым тоном кожи, печальными и замкнутыми среди радостного гудения двух свадеб, среди веселой суеты четырех семейств, сверкавших бриллиантами, пестревших цветами, среди ликования, которое отдавало пошлостью.

Все, что в этом шумном, сияющем роскошью людском сборище выставлялось напоказ, Джиневра и Луиджи бережно таили в своем сердце. Там — разгул грубого веселья, здесь — проникновенное молчание ликующих душ; там — земля, здесь — небо. Однако Джиневра не сумела отрешиться от всех женских слабостей и преодолеть невольный трепет; суеверная, как все итальянки, она увидела в этом резком различии дурное предзнаменование и затаила чувство страха, столь же непреодолимое, как любовь.

Вдруг служитель мэрии распахнул настежь двери и голосом, звучавшим как отрывистый лай, вызвал господина Луиджи да Порта и мадемуазель Джиневру ди Пьомбо. Эта минута была тягостна для жениха и невесты. Прославленное имя Пьомбо привлекло внимание; зрители зашевелились, рассчитывая увидеть роскошную свадьбу. Джиневра встала; ее глаза, сверкавшие гордостью, внушили почтение толпе. Подав руку Луиджи, она твердым шагом направилась к двери; за ней последовали свидетели. Все нараставший шепот изумления, переходя в гул, напомнил Джиневре о том, что свет желает знать, почему отсутствуют ее родители; казалось, и здесь преследовало ее отцовское проклятие.

— Подождите, пока подойдут родные, — сказал мэр письмоводителю, торопливо читавшему документы.

— Есть протест родителей, — флегматично ответил письмоводитель.

— С обеих сторон? — спросил мэр.

— Жених — сирота.

— Где свидетели?

— Вот они, — ответил письмоводитель, указав на четырех человек, стоявших, скрестив руки, недвижных и безгласных, как статуи.

— Но если имеется протест... — начал мэр.

— При сем прилагается законно составленное формальное испрошение у родителей согласия на брак, — возразил письмоводитель и, встав, вручил мэру бумаги, приложенные к брачному договору. Было что-то мертвящее в этом бюрократическом разбирательстве, сводившем к нескольким словам всю повесть человеческой жизни. Вражда Порта и Пьомбо, их неистовые страсти уместились на одной странице в книге актов гражданского состояния, как в нескольких строках надгробия умещается летопись народа, — иногда даже в одном слове: Робеспьер или Наполеон...

Джиневра дрожала. Подобно голубке, которая, перелетев моря, не нашла иного пристанища, как ковчег, она могла дать отдых своему взору, только глядя в глаза Луиджи, потому что кругом все было мрачно и холодно. У мэра был неодобрительный, суровый вид, а его помощник смотрел на новобрачных со злорадным любопытством. Это было так не похоже на праздник! Как все человеческое, когда оно лишено всяких покровов, это было событие простое само по себе, но огромное по своему содержанию.

Новобрачным задали несколько вопросов, мэр пробормотал какие-то слова, Луиджи и Джиневра поставили свои подписи в книге актов гражданского состояния, и их брак совершился. Корсиканские любовники, союз которых был овеян поэзией любви Ромео и Джульетты, воспетой гением, прошли сквозь строй ликующей чужой родни, готовой уже выразить недовольство тем, что надо ждать очереди из-за такой невеселой с виду свадьбы.

Когда Джиневра очутилась во дворе мэрии и увидела над собой небо, у нее вырвался вздох облегчения.

— Хватит ли мне всей моей жизни, исполненной заботы и любви, чтобы вознаградить мужество и нежность моей Джиневры? — спросил Луиджи.

Эти слова, эти слезы счастья заставили новобрачную забыть обо всех страданиях, ибо она страдала оттого, что ей пришлось перед посторонними отстаивать свое счастье, в котором ей отказывала собственная семья.

— Но почему же люди вмешиваются в нашу жизнь? — спросила она с такой непосредственностью чувства, что восхитила Луиджи.

От радости новобрачные не чуяли земли под ногами. Они не видели перед собой ни улиц, ни неба, ни домов и, как на крыльях, понеслись к церкви. Вскоре они очутились в маленькой сумрачной часовенке, перед незатейливо убранным алтарем, и их обвенчал старенький священник. Но и здесь, как в мэрии, их по пятам преследовали своей роскошью две другие свадьбы.

Под сводами церкви, заполненной друзьями и родственниками молодых, гулко отдавался стук подъезжавших к порталу карет, разносились голоса привратников, причта, священников. Алтари сверкали всей роскошью храмового убранства, даже высохшие венки из флердоранжа на статуях девы Марии казались совсем свежими. А кругом были цветы, сияние свеч, бархатные, расшитые золотом, подушки, клубился ладан... Точно сам господь бог приложил руку к этому преходящему торжеству. Когда же понадобилось держать над головами Луиджи и Джиневры венец, подбитый белым атласом, — символ вечного союза, это ярмо, нежное, сверкающее, легкое для меньшинства и тяжелое, как свинец, для большинства супругов, — священник оглянулся, рассчитывая увидеть юношей, которые обычно исполняют эту приятную обязанность; их заменили двое свидетелей. Пастырь наспех напутствовал супругов, предупредил об опасностях, ожидающих их в совместной жизни, а также об их будущих родительских обязанностях и тут же бросил косвенный упрек по поводу отсутствия родителей Джиневры; затем, соединив их перед богом, как мэр соединил перед лицом закона, кончил мессу и удалился.

— Благослови их господь! — сказал унтер-офицер каменщику, выходя на паперть. — Никогда еще не было лучшей пары! Видно, бог умом обидел родителей этой девушки! Я не встречал солдата храбрее, чем полковник Луи. Если бы все так держались, император не был бы свергнут.

Благословение солдата, единственное в этот день, было бальзамом утешения для Джиневры.

Новобрачные простились со свидетелями, пожали им руки, и Луиджи от души поблагодарил своего квартирного хозяина.

— И ты прощай, дружище, — сказал он своему бывшему однополчанину, — спасибо тебе!

— Рад стараться, господин полковник! Все, что у меня есть — душа и тело, лошади и кареты, — все в вашем распоряжении!

— Как он тебя любит! — сказала Джиневра.

Луиджи поторопился увести новобрачную домой; скоро они очутились в своем скромном жилище; и когда дверь за ними затворилась, Луиджи обнял жену:

— О моя Джиневра! Теперь ты по-настоящему моя! Вот где начинается наш праздник! Вот где все будет нам улыбаться!

Они вместе пошли обозревать свою квартиру, состоявшую из трех комнат. Первая комната служила гостиной и столовой. Справа от нее находилась спальня, налево — большой кабинет, который Луиджи устроил для своей милой жены; там она нашла мольберт, ящик с красками, гипсовые слепки, модели, манекены, картины, папки для этюдов, — коротко говоря, все хозяйство художника.

— И мне можно будет здесь работать? — по-детски спросила она.

Долго еще рассматривала Джиневра обои, мебель и много раз подбегала к Луиджи благодарить его, потому что этот маленький приют вдохновения был обставлен с некоторой роскошью: в книжном шкафу стояли любимые книги Джиневры, в глубине комнаты — фортепьяно. Опустившись на диван и притянув к себе Луиджи, Джиневра нежно сказала, сжав его руку:

— У тебя хороший вкус!

— Я счастлив слышать это от тебя.

— Но покажи мне все! — попросила Джиневра; Луиджи держал от нее в секрете приготовления их гнездышка.

Они вошли в спальню, свежую и белоснежную, как невеста.

— Лучше уйдем отсюда! — засмеялся Луиджи.

— Но я хочу видеть все! — И властная Джиневра подвергла осмотру все решительно, с любопытством и тщательностью антиквара, изучающего старинную монету; ощупала шелк и потрогала каждую вещь, простодушно им радуясь, как всякая новобрачная, разглядывая свадебные подарки.

— Мы начинаем с того, что разоряемся, — сказала она весело и немного озабоченно.

— Это правда, тут вся моя пенсия, — ответил Луиджи. — Я продал право на нее одному доброму человеку по имени Жигонне.

— Зачем? — укоризненно спросила она, но в голосе ее звучало тайное удовольствие. — Неужто ты думаешь, я была бы менее счастлива на чердаке? Зато все это очень красиво и все — наше.

Луиджи смотрел на нее с таким пылким восторгом, что она опустила глаза и сказала:

— Пойдем же посмотрим остальное.

Над этими тремя комнатами, под самой крышей, находился кабинет Луиджи, кухня и комната для прислуги. Джиневра осталась довольна своим маленьким царством, хотя вид из окон загораживала высокая стена соседнего дома и выходили они в темный двор. Но на сердце у влюбленных было так легко, таким лучезарным рисовалось будущее в свете надежды, что все казалось им прекрасным в их уединенном убежище. Они были скрыты в глубине большого дома, затеряны в необъятном Париже, как две жемчужины, затаившись меж створок перламутровой раковины, затеряны в безбрежности океана; всякому другому человеку такая жизнь показалась бы тюрьмой, они же видели в этом рай.

Первые дни их брака были отданы любви. Им было слишком трудно сразу приняться за работу, они не могли, противиться страсти. Луиджи проводил часы у ног жены, любуясь отливом ее волос, очерком лба, чудесной оправой ее очей — чистотой и белизной век, двух полукружий, между которыми глаза ее плавно скользили, отражая счастье удовлетворенной любви. Джиневра гладила волосы Луиджи, не уставая созерцать (употребим здесь ее выражение) la bella folgorante[22] возлюбленного, изящные очертания его лица, так же непрестанно восхищаясь благородством его осанки, как он непрестанно восхищался ее грацией. Они, как дети, создавали игру из ничего, из пустяков, а эти пустяки снова и снова приводили их к страсти, и игра их сменялась только грезами far niente[23]. Любая песенка Джиневры воссоздавала восхитительные оттенки их чувства. Прогулки в сельской местности, когда шаги молодой четы сливались, как слились их души, снова открывали любовь; они находили ее всюду — в цветах, в небе, в багряных красках заката; читали ее даже в прихотливых извилинах тучек, которые взапуски бежали друг за другом по ветру. Один день не походил на другой, а любовь все росла, потому что была истинной любовью. Они проверили себя в первые дни и чутьем поняли, что неисчерпаемое богатство их души сулит им еще неведомые наслаждения. То была любовь во всей ее непосредственности, с нескончаемыми разговорами, недосказанными словами и длинными паузами, с восточной негой и неистовством страсти. Луиджи и Джиневра постигли все в любви. Разве любовь не похожа на море, которое пошляки упрекают в однообразии, бросив на него беглый и небрежный взгляд, тогда как натуры избранные могут провести всю жизнь, любуясь морем, без конца открывая в нем чудесные перемены и не уставая им радоваться?

⇐ Предыдущая 1 2 345 Следующая ⇒