Драматургическая дача. 3 страница

«Вспоминать с болью можно все. Вспоминать - это понимать и видеть себя тенью во времени. Тень, бессловесная, картонная. Она скользит на фоне нарисованного зыбкой памятью пространства».

«Читатель привык думать, что у автора есть какие-то особо веские причины писать о том и о другом... Например, об “окнах на верхнем этаже”. А на самом деле... Автор иногда чувствует себя шарлатаном в глазах читающей публики. Вместо каких-то общезначимых вещей он подсовывает в книгу свои детские ощущения, впечатления, воспоминания... Детский лепет – одним словом. Это его “заводит”. Иногда только это и “заводит”».

- Вы разве здесь жили раньше?

- Нет. Но мог бы. Мои родители пробыли в городе какое-то время. Дело не в этом... Детские ощущения. Их не найти с помощью памяти...

Анна недоуменно молчала, а потом будто вспомнила:

- Ах да! Катя говорила, что вы писатель. Я и забыла.

«Такие простые ребята... » - Петя хотел разозлиться, но у него не получилось. Он только с досадой подумал о том, что опять придётся объясняться по этому поводу.

«Жизнь меняется. Всё становится обыкновенней обыкновенного. Кроме писания романов бывают вещи куда более экстравагантные».

«Игра. Игра с подсознанием. Писания не вымучиваются. В этом случае полезно не быть целеустремлённым. Цели нет. “Город” - это, может быть, инструмент. Для понимания. Жизни, людей, себя, отношений, времени… Стремишься к воссозданию и закреплению на бумаге различных ощущений. Из разных времён и ситуаций. И цепляешься за образы... »

- Ну что вы! Это недоразумение.

- Ладно вам. А как же ваши книжки? Я же знаю...

- Ну, так что? Недавно в какой-то газете, не помню где, прочитал про то, что весь мир пишет романы: метеорологи, актрисы, кочегары и плотники... Это бывает смешно. Пишут то, что сами хотели бы читать... Какой там писатель! Мне некогда. Я работаю. В одном учреждении.

- Так вы любитель? Я так и подумала.

- А ведь верно! Как есть любительские фотографии. Так и у меня любительские книги. На память о прошедшей жизни.

- Вы так спокойно к этому относитесь?

- Что же мне плакать? Чаще всего я отношусь к этому спокойно. Если меня не задевают.

- Ну, простите.

- Автор я и так, а писателем быть не хочу. Ну, или не могу. Мне было бы странно по-другому. Такой - словесный - хлеб мне не нужен. Это безнадёжная позиция, я знаю, но изменить себя не могу.

Анна молчала, с ужасом и интересом глядя на Петю.

- Мне хочется самому понять некоторые вещи. Которые иногда кажутся психиатрического свойства. Может быть, это поиски оправдания… У каждого положения свои плюсы. Меня устраивает жизнь, дающая возможность неторопливых поисков, нравится пребывание в каком-то постоянном внутреннем движении. Не по принуждению, а по внутренней потребности.

Петю увлекла эта тема. Он даже с Комако такое не выкладывал.

- Срок подходит и надо выдать на-гора. В любом виде. Даже если всё стало окончательно неясно. Но надо соответствовать! В этом есть что-то притворное, прикидывающееся. Будто сам не понимаешь, что всё это не совсем так, что всё это игра. В философское осмысление, в художественные открытия, в «затрагивание жгучих вопросов современности», в откровенность, в пафос учительства, в миссийность...

Анна не перебивала. Пете показалось, что он ещё не всё объяснил.

- Их готовность. Это тяжёлое, непривычное требование. При всей ленивой случайности случающегося... Как можно авторски существовать в компании, в сиюминутном вываливании того, что только забрезжило. И всё это со смехом, с ироничным отношением ко всему... Этому хочется противостоять... Ну и так далее.

- У вас целая система самоуспокоения. Под вас не подкопаешься.

- Да, система, какая-то, наверное, есть. Мне ужасно, в этом смысле, стыдно. Точно что не писатель! Подход не писательский. Но ничего не поделать. Я не хочу «осчастливливать собой человечество». А кому такие нужны? И в искусстве вообще так мало несомненного!

«Непрофессионально… А как было бы “профессионально”? Все бросить, отгородиться от того, в чём жил до сих пор? Ради непонятной, душуобрывающей профессиональности? Это знание не даётся… Поэтому все так, как есть…»

- Есть вполне обычный вариант – свернуть с этого пути в «высшей мере». Куда? А в никуда. Тому масса примеров! Надо только согласиться, что все умное уже об этом мире подумано, сказано, что все «суета сует», и, «что было, то и будет; что делалось, то и будет делаться»... И все же, все же... Не сошёлся же свет клином на беллетристике! Это обстоятельство позволяет не бросать привычку думать, пытаться понимать... Может быть, этого достаточно.

- Надо будет почитать. Катя мне говорила что-то о вас... Хотя вы, наверное, сами решаете, кому давать читать свой самиздат, а кому не давать?

- В общем-то, да, но... Видите ли... Это же не в магазине с вывеской, куда можно прийти и испросить нужную книгу. Это как клуб такой. Надо сперва знать, что здесь что-то такое происходит, а потом уже речь пойдёт о том, чтобы давать или не давать читать. А иначе зачем? Не по хорошу мил, а по милу хорош.

- Нет, вы непременно дадите мне ваши книжки. Надо будет почитать, что уж такого особенного вы там пишете.

- Что Бог дал. Остальные формулы не действуют, - пробормотал Петя уже больше самому себе, - ничего там особенного нет.

- А вам, значит, только несомненное подавай?

- Я это точно знаю. Знаю каждый день. Иногда только сбиваюсь с этого на всякие посторонние мыслишки. Ну, вы понимаете… Я про то, когда рассуждают, что «у нас, мол, не хуже некоторых»… И так далее.

- Но это же так трудно, почти невозможно!

- А у вас в театре разве не так?

Анна улыбнулась.

- Вы со всеми так откровенны!?

- Это плохо? Не со всеми. Другие и не интересуются такими вещами. А вы как доктор, от вас не спрячешься - только правду.

- Ну и зря. Мне жаль вас.

- Это ещё почему? Я вам кажусь наивным?

- В общем-то, да. Вы похожи на мою сестру. Своей самодеятельностью. Как не от мира сего. Самоучки. Её гитара, ваши писания, ваша с ней на пару, так называемая, сложная душевная жизнь. В Городе!? Где всё упрощено... Где это никому не нужно. Молодость, надежды, попытки взлететь над обыденным, сделать что-то из своей жизни, чего ещё не было в этом глухом провинциальном углу...

У Пети мелькнула мысль, что он уже это где-то читал или слышал. «Может быть она воображает себя в какой-то театральной пьесе, где все всё говорят о себе и друг о друге? Это было бы забавно. Даже если это не так – всё равно актёрство в ней присутствует, проявляется. Она уже по-другому не может».

- И всё – «тщета». Не от отсутствия таланта, а потому, что всё это как бы не слышит никто, кроме этих пустых улиц, которые вам так нравится разглядывать, кроме домов, о которых Катя уже всем все уши прожужжала. Она бьётся как бабочка в стекло. Ей уже тридцать семь. А ваш брат только ездит смотреть на неё и вздыхает. Вы в Питере, Олег в Москве. И никто не может ей помочь. Одни разговоры. Учителя словесности!..

«Анна не похожа на Комако. Она говорит просто, по-женски обстоятельно. Ей кажется, что это должно означать “называть вещи своими именами”. Ей кажется, что она анализирует. Комако - сложность простоты, Анна - простота запутанности. Плохо, что ей уже всё ясно».

-... Самодеятельная духовность. Высшая духовность. И вроде бы бездна выходов из этого, но ни один не подходит.

«А может быть, это только мне кажется, что ещё ничего не ясно, что только ещё предстоит всё решить вновь. Надо заново всё открывать: и людей, и отношения, и природу, и искусство, и красоту, и миропорядок, и веру, и чувства, и ощущения, и цели, и смыслы, и всё остальное».

«Так вот что это такое! » Должна быть ответная реакция, ответное устремление. Простая задача: добиться взаимности. Достичь. Ставится задача и потом выполняется. Над этим иронизируешь. Но это так. И к этому не привыкнуть, не освоить это новое понимание на практике. Что поделать. Добывание благорасположения. Осада крепости. Вот, что было на слуху, но никогда не понималось. Заслужить. Завоевать... Взять на шпагу».

«Андрей для Нади - как Тимур - мальчик из детства, лучше которого она не встретит», - мысли Пети привычно переключались на “действительность” писаний, и он, как ни в чём не бывало, применял литературу для объяснений действительной “действительности”. - Поэтому она так холодна, высокомерна... Кто может соперничать с идеальным образом? »

Это вдруг так ясно стало во время разговоров с Анной, что Петя даже развеселился.

«У неё, должно быть, всё буквально? Мальчик из детства... Комако говорила, что они не знают о нем ничего толком. Таков закон жанра. Или жизни. Но все главные действующие лица детских историй обычно пропадают бесследно. И тот мальчик Андрей пропал бесследно. Может быть, он так же несчастно выглядит сейчас, как те юные киноартисты из популярных детских фильмов, которых вытаскивают на телеэкран уже сейчас, когда они выросли. Это грустное зрелище. Как будто это на самом деле разные виды актёрства, и из них уже всё взяли в детстве, ничего не оставив для взрослого состояния».

«”Формальное задание” я выполнил. Ну а подружиться наверное уже не удастся».

- Вам что смешно? Ну, ладно. Живите, как знаете! Я всё сказала.

Её враждебность и агрессия веселили, как веселит дыбом шерсть и шипение дикого котёнка.

- Может быть, вы и правы. Я люблю соглашаться. Может быть, вы и правы. Но многие вещи не хочешь понимать. Просто не хочешь, и все.

- Ну, это детство какое-то!

- Отлично сказано. Я сам это понял не так давно. Я не помню родительские воспитательные слова. Не помню – значит, не понимал. Так просто! Это поразительно! Иногда только понимаешь. И постоянное неуспевание. Только что-то поймёшь, как окажется, что это уже давно понято другими. С вами так не бывает?

Петя засмеялся.

- Бр-р-р. У меня голова болит от этой чепухи.

- Все-все, молчу. Если вдуматься, то в споре все всегда правы. Только надо как следует понять, кто в чем прав. Вам, наверное, надоели и в театре подобные разговоры о творческом процессе. Виноват-с. Просто речь зашла.

Петя чувствовал, что с Анной сейчас будет истерика. Срочно надо было остановиться, но его, как на грех, несло и несло. Он вдруг вспомнил ещё одного чудика из Мишиной коллекции идиотов. «N. любил смешить или пугать странными разговорами. Простые бабы, а он им как бы ни с того ни с сего начинал цитировать нечто из Ленина, засевшее со студенческих изучений классиков. И его слушатели не знали, смеяться им или пугаться... » Пете хотелось и дальше веселиться, ведь он был Стасиком. И в то же время он как бы должен был, следуя Мишиной фабуле, в конце концов, сделаться серьёзным и извлечь важные для себя носовские нравственные выводы из всей этой истории. Ему хотелось оправдаться перед Анной, выйти, наконец, из «эксцентрического характера отношений». И она тогда перестанет задираться.

- Видите ли... Хочется как-то оправдаться. Даже если никакой вины за собой не чувствуешь... Может быть, вы неправильно поняли меня... Или вас это может раздражать. А мне нравится увидеть в чужом, едва знакомом или совсем незнакомом человеке, подсмотреть в нём то, как робко, с оглядкой он пытается выразить «своё». А «своё» всегда присутствует в любом. Люди живут с общим, с чужим, с другим. Потом вдруг «собираются» на что-то «своё». Вот это мне нравится. На это хорошо смотреть. Это я люблю в кино, в театре. Недавно читал об одной актрисе. Она постарела, старую свою роль играла небрежно, старчески, почти маразматически, и всё равно публика была в восторге. Она могла говорить почти как угодно, всё равно публике это нравилось. Реальный текст - только помогает выявлению чего-то в актёре, от этого «чего-то» всё и происходит в театре. В актёревсё уже есть, и оно будет проявляться при любом тексте... Может быть, это интересно только мне одному... Может быть, литература к этому идёт - к литературе камней. Все будут как камни - каждый для себя. Лито-литература...

- По-вашему писатели с помощью литературы решают только свои собственные душевные проблемы?

- А как же ещё! По-другому разве бывает! Нет, вру, бывает. Но ведь это от профессиональной вынужденности. Или оттого, что есть внешняя, прикладная литература. Но я имею в виду другую. Показывать, открывать, давать почитать, вообще подпускать близко - бессмысленно. И прибавляет глупых хлопот. Так же бессмысленно, как звать на просмотр своих собственных галлюцинаций - чертей на занавесках или «мальчиков кровавых вон там в углу». Внешним образом, кажется, никаких проблем не возникает: можно открыть книгу и почитать какие-то слова, как можно пойти посмотреть на стену или на занавеску, на которой висят глюки. Есть какой-то текст, который ещё должен быть прочитан в пользу глюков, а не стен.

Петя перевел дыхание, огляделся, будто что-то искал.

- И вообще... - Петя порылся в книжном шкафу, содержимое которого он уже давно изучил, взял книжку Пастернака и прочёл эпиграф к сборнику «Когда разгуляется»: «Un livre est un grand cimetiè re ou sur la plupart des tombes on ne peut plus lire les noms effacé s». Marcel Proust».

Анну это офранцузивание окончательно раздразнило. Она как ужаленная вскочила с дивана, и через минуту она и Петя уже быстро шли к платформе, чтобы ехать в Посёлок.

«Видимо рассказал ей старый анекдот, поэтому она и не поверила, - бессовестно продолжал эксцентрические разговоры Стасик внутри Пети. - Старые анекдоты не действуют. Это всем известно. Надо было поговорить о погоде».

«В какой-то популярной брошюре было сказано про то, что настоящий писатель “должен пропускать через себя реальность”, - возражал Стасику Евгений. – «Разговоры о погоде - это тоже пропускание через себя реальности».

В дороге Петя порастерял весь свой азарт. Анна уже не сердито, а как-то равнодушно и устало молчала. Было жарко и повсюду было утомительно много народу.

«Она не верит. Это видно по лицу. Красота, доброта, детские воспоминания, желание добра, доверие к миру... Всё это сотрут годы…».

В автобусе Петя стоял в проходе, а Анне досталось место у окна. Петя смотрел иногда на неё, всякий раз отводя взгляд, когда она начинала поворачиваться в его сторону.

Из Посёлка Петя уехал почти сейчас же. «Надо работать», - сказал он, пряча глаза. Комако с облегчением согласилась, то есть не уговаривала остаться.

- Анна раздражается из-за меня.

- Ты думаешь?

- Это напоминает укладывание в тесную коробку каких-то вещей. Всё так хорошо вмещалось до сих пор. А тут ещё что-то притащили. И туда же! Так я втиснулся в вашу тесную жизнь.

- Петичка, ты обиделся? Я чувствую. Не надо. У Анны сейчас тяжёлый период. Она ушла от Игоря, ну от того, кого ты называл народным артистом, и в театре не хочет оставаться, говорит, что её приглашают куда-то в Москву. И кое-кто из старых друзей не может никак простить её уход в прошлом году. Она ведь с Игорем сначала гастролировала почти целый год, потом снималась в кино... Не обижайся. Я к тебе приеду на неделе. В среду. На вечерок.

В среду Комако не приехала. Петя напрасно прождал её допоздна на платформе.

Драматургическая дача.

«Может быть, мне ещё и пьесами заняться», - думал Петя, сидя на скамейке в саду и глядя из темноты на ярко освещённую террасу, которая напоминала театральную декорацию какой-то пьесы вроде “Чайки” или “Вишнёвого сада”».

«А что? Поздний спектакль в полупустом провинциальном театре. Полупустой? Нет, скорее, театр одного зрителя. Чернота пространства за сценой. Яркий свет посреди сцены, где стоит круглый стол, накрытый белой скатертью. Ослепительная белизна скатерти, женских платьев, мужских парусиновых костюмов... »

Петя приехал в субботу и застал на даче у Комако гостей. У ворот стояли машины, а на террасе сидели незнакомые люди. Петя остановился в раздумье у ворот, а не сбежать ли ему пока не поздно? Но его увидела Анна и спорхнула со ступенек террасы ему навстречу. Она необъяснимо переменилась к Пете, может быть, из-за гостей, встретила как старого приятеля, чуть ли не на шею бросилась, была странно оживлённой, Петя было даже подумал, что она «выпимши».

«Расстались неделю назад на полуненависти. По крайней мере, раздражёнными, а нынче... А что нынче? Может быть, одна видимость. Артистка, как-никак».

Анна взяла его под руку и повела к гостям, сидевшим на террасе, но представить успела только самого Петю, определив его в качестве «Катиного друга». Тут Анну позвала Ксения Ивановна, и она убежала «на минутку» в дом. Петя неловко постоял на нижней ступеньке террасы, глядя снизу на двух девиц и молодого человека с гитарой на коленях. Они отвлеклись от разговора и теперь, неопределённо улыбаясь ему или просто так, молчали. Петя и без представлений как-то сразу сообразил, что они, как и Анна, тоже актёры.

Впрочем, в отношении одной из девиц Петя ошибся. Комако позже шепнула ему, что это не просто так, а театровед, критикесса, пишет для разных журналов. Что-то подобное можно было предположить. Видно было, что она «не из местного колхоза». Белые джинсы, жёлтая блузка, холщовый с красными шнурками мешок вместо дамской сумочки у неё на коленях, белые босоножки. И на фоне всего этого ровный ненатуральный загар. «Только что сошла с трапа летающей тарелки, прилетевшей, Бог знает, откуда». И имя у неё было соответствующее: Оливия. Что-то нездешнее, изысканно-оранжерейное. «И драматургическое».

Петя в отсутствии Комако, которая ушла в магазин по случаю приезда гостей, чувствовал себя новеньким в классе в начале учебного года, да ещё и второгодником-переростком, так как артисты и искусствоведша были хоть и не совсем юными, но казались беззаботными и легкомысленными как школьники... А звонок всё не звенит, а учитель всё не идёт!

Через некоторое время показался ещё один гость. Петя видел его, вернее его спину, склонённую над автомобильным двигателем, когда подходил к даче. Теперь он появился из калитки, вытирая тряпкой руки. Худой, чернобородый, грустно-озабоченный, с маленькими спрятанными глазами. Он вымыл руки и присоединился к «артистам». Проходя мимо Пети, который всё ещё мялся на ступеньках террасы, он невнятно поздоровался. Внимание артистов отвлеклось, и Петя, наконец, решился отойти от них. Он прошёл в сад, сел на свою любимую скамейку, врытую перед деревянным столом. Это место было слегка скрыто от гостей смородиновым кустом. Петя развернул какую-то старую местную газетку, которая забыли на столе, и стал ждать, искоса поглядывая то в сторону дома, то, нетерпеливо, - в сторону ворот.

Можно было предположить, кто такой этот, показавшийся Пете грустным, бородач. Петя решил, что это в первую очередь его имела в виду Комако, говоря про старых друзей Анны, которые не могут простить ей её гастроли, продлившиеся больше года. «Ну, теперь, значит, всё в порядке? Простили? »

Бородача звали Германом. Позже, когда появилась возможность присмотреться к нему, Петя обратил внимание на то, что Герман был то начальственно уверенным в себе, то будто не в своей тарелке. Он показался не то что бы молчаливым, а скупым на слова, без более подходящего для режиссёров, как казалось Пете, «взрывного темперамента». «Такие, - подумал Петя, - никогда ничего не говорят о своих чувствах. При показе в театре он, наверное, играет только холодной, но понятной актёрам мимической схемой, глаза не участвуют в игре... »

«Откуда мне знать о таких вещах, - сразу же осадил себя Петя. - Да. Надо помнить всё время, что тебе положено знать, а что не положено, а то и тут тебе наваляют, как Анна! »

«Тощие. Недоедают. И ведут нездоровый образ жизни. Мотаются по районам в пропылённом автобусе, “отмечают это дело” после каждого выступления. Лица у них серенькие, сами они потрёпанные. Но весёлые».

«Да. Пусть будут тощие, дорожные, балаганные! Всё лучше, чем сытые, неуязвлённые… Отвратительно... “Записки у изголовья”. “То, что не нравится”. “Сытые» актёры. В физическом и идеальном смыслах. Внешним образом это выражается в их телах. Они ничего уже не могут на сцене. Им никак не сгореть. Жалкое зрелище. Горят бутафорские лампочки с ветерком - вместо огня…»

Комако вернулась из магазина не одна, а вместе с Олегом Павловичем и Дашей, Пете ещё больше захотелось уехать, но Комако «нежно» попросила остаться: «Мне с тобой спокойней».

Оказывается, Олег Павлович со вторника здесь гостит. Это снимало часть Петиных вопросов к Комако. Она была оживлена, нервно смеялась

- Вообразите себе, - обратился Олег Павлович ко всем, став посредине двора, широко расставив ноги, - мы пришли, а на дверях этого сельпо, этой засиженной мухами чайной, этой потасканной «Ласточки» висит табличка Closed. CLOSED! Можете себе представить?!

«Драма? При моей нелюбви к противостоянию? – почему-то ещё тогда подумал Петя. - Не хочется противостояния. Не хочется его переживать. И изображать. Это может быть только литературным приёмом. В реальности нет противостояния. Есть просто непонимание. Полное. С ним ничего не поделать».

Присутствие ли «театральных» настраивало Петю на драматургический лад или театрально-декорационный облик большого размашистого дома с широкой террасой и сада вокруг, но мысли о какой-то пьесе постоянно проскакивали в сознании.

Однако сад был маленьким, дом не таким большим, как театральные имения в пьесах Чехова, а народу собралось достаточно много, и потому Петя не знал, куда приткнуться, чтобы кому-то не помешать. И в этом тоже было что-то театральное. Условность сцены, как бы поделённой невидимыми перегородками. В каждом кусочке сцены происходило что-то своё. Олег Павлович пытался пить с Германом. Молодой актёр Коля развлекал в глубине сада свою даму, все звали её Верочкой. Оливия сидела одна на краю террасы и курила. За ней из кустов наблюдали, перешёптываясь, Даша и её подружка Маруся. Они были в восторге от Оливии. Это, похоже, смущало её. И вообще, она казалась покинутой всеми. Для неё это было непривычно и немного злило.

«За год я постарела рядом с ним на десять лет... » – до Пети долетали обрывки разговоров между Комако и Анной. «В какой-то момент я собрала вещи и ушла... » («Книжная фраза», автоматически отметил Петя). «Смиряешься как-то. И уже не кажется, что это ужасно... »

«Анна и Комако говорили, говорили… Сестры, женщины. Говорили не только оттого, что у них накопилось много такого, что надо порассказать друг другу. Они говорили просто потому, что чувствовали друг к другу расположение, было так хорошо чувствовать понимание и сочувствие. Можно без конца совершенствовать, оттачивать свои мысли, взгляды, соображения. Пусть даже по самому пустяковому поводу. И это может длиться, длиться... Этот женский разговор».

А потом Петя попал в поле зрения Анны, которая почему-то спросила его, прервав разговоры с сестрой: «Что вы там на заводе делаете? » - «Один прибор», - издали ответил Петя. Комако потом объяснила: «Всем же интересно, кто это такой серьёзный и мрачный. Ты бы как-то полюбезней что ли. А то всех напугаешь». Через некоторое время о заводе спросила Оливия. Петя с улыбкой повторил для неё: «Один прибор».

«Они, наверное, смотрят на меня как на диковинку. Человек из публики. “Добрый зритель в четвёртом ряду... ” Или в десятом? Можно представить! »

Петя помолчал рядом с одинокой, покинутой Оливией, ожидая ещё вопросов про завод. Но она, видимо, не знала, какие ещё бывают технические вопросы. Если бы, к примеру, у неё дома кран потёк или утюг сломался, она бы наверное что-то спросила, но с бытовыми вещами у неё было всё в порядке. Надо было и Пете поинтересоваться чем-нибудь. Отвязанная дворовая собака подбежала к Оливии и понюхала её ноги. «Любопытная собака», - произнесла Оливия, чтобы подбодрить Петю, однако он так и не решился светски поболтать с ней.

Петя сел невдалеке с книжкой, но Оливия ему мешала читать. Он всё время сбивался с чтения на восстановление в памяти французских слов, так как Комако ему сказала, что Оливия говорит по-французски, ездит по заграницам и пишет всюду статьи. «Вдруг она что-то спросит. Надо поддержать разговор... Ввернуть что-нибудь этакое. “Ouvré z vos livres et vos cahiers… Fermé la bouche!.. ”»

«Деревенская скука, жара, неприкаянность... Сестры Прозоровы. Актёры, писатели... Полтора писателя. Умная эмансипированная девица. Такие тоже встречаются у Чехова и вообще на русской почве. Оливия. Шарлотта из «Вишневого сада». Или какая-нибудь мис. У самого Чехова или из «Барышни-крестьянки». И я по совместительству... Кто? Доктор Астров? Или Дорн. Епиходов? Симеонов-Пищик? Лопахин? Наверное всё же Петя Трофимов».

«Актёрская, писательская, художественная среда. Не только потому, что Чехов это лучше знает, а потому, что только эти люди должны были быть озабочены чем-то небытовым, надбытовым, праздно-философским... У них больше разговоров. По жизни».

«А что Говоруха-Отрок? » – хотелось спросить у Анны. Но теперь Петя боялся портить с ней отношения. Вдруг-да ей будет неприятно говорить об этом. «Да ещё опять потянет на эксцентрику. Начну говорить про Лагерфельда или Юкио-сан. Можно и без расспросов что-то придумать. «Он никуда не пропал. Живёт и здравствует. Нашёл себе новую партнёршу. Может быть, это от него Анна «собрала вещи и ушла». Я просто не включил его в список действующих лиц этого спектакля. По авторскому произволу. Как при создании мыльных опер, когда некий актёр разрывает контракт с создателями сериала, его героя отправляют до конца сериала в путешествие по Европе. Или он становится кем-то вроде председателя земской управы Протопопова. О нем все знают, говорят о нем, даже пироги от него приносят, он где-то тут, только что куда-то вышел, но на сцене так и не появляется».

После обеда всей компанией ходили купаться, а вечером допоздна пили чай и водку на террасе.

Вечером-то Пете всё и представилось окончательно театральным. Он довольно долго смотрел на «сцену» из «зала», пока его не позвала Анна, которая выступала в роли хозяйки. Анна сказала, что это невежливо и странно сидеть одному в темноте, и Пете пришлось присоединиться ко всем остальным гостям. Но Петя и тут нашёл себе местечко в некотором отдалении. Театр, так театр.

В Посёлке часто по вечерам из экономии отключали электричество. У Комако всё было на этот случай предусмотрено и, когда вдруг повсюду сделалось темно и тихо, она сразу же зажгла антикварного вида керосиновую лампу и поставила её посреди стола.

- Может быть, это уже девятнадцатый век, - воодушевился пьяненький Олег Павлович. Так же темно и тихо было в пьесах Чехова... До появления электричества, радио, телевидения. Реальность мира чеховских пьес. В нем происходит только то, что предусмотрено авторскими ремарками. Сверчки, мычание коров, лай собак. Пьеса про деревню!

Петя с раздражением подумал, что у Олега Павловича думает о том же, что и он. «Хотя... - Пете нужно было срочно спасти от раздражения “театральную идею”, - хотя ему это вовсе не нужно. Это он так... Натура такая. Шапки на все стулья... Ему важна эта презентативность, способность простых событий вписываться в более-менее цельные, освящённые некими культурно-значимыми традициями рамки. Чтобы это было à la что-то, а не просто так. Чтобы при случае можно было вставить в мемуар. Не просто попили водки и подурачились на природе, а коллективно сотворили нечто похожее на капустники, которыми забавлялись в былые времена актёры, положим, МХТ на даче у Качалова».

- Нет-нет, давайте из «Трёхсестёр», - загорелась Верочка. - Это моя первая большая роль. «О, как играет музыка! Они уходят от нас, один ушёл совсем, навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить... Надо жить... »

Анна, «по пьесе», положила голову на грудь Ольги, которую должна была бессловесно изображать Комако:

- «Придёт время, все узнают, зачем всё это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить... надо работать, только работать! Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна. Теперь осень, скоро придёт зима, засыплет снегом, а я буду работать, буду работать... »

- Не забыла ещё, гастролерша?! – начал, было, гитарист Коля, но Анна замахала на него рукой и продолжила за Ольгу, теперь уже обнимая Комако, тоже «по пьесе»:

- «Музыка играет так весело, - Коля в подтверждение этого тихонько пробрякал что-то маршеобразное на гитаре, - бодро, и хочется жить! О, Боже мой! Пройдёт время, и мы уйдём навеки, нас забудут, наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живёт теперь. О, милые сестры, жизнь наша ещё не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, ещё немного, и мы узнаем, зачем мы живём, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать! »

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 10 Следующая ⇒