Б. М. Носик 23 страница

Орлова Вера Александровна, в монашестве Феодосия,
4. 02. 1876—5. 09. 1964

Вера Александровна окончила в Петербурге Училище технического рисования барона Штиглица, а после Октябрьского переворота поселилась в Париже, где продолжала заниматься графикой и живописью, выставлялась в Осеннем салоне, участвовала в зарубежных выставках (например, в Международной выставке плаката в бельгийском городе Льеже). Участвовала она и в выставках общества «Икона», а позднее постриглась в монахини.

Орлова Галина, умерла в 1948

На каждом кладбище мира есть особо почитаемая влюбленными парами могила девушки или юноши (или обоих сразу), погибших по причине несчастной любви. Там, где их нет, такие могилы приходится создавать. Устройство могилы Абеляра и Элоизы на кладбище Пер-Лашез — вершина кладбищенского маркетинга. Но на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа таких могил даже несколько. Одну из них, могилу Галины Орловой, с большим чувством описал кладбищенский священник о. Борис Старк. Передаю его рассказ с полной неприкосновенностью слога:

«Молодая красивая девушка познакомилась в Париже с не менее красивым и, видимо, богатым южноамериканским дипломатом. Он стал за ней ухаживать, возникла близость, и она все ждала, когда он сможет выполнить свое обещание и женится на ней. Увы! В один малопрекрасный день его полномочия не то в Аргентинском, не то в Бразильском посольстве окончились, он должен был вернуться в свою страну и тут признался ей, что он давно женат и имеет двух детей, так что остается расстаться полюбовно... Она покончила с собой. Мать почившей послала ему телеграмму в Америку, и он прилетел на похороны... На ее могиле была воздвигнута на его деньги часовня. Входя в нее, надо было спуститься по лестнице в склеп, где была оборудована молельня, а посредине на возвышении стоял металлический гроб, закрытый ценным деревом. На уровне лица было окошечко, которое закрывалось на ключ. Он изредка приезжал... Мать приходила служить панихиды, сама на дочку не смотрела, но просила кого-нибудь открыть дверцу и посмотреть. Потом все стали отказываться, хотя, видимо, она была набальзамирована и тлению не поддавалась. Бедная жертва внешности и богатства... »

Ах, неисправимый эмигрант о. Борис Старк! И это он позволяет себе изрекать в России, где точь такое языческое бесчинство было учинено на Красной площади над главным богохульником по кличке Ленин. Созданный специально для этого дорогостоящий научный институт работал больше семи десятилетий над поддержанием этого партийного аттракциона (мумии) в пристойном виде...

Орлова (урожд. Струве) Елена Кирилловна, 2. 07. 1877—19. 02. 1957

Вместе со старшей сестрой Верой Елена Кирилловна держала в Париже пансион для обучения хорошим манерам девиц из богатых семей, а позднее помогала сестре в создании Русского дома в Сент-Женевьев-де-Буа.

Орсель (Orcel) Georges, 17. 03. 1921—3. 01. 1949

Похоже, что не только самые романтические из русских, но и самые пылкие из французов нашли вечный приют под березами этого кладбища. Священник о. Борис Старк рассказывает, что молодой Жорж Орсель был влюблен в русскую девушку-эмигрантку, которая брала уроки балета в студии Ольги Преображенской. Молодые люди собирались пожениться. Потом между ними произошла какая-то размолвка, ссора. Жорж пришел домой и покончил с собой. Девушка была в горе, с трудом удалось удержать ее от худшего... Через много лет, уже выйдя замуж и став матерью троих детей, она признавалась о. Борису, что «память о Жорже осталась незарубцевавшейся раной».

Осоргин Михаил Михайлович, ум. 29. 10. 1950 г.

Псаломщик и регент хора Богословского института на Свято-Сергиевском подворье, выдающийся знаток русского церковного пения, певец и чтец Михаил Михайлович Осоргин был также видным общественным и церковным деятелем и успел приобрести немалый опыт российской жизни, прежде чем уехать в эмиграцию, а еще позднее, к концу первой четверти нашего бурного века, водвориться на холме знаменитого Свято-Сергиевского подворья, что на северной окраине Парижа.

Михаил Осоргин родился в 1887 году в Калужской губернии, в семье калужского губернатора, ставшего позднее протоиереем и происходившего по отцу из старинного и отмеченного святостью русского рода. Мать же его была из рода Трубецких и приходилась родною сестрой двум знаменитым философам (Сергею и Евгению Трубецким). Михаил Осоргин учился на юридическом факультете Московского университета, потом стал членом уездной земской управы и помощником уездного предводителя дворянства у себя в Калуге, во время Первой мировой войны был ординарцем Главнокомандующего Северо-Западным фронтом, был и командиром роты, а в 1918 году вместе с будущей своей супругой графиней Еленой Николаевной Муравьевой-Виленской возглавлял поезд Красного Креста. Еще и в 1919 году М. М. Осоргин был помощником начальника уезда в Ялте, однако к 1924 году уже оказался в эмиграции в Германии, служил псаломщиком и регентом православной церкви в Баден-Бадене. В тот же год он по предложению митрополита Евлогия переехал в Париж, где занялся организацией нового русского православного «прихода, ибо единственный в ту пору храм Св. Александра Невского на рю Дарю давно уже не вмещал всех молящихся». В тот же знаменательный год родился у Михаила Михайловича и Елены Николаевны сын Николай...

История возникновения этого нового (Свято-Сергиевского) прихода подробно описана самим митрополитом, и М. М. Осоргин в этой истории присутствует как главный помощник высокопреосвященнейшего владыки: это он отыскал предназначенную к продаже пустующую усадьбу на севере Парижа, на Крымской улице (рю Криме, 93). Усадьба митрополиту очень понравилась: «В глубине двора высокий холм с ветвистыми деревьями и цветочными клумбами. Дорожка вьется на его вершину к крыльцу большого деревянного здания школы, над его крышей виднеется маленькая колокольня кирки... Тихо, светло, укромно: с улицы, за домами, усадьбы не видно, и уличный шум до нее не доходит... Настоящая «пустынь» среди шумного, суетного Парижа... »

Упоминание о кирке не случайно. В округе жили до Первой мировой войны рабочие-немцы с близлежащего кирпичного завода. Лютеранский пастор Фридрих фон Бодельшвинг построил здесь церковь и иные помещения, но с началом войны усадьба была как немецкая собственность реквизирована, а в 20-е годы назначена государством к продаже. Торги были назначены на 18 июня — на Сергиев день. «Не рискнуть ли нам выступить на торгах? » — предложил тогда митрополиту М. М. Осоргин. Он сам отправился на торги, на которых усадьбу отдали русским. Однако нужно было внести за нее к 18 августа 35 000, а в ноябре еще 270 000... («Откуда их взять? Такую огромную сумму у кого просить? » — восклицает в своих воспоминаниях владыка. ) Митрополит даже заболел от этих хлопот. Создан был комитет по изысканию средств для приобретения Подворья под председательством князя Б. Васильчикова, и дело пошло. «Сбор пожертвований начался, и деньги потекли... Э. Л. Нобель пожертвовал 40 000 франков, А. К. Ушаков — 100 фунтов... Посыпались мелкие пожертвования... бедные рабочие, шоферы несли свои скромные, трогательные лепты. Много было пожертвований от «неизвестного» (замечательно, что один жертвователь из Марокко, пожелавший остаться неизвестным, до сих пор, на протяжении многих-многих лет, ежемесячно вносит на Сергиевское Подворье по 100 фр. в месяц. Дай ему Господь здоровья и всякого благополучия! ). Стал нарастать подъем. Дамы приносили серьги, кольца... А тем временем срок платежа приближался... В эти тревожные дни пришел ко мне один приятель и говорит: «Вот Вы, владыка, так мучаетесь, а я видел на днях еврея-благотворителя Моисея Акимовича Гинзбурга, он прослышал, что вам деньги нужны. Что же, говорит, митрополит не обращается ко мне? Я бы ему помог. Или он еврейскими деньгами брезгует? » Недолго думая, я надел клобук — и поехал к М. А. Гинзбургу. Я знал, что он человек широкого, доброго сердца и искренне любит Россию. На мою просьбу дать нам ссуду, которую мы понемногу будем ему выплачивать, он отозвался с редким душевным благородством. Ссуда в 100 000 его не испугала... он дал нам ее без процентов и бессрочно. «Я верю Вам на слово. Когда сможете, тогда и выплатите... » — сказал он... Освящение состоялось 1 марта в Прощеное Воскресенье».

Живущая в Париже журналистка Н. Смирнова рассказывает, что в тревожные дни немецкой оккупации во время Второй мировой войны на Свято-Сергиевское подворье вдруг пришел немецкий офицер, сын пастора фон Бодельшвинга: «Осмотрев помещения и увидев в бывшем кабинете пастора висевшую на прежнем месте фотографию отца, он заверил нынешних владельцев, имевших все основания опасаться возвращения когда-то принадлежавшей его семье собственности, что им не стоит беспокоиться».

М. М. Осоргин явился и одним из главных организаторов прихода на Подворье. Сперва он ведал восстановительными работами. 1 марта 1925 года освящен был главный придел храма, а в мае того же года был открыт на Подворье Богословский институт, в ту пору единственное высшее духовное учебное заведение русского зарубежья, а по творческой своей свободе и плодотворности, может, и вовсе уникальное в истории православия. М. М. Осоргин стал управляющим Подворья и преподавал в Институте церковный устав. Им были учреждены курсы псаломщиков, издано краткое изложение порядка церковных служб, он ввел на Подворье строгий стиль пения, основанный на древних распевах (никакой «концертности» и «светскости»). Служба на Подворье велась по русскому монастырскому обычаю, и позднее ученики М. М. Осоргина, выпускники Института распространяли этот стиль по всему русскому зарубежью. Хор Богословского института давал концерты по всему свету (с целью сбора средств), а новые обработки церковных песнопений делали для него А. Глазунов, Н. Черепнин, А. Гречанинов. Знаток русского церковного пения М. М. Осоргин и сам делал переложения традиционных распевов. Он «пел и читал в храме почти до последнего дня жизни», а потом его пост регента унаследовал сын его, Николай Михайлович. Два младших сына М. М. Осоргина продолжают традиции отца, хотя с сыном Михаилом было (по свидетельству о. Бориса Старка) у М. М. Осоргина «огорчение» и даже «большое горе»: мальчик «принял монашество с именем Афанасия, перебрался в Америку, где влюбился в какую-то американку-протестантку, снял сан, женился на ней и, кажется, даже перешел сам в протестантизм». (Как многолико человеческое горе! )

Ученик М. М. Осоргина о. Семенов-Тян-Шанский так вспоминал о трудах своего учителя на Подворье:

«Здесь послужил он православному просвещению как охотно делившийся своими знаниями несравненный знаток церковной музыки и как регент, а в качестве канонарха он просвещал и просветил многих богословски и духовно. Сколько церковных текстов сделались понятными и дошли до сердец молящихся благодаря этому труду. Сохранившийся и в России почти только в монастырях этот способ пения стихир (слова выразительного речитатива, тотчас повторяемые) в исполнении М. М. давал, из года в год, совершенно незаменимую духовную пищу».

... Окажетесь в воскресный день в Париже — непременно отстойте службу на Подворье: услышите замечательный хор, помулитесь Господу, а может, и помянете раба Божьего Михаила...

Остроумова Софья Михайловна, няня и друг кн. Марии
и графов Романа, Михаила, Александра,
Иллариона Илларионовичей Воронцовых-Дашковых, 1859—1949

Некоторые подробности этой истории о жестокости кровавой революции и о человеческой верности — о няне С. М. Остроумовой, растившей и спасавшей сирот графа И. М. Воронцова-Дашкова, сообщает в своих мемуарах священник Русского дома о. Борис Старк: «Во время революции все семейство трагически погибло, и няня сама спасла детей... и сумела вывезти их за границу. За границей детей приютили родные, а няня, выполнив свой долг, поместилась в Русском Доме. Ее воспитанники выросли: Мария Илларионовна вышла замуж за сына Вел. Кн. Ксении Александровны князя Никиту Александровича; Михаил Илларионович женился на дочери нашей директрисы Марине Мещерской, а один из младших мальчиков, красавец Ларик, женился на американской миллионерше и иногда приезжал из США на ослепительно белой машине изнутри обитой ярко-красной кожей. Приезжая в Париж, он всегда приезжал к няне Соне и возил ее по окрестностям на своей изумительной машине. Очень старая няня Соня держала себя с большим достоинством. У нее был сильный тик — тряслась голова, и так, кивая, она ходила целый день по аллеям парка при Доме. Все ее воспитанники окружали ее трогательным вниманием».

Оцуп Николай Авдеевич, поэт, 1894—1958

В погожий зимний день 1958 года русский поэт, профессор знаменитой парижской «Эколь нормаль сюпериор», медленно гулявший по пришкольному саду, вдруг остановился, схватился за сердце и упал замертво. Ему было всего 64, но он мог предвидеть такой исход и даже обращался к Господу в последнем своем стихотворении:

Да будет так. Не мой же это дом!

Из тела никнущего жизнь ты вынешь.

В смирении стою перед концом,

Но знаю, что Себя Ты не отнимешь.

Все это раньше было быть могло,

Но медлил Ты, чтоб я и сердцем понял:

Отечество не Царское Село,

А благоденствие Твое в Сионе.

Здесь все не случайно, в этом стихотворении, — и милый Пушкин, и Царское Село, и Сион (а дальше есть упоминанье об «избранном народе», к которому крещеный Николай Оцуп принадлежал по крови... ). Николай Оцуп родился в Царском Селе (на этой родине поэтов) в семье придворного фотографа. Он был моложе, чем жившие там Гумилев и Ахматова, но и он ходил по тем же самым улицам в ту же Царскосельскую гимназию, что и Гумилев, закончил ее (в отличие от двоечника Гумилева) с золотой медалью. Потом он поехал в тот же Париж и два года слушал там лекции выдающегося философа Анри Бергсона. Вернувшись в Петербург, он знакомится с Блоком, близко сходится с Гумилевым, играет активную роль в гумилевском Цехе поэтов, издает альманахи Цеха, сотрудничает во «Всемирной литературе» у Горького и, подобно Ахматовой, находит своеобразное вдохновение в тех страшных, пореволюционных «могильных годах»:

Как будто наше отрешенье

От сна, от хлеба, от всего,

Душе давало ощущенье

И созерцанья торжество...

Впрочем, подлое убийство ни в чем не повинного Гумилева в подвале ЧК заставляет молодого поэта трезвее взглянуть на действительность и бежать прочь, пока еще не поздно. В Берлине, а потом и в Париже Оцуп печатал стихи и писал статьи о Гумилеве, а в 1930 году он стал редактором журнала «Числа», сыгравшего важную роль в жизни литературной эмиграции вообще, а особенно в жизни молодых поэтов «незамеченного поколения».

С началом войны Оцуп записался во французскую армию, но во время отпуска в Италии был брошен в тюрьму по обвинению в антифашизме. Он бежал из тюрьмы, был схвачен и отправлен в концлагерь. Из лагеря бежал снова, причем не один — русский поэт увел за собой 28 военнопленных, и с 1943 года сражался в отряде итальянских партизан. Он не посрамил памяти своего друга, бесстрашного георгиевского кавалера Николая Гумилева, и тоже был награжден военными орденами. Вернувшись из Италии в Париж, он привез новую свою монументальную (12 000 строк) поэму... Оцуп преподавал литературу и писал стихи, в которых его философские размышления, его молитвы, его ежеминутные ощущения от жизни —

От запаха настурций на газоне,

От всех жестокостей и нищеты,

От сна, от смеха женщины в вагоне —

Томиться, петь, исписывать листы...

Он много работает после войны, у него множество планов, однако никогда не забывает о том, что будет дальше:

А дальше? Дальше на твоей могиле

Сравняется земли разрытый пласт.

И будет ветер, и круженье пыли,

И все, что говорил Екклезиаст.

Павлов П. А., артист МХТ, 23. 02. 1885—22. 04. 1974

В начале 20-х годов актер Московского Художественного театра Поликарп Арсеньевич Павлов остался во время гастролей с частью труппы в Праге, позднее вместе с женой — актрисой Верой Матильдовной Греч и всей Пражской группой МХТ гастролировал в Европе, а после 1925 года осел в Париже. Знаменитые супруги играли во многих театрах мира, преподавали в британском Кембридже, где у них была своя актерская студия, немало занимались с русской молодежью в Париже.

Пальмин Олимп Иоаннович, протоиерей, 1888—1956

Олимп Иоаннович Пальмин был сибиряк и, судя по всему, вышел из семьи духовного звания. Он окончил Тобольскую семинарию, а оказавшись в изгнании, жил в парижском северном пригороде Клиши, где был председателем церковного объединения, а позднее и священником. Митрополит Евлогий целую страницу своих мемуаров посвятил «личности священника» Олимпа Пальмина: «После рукоположения я послал его в Братиславу (Чехословакия) к игумену Никону в помощники, но о. Пальмин, человек энергичный, до кипучести, самостоятельный по темпераменту общественный деятель, на вторые роли в Братиславе не годился, что-то там у него не сладилось — и я перевел его в Бордо. Приход при нем сразу ожил. Разброд сменился объединением. Раздоры смолкли. Достигнуть умиротворения и объединения было нелегко. Русская колония в Бордо малая, а организаций множество (скауты, витязи, «Трудовое движение», младороссы). Постепенно наладилась и созидательная работа. Сняли новое помещение для церкви... Приход в Бордо у меня на хорошем счету. Он может быть показательным и поучительным примером важного значения, которое имеет для прихода личность священника».

Панин Дмитрий Михайлович, 11. 02. 1911—18. 11. 1987

Здесь похоронен человек нелегкой судьбы, человек ищущей, неутомимой мысли, ученый, философ, правозащитник, мученик сталинских лагерей. При этом, как мне показалось при встрече с ним в Париже, он был человек смиренный, скромный, терпимый...

Дмитрий Панин родился в Москве, мать его принадлежала к старинному дворянскому роду, так что после Октябрьского переворота он оказался в числе проклятых режимом «лишенцев» (тех, кто были лишены человеческих прав по причине неугодного большевикам «происхождения»). Окончив техникум, юный Панин поступает рабочим на цементный завод, чтоб заслужить право на высшее образование. Перед войной он окончил Институт химического машиностроения и аспирантуру, но перед самой защитой его как «врага народа» арестовывают по навету и отправляют на пять лет в тюрьму, а потом в лагерь. Через 5 лет ему добавляют еще 10 за «организацию вооруженного восстания» и ссылают на вечное поселение. Заключенному Панину довелось работать в Марфинской «шарашке» КГБ (вместе с Л. Копелевым и Солженицыным), и в романе А. И. Солженицына «В круге первом» Панин выведен под именем Дмитрия Сологдина. Панин и сам описал «первый» и другие свои круги лагерного ада в книге «Записки Сологдина», которая в России вышла под названием «Лубянка—Экибастуз. Лагерные записки. Т. 1». На второй том записок у Панина не хватило духу, однако работать, и писать тоже, он еще продолжал долго...

В 1956 году Панин был реабилитирован, вернулся в Москву и до выхода на пенсию работал в одном из московских НИИ главным конструктором проекта. В 1972 году Д. М. Панин вместе с супругой эмигрирует на Запад. Он участвует здесь в научных конгрессах по биоматематике, физике и эпистемологии, пишет научные статьи и книги, читает лекции по философии и политэкономии в разных городах Европы, в Кингстонском университете в Канаде. В своих натурфилософских трудах он утверждает, что именно законы природы доказывают существование Творца Вселенной. Обоснованию этого посвящены такие труды Панина, как его основополагающая «Теория густот», как работы «Механика на квантовом уровне», «О природе времени», «Постулаты марксизма и законы природы», «Осциллирующий мир»...

Политический темперамент «зека» побуждает Панина искать независимой, стойкой Церкви. Перед отъездом из России такой показалось ему Католическая Церковь (пример стойкости давала ему гонимая церковь Литвы). По приезде на Запад Панин был принят папой Павлом VI. Вскоре Панина постигает разочарование: «несокрушимая крепость» католицизма оказалась разъедаемой марксизмом, фрейдизмом, левой «теологией освобождения». Панин возвращается в лоно Православной Церкви...

Перед смертью, в стенах своей парижской квартирки этот неуемный человек «занимался реконструкцией «легкого» лазера, луч которого действует на огромных расстояниях, основываясь на сгущении протонов меньшем, чем плотность нуклонов в ядрах» (Р. Южаков).

Н. А. Струве так вспоминал о Дмитрии Панине: «Рыцарское, дон-кихотское начало в нем преобладало. Он жил страстью (побороть мировой коммунизм), отвлеченной наукой и навязчивой идеей: соединить физику и метафизику, научную истину и богословскую, перестроить вcю общественность на незыблемых началах. Рьяный противник коммунистической злой утопии, он сам заразился утопическими взглядами... »

Хотя уже много лет существует в Европе ассоциация «Друзья Дмитрия Панина», научное и натурфилософское наследие этого русского ученого до сих пор по-настоящему не исследовано...

Пантелеймонов Борис Григорьевич, 1888—1950

Писатель, химик и предприниматель Борис Пантелеймонов был человек талантливый и таинственный. Свою тайну (или тайны) он, как выражаются, «унес с собой в могилу». Одной из тех его тайн, что нам отчасти знакомы (хотя и не разгаданы полностью), была заметка в горьковском альманахе «День мира» (вышедшем уже после смерти Горького, в 1937 году). В ней со ссылкой на бейрутскую газету сообщалось о самоубийстве русского инженера Пантелеймонова, который расплатился с долгами, выпил вина, разбросал по комнате цветы, лег и принял яд. В том же 1937 году, когда в Москве вышел «День мира», покойник Пантелеймонов, по сообщению А. М. Ремизова, объявился в Париже. Вскоре он увел из милюковской газеты машинистку Тамару Ивановну (свою будущую жену), а потом исчез с ней куда-то на все годы войны и оккупации. Предполагают, что в 1937 году в Бейруте Пантелеймонов «инсценировал самоубийство». Думается, проще было «протолкнуть» заметку о самоубийстве в арабскую газету (а потом самому отослать ее в издание Горького, с которым он и раньше сотрудничал), чем ложиться на пол среди цветов и изображать мертвеца в присутствии неведомых корреспондентов. Вот только для чего была предпринята эта «инсценировка»? Чтобы замести следы? Или чтобы произвести впечатление на бросившую его жестокую красавицу-жену?..

Заинтригованный этой историей, русский диссидент-эмигрант Михаил Агурский напечатал подробный очерк о Пантелеймонове — в котором он дает романтическое объяснение истории с самоубийством. Молодая красавица-жена Зинаида Крумбах, за которой Пантелеймонов последовал из Палестины в Бейрут, предпочла не слишком уже молодому тогда Пантелеймонову другого, и тогда химик, журналист (и поэт вдобавок) Пантелеймонов решил исчезнуть... Прослеживая любовную линию в прозе Пантелеймонова, Агурский в одном из его рассказов (показавшихся Агурскому автобиографическими) находит намек на то, что эта юная возлюбленная героя была чьим-то «агентом»... Это, по мнению Агурского, «бросает на всю историю мнимого самоубийства Пантелеймонова какой-то политический оттенок». Слово произнесено, но только чьим могла быть юная Зинаида «агентом» в тогдашней Палестине? Вот если б речь шла (в порядке «перенесения») о самом герое рассказа (или его прототипе, о самом авторе), который лет на 30 постарше героини (а Пантелеймонов ведь еще и до русской революции успел возглавить департамент в Министерстве сельского хозяйства, после же Октябрьского переворота он сотрудничал с новой властью, был послан в Германию, откуда не вернулся, потом работал в Палестине, преуспевал, богател, переписывался с Горьким, писал стихи анонимно... ), — такой герой мог оказаться кем угодно... Вероятно, добросовестный писатель М. Агурский, почувствовавший тайный «политический оттенок», выяснил бы все до конца, но в августе 1991 года этот диссидент-советолог (автор вполне обидной для Москвы и вполне ныне актуальной книжки о национал-большевизме) полетел из Израиля на Конгресс соотечественников в Москву и, как сообщает одно израильское издание, там «скоропостижно умер при не до конца выясненных обстоятельствах», не доведя до конца выяснение тайны своего любимого героя-сибиряка...

Известно, что, объявившись после войны в Париже, Пантелеймонов уже был ярым советским патриотом и вовсю сотрудничал в нескольких сомнительного (или несомненного) характера советских изданиях, где добросовестно пересказывал сообщения советских газет о счастливой жизни в СССР («Над океаном русского крестьянства уже горит заря свободной жизни»), к тому же за свой (или за чей? ) счет издавал свою просоветскую полемику с Бердяевым, а также имел лабораторию по производству косметики. Не исключено, что он и сам верил в какие-то из своих газетных выдумок, а может, он просто старался «заслужить» право на возвращение в Россию. Именно этот глагол употребляет в своей мемуарной байке, в явно придуманном им диалоге с Карсавиной талантливый и лукавый мемуарист А. Вертинский:

«— Как Вы думаете, Саша, вернемся мы когда-нибудь на родину?

... — Если заслужим, — сказал я».

Вертинский перед возвращением на родину тоже печатал «заслуживающе»-лукавые статейки о загнивающем Западе, но он-то еще был вдобавок всеми любимый певец, а Пантелеймонов не пел. При всей своей горячей симпатии к Б. Пантелеймонову Агурский счел необходимым упомянуть в своем очерке парижские слухи о том, «что Пантелеймонов якобы правая рука советского посла в Париже Александра Богомолова и спаивает по его заданию Бунина и Тэффи» (которые, кстати сказать, пили с ним весьма охотно и очень оба его любили). Намек на это мы находим и в недобрых мемуарах Берберовой. Еще резче о том же сказано в «Биографическом справочнике», приложенном Берберовой к ее мемуарам, в ее заметке о Сергее Маковском, который «пытался провести в правление Союза поэтов некоего Б. Пантелеймонова, человека подозрительного, который был забаллотирован после того, как я потребовала тайного голосования». Более точно (без работы во все еще закрытых архивах) нам это выяснить нынче не у кого, потому я и упомянул о «тайне», унесенной в мирную могилу на Сент-Женевьев.

Впрочем, самым поразительным в бурной жизни Б. Пантелеймонова было другое. В 60 лет (по другим источникам, ему было уже 65 или 68) Пантелеймонов вдруг начал писать прозу. «Литература как-то ошеломила Пантелеймонова, — сообщает Тэффи. — Он ушел в нее с головой, забросил свою большую химическую лабораторию. За четыре года выпустил три книги и приготовил четвертую. И уже за день до смерти нацарапал еле понятными буквами начало нового рассказа... »

Писал Пантелеймонов о дореволюционной деревенской жизни, писал в традициях старой русской прозы XIX века, и критика находила, что он очень талантлив... Однако писательская жизнь его была недолгой: он умер от рака горла в сентябре 1950 года. Да упокоится его прах...

Жена его Тамара Ивановна, маленькая, тихая машинистка из «Последних новостей», ставшая после войны скульптором, похоронена рядом с ним.

Парис (Paris) Виктор Викторович, 3. 12. 1887—20. 05. 1942

Парис (Paris, урожд. Азарьева-Степанова) Евдокия Павловна, 1. 03. 1890—11. 06. 1943

Похоронив весной 1942 года любимого мужа. парижского адвоката, 52-летняя Евдокия Павловна Парис часто ходила на его могилу. Встретив там однажды, в конце зимы, о. Бориса Старка, она сделала грустное предсказание, столь точное, что кладбищенский священник не мог забыть ее слов до самой смерти (настигшей его сравнительно недавно в городе Ярославле):

«... она часто посещала могилу, была еще совсем не старой и прекрасно выглядела. Как-то раз она мне сказала: «Иду к врачу. Скоро будете меня хоронить! » — «Что такое? » — «Третий день боли в желудке... » Ну, я посмеялся, говорю, если хоронить каждую, у кого боли в желудке, то и времени не хватит. А на следующий день она была у врача, сделала срочную операцию, а через неделю я ее хоронил... (рак)».

Пашенный Николай Леонтьевич, 12. 01. 1896—16. 01. 1972

Один из сыновей члена Государственного совета Л. Н. Пашенного Николай Леонтьевич Пашенный закончил знаменитое Императорское училище правоведения и был женат на Мелитине Владимировне Троцкой (сестре фрейлины императрицы), происходившей из знатной семьи Троцких, к которой большевистский псевдоним Льва Троцкого (Бронштейна) не имел касательства.

Пашутинский Евгений, 1897—1971

В конце 20-х — в начале 30-х годов три брата-таксиста Пашутинских (родом из Киева) жили в северном парижском пригороде Клиши. Все трое трудились за баранкой знаменитого такси G-7. Их соседом в Клиши был веселый американец по имени Генри Миллер, живший на авеню Анатоля Франса и часто в ту пору испытывавший материальные затруднения. Так что он не раз появлялся у братьев Пашутинских, чтобы перехватить «пару копеек». Из троих братьев он ближе всех сошелся с молодым Евгением, который вел почти такой же разгульный образ жизни, как и сам Миллер. Шли разговоры о том, что во время одной из их эскапад веселый Женя спас жизнь веселому Генри. Потом у себя на родине этот Миллер стал знаменитым писателем и описал свою тогдашнюю жизнь в романе «Спокойная жизнь в Клиши». А после войны Генри Миллер решил разыскать русских друзей своей бурной юности. Это было не так просто, и свои поиски Генри Миллер описал в рассказе про апельсины Иеронима Босха. Позднее французская печать опубликовала фотографию, запечатлевшую встречу двух постаревших друзей...

Племянница Евгения Пашутинского Элен Менегальдо, которая ныне преподает русскую литературу в университете города Пуатье, посвятила в своей новой книге о русской эмиграции целую главу русским таксистам, которых было тогда в Париже и его пригородах больше трех тысяч. Автор перечисляет там типовые шоферские байки (о встречах с богатыми и бедными родственниками, о знакомстве с богатыми невестами, о состязаниях с полицией, о клиентах, которые любят прокатиться на халяву, о забытых в такси чемоданах, о славном таксисте-жулике по кличке Вовка Золотой Зуб... ). Кое-какие из этих легенд вошли в свое время в очерки Андрея Седых, Зинаиды Шаховской и Нины Берберовой, в романы Бориса Поплавского. Еще больше было забыто, а жаль...

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒