КОГДА ДЖОНАТАН УМЕР 5 страница

Маленьким детям не разрешалось из них стрелять, да и в любом случае они бы не дотянулись. Но Джонатан поболтал с хозяином тира, немного пострелял для виду, и, поскольку он расплатился приличной купюрой и не требовал сдачи, тот предложил помочь мальчику. Джонатан опустился на одно колено и подсадил Сержа на фут или около того, придерживая его за талию; ларёчник придерживал дуло ружья и помогал целиться. Он был неплохим парнем: Серж дважды попал в яблочко. Он унёс с собой батончик нуги и игрушку из искусственных перьев, а также две мишени, пробитые насквозь.

Он вручил Джонатану свои призы, оставив себе сертификат снайпера. Он много говорил о воздушном ружье. Оно было лучше, чем игрушечный пистолет: он мог сделать дырку. Он спросил Джонатана, можно ли убить из него. Джонатан сказал, что можно, хотя на самом деле, он не знал наверняка; но в подобных ситуациях он редко осмеливался отвечать отрицательно.

– Тогда я застрелю тебя из него! – заключил Серж, смеясь.

Джонатан снова обнял мальчишку: ещё никогда его не любили настолько сильно, чтобы говорить ему такие вещи.

Им пришлось в последний раз навестить дом трёх детей. Серж всё ещё хотел вручить свой подарок (который Джонатан носил с самого утра, теперь к нему добавились призы за стрельбу), и такая ерунда как две неудачные попытки его не смущала.

Ещё до того, как они позвонили, они знали, что дверь откроется: они слышали голоса с той стороны. Серж дрожал от нетерпения и жал кнопку дверного звонка с той же энергией, с какой протягивал руку для пожатия. Он смеялся, стоя под дверью. Джонатану наоборот – было не по себе. Вдруг, там их мать, что они скажут? Какое право Серж имел, возвращаться? А если молодая женщина пустит их поиграть, то им с Джонатаном придётся искать способ убить время, пока четвёрка детей будет общаться. Когда встречаются старушки с собаками, собаки обнюхивают друг друга, радуются, дерутся, щекочут друг другу жопу, но старушки растаскивают их – не приближайся к этому маленькому гадкому отродью. Они обмениваются горькой вежливостью через менопаузные ротовые отверстия: ну что ты будешь делать с этими бесстыжими животными, которые вынуждают их быть почти людьми?

Тут всё будет ещё хуже: Джонатан не женщина, его слова не подкреплены материнским авторитетом.

Дверь открылась. Джонатан и Серж с одинаковой радостью увидели круглые щёки и весёлый носик Томаса. Улыбаясь, мальчик обнажил свои молочные зубы, отсутствие передних напоминало чёрную повязку на пиратском глазу. Они трясли друг другу руки, чуть не вывихнув их. Им повезло – мамочки не было дома.

Двое посетителей сбежали незадолго до её возвращения.

– Значит, это воздушка? – спросил Серж в автобусе, рассказывая о винтовке, из которой он стрелял. – Нет, пушка! Эй, пушка-хуюшка, хуюшка-сосушка!

Это была первая игра слов, которую Джонатан услышал от мальчишки. Но, возможно, Серж узнал их от Стефана (которому было почти десять лет, и чей язык быстро развивался), когда рассказал трём братьям о своём приключении на ярмарке. Настойчивость Сержа в повторении этой игры слов показала, что он раньше не представлял себе, что можно так манипулировать языком, таким же лёгким и иллюзорным, как мыльные пузыри.

– Может, сегодня в саду, – предложил Джонатан, – ты мог бы мне, э-э… Если будет тепло, а?

– Ах ты, мерзкий свинтус! – воскликнул Серж. – Не-не-не, я не буду это делать.

– Я тебя впервые прошу.

– Врёшь! Ты уже заставлял меня делать вот так, – сказал Серж с резким смехом, и широко распахнул рот, будто пытался проглотить теннисный мяч.

– Ты всё равно иногда целуешь его, – пробормотал Джонатан, забавляясь этим притворным отказом.

– Да, да, но это было раньше. И вообще я делал по-другому.

Пока он говорил, губы Сержа щекотали ухо Джонатана, которое внезапно ощутило прикосновение острого язычка; Сердце Джонатана забилось быстрее. Ребёнок засмеялся и снова уселся на своё место.

– Я, правда, люблю тебя! – тихо сказал Джонатан безо всякой необходимости.

– О, я знаю, – сказал Серж с равнодушием праздного короля, – можешь не повторять.

И сразу после этого:

– Как же он это делал, тот человек, как он ест лезвия, мм…? Как ты думаешь?

Джонатану показалось, что Серж звучит слегка напыщенно. Но он ответил, с большим трудом придумав объяснение:

– Это... это не настоящие лезвия. Там только одно настоящее, которым он режет бумагу, а остальные – фальшивые. Когда он вытаскивает их изо рта, он их опять подменяет, это должно быть особое лезвие, толстое, но ты не замечаешь подмены, это очень быстро; это как гармошка, там много тонких неострых лезвий, которые крепко связаны заранее с помощью лески, и когда он тянет, они разлепляются и получается такая гирлянда, а остальные остаются у него во рту. Ну, я думаю, что так. Я не знаю!

– То есть, они фальшивые? - спросил Серж вызывающим тоном.

– Скорее всего. Он прячет настоящее, а потом ест подделки.

– Они не подделки! - сказал Серж, подпрыгнув на сиденье. – Они настоящие! Сейчас объясню. Ты не понял, что он делает? Это же просто. У него лицо ненастоящее!

– Что? - сказал Джонатан, – что-то вроде маски?

– Ну, наверное, но оно ненастоящее, сто процентов.

– Что ж, возможно... Но тогда она очень искусно сделана.

– А ты говоришь мне, что он настоящий! – сказал Серж, словно об очевидной вещи. – Он очень хитрый. Итак, сначала он надевает фальшивое лицо, а в нём дырка, во рту, и кладёт туда лезвия. Вот что он делает.

– Я бы не осмелился, - сказал Джонатан. Представь, что будет, если попадёшь не в то отверстие. Ведь под фальшивым лицом находится твоё собственное. Если промахнёшься, отрежешь себе всё, что только можно, и язык, и всё. Это опасно.

– Мм... это опасно, – признал Серж, – но это круто.

Все воды загрязнены, все поля огорожены, луга отравлены, улочки узкие и грязные, а единственные участки травы и уголки леса, которые ещё доступны, покрыты горами пластикового мусора, брошенной бытовой техникой, ржавыми автомобилями.

Таким образом, прогулки по окрестностям не приносили удовольствия. Нужно было долго двигаться между двумя заборами, либо пробиваться прямо через бескрайние поля ржи, пшеницы и кукурузы. Вдалеке виднелась река; но её берега, изрезанные и огороженные частными рыболовными артелями, были закрыты для прохода. Пройдя около мили по пастбищу можно было увидать разве что прыжок хилого кузнечика. Никаких других насекомых, кроме мух; никаких других птиц, кроме огромных стай воронья и шумных грачей; никаких иных животных, кроме крыс. Такими были деревни в тех краях.

Серж и Джонатан быстро исследовали эти враждебные и однообразные пустоши с колючей проволокой и электрическими заборами. Они отказались от деревенских развлечений. Территория возле их дома по-прежнему была самой оживлённой, самой весёлой и самой свободной, которую они только могли найти. И поэтому они тихонько занимались домашними делами, а Серж периодически наносил визит в деревню. Там он иногда встречал ребят своего возраста, особенно в бакалейной лавке, где у них была штаб-квартира. В задней части магазина или в подвале они дурачились, иногда шумно иногда тихо; Серж никогда не рассказывал, что они там делали.

Порой он уходил туда рано утром. Он возвращался к обеду; он бы охотно привёл своих друзей, но родители им бы не разрешили. После еды он воссоединялся с ними в деревне. Джонатан, который предпочитал делать покупки днём, часто там сталкивался с ним и его бандой. В один дождливый день на бакалейную лавку напали пять или шесть картофельных мешков, в которых, смеясь, прыгали ребятишки. Они врезались в полку, банки раскатились. Бакалейщик, их дружелюбный спонсор, подаривший им эти мешки, немножко покричал, но отпустил. В любом случае, это его сын возглавлял неуправляемое шествие.

Позднее, летом, тренер украл местных детей. Деревенский совет предлагал недорогую путёвку в детский оздоровительный лагерь, чтобы дать матерям немного отдохнуть. Остались лишь подростки, которые могли помочь с работой. Не было ни весёлых голосов на улице, ни свежих лиц в окнах. Покинутый всеми Серж переключился на Джонатана.

Потом дети вернулись, но Сержа они больше не интересовали.

Соседская старуха вела себя странно. Иногда она болтала, стоя у садовой изгороди, звала Сержа в гости, угощала его свиным студнем и чаем с блинчиками. В иные дни она не показывалась, и её трость висела на дверной ручке.

На самом деле, у неё было две палки: садовая, толстая, почерневшая и изношенная, на которую она опиралась, когда у неё не было садового инструмента, и домашняя палка, которую она оставляла у двери, когда выходила, и забирала, когда возвращалась. По палке на двери можно было понять, дома она или нет.

Эти чаепития обходились ей недёшево, учитывая, на что ей приходилось тратиться: масло, яйца, сахар, шоколад, цукаты, изюм, ваниль. Тем более, что она пекла большие торты, желая, чтобы Серж унёс с собой всё, что не доел.

В те дни, когда она пряталась, она не была больна, а просто была в плохом настроении. Два или три раза можно было увидеть её, выходящей в огород, с угрюмым лицом и недоверчивым взглядом.

Когда приходил Серж, она запирала собаку и выпускала кур.

Курицы были жалкие: глупые, грязные и трусливые. Старый пёс был очень деликатный и едва ходил. Серж очень любил его и всегда с ним играл. Тогда бабка заявила, что эта тварь мучается от болей, из-за которых у него теперь дурной характер. Он может укусить, и мальчику не следует с ним играть.

Однако они всё ещё встречались у забора меж их огородами, потому что старуха снова выпускала пса, больного или нет, как только Серж уходил. И если она заставала их играющими украдкой, она размахивала палкой, угрожая животному, и кричала Сержу:

– Я кому сказала, оставь его в покое! Он кусается, говорю тебе!

– Нет, он не кусается, - отвечал Серж, почёсывая пса и скармливая ему кусочки торта, - он хороший.

– Это только кажется! - кричала женщина, подходя ближе. Вдруг он тебя укусит! Не доверяй ему! Он укусит! Отойди от него! Бог его знает, что ему в башку взбредёт.

Устранив соперника, она начинала выспрашивать о его отношениях с Джонатаном. Она пилила ребёнка, пока не получала все ответы. Когда мальчик благодарил её за угощение, она подсыпала яду: пытаясь прощупать почву, восклицала:

– Боже мой, как же ты живёшь, бедненький, никто о тебе не заботится, мамочка бросила тебя одного.

Но незамысловатый ответ Сержа лишал её и этого маленького удовольствия, ибо он спокойно отвечал:

– Мне не нужна мама. Я и так не один.

Она отыгрывалась приступами домашнего уюта, которые она отрабатывала на Серже, когда он заходил к ней на кухню. Тщательно осмотрев его, она брала у него какой-нибудь предмет одежды и стирала или чинила на месте, болтливая и возбуждённая, шмыгая носом.

Молодому человеку не следует этим заниматься, да и сможет ли он?

Серж, более или менее раздетый, не протестовал. Он любезно восседал там, держа спину прямо, ел, очень гордый, очень довольный, полный вопросов, болтая, как настоящий сплетник.

Она не осмеливалась снять с него штаны, хотя в её руках ощущалось побуждение вытереть и поковырять, дабы подчинить себе эту ускользнувшую часть тела с помощью чистки и осмотра. Если бы этот мальчишка был её внуком, он был бы по праву весь её.

Всё-таки она завладела его шортами. Когда она увидела их висящими в саду в день стирки, она посетовала на то, в каком они состоянии. Серж флегматично отцепил их и принёс ей.

Странным голосом – немного сладким, немного сварливым, писклявым и беспечным, она спрашивала его после чая, не хочет ли он в туалет. Казалось, она ожидала этого как должного. Ребёнок качал головой. Не сдаваясь, она настаивала:

– Ты уверен? Ты действительно уверен? … Ни писить, ни какать? Даже пи-пи не хочешь?

Презирая, как этот допрос, так и лексикон, Серж пожимал плечами:

– Я уже посрал.

Либо просто выходил и мочился под дерево. Для старухи это было лишь половиной победы, она восклицала:

– Ага! Вот ты где! Ты ведь хотел! Надо было сказать, что хочешь! Это же нетрудно!

В том же духе дразнящей стыдливости и вкрадчивой жадности она интересовалась его носками и трусами, предлагая сменить резинку, если они плохо держатся. К её сожалению, Серж не пожелал расставаться с нижним бельём.

Также он не позволял ни трогать, ни целовать себя, резко отодвигался, когда старуха пыталась положить руку ему на плечо. Она говорила Джонатану, что мальчик был трудным, упрямым; непослушным, как корова, упрямым, как мул.

– Но, конечно, бедняжка, - намекала она жалобным голосом и с фальшивым взглядом, - он не виноват... Какое же может быть воспитание без матери. Нельзя требовать невозможного…

Несмотря на её слабость к домашнему уюту, сама она была грязной и не заботилась о внешности. Она подкалывалась английскими булавками, лентами и шнурками. Её длинные жёлтые ногти были грязными, но дом был чистым, по крайней мере, кафель, раковина и сковородки.

Джонатан мучился от того, что не заплатил ей за стирку и починку. Это проявление заботы вводило его в заблуждение, и он не видел в нём ничего плохого.

Не зная, что придумать, он в свою очередь предлагал угостить её пирожными. Городские деликатесы, такие как заварные булочки, пирожные мокко, слоеная выпечка: всё было не в её вкусе. Кулинарные изыски Джонатана раздражали соседку, и она возвращала эту дрянь Сержу, даже не попробовав.

– Забери это с собой. Я приготовила тебе кое-что получше.

Джонатан искал способ угодить. Покупал сладости, цукаты. Женщина принимала их с меньшим пренебрежением, но так или иначе они оказывались в карманах ребёнка. Джонатан сдался.

У неё был женатый сын, который раньше жил в городе. Он разбился на своей дешёвой маленькой машине вместе с женой и двумя детьми.

– Он приезжал по воскресеньям. Привозил вещи в стирку, забирал чистую одежду, кур, яйца, вино, теперь он мёртв. Скотина поганая!

Больше она ничего о нём не рассказывала.

Когда трёх братишек из города тоже увезли на каникулы, местность стала и впрямь чересчур необитаемой. Джонатан волновался, что Сержу будет скучно; он предложил ему вместе куда-нибудь уехать, на море, куда угодно. Но мальчишке не хотелось никуда уезжать. Он был счастлив там, где находился.

Несмотря на свои приключения в деревне, он вел осёдлый образ жизни. Он наслаждался своим местом и своими маленькими привычками, поскольку ни одна из них не была ему навязана, и он устроил всё так, как хотел. Казалось, все его замыслы сводились к тому, чтобы каждый день снова начинать делать одно и то же, с изменениями, подавлениями и реставрациями, продиктованными его воображением. В этом месте и при таком образе жизни, который Джонатан считал никому не интересным, Серж находил тысячи способов себя развлечь. Очевидно однообразные, его дни были наполнены открытиями, искусными поделками, ощущениями, насилием, флиртом, сплетнями, ласками, поисками и исследованиями, которые бесконечно его очаровывали. Этот избыток, плод его ума, в любое время предлагал ему неиссякаемый мир, где Джонатан был одним из источников. Он хранил своё место, может быть, скромное, в таинственной коллекции Сержа; ему находилось применение в операциях, достижениях, испытаниях и настроениях, в которых он ничего не значил. Всегда доступный, он предоставил трудолюбивому ребёнку возможность расти и опираться на него, как и на всё остальное.

Всё лето Джонатана не покидала мысль о возвращении Барбары. Усилием воли он представлял Сержа не более чем перелётной птицей, похожей на утро, полное света – одну из тех вещей, о которых мечтают в одиночестве, удачное открытие для художника. Позже он уже не сможет полюбить мальчика с такой осторожностью. Он боялся осени. У него были тайные идеи похищения, побега с ребёнком за границу. Либо он воображал своё возвращение в Париж, битву с Барбарой лицом к лицу.

Потом он понял, что дело не только в Барбаре. Таков был порядок вещей, который овладевал Сержем и превращал его в одного из тех бесчисленных людей, от которых Джонатан бежал. Всё, всё очарование этого мира, все его силы вынудят Сержа предать себя без сожаления. В конце концов, враг будет воплощён не в пугалах, карикатурах, идиотах, не в родителях или суде присяжных; он будет вживлён мальчику прямо в сердце. Ни Серж, ни Джонатан не могли предотвратить это.

Джонатан принял эту идею близко к сердцу. Он перестал бороться, перестал надеяться. Он думал о грядущем растворении, о смерти ребёнка, о своей смерти. Проще всего было бы перерезать себе запястья. Самоубийство из протеста, а не из-за простых страданий: но не стоит обливаться бензином перед сотней журналистов в знак проигрыша дела. Джонатан оставит свою смерть при себе.

Несмотря на эти мучения и эти планы, Джонатан жил весело. Он старался не делать ничего, что могло бы вызвать недовольство Сержа. Он стал менее безучастным, более глубоко погрузился в странные мальчишеские дела, осмелился безоговорочно следовать за ним.

У Джонатана было прекрасное здоровье. Его сложности бытия не влияли на физиологию, поскольку его тело не было чем-то внутренним или неизвестным ему. Он хорошо ел, хорошо пил, хорошо переваривал пищу, обильно срал, сильно мочился, прекрасно спал, хорошо выглядел, с хорошими мускулами, хорошей кожей и прекрасным членом. Даже его дружба с Сержем не внушала ему ни чувства вины, ни копания в себе или какой-либо рефлексии. Он был не способен ни объясниться, ни оправдаться перед теми, кто, будучи неспособным жить так будто умирает, были бы назначены судить и изменять порядок вещей. Всё знать и ничего не говорить – таким было кредо Джонатана.

Никто из этих двух мальчишек больше не беспокоился о календаре. Никакой угрозы не представляли признаки износа и зрелости, которые были видны теперь повсюду, когда лето подходило к концу. Порядок без скуки и страданий, беспорядок без мучений и травм: такова была невозможная вселенная, которую они выстроили. Антимир, который осенью погибнет. Но это не имело значения.

Они ели, обнимались, дышали, им становилось скучно, как это бывает с людьми, когда они постоянно вместе, они играли в секс, потом бросали его, они делали свой дом чистым и ярким, как миниатюрный пейзаж, потом они его пачкали, загрязняли, приводили в беспорядок. Но поскольку дома, в отличие от живых существ, сами не восстанавливаются, они энергично его возрождали, чистя щёткой, протирая губкой, полируя, подготавливая сцену к следующему приступу грязи.

Серж и Джонатан не были влюблены, будучи недостаточно самовлюблёнными. Им было чем заняться вместе. Их ассоциация была скорее биологической. Некоторые растения поглощают необходимые им вещества и очищают почву, делая её пригодной для использования другими растениями, которые в противном случае погибли бы. Каждый из них поглощает и выделяет разные питательные вещества; каждый из них устраняет яды, которые мешают жить другому. Такова была дружба между Джонатаном и Сержем, и невозможно было сказать, кто на самом деле очищал мир для другого.

Если у старухи на завтрак были блинчики, то Серж потом пускал шептуна. Это был неповторимый запах, запах яичного пердежа. Звук был быстрый, лёгкий, продолжительный и певучий, имевший собственную мелодию. Если Джонатан был поблизости, ему приходили на ум сваренные вкрутую яйца под майонезом; и вечером он их готовил. Майонез Серж тоже очень любил. Он пукал с удивлением, как маленький пёсик.

Однажды, когда они заносили домой высушенное бельё, Серж захотел надеть одежду Джонатана и предложил ему свою. Раздевшись догола, они принялись за дело. С нижним бельём возникла проблема: Джонатан хоть и был стройный, но мальчик был слишком мал; диспропорция была разительная.

Маскироваться друг под друга было легче в рубашке и шортах. Серж стал похож на клоуна. Джонатан сунул руку в одну из пар детских джинсов, так что у него было два рукава. Чуть не порвав очень большой пуловер, который ребёнок любил носить, он сумел просунуть в него ноги и превратить в трусы. То, что выскочило из воротника, было отнюдь не головой маленького мальчика.

Несмотря на дискомфорт, связанный с этим снаряжением, они решили, что им хорошо в нём, и расставались с ним не без сожаления. Серж уже полностью привык к послушанию Джонатана и ко всему, что отличало его от взрослого. Теперь он думал о молодом мужчине как о каком-то малыше, младше, чем сам Серж – а он был очень добр и нежен с маленькими детьми. Привычное насилие и мальчишеские провокации часто отступали; он даже иногда смущался, когда загонял Джонатана в угон, чтобы заняться любовью. Возможно, он чувствовал себя кем-то вроде насильника.

Можно быть маленькой обезьянкой с большой обезьяной, согреваться вместе, немножко пощекотать друг друга, защитить друг друга. Это было не так, но Джонатан так это себе представлял, и рисовал счастливых обезьян. Они выглядели лучше, чем настоящие и лучше чем люди.

Джонатан много работал, не задумываясь об этом. Таким образом он использовал время, которое Серж проводил без него. Как только ребёнок уходил, Джонатан брал кисть, как только он возвращался, Джонатан откладывал её и забывал о полотне, над которым работал. Эти моменты одиночества больше не были частью его жизни; то, что он делал тогда, для него не имело значения.

Не задумываясь – как домохозяйка, которая вяжет шерстяные носки, пока дети в школе – Джонатан покрывал краской холсты, которые он должен был поставлять согласно контракту. Он немного отстал от плана, но летних месяцев хватало, чтобы наверстать. Никогда ещё он не рисовал так: почти не раздумывая и не глядя на собственную работу, без амбиций, без планов, без опасений критики. Да, материал ему нравился, творить было несложно; это было нескучно, но и не было чем-то замечательным – его агент будет счастлив.

Таким образом, присутствие Сержа не вызывало у Джонатана никакого желания творить, самовыражаться. Была только лёгкость и продуктивность надёжного работника. Иногда ему казалось, что его новые полотна красивы и лучше других. Ему было плевать. Он не имел надобности оценивать себя. Распространённое мнение о том, что труд позволяет человеку состояться, заставляло его пожимать плечами. Всё коллективное ограничено, всё одиночное - ничто: в промежутке между этими двумя крайностями Джонатан вряд ли мог особо надеться на то, чтобы считаться художником.

Он торопился закончить и отложить подальше всю эту халтуру. Возможно, им понравится то, что он им предложит, но он совершенно не думал об арт-публике. Ему было достаточно пяти минут проведённых наедине с ценителем искусства, чтобы его затрясло от гнева. Он любил хороших людей, то есть – никого; он страдал от того, что его ценили в узком кругу людей, которые не стоили его плевка.

Сентябрьские дни были испорчены визитами. Сначала курьеры приезжали забрать картины, навещал сам владелец галереи, и объявились несколько друзей: парижане, преуспевающие в столице, интеллектуалы, женщины среднего возраста, учителя, папины сынки, разговорчивые неудачники. Атмосфера была напряжённой. Стоило только этим людям, которые считали себя более оригинальными и более ценными, чем остальные, снизойти сюда, как нормальность и вся её грязь снова ожила. Талант, как дерьмо, привлекает самых ужасных мух.

А что Серж? Крохотный ребёнок, едва заметный, серый, как стена. Настроение было неясным, лица безлики, поступки невыносимы. Царство паразитов, мерзавцев, лжецов и идиотов. У ног хозяина галереи остров со спичками превратился в гротескный мусор, какой-то хлам, о который спотыкаешься в саду, когда не смотришь, куда идёшь. Задушенный, раздавленный ложной личностью, навязанной ему этими фальшивыми отношениями, Джонатан был потрясён. Конечно, они ушли; но им хватило нескольких часов, чтобы завершить свою работу обмана, насилия и смерти. После этого между Джонатаном и Сержем всё было уже не таким как раньше.

Это вторжение послужило предвестником другого и, возможно, помогло им легче его пережить.

Однажды днём они возились в саду, когда услыхали голоса на тропинке, поднимающейся от дороги. Затем несколько мужчин и женщин вошли в калитку, желая видеть Джонатана. Это была новая тусовка Барбары - американка, её поклонники и прихлебатели, и Барбара среди них. Сердца двух ребят остановились. Им пришлось подняться с травы, на которой они сидели. Отвечать на сказанное. Пожимать руки. Сами посетители были расслабленными, элегантными, свободными и так гордились собой, что, увидев смущение Джонатана, сочли себя устрашающими, что им понравилось. Они говорили громкими голосами, педантичными, снисходительными, при этом улыбаясь, как эгалитарные снобы, разговаривающие с садовником своего приятеля. Это были горожане взрослые и актёры.

Через час они ушли, и с ними совершенно одинокий Серж. Они несли его чемоданы, один слева, другой справа.

Когда пошёл дождь, Джонатан услышал его на потолке. Ведь спальня, в которой он скрывался, была подоткнута под крышу; часть крыши покато спускалась над его кроватью, не давая ему полностью поднять голову.

Этот обычный звук, почти весёлый, несмотря на серость дня, несмотря на липкий холод и голые деревья, наполнил его печальным покоем. Пока шёл дождь, он ничего не делал. Люди убивают себя лишь в более жестокие дни, которые напоминают им о мире, временах года или о ком-то.

Джонатан снова подумал о том, чтобы всё бросить, вернуться в Париж, поскорей увидеть Сержа, вытерпеть что угодно – даже своих современников – пока не сможет спасти мальчика.

Но от чего его спасать? Мир, в котором можно было считать себя счастливым, не был миром Джонатана. Серж провёл здесь три или четыре месяца – время, которое можно было считать счастьем, но он был ещё не в том возрасте, чтобы осознавать или вообще искать счастье. Его пребывание с Джонатаном было скорее предметом воспоминаний шестидесятилетней давности из категории «если бы я знал». Ибо, когда мы стареем, мы, наконец вспоминаем время, когда мы были счастливы, и жили, не зная, что оно никогда не повторится; и это и есть первые годы нашей жизни, и других не будет.

То, что Джонатан знал о жизни Сержа в раннем детстве, шокировало его. То, что он помнил о своём, было не лучше. От тех слов, что ему потом говорили – пока он не бросил свою семью, друзей и страну, и всё так называемое человечество – просто невольно хотелось кого-то убить. Более того, они (старики) с гордостью говорили, как они поступят с тобой, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы понять.

Шёл дождь. Мягкий и ровный, он как осторожная ласка, примирял его с жизнью, жизнью бессмысленной и одинокой.

Не умирать. Этих капель воды, издающих умиротворяющий шум, наверняка было достаточно, чтобы заставить полюбить жизнь, пока они ещё здесь.

Джонатан смотрел, как падают листья, шло время. Утром он писал письма в Париж, а затем, спустя несколько вечеров, он понял, что их перехватывают. Восьмилетний ребёнок сам не напишет. Сержу не дали бы и трёх строк в экспрессивных письмах, которые Барбара писала ему, когда ей нужны были деньги, или чтобы поведать ему об очередной вечной любви.

Джонатан не был несчастен от того, что его жизнь подошла к концу. Это началось лишь тогда, когда Серж одолжил её и оставил себе, чтобы жить самому. Но Джонатан мучился от мысли, что её может быть недостаточно для выживания мальчика.

Сильные сентябрьские дожди уступили место огромному золочёному блеску осени. Осень, пронизанная нежным и ярким светом, который от восхода до заката был подобен образу ещё одного лета.

Итак, Джонатан не умер и в полном одиночестве продолжал любить скончавшегося ребёнка.

При первых же дождях старого чёрного соседского пса разбил паралич. Джонатан услышал крик старухи, когда она вытолкнула его наружу, чтобы он не гадил в доме. Он едва ползал. Видел он плохо и натыкался на всё подряд; окоченевшие ноги не могли больше нести его и сразу же подогнулись, когда старуха, потеряв терпение, дала ему пинка под зад. Он бы лежал в сторонке столько, сколько позволит хозяйка. Но этого было недостаточно: ему не было позволено сдохнуть, пока старуха сама не решит его прикончить – она, всё ещё немного активная, ждала своей очереди и намеревалась отомстить.

В осенней сырости пёс был на последнем издыхании. Старуха положила его на коврик, а потом оттащила к двери. Она перевернула пса, и он испражнился. Джонатан увидел это и задрожал от горя.

Однажды поздно вечером, толи потому, что ей всё надоело, или потому, что Серж тоже навсегда её покинул, или потому, что зима, грозящая смертью, нависла над их домами, она решила избавиться от собаки.

Джонатан был в саду. Он с маниакальным вниманием ухаживал за прудом Сержа и перенёс его обстановку в дом. Сквозь проволочную сетку и засохшие усики увядшего вьюнка он увидел старуху, которая тащила за собой собаку на толстой верёвке, необычно длинной.

Пёс не мог идти и завалился на бок. Старуха тащила его за шею, и наконец уволокла за угол к другой стороне дома.

Джонатан знал, что будет дальше. Он уже слышал от продавцов в деревне (так как видел много охотничьих и сторожевых собак и интересовался ими), что старых животных принято вешать. Это было бесплатно и не больно.

Поначалу Джонатан оставался на корточках, очищая, как идиот, маленький полукруглый канал, принадлежавший пруду. На дне росли тощие сорняки, которые, несмотря на холод, почти прорастали за день; он выдернул их. Единственная декорация, оставшаяся на острове – человечки, стоящие на спичечных ножках, падали из-за дождя, который их подмывал; Джонатан вставил их обратно. Ему не хотелось брать их внутрь: он предпочёл бы, чтобы они вовсе сгнили, чем увидеть остров совсем голым. Пока он работал, ему не было грустно. Его воображение воссоздавало для него каждый жест, каждую позу, каждое выражение лица Сержа и каждую интонацию его голоса, когда он играл в саду, и он был поражён тем, как много он вспомнил: ему казалось, что он запрещал себе смотреть на ребёнка.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 Следующая ⇒