КОГДА ДЖОНАТАН УМЕР 4 страница

– Нигде, – пробормотал один из её сыновей.

– Ох, очень смешно! Тем не менее, я имею право знать, где ты живёшь, не так ли?

– Я живу не здесь! – ответил Серж, пожимая плечами. – Я живу в другом месте!

– Ну что ж, разобрались! – сказала женщина. Она занялась распаковкой покупок, готовкой и уборкой.

– Как бы то ни было, – сказала она, обиженная безмолвной враждебностью детей, – с меня довольно. Опять нас ждут неприятности. Пора бы уже помнить, сколько вам лет. Вам, конечно, всё равно, но в любой момент сюда может ворваться женщина взбешённая, от того что её ребёнка нет дома. Так что ваш маленький друг будет очень любезен, если соберёт свои вещи и пойдёт домой к своей маме, если это не трудно.

– Моя мама в Америке, – заметил Серж, вставая.

– Как же ей повезло! - сказала молодая женщина. – Но, я полагаю, ты у кого-то живёшь? У бабушки?

– Бабушка живёт в Перонне, - сказал Серж.

– Ну, тогда с отцом.

– Мой отец в Париже, наверное, – сказал Серж.

– Хорошо, значит, ты сам по себе, просто путешествуешь по стране, – вздохнула она. – Ты своего не упустишь, хоть и один!

– Я с Джонатаном, мы приехали на автобусе, он мой друг.

– Ах, вот оно что! Значит, вы у его мамы живёте?

– Нет, только мы вдвоём, – сказал Серж. – Он ждёт меня в кафе, и напивается! – добавил он озорно, но вмешался один из мальчиков и объяснил, что Джонатан не ребёнок, а взрослый.

– Да ты и правда хитрец, – снова сказала женщина.

– Да, и он американец, – внезапно решил Серж, – и дал мне кучу долларов, сто тысяч долларов! На карманные расходы!

Он рассмеялся и показал купюру, которую получил от Джонатана.

В полном замешательстве, девушка решила сама отвести Сержа в кафе.

– А вы ни шагу на улицу, понятно? - приказала она своим сыновьям (ребята были вольными пташками, и порой их приводила домой пара полисменов, или сосед, а иногда лавочник).

На всякий случай она заперла дверь на ключ.

Джонатана не было в кафе.

– Это не он – сказал Серж. – Он сидел за тем столом, но это не он. Нам просто нужно подождать.

Эта перспектива не очень обрадовала девушку. В конце концов, она выведала у Сержа, что, возможно, его друг был «в той маленькой церкви». Эта новость её успокоила, к тому же это было совсем рядом.

Джонатан был удивлён, когда Сержа ему вернула молодая и очаровательная мама, чьи каблуки щёлкали по церковному полу словно кнуты, ложащиеся в унисон на спины тысяч еретиков. Она с улыбкой рассказала всю историю, не жалуясь и не давая советов, фактически извиняясь за то, что вернула мальчика, из страха перед вечными проблемами. Джонатан часто располагал к себе людей одной лишь внешностью. Он был не столько удивлён возвращением Сержа, сколько тем, что трое детей пригласили его: он знал, что во Франции люди никого не приглашают к себе домой. Эта молодая женщина показалась ему доброй и привлекательной. Серж считал иначе, и выразил это при ней одним словом, вполголоса. Однако Джонатан услышал его и ответил, как только молодая мать оставила их:

– Да, но ничего не поделаешь.

Оставалось только отменить гостиницу и поспешить на последний автобус.

Когда они проходили мимо магазина игрушек, Серж указал на витрину:

– Гляди, вот такая у них железная дорога! Точно такая же!

Джонатан предложил купить её (он снял в банке много денег). Серж сказал нет:

– С ней нельзя играть одному.

Он согласился на пистолет, стреляющий стрелами с резиновыми присосками, чья огромная мишень привлекла его внимание.

Обратный путь прошёл весело, потому что Серж, открывший коробку, обнаружил, что присоски прилипают к коже, если их немного лизнуть. Он прилепил стрелу ко лбу, затем вторую, и третью, попробовал их на щёки, скривил рожицу, чтобы отклеить их, попробовал ещё раз и, наконец, сделал из Джонатана рогатого дьявола. Он смотрел на новое лицо молодого мужчины с невыразимым удовольствием и пытался бодаться с ним своими рожками, расшалившись словно малыш.

Дамы в автобусе, многие из которых, должно быть, ездили в город, чтобы сделать перманент (принимая во внимание разнообразие их укладок, рыжевато-коричневых и пепельно-серых волос свойственных работницам соцслужб и волонтёрских движений) решили, несмотря на шум, издаваемый сорванцом, что сегодня снисходительная улыбка подойдёт им больше, нежели укоризненный вид. Чуть позже водитель включил радио, и Джонатан, обнаружив громкоговорители по всей длине автобуса, понял, что они предназначались для пассажиров. Этот шум утихомирил Сержа, и он снова начал теребить свою ядовитую книгу фруктов, не убирая стрел, которые отпали сами собой, когда подсохла слюна.

– Знаешь, можно было купить велосипед, – сказал Джонатан, удивляясь, что не додумался до этого раньше.

– Мне, велосипед? – спросил Серж. – Ты купишь мне велосипед? Зачем?

Серж удивился, так как никогда не думал о нём. Не особо жадный до подарков, он почти никогда ничего не просил, и в магазине его нужно было оставлять в одиночестве и не мешать, как грабителю, чтобы дать ему выбрать, чего ему хочется.

– А ты? – спросил он.

– Я куплю два. Мы могли бы приезжать сюда, не ожидая автобус, если ты готов к этому. Так было бы лучше.

Этот план обещал мальчику не самую приятную перспективу. Автобус ему сам по себе очень нравился; радио ему не мешало, и ему нравились бабушки с их свежеуложенными волосами.

– Знаешь, я не хочу велосипед, – сказал он, помедлив.

Джонатан почувствовал неловкую гордость: вернувшись сюда поздно вечером, в их дом, в дом Сержа, ребёнок выглядел таким счастливым; его конечности устали, живот голоден, разум возбуждён, опьянён, переполнен эмоциями долгого дня.

– У Стефана вот такой хуй, – сказал Серж, показывая руками.

– Ого, – рассеянно отозвался Джонатан, занятый разделыванием утки, – а кто это?

– Стефан, старший.

Утиная грудка, которую он собирался нарезать и замариновать в бренди, должна была пойти в страсбургский пирог, который он приготовит завтра из остатков птицы, с жирной свининой, беконом, телятиной, печенью, яйцами, фисташками, лимоном, семенами кориандра и зеленью. Пожалуй, больше от любви к живописи фламандских мастеров, чем от любви к еде Джонатану нравилось делать пироги и прочую мясную выпечку, для этого у него было много красивых форм. Шаблоны этих форм, похоже, не менялись веками.

– Ах, ясно. А у других?

– Не знаю, не видел.

Серж казался задумчивым, он хотел что-то сказать. Джонатан не пытался ему помочь. Он продолжал разделывать жирную утку из Нанта, развёрстый огузок которой был покрыт жёлтым жиром.

– Он снимает штаны, чтобы поиграть в паровозики?

– Нет, конечно! – возразил Серж. – Дурак.

Называя его так, Серж использовал слово con, которое по-французски также может означать «пизда». Серж никогда раньше не говорил «хуй» или «пизда»; con он услышал от молодой мамы, другое слово должно быть он почерпнул у её сыновей.

– Это женщина сказала “con”? - спросил Джонатан. – Её сыновья так не говорили, верно? Или оно произносится “conne”? Я не очень хорошо знаю французский.

– Говорили. Но моя мама так не делает.

На самом деле, Барбара произносила его довольно часто. Но до сей поры мальчик, должно быть, не замечал этого.

Джонатан дал ему очистить фисташки. Удалось достать только солёные и жареные, но, возможно, они сгодятся, если их вымочить.

– Я видел, – снова начал Серж, – у него конец весь красный.

– Красный?

Птица действительно старая, её стоило мариновать подольше.

– Да, и знаешь почему? Потому что на нём нет шкурки. Её доктор отрезал. Представляешь? Стефану... всем троим доктор отрезал, знаешь почему? Их мама сказала, что там грязь, и её нужно отрезать, иначе они заболеют.

Джонатан вздохнул.

– Это неправда. Но матери всегда делают, что захотят, – сказал он.

– Барбары это не касается! – воскликнул Серж, внезапно разъярившись. Я ей морду разобью! Она не имеет права!

– Ещё как имеет. У них все права этого мира. Если она захочет, она и с тобой это сделает.

– Я убью её! – завопил Серж. Одним взмахом руки он опрокинул миску с фисташками, и они разлетелись по кухне; обе щеки внезапно залились слезами.

Джонатан с горящим лицом разделял его гнев, но не осмеливался показать его. Он вспомнил маленький поезд, мысленно раздел его, представил себе три увечья. Сказал:

– Они так поступают, потому что врачи говорят, что так надо. Матери верят всему, что говорят доктора. Они настоящие сволочи, – мягко убеждал он.

– Да, сволочи, – повторил Серж, чей сдавленный голос дрожал от рыданий.

– Он хотел показать тебе, как выглядит обрезанный член? – спросил Джонатан.

– Нет, не поэтому. Он увидал мой, когда отвёл меня пописать, потому что я не знал, где туалет. И потом показал мне свой.

– Ну…. И какой ему больше понравился?

– Как у меня. Хотя ему писать удобней, потому что не нужно делать вот так.

Он изобразил на большом пальце жест оттягивания крайней плоти. Сложность описания, казалось, его успокоила.

– Потом я натянул её обратно, потому что без неё некрасиво. А мы ещё сходим к ним в гости?

– Конечно. Если только их мама нас не выгонит… Знаешь, в вашей стране многие люди…

– Она сука! – крикнул Серж. – Сволочь! (Он снова подумал о докторе) – Посмотри, – сказал он, неожиданно повеселев, – Томас дал мне… глянь на эти фиговинки!

Фиговинки тоже было новым словом, только на этот раз продиктованное нежностью. Серж достал из кармана свёрточек и развернул упаковку – новую купюру в десять марок. В неё была завёрнута изящная голова лошади из слоновой кости, возможно, отколовшаяся от большой шахматной фигуры, и золотая цепочка, короткая и очень тонкая, несомненно, то, что осталось от детского браслета, утратившего табличку с именем.

Джонатан показал Сержу, как можно прицепить голову к цепочке и как всё это можно повесить на шею на шнурке. Серж хотел, чтобы работа была сделана немедленно. Джонатан, руки которого были окровавлены и засалены утиными внутренностями, пообещал ему сделать это после ужина. Он перестал собирать фисташки и подтолкнул их к мышиному углу. Чашка – пластиковый контейнер – не разбилась.

Серж ничего не подарил тому мальчику взамен. Он чувствовал себя виноватым. Он объяснил Джонатану, что если бы у него была с собой книжка с пахучими рисунками… Увы, у него не было с собой ничего, кроме стофранковой купюры, но она не годилась для подарка…. Или годилась?

Джонатан согласился, и улыбнулся, представив себе лицо матери, обнаружившей банкноту в вещах своего сына.

Кстати, у Сержа в Париже были вещи поинтереснее. С сожалением он описал маленькую коробочку; Джонатан так и не понял – из чего она сделана, из черепахи, перламутра или из пластика (похоже, это была пудреница). Затем Серж прошёлся по предметам, которые хранил в ней, и считал очень ценными. Пуговица, золотая, а точнее латунная, с морским якорем. Два маленьких продолговатых магнитика из тех, что можно найти в застёжках на дверках шкафа: они очень хорошо магнитили. Миниатюрный компас, сделанный из брелка для ключей, стрелка которого вращалась по кругу. Головоломка в футляре, как у компаса, но с маленьким шариком внутри и вогнутым дном с кругом пронумерованных дырочек. Кольцо с бриллиантом размером с фундук. Пружинный самострел длиной в палец, стреляющий горящими спичками до потолка. Полученный презент, казалось, имел что-то общее с этой коллекцией и шкатулкой, где она хранилась.

– Но они ни на что не годны, они глупые! – тем не менее, заявил он, немного смущённый описанием этой секретной сокровищницы, редкой по масштабу содержимого и намного превосходящей обычные игрушки – большие и скучные, на которых почти нечего рассматривать. Но Джонатан не выказал особого интереса. Он выкладывал улиток в форму для запекания, вытаскивал мозги, вынимал кости из маринованной сельди, сливал рассол из оливок и засыпал чесноком салат из кукурузы с помидорами, цикорием и свеклой. Это было странное меню, составленное из продуктов, которые Серж выбрал в городе. Благодаря богемным обедам Барбары, мальчик не имел скучных вкусов. Джонатан был особенно удивлён улиткам, которых Серж тщательно пережёвывал, словно жвачку – сам он практически сразу глотал их, прежде чем они касались зубов, и только повзрослев, он научился любить чеснок.

Серж был большим любителем пасты; признавал её только в чистом виде, добавляя лишь крупинку масла. Он ел её без соуса, сыра и приправ, пальцами, одну макаронину за другой, переваренной и довольно холодной. Он на дух не переносил маленьких и скользких, которые нужно есть вилкой или ложкой, и если в бакалейной лавке он видел, как Джонатан берёт такой пакет, он останавливал его:

– Нет! Не те! Они никуда не годятся!

Что касается десертов – мальчишка ел всё сладкое без разбору. Наверное, более обидчивого кондитера, чем Джонатан, раздражало бы пристрастие Сержа к определённой марке фабричного печенья, которое он грыз весь день; дом был полон им. На обёртках были маленькие игральные карты, которые нужно было вырезать. Серж коллекционировал их, и после долгого обдумывания вариантов выбрал их в подарок Томасу. Он оставил себе только дубликаты. Он даже не подумал об игрушках, которые Джонатан купил к его приезду; он почти не играл с ними, они не вызывали персонального интереса. Он засомневался насчёт книжки с картинками, но не знал, умеет ли другой мальчик читать, и ему было жаль расставаться с некоторыми изданиями, в которых он мог поупражнять свой талант.

– Нет… он не умеет читать… – бормотал он про себя, лёжа на полу после еды и перелистывая свои материалы для чтения, разбросанные вокруг.

Томас был самым младшим из братьев, меньше всех говорил и больше всех смеялся. Он всё видел, и всё его забавляло. Джонатану он был наиболее симпатичен, и он был рад тому, что Серж проявил такую живую и спонтанную нежность к этому малышу (у Томаса выросли ещё не все зубы, а у Сержа уже давно выросли, по крайней мере, спереди); и тому, что этот малыш оказался единственным из троицы, кто что-то подарил Сержу – этот забавный подарок, не имеющий ни ценности, ни важности, кроме тех, которые он сам ему придавал. В конце концов, Серж оставил себе свои любимые книги, Томасу он выбрал замечательную книгу, которую ему было очень трудно читать. Отложил её вместе с картами.

– Раз он не читает, то какая ему разница, – сказал он с безупречной логикой.

Джонатан согласился; он припоминал, как дарил своим друзьям слишком хорошие книги, следуя тем же рассуждениям.

Пока Серж искал подарок, он проделал крошечную дырочку в голове лошади и таким же крошечным винтом ему удалось прикрепить к ней цепочку за концы, образуя круг. Импровизированный кулон занял своё место на куске чёрной резинки от подвязок, которую Джонатан предпочёл другим шнуркам из опасения, что ребёнок задушит себя.

Он был прав: Серж не снял безделушку с шеи, когда лёг спать. На следующий день Джонатан заменил резинку закладкой, достав её из переплёта большой книги; лента из изумрудно-зелёного шёлка была достаточно хрупкой, чтобы не представлять опасности, и она хорошо смотрелась на мальчишеской коже.

Маленький кролик не убежал. Серж трогал его, гладил, играл каждый день. Маленькое создание было почти таким же игривым, как кошка, но без улыбки на мордочке. Вид он имел чопорный, иногда симпатичный, иногда пожилой. У этой породы были необычайно длинные уши, очень большие и округлые, которые торчали вверх. Джонатан, привыкший обращаться с кроликами серовато-коричневыми вялыми и робкими, был удивлён этим кроликом, более диким и сильным, чем другие. Возможно, он произошёл от дикого предка, убитого в силках, чьих малышей забрали.

Кролик не нашёл дыр в изгороди. Он прыгал по саду, грыз листья капусты, смотрел на растения и цветы, часто спал или просто отдыхал, узнавал людей, мирился с тем, что Серж брал его на руки, обращался с ним как с ручной белкой, обнимал его за шею, целовал в морду, сочетая свою живость с животной. Он не гнушался вести с ним беседы, и, как правило, кролик побеждал в этих спорах, хотя и не без борьбы.

У животного случались припадки сумасшествия; он кружился по траве, перекатываясь на спину, тряся дрожащими лапами, как умирающий человек, носился, принюхивался, казался разумным в своей деятельности, но взгляд пустых глаз был безумен. Он жил снаружи; дверь кухни открывалась для него, когда шёл дождь, но он предпочитал укрываться под большими листьями.

Две кошки больше не приходили. Время года предлагало им ресурсы, которые больше не ограничивались одним местом. Но Джонатан по-прежнему выносил им еду в сад перед сном, а утром он обычно обнаруживал, что посуда пуста. Кошки, опьянённые запахом жизни, запахом живых существ, носились по деревне, как холостяки в поисках любви; не солоно хлебавши, к ночи они пристыжено приходили домой, дабы сожрать свой ужин.

Пруд, который выкопал Серж, стал достаточно большим, чтобы он мог полностью поместиться в этой мутной воде цвета кофе с молоком. По началу, он только помочил ноги в этом креме, который вспенился по краям, когда он наливал воду. Меньше чем за час вся вода впиталась, и ему пришлось налить ещё. Стенки ямы были покрыты мягкой и гладкой блестящей грязью.

Затем, по совету Джонатана, мальчик сел туда голышом. Было холодно, щекотно, а дно пруда было липким. Когда он снова встал, по его бёдрам, животу и пояснице пробежала молочно-землистая кайма, точно так же, как при питье из большой кофейной чашки на верхней губе остаются усы после завтрака.

Эти ванны были настолько приятными, что Серж, возбуждённый, очень не хотел оставаться там один – тогда Джонатан просовывал свою ногу между ног ребёнка; или же садился на корточки, погружал руку в глубину, собирая кремовую грязь, и прижимал её к интимным местам мальчика.

Они частенько рисовали вместе. Джонатан доставал свои самые большие листы ватмана размером с чертёжную доску. Вооружившись карандашами, толстыми или тонкими, чёрными или цветным – в зависимости от настроения – они начинали соревнование. Рисунки, подписи, комиксы следовали один за другим, от каждого по очереди, как при карточной игре, неприличные и шутливые разговоры, где рисунок был не более чем аккомпанементом, загадочной карикатурой, сочинённой в тишине, ожидающей решения – Джонатан и Серж занимались невинной любовью.

От простого полива Серж перешёл к садоводству. Он расчистил уголок земли рядом с забором, разрыхлил и искал, что бы там посадить. Он выкапывал растения, дикие цветы и крошечные саженцы, пересаживал их на свой прямоугольный участок, потом заливал увядающую клумбу водой. Было неподходящее время для высаживания.

Впрочем, он не унывал. Утром он приходил на место своих трудов. Видел поникшие растения, с упавшими верхушками, пожухшими лепестками; он не смел выдернуть их, чтобы заменить другими. Он тихо с ними говорил, поднимая руками поникшие стебли:

– Ты не умер. Ты можешь остаться! – А затем добавлял про себя, глядя на следующий засохший куст: – С этим покончено.

Всё цвело. Только уголок Сержа пребывал в агонии, заставляя думать не столько о зиме, сколько о букетах увядших цветов, выброшенных в мусорные урны. Пруд тоже развивался. Серж смастерил несколько лодочек и пустил их туда плавать. Он добавил к нему что-то вроде канала, который, словно развязка автомагистралей, делал большой изгиб, выходя из бассейна, а затем снова соединяясь с ним. Получившийся остров Серж населил жителями и маленькими рощами. Эти рощицы были сделаны из кусочков отломанной ветки, а жители – из лесных орехов, спичек и жёлудей – коричневых прошлогодних или совсем маленьких зелёных, собранных с окрестных дубов. И были коровы, много коров с торчащими хвостами – обломками спичек, воткнутых им в задницу.

Остров был красивым и процветал, опять же благодаря спичкам. Джонатан купил несколько больших коробков, и они строили из спичек дома, скамейки и навесы, раскрашивали их, заставляли человечков входить и выходить из дверей. Серж вырыл бассейн посреди своего острова, прямоугольную ямку, в которую он поместил нижнюю половину жёсткой пластиковой коробочки, в которой хранились конверты. Они добавили в воду немного синьки, и в ней стали плавать купальщики, загорелые, как гнилые жёлуди.

Позднее на одном из берегов острова появился благоустроенный пляж с зонтиками и пологим песком.

На холме, украшенном мхом, выросла ветряная мельница. Её картонные лопасти были прикреплены к гайке, которая крутилась на вершине башни из спичек. Порывы ветра на уровне земли заставляли лопасти гудеть, если внимательно прислушаться.

Дороги, лестницы и площади были уложены и тщательно подметены. Наконец, Джонатан установил уличные фонари, подключённые к батарейке, которые зажигались по вечерам. Тогда деревья, дорожки и дома, казалось, оживали, маленькие овощные человечки казались целеустрёмленными, и это было то место, где хотелось жить.

Джонатан не особо хотел возвращаться в город. Серж, казалось, забыл тех детей; в любом случае он мог пойти к ним и сам, но он и этого не предлагал. Такая экспедиция не представляла бы никакого риска. Серж знал, как о себе позаботиться: его открытые и весёлые манеры, его смех, его внимание к людям, его дерзость и его жизненная сила очаровывали даже грубых и раздражительных, даже некоторых женщин. Не было такого места, где бы он не радовал людей и не получил бы помощи.

Молодому художнику нравился характер Сержа. Он мог представить себе ребёнка шести футов ростом, покрытого волосами или даже испорченного морщинами и убеждениями, этот новый Серж вынуждал его грустить, пока он представлял его с детским темпераментом и душой (не считая того, что её не существует. )

Через несколько дней языческий кулон больше не висел на шее мальчика. Джонатан не спросил, что с ним случилось. Было естественно, что этот эпизод так завершится.

Но однажды утром Серж сказал: – Мы можем поехать на автобусе? Да? – И вот они в городе. Вскоре они нашли тот самый дом, ту самую дверь. Они позвонили, ответа не было. Время близилось к полудню.

– Возможно, они в школе, – сказал Джонатан, не знавший расписания школьных каникул. Серж спросил:

– А где же тогда они обедают?

– Думаю, в школьной столовой, а их мать на работе, – сказал Джонатан. – Давай тоже поедим, а потом вернёмся.

Он упрекал себя за то, что далёк от нормального мира – эта свобода и это отвращение закрывали любой доступ к лабиринтам и тюрьмам, поглощающим детское население, и он больше не знал, как поддерживать с ним связь. Огромная ежедневная депортация, которой они подвергались, оставляла его печальным и покорным.

И поскольку Серж больше не участвовал в этом ритуале, дети стали для него такими же недоступными, как и для Джонатана. Они пообедали.

В Париже Серж был сущим дьяволом в ресторанах. Он разговаривал чересчур громко, он таращился на всех и всё комментировал; он переворачивал тарелки и опрокидывал еду на скатерть; он шатал стол, звенел стаканами, запихивал в них хлеб, ронял вилку и бросался за ней на землю, где стоя на четвереньках, с шумом ползал между ног взрослых; он заказывал три блюда, а затем отдавал предпочтение корочке хлеба, лез пальцами в чужие тарелки или подкладывал туда свою еду; но самое главное, он смеялся, волновался, подыгрывал Джонатану и доводил до бешенства официантов.

Джонатан восхищался этой суматохой. Он видел дальше других. Несмотря на всю неприятную сторону ситуации, он чувствовал правду, на которую указывал ребёнок. За ширмой манер, которых он не одобрял, он видел модель, которой сам хотел бы подражать. Ибо с Сержем он был подобен странствующему ученику, который через долины и горы, реки и леса, равнины и берега искал учителя – точнее очевидца – и наконец, обрёл его. Но этот учитель сам не понимал своих знаний; только те, кто искали его, отвергая гениев и шарлатанов, могли понять его урок; остальные же будут его осмеивать, унижать, гнать и преследовать.

Позже Серж осознал, какое недовольство он вызывал. Теперь его публичные трапезы были вполне благонравны. После тарелки мясных закусок, из которых он ел только корнишоны и масло, он неизменно выбирал почти сырой стейк с жирными чипсами, а на десерт шоколадное мороженое, покрытое взбитыми сливками, которое он рубил и перемешивал в кашу. Мороженое он оставлял, только когда ему становилось слишком холодно, то есть, когда достигал дна вазочки. В хороший ресторан водить его было бесполезно; тем не менее, Джонатан выбирал поприличнее, чтобы еда выглядела хорошо, и он мог немного насладиться покоем.

После обеда они снова пошли к дому троих детей, звонили и стучали, всё тщетно. Они сдались и искали, чем бы занять себя до отправления автобуса.

В единственном городском кинотеатре дневных сеансов не было. Была программа гетеросексуальных порнофильмов по субботам после полуночи.

Город был заброшен. Ни единого ребёнка на улице. Значит, каникулы ещё не начались, и сегодня была не среда.

– Это трудовой лагерь, – сказал Джонатан. – Не стоило приходить в неподходящий день.

– Я не знал, – извинился Серж.

Замечание Джонатана не было адресовано мальчику: он видел пустые улицы, пустые кафе, безлюдную реку, скучающих лавочников, и он чувствовал тишину, в которой эхом разносились их шаги.

Они лениво прогуливались. Когда открылись магазины, они начали вяло делать какие-то ненужные покупки.

Потом им повезло: на красивой площади, засаженной тополями и снабжённой писсуаром, они обнаружили шатры и палатки передвижной ярмарки. Она не была закрыта: там прогуливалось с десяток человек, мужчин и женщин средних лет, одетых слишком нарядно и несколько подростков виноватого вида.

Они подошли к молодому ярмарочному рабочему, почти голому, чинящему колесо. Джонатан посмотрел на его тело, потом покосился на свои мускулы, затем посмотрел на Сержа. Этот человек казался ему сделанным из резины или гипса: внешность без сущности, соответствующая универсальному идеалу того времени. Округлые формы этого гладкого тела напомнили Джонатану комплект лысых скальпов или связку воздушных шаров у лоточника.

Они заговорили одновременно. Парень сказал, что сейчас фокусник даёт представление. Это было совсем рядом: автофургон с пристройкой из зелёного полотна, чья дверь или, вернее, занавеска, распахивалась на восточный манер. Джонатан беспокоился, что они там будут единственными зрителями, но Серж жаждал зрелища. Он тут же вскарабкался на Джонатана, держа себя так, будто спортивная внешность молодого работника ярмарки натолкнула его на мысли о джунглях.

По ту сторону зелёного брезента они очутились в полумраке; фокусник предусмотрительно стоял под косыми лучами зловещих цветов, яблочно-зелёного и грязно-красного. Единственный белый прожектор уничтожал всю глубину сцены. Под ногами фокусника лежал бежевый квадрат пыльной земли.

Представление уже началось. Фокусник проделывал банальные трюки. Они решили оставаться сзади, впереди сидело несколько зрителей. Фокусник был стройным юношей, тихим и весёлым, с простым и приятным лицом. Он, должно быть, взялся за эту работу просто потому, что ему так велели; он был не без способностей и умело обращался со своим реквизитом. Но ощущение бедности и уныния было столь велико, что Джонатан иногда отворачивался от него. Он был сконфужен, будто совершил бестактность, присутствуя здесь, словно оскорблял чувствительного человека, лишая его чувства собственного достоинства.

Серж следил за фокусами с невозмутимой прохладой того, у кого есть телевизор. Но всё-таки, тут всё было во плоти, и почти новый синий костюм парнишки, и его коротко подстриженные волосы (можно было подумать, что он подрабатывает здесь между службой в казарме) и его маленькая накидка Дракулы, всё это было очень похоже на настоящие вещи. Сержа поразил лишь один фокус – с бритвенными лезвиями. Молодой человек взял одно, разрезал им бумагу, чтобы показать, насколько оно острое, затем он съел их целую пачку, быстро, обеими руками. Его тонкие щёки жадно выпирали, глаза чуть не вылезали наружу, он жевал их, чуть не потирая живот от удовольствия. Затем чудесным образом, непостижимым для непосвящённого, он вытащил лезвия изо рта – теперь они составляли длинную гирлянду, яркое и звенящее ожерелье. Такой реквизит должно быть недёшево стоил, если только он не изготовил его сам: руки у него были ловкие.

– С факелами ничего особенного, – недовольно сказал Серж.

Им пришлось аплодировать. Не будь рядом с ним мальчика, Джонатан, наверное, спрятался бы под скамейкой. Он хотел уйти, чтобы встретиться с фокусником после представления, исключительно ради того, чтобы почувствовать себя лучше. Джонатан, который мало беспокоился о красоте или уродстве, просто чувствовал, что он хочет приблизиться к нему, обнять его, прикоснуться к нему. Он мог узнавать детство в тех, кто больше не был ребёнком, как и его отсутствие в тех, кто, казалось, его демонстрировал. Ему нравился этот чародей, и он не стеснялся с ним познакомиться. Невинность и хрупкость других людей смягчали его страдания от собственной застенчивости. Жители городка хлопали в ладоши.

– Он же мальчишка, совсем ещё дитя, – сказала одна пожилая дама своему мужу, когда публика выходила. Муж ничего не ответил.

Снаружи Джонатан осмотрел трейлер, где находилось закулисное пространство. Снаружи ничего не было видно. Вместе с Сержем он подошёл поближе. Он попытался заглянуть в окна, в которых отражались деревья. Внутри никакого движения: фургон был пуст. Парень исчез.

Вряд ли это была магия, скорее всего парню захотелось в туалет, и он появится снова, но ждать было некогда: Серж терял терпение. Он захотел снова забраться на Джонатана, который поцеловал его, подсадил, и рукой, которой удерживал Сержа под бёдрами, пощупал ему яйца и слегка их подкинул. Серж не обратил внимания и указал на пневматические винтовки в ярмарочном тире.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒