Б. М. Носик 17 страница

Кутепова (урожд. Кутт) Лидия Давидовна, 1888—1959

В 1930 году, когда муж Лидии Давидовны отважный генерал Кутепов был посреди дня похищен агентами ГПУ на парижской улице, самое трогательное внимание проявляла к безутешной вдове знаменитая лирически-патриотическая певица Надежда Плевицкая. Муж Плевицкой, помощник генерала Кутепова в Общевоинском Союзе генерал Николай Скоблин, был тоже очень внимателен к бедной вдове, и весь Париж был растроган добротой знаменитой военно-эстрадной пары. Кто ж знал тогда, что похищение Кутепова было первой крупной акцией завербованных ГПУ Скоблина и Плевицкой (кодовые клички Фермер и Фермерша, оклад от ГПУ — 200 долларов США в месяц).

Беды Лидии Давидовны Кутеповой не были исчерпаны в 1930-м. Ее сын Павел, которому было в ту пору всего пять лет, успел позднее принять участие в борьбе против большевиков на стороне немцев и 20 лет от роду был взят в плен в Сербии. Присужденный к смертной казни, которая была заменена ему 25-летним тюремным заключением, он пробыл в знаменитой Владимирской тюрьме 10 лет.

Он вышел из тюрьмы по реабилитации, был поселен в Иванове, где женился, а расставшись с женой, маялся без работы по Москве, где и встретился со знаменитым агентом Казем-Беком, который пристроил его в хитрый отдел московского патриархата, где трудился и сам. В 1958 году Павлу была даже разрешена (или поручена) краткосрочная поездка в Париж. Понятно, что он вернулся из этой поездки в Москву, где и умер в 1983 году. Так что не исключено, что бедной Лидии Давидовне удалось взглянуть на сына хоть перед смертью.

Лагорио Н., умерла в 1974 г.

Наталия Игнатьевна Лагорио (урожденная Потапенко) была писательница. В начале изгнания она издала в Германии и в Швеции две повести и сборник рассказов, причем две книги в Германии, где из-за инфляции жизнь была в то время для русских с деньгами совсем недорогой, а типографские работы ценились и того дешевле. Повесть «Черт» вышла в издательстве Е. Гутнова, а повесть «Новый человек» — в издательстве О. Дьякова, обе в 1922 году в Берлине, а сборник рассказов «Стертая пыль» — в 1921 году в русском издательстве «Северные огни» в Стокгольме. В Берлине в то время число русских издательств перевалило за полсотни.

Лампе Алексей Александрович, начальник Русского
Общевоинского Союза, генерал-майор, 18. 07. 1885—28. 05. 1967

Выпускнику Кадетского корпуса, Инженерного училища и Николаевской военной академии Алексею фон Лампе довелось 20 лет от роду повоевать на русско-японской, а в 30 — на Первой мировой войне (уже в чине подполковника). В 1918 году он возглавлял подпольный Добровольческий центр в Харькове, занимался переброской офицеров в Добровольческую армию. Позднее (уже в чине генерал-майора) он представлял Врангеля в Константинополе, потом Русскую армию в Дании и в Венгрии, а с 1923 года — в Германии, где был после роспуска Общевоинского Союза арестован гестапо. С 1957 года до самой своей смерти А. А. фон Лампе возглавлял в Париже Русский Общевоинский Союз и осуществлял большую издательскую работу: издал семь томов сборника «Белое дело», в которых, в частности, были впервые напечатаны «Записки» генерала Врангеля. В 1960 году генерал фон Лампе издал в Париже и сборник собственных статей «Пути верных».

Ланской Андрей Михайлович, художник, 1902—1976

Трудно сказать, кем стал бы граф Андрей Ланской, не случись революции, которая застала его на занятиях в Пажеском корпусе. Родители увезли 15-летнего Андрея в Киев, и там он стал посещать художественную школу знаменитой Александры Экстер. Никакого систематического образования ему получить так и не удалось.

В 1921 году Андрей добрался с родителями до Парижа. Здесь он посещал художественную академию Гран Шомьер, что близ Монпарнаса, и познакомился с Сергеем Судейкиным и Михаилом Ларионовым, оказавшими на него большое влияние. В 1924 году Ланской выставлялся в Осеннем салоне в Париже и был замечен искусствоведом Вильгельмом Удэ. Через год у Андрея Ланского состоялась уже индивидуальная выставка, и с тех пор не переводились покупатели-коллекционеры: он сумел быть замеченным даже в стотысячной толпе здешних художников. С середины 20-х годов А. Ланской увлекается реалистической живописью, а с начала 30-х под влиянием Кандинского и Клее приходит к абстракции. Окончательно от фигуративной живописи он отходит в 1944 году под влиянием своего нового друга Никола де Сталя.

Занимался Ланской и книжной иллюстрацией. Знаменитой была его серия абстрактных иллюстраций к «Запискам сумасшедшего» Гоголя. По утверждению В. Маркаде, Андрей Ланской обожал поэзию Хлебникова и часто декламировал с упоением:

И черный рак на белом блюде

Поймал колосья синей ржи.

Лапшин Георгий Александрович, художник,
артист Московской оперы, 7. 04. 1885—24. 01. 1950

Среди молодых гениев, хлынувших в Мекку художеств Париж в начале ХХ века, был и молодой москвич, певец и художник Георгий Лапшин. После Строгановского училища он три года (с 1906-го по 1909-й) учился в Париже у Ж. Лермитта и Ф. Кормона. Вернувшись в Москву, Лапшин учредил художественное общество «Свободное творчество» и был постоянным участником его выставок. В обзоре выставки 1913 года автор «Русского слова» (Сергей Мамонтов) писал: «Козырем выставки является, бесспорно, Лапшин с его яркими картинами вечно суетящегося Парижа... Лапшин, трактуя то, что нам знакомо, сумел вложить в этюды свою индивидуальность... »

Потом были новые выставки в Москве и в Берлине, но в 1920-м пришлось навсегда бежать в этот «вечно суетящийся Париж». Лапшин выставлялся до самой войны во Французском Салоне и в салонах Независимых (его упоминают и французские журналы). Потом его имя исчезло из рецензий, каталогов и обзоров так прочно, что московские историки искусства предположили, что, как многие эмигранты, он не пережил новой войны... Надгробие на этом свободном от вечной парижской суеты русском кладбище свидетельствует, что талантливый изгнанник умер лишь в 1950 году...

Латкин Петр Михайлович, первопоходник, капитан, 1896—1975

Служивший под командой А. И. Деникина капитан Латкин остался и в эмиграции верным соратником генерала. По окончании Второй мировой войны, получив по карточкам бензин, Петр Михайлович приехал в Мимизан на своем грузовичке, чтобы перевезти старого генерала с супругой и их старого кота Васю в Париж, на окраинный бульвар Массена. В Париже старому генералу пришлось нелегко. Эмигрантский Париж был опьянен победами Красной Армии, и Антон Иванович со своим лозунгом «За Россию, но против большевиков», со своими напоминаниями о лагерях, о сталинском терроре был словно бы не к месту. Не поддержали эмигранты и призыв Деникина не выдавать на расправу НКВД военнопленных и так называемых власовцев. Да и самому генералу оставаться в Париже было еще опаснее, чем до войны, когда агент ГПУ генерал Скоблин так настойчиво уговаривал его прокатиться в его машине туда-сюда. Супруги Деникины уплыли за океан, в США, оставив старого кота Васю на попечение дочери, ставшей журналисткой и писавшей под псевдонимом Марина Грей. Верный капитан Латкин достал Деникиным денег на путешествие, и супруга генерала Ксения Васильевна подробно рассказывала в письмах капитану Латкину о том, как старый генерал позавтракал на пароходе на последние франки, как велик оказался город Нью-Йорк, «самый большой город вселенной».

7 августа 1947 года старый кот Вася убежал из дому, и дочь Деникина не смогла его найти, как ни искала. Назавтра у ее дверей позвонили. Она открыла дверь и увидела плачущего капитана, который молча передал ей телеграмму: «Известите Марину, что ее отец умер 7-го». Вот как рассказывает об этом мгновении сама Марина Грей в книге «Мой отец генерал Деникин»:

«Моя первая реакция, должно быть, удивила Латкина:

— Вася, так он знал, что умер его хозяин. Вчера, вчера он... исчез! ».

Латри Михаил Пелопидович, 1875—1941

Это имя многим напомнит о Восточном Крыме, о древней Киммерии и незабываемом Коктебеле, о Кара-даге, Феодосии, о залах феодосийской картинной галереи: там много представлено художников «киммерийской школы» — Волошин, Богаевский, Лагорио, Латри... А еще много жило в Феодосии итальянцев, армян, греков, болгар, евреев: до большевистского геноцида Крым был вольным, многонациональным краем. Дедом Михаила Латри со стороны матери был знаменитый русский армянин Иван Айвазовский, отцом — обрусевший одесский грек, врач Пелопид Саввич Латри. Детство Миши Латри прошло в Ялте, живописи он учился по бесчисленным морским пейзажам бородатого дедушки Айвазовского (у которого, кстати, было еще два внука-художника: Ганзен и Арцеулов) и акварелям маминого первого мужа-архитектора (тоже ведь часть семейной художественной истории). Дед отдал Мишу учиться в Академию художеств, в класс талантливого пейзажиста Архипа Куинджи (вот у кого он научился освещению! ). Когда Куинджи ушел из Академии, Михаил, как и положено художнику, отправился странствовать по свету — Греция, Италия, Турция... Потом он учился в Мюнхене, а вернувшись в Академию, закончил курс, написал дипломный пейзаж (осенний, да еще с ветром) и получил звание художника.

Жил М. Латри по большей части в Восточном Крыму, близ Феодосии, в имении матери, занимался виноградарством, оборудовал керамическую мастерскую и увлекался керамикой (какая жизнь! ). В порядке общественной работы был директором феодосийской картинной галереи.

В отличие от Волошина, который надеялся все же выжить при большевиках в Коктебеле, и от Осипа Мандельштама, легкомысленно решившего однажды в Феодосии, что «трудно плыть, а звезды всюду те же», Михаил Латри вовремя (в 1920 году) уехал в Грецию. Там он руководил Королевским керамическим заводом и участвовал в раскопках на острове Делос (родина Аполлона, где, насколько помню, над темно-синим морем высятся два величественных мраморных фаллоса). В 1924 году он, поселившись в Париже, устроил там керамическую мастерскую, где выпускал вазы и лаковые ширмы, писал декоративные панно и сочинял трактат о пейзаже, которого он был большой мастер. Волошина он пережил... Николай Рерих, вспомнив о нем однажды, записал в свой дневник (преданный гласности лишь при великом издателе Ю. Короткове, в пору «оттепели»):

«Латри любил Крым. Элегия и величавость запечатлена в его картинах, в голубом тоне и спокое очертаний. Слышно было, что Латри в Париже и увлекался прикладным искусством. Едино искусство и всюду должно внести красоту жизни. Привет Латри».

Вот она, апология бегства художника от тиранов...

Левентон Александр, aspirant 21-e R. I. C., погиб 12. 02. 1945
в Банценхайме

Уже после Дня Победы, 31 мая 1945 года был издан (посмертно) приказ по армейскому корпусу, где служил молодой русский юнкер Александр Левентон (простим штабным писарям и военным переводчикам огрехи их полковой прозы):

«Аспирант исключительного порыва и храбрости в бою, воодушевленный горячим желанием сражаться и всегда настаивающий на самых опасных заданиях. Во время атаки 5 февраля 1945 личным примером воодушевлял своих подчиненных, одержал полный успех с минимальными потерями и полной дезорганизацией противника. 8 февраля 1945 смертельно ранен во время разведки. Останется для всех примером веры, доблести и юношеского пыла. Награжден Военным крестом с золотой звездой, Военной медалью и Медалью Сопротивления».

Бедная семья, бедный герой Саша... Да будет тебе французская земля пухом!

Ленин Анатолий, capitaine de fregatte, 1878—1947

Из уважения к памяти капитана военного фрегата Анатолия Васильевича Ленина, выпускника Санкт-Петербургского морского корпуса (номер по окончании выпуска — 49), и к его семье спешу заверить, что никакого отношения к заговорщику и кровавому диктатору В. И. Ульянову, использовавшему эту фамилию в качестве партийной клички, Анатолий Васильевич Ленин не имел.

Леон (Leon) Elisabeth Lucie, 1900—1972

Милой парижанке Люси Леон выпало в жизни быть подругой двух знаменитых писателей ХХ века, двух гениев — Джеймса Джойса и Владимира Набокова. Ее брат Александр (Алекс) Понизовский учился с Набоковым в Кембридже, и начало знакомства Люси с Набоковым относится к 1920 году. Позднее Люси вышла замуж за Павла Леопольдовича Леона, который был, по воспоминаниям профессора Н. А. Струве, «другом, собутыльником и секретарем Джеймса Джойса, переводчиком английской и французской литературы и автором прекрасной книги о Бенжамене Констане... Поль Леон был по доносу арестован в начале 1941 и погиб в Германии на этапе... упав от изнеможения, был пристрелен конвоем». Это случилось в пору оккупации, но тогда, накануне беды, в январе 1939 года, когда В. Набоков вдруг зачастил в гости к Леонам, никто еще не предвидел близкой трагедии. Набоков писал тогда свой первый английский роман «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (об этом я рассказывал у могилы Ирины Гуаданини) и, будучи еще не слишком уверен в своем английском, решил сверить весь текст вместе с Люси Леон. И вот он приходил домой к Леонам, и они садились с Люси за большой письменный стол из красного дерева, за тот самый письменный стол, за которым Павел Леон и Джойс на протяжении двенадцати лет работали над джойсовскими «Поминками по Финнегану». Леоны дважды предлагали Набокову познакомить его с Джойсом. Набоков, оробев, оба раза отказывался: прославленный Джойс, которого он с восторгом прочел впервые еще студентом, слишком много для него значил. Леоны даже приводили однажды Джойса на чтения Набокова, но Набоков все еще не был уверен, понимает ли Джойс, с кем он имеет дело, знает ли знаменитый ирландец, что он, Набоков, — лучший русский эмигрантский писатель?.. В конце концов Набоков принял приглашение на «обед с Джойсом» у Леонов. Ко всеобщему разочарованию, он не блистал в тот вечер. Это легко понять. Набоков вообще не был блестящим рассказчиком и оратором, тем более импровизатором. Он был блестящий писатель. В университетской аудитории или перед телекамерой он (как и его герой профессор Тимофей Пнин) лишь зачитывал написанный текст... Тридцать лет спустя Люси Леон напечатала воспоминания об этом обеде, где высказала предположение (вполне справедливое), что ее русский друг просто оробел в тот день. Прочитав эти строки, немолодой прославленный Набоков (уже автор бестселлера) возмущенно ответил, что ему нечего было робеть в ту пору в чьем бы то ни было присутствии: он уже знал себе цену. Просто, добавил он в скобках, он не умел, да и не имел желания блистать в компании...

Через два года после этого спора умерла Люси, а восемь лет спустя сам Набоков. На полках стоят их книги, и цел еще, наверное, письменный стол красного дерева, принадлежавший сгоревшему в печи Освенцима Полю Леону, а сбереженные мемуарами и письмами их обиды и амбиции вызывают у нас лишь грустную улыбку...

Лерхе Татьяна Аркадьевна, 1879—15. 03. 1965

Искусствовед Александр Васильев сообщает в своей ценной книге «Красота в изгнании», что в 20-е годы Т. А. Лерхе и ее сестра Надежда Ратькова-Рожнова (1886—1957) «жили в густо заселенном русскими беженцами 15-м квартале Парижа на рю де ла Конвансьон и вышивали платья и сумочки для «Китмира», дома моды, созданного великой княгиней Марией Павловной».

Лескова (ур. бар. Медем) Елена Александровна,
16. 08. 1900—10. 08. 1932

Дочь барона Александра фон Медема и баронессы Нины фон Медем Леля фон Медем работала в Париже манекенщицей и портнихой вместе со своею старшей сестрой и матерью. Она вышла замуж за бывшего офицера Юрия Лескова, который приходился внуком знаменитому русскому писателю. Умерла Леля фон Медем совсем молодой, 32 лет от роду, оставив сиротой дочь Татьяну. Когда Татьяна подросла, она стала балериной. Ныне эта правнучка Лескова живет в Рио-де-Жанейро. Вот что она рассказала историку Александру Васильеву, посетившему ее в Рио: «Моя мама была очень красива и как «манакан» часто выезжала на скачки, где ее фотографировали. Некоторое время она работала в доме «Скиапарелли», но рано умерла, и все мое воспитание взяла на себя моя тетка Кира, ставшая мне второй матерью».

Леснова (урожд. Полякова) Милица, «Helene Vallier», 2. 02. 1932—1. 08. 1988

Из четырех дочерей военного пилота французской армии, русского эмигранта и певца Владимира Полякова-Байдарова три младшие — Татьяна, Милица и Марина, став актрисами, взяли сценические псевдонимы — Одиль Версуа, Элен Валье и Марина Влади. Татьяна и Милица умерли рано, а вдова Владимира Высоцкого Марина Влади еще появляется на экранах французского телевидения, чаще даже не в качестве актрисы, а в качестве участницы различных ультралевых акций протеста (в обществе своего друга-троцкиста, известного медика и политика доктора Шварценберга).

Липеровский Лев, протоиерей, 31. 12. 1887—3. 02. 1963

Имя парижского священнослужителя о. Льва Липеровского фигурирует многократно в эмигрантских воспоминаниях и дневниках, где он появляется в самые грустные моменты жизни (скажем, в рассказе В. Н. Буниной о смерти З. Гиппиус). О. Лев Липеровский был врач по образованию. Назначая болезненного о. Калашникова священником в Русский дом, высокопреосвященнейший и дал ему в помощники врача о. Липеровского. В пациентах-прихожанах недостатка в Русском доме не было. С Эмилией Николаевной Бакуниной, штатным врачом Русского дома, у о. Липеровского дружбы не получилось. Блестящий врач Э. Бакунина священнослужителей недолюбливала, а к медицинским теориям о. Липеровского относилась без доверия.

Лисенко (Лысенко) Наталья Андреевна,
артистка русских театров, 1886—1969

Красавица Наталья Андреевна родилась в Киеве и была, скорее всего, даже не Лисенко, а Лысенко, но кто ж такое может выговорить в Западной Европе и зачем мучать людей чужою мовой? Хай буде Лисенко...

В Москве Наталья Андреевна закончила школу МХТ, играла в театрах в провинции, потом была замечена и приглашена в театр Корша, аж на главные роли, играла долго и с успехом в Московском драматическом театре, а потом покорила русский кинематограф. Снималась она в главных фильмах немого кинематографа с самим Иваном Мозжухиным или с Поликарпом Павловым, а в 1920 году Лисенко со студией Ермольева уехала в Париж и здесь тоже сыграла много ролей в хороших фильмах, тем более что и муж у нее был хороший режиссер — сам Александр Волков. Знатокам (и старикам) памятны ее роли в фильмах «Пылающий костер» и «Дитя карнавала» Волкова и Мозжухина, в фильмах Волкова «Кин» и «Муки любви», в «Ночи карнавала» Туржанского, в четырех фильмах Стрижевского, в фильме «Лев Моголов» Эпштейна, в двух фильмах Протазанова, в фильмах Бергера и Кавальканти...

Появление звукового кино Наталье Лисенко, как и ее партнеру Мозжухину, нанесло непоправимый удар. В 1928 году она уехала в Прагу (играла там в Пражской группе МХТ), потом вернулась в Париж. Она еще играла по возвращении и в кино, и в театре, но гораздо реже, хотя каждую ее роль по-прежнему отмечала критика. А прожила она долго и долго еще оставалась в памяти своего поколения незабываемой звездой русского немого кино — как и партнер ее Иван Мозжухин, как и гениальный режиссер Волков, ее муж.

Лифарь Сергей Михайлович, de Kiev, premier danseur des Ballets Russes de Diaghilev, danseur Etoile et Choreographe du theatre National de l’Opera de Paris, 1904—1986

Французская надпись на надгробье знаменитого артиста балета («премьер русских балетов Дягилева, танцовщик-звезда и хореограф»), этого любимца Дягилева, свидетельствует о том, что, человек деятельный и талантливый, Сергей Михайлович Лифарь не лишен был тщеславия. Но оно, может, неплохо — без этого большой карьеры и не сделать.

У начала пути С. Лифаря стояла, конечно, большая любовь, и этого благодарный Лифарь не забывал никогда: имя Дягилева и в намогильной надписи не забыто, а толстая книга Лифаря про Дягилева — она вся о любви. Про то, как приехал из Киева в Париж на пробы робкий и неумелый юный ученик Брониславы Нижинской, как небожитель Дягилев его заметил, приласкал, возвысил, учил, как дал ему образование и сделал его тоже великим, как трепетало сердце влюбленного юноши, как было страшно ему и сладко стать «фаворитом». Как вместе они навестили с Дягилевым в Париже повергнутого предшественника — Нижинского, запертого в одном из домов Пасси в помрачении разума... Право, прекрасная книга об однополой любви для читателя, не страдающего половой нетерпимостью или, как тут нынче выражаются, «гомофобией» (боюсь, все же она не для русского читателя).

Сергей Лифарь перенял у Дягилева многое, вплоть до библиофильства и всяческого собирательства. Он оказался способным учеником и за долгий свой век успел сделать многое. Уже в 1929 году он худо-бедно поставил первый балет на музыку Стравинского, а потом до самого конца войны (до 1944 года) был хореографом и солистом Парижской оперы, и его влияние на французский театр было не маленьким: он, по существу, был законодателем вкуса во французском балете. Лифарь преподавал в студии при русской консерватории имени Рахманинова в Париже, читал курс истории русского балета в Сорбонне, был избран членом-корреспондентом Академии изящных искусств, возглавлял (после Рябушинского) Общество сохранения русских культурных ценностей, собирал коллекции театральных костюмов и макетов декораций, устраивал по всему свету выставки, посвященные Пушкину (и конечно, Дягилеву), основал в Париже институт хореографии и способствовал открытию кафедры хореографии в Сорбонне... Он написал 25 книг о балете, в том числе и о некоторых теоретических проблемах балета. Понятно, что при такой активнейшей и вполне успешной деятельности был он награжден всеми высокими орденами и усыпан званиями.

Трудно ожидать, чтобы человек карьеры, победитель всех конкурентов на скользкой ниве искусства был человеком приятным. Автор статьи о Лифаре в эмигрантской энциклопедии утверждает, что он был человеком «с железной деловой хваткой», но при этом признает главный его талант:

«В нем обнаружился настоящий талант слышать время, улавливать меняющиеся вкусы публики; талант нравиться и талант ставить — вполне профессионально, интересно, изобретательно. Как это ни парадоксально, Лифарь оказался самым живым памятником Дягилеву — его энергии, вкусу, безошибочности выбора, умению менять чужую судьбу».

В годы оккупации дом Лифаря был широко открыт для господ немецких офицеров. Вероятно, как и многие в эмиграции, он считал, что победа коричневых фашистов над красными будет благотворной для России: Гитлера легче будет прогнать, чем Сталина, и Россия станет свободной... Впрочем, Лифарь проявил не многим более готовности к мирному сотрудничеству с оккупантами, чем другие деятели французского искусства (Шевалье, Пиаф, Сартр, Сименон). Впоследствии он нашел общий язык и с советскими властями: я присутствовал на его докладе в Москве... Ныне все это уже далекая история, и, надо признать, бедный мальчик Сережа из стольного Киева сумел отстоять в ней для себя заметное место.

Лобанова-Ростовская (урожд. Вырубова) Ирина Васильевна, 1911—1957

Княгиня Ирина Васильевна Лобанова-Ростовская, дочь Василия Васильевича Вырубова, и ее сын, живущий ныне в Лондоне, крупный специалист в области геологии и банковских капиталовложений, известный коллекционер, искусствовед и правозащитник Никита Лобанов-Ростовский находились после войны в болгарской тюрьме, откуда их выручил мой парижский знакомый, брат Ирины Васильевны, герой Сопротивления Николай Васильевич Вырубов. Вот что он рассказывал об этой спасательной операции: «Советские власти не только заманивали людей, но и использовали по отношению к русским беженцам гораздо более жестокие меры. Моя сестра, выйдя замуж за русского, Д. Лобанова-Ростовского, жила в Болгарии, где ее муж работал на итальянском предприятии. После войны, когда к власти там пришло коммунистическое правительство, по закону об амнистии 1946 года им стали предлагать принять местное подданство. Они отказались, муж сестры лишился работы, был арестован и вскоре пропал без вести, а она с шестнадцатилетним сыном Никитой оказалась в тюрьме. Я в то время работал в ООН переводчиком. Буквально через несколько дней после ареста сестры ко мне подошел член советской делегации и предложил «работать» на них, обещая, что сестре будет лучше, и угрожая ухудшением ее положения в случае отказа. Он подходил так несколько раз. Тогда я записался на прием в Министерство иностранных дел Франции и благодаря моему особому ордену добился выдачи фиктивных французских паспортов для сестры и племянника, после чего они были вывезены из Болгарии как французские граждане.

А теперь подумайте сами, какие сведения я, простой переводчик, мог бы им сообщить, согласившись сотрудничать? Нет, не ради сведений они просили меня служить им, а ради того, чтобы втоптать в грязь, испачкать, обесчестить еще одного человека» (интервью с Г. Белковой в «Нашем наследнии»).

Этот интереснейший рассказ моего благородного друга Н. В. Вырубова нуждается, по меньшей мере, в трех уточнениях.

Во-первых, об «особом ордене» Н. В. Вырубова. В начале войны молодой Николай Вырубов находился на учебе в Оксфорде. Он был одним из первых десяти добровольцев, которые откликнулись на лондонский призыв генерала де Голля к сопротивлению и записались в армию «Свободной Франции» спасая честь этой сдавшейся почти без боя страны. Вырубов храбро сражался, был ранен в бою, и генерал де Голль наградил его своим высшим орденом. Не будучи президентом, де Голль не имел права награждать своих героев орденом Почетного легиона. Поэтому он учредил в качестве высшего ордена крест Освобождения. Им было награждено чуть больше тысячи героев, из которых десятерых Николай Вырубов (единственный оставшийся в живых) включил в свой «русский список», ибо они, по его убеждению, сражались за Россию. Конечно, какой-нибудь московский эксперт по расовым проблемам не преминул бы указать Вырубову, что в жилах восьми из десяти его героев течет не вполне русская, а, скорее, армянская, французская, грузинская или (чаще всего) еврейская кровь. Но русские аристократы никогда не занимались анализом кровей (и Вы, может, уже убедились в этом, гуляя по кладбищу). «Меня всегда поражала русскость некоторых совершенно не русских людей», — признается Н. В. Вырубов...

Второе мое уточнение менее существенно. Я думаю, что член советской делегации из ООН вовсе не хотел «обесчестить» Н. В. Вырубова, предлагая ему «посотрудничать», ибо, если бы сам этот сотрудник стоял на той же рыцарственно-благородной позиции, что и Вырубов, он никогда не попал бы на работу в ООН. А коль скоро уж он попал туда, он должен был «отработать» свою привилегированную и крайне выгодную должность. И откуда нам знать, может, у него был годовой, или даже квартальный, план по вербовке иностранцев.

И третье, самое страшное. Муж похороненной здесь княгини Ирины Васильевны Лобановой-Ростовской, потомок одного из старейших родов России, князь Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, был 40 лет от роду безвинно расстрелян в 1948 году на мысе Пазарджик палачами из болгарских «органов» (может, даже по просьбе братских советских «органов»). Княгиня, его вдова, выйдя из тюрьмы, умерла 45 лет от роду, после такого не заживешься...

Лозинский Григорий Леонидович, 20. 02. 1889—12. 05. 1948

Григорий Леонидович Лозинский был литературовед и историк, в эмиграции много занимался журналистикой, сотрудничал в «Звене» и в «Последних новостях».

Его старший брат Михаил Лозинский, поэт, близкий к акмеистам, острослов, завсегдатай «Бродячей собаки», остался в Петрограде-Ленинграде и (поразительная история! ) не только выжил в этом систематически истребляемом городе (прожил на 7 лет дольше младшего и умер в 1955 году), но и стал знаменитейшим переводчиком поэзии, даже получил Сталинскую премию (которой обычно предшествовала особая анкетная «проверка на вшивость») за перевод «Божественной комедии» Данте, несмотря на «родственника за границей». Анна Ахматова высоко оценила переводы Лозинского, заявив: «В трудном и благородном искусстве перевода Лозинский был для двадцатого века тем же, чем был Жуковский для века девятнадцатого».

Интересно, о чем думал старший брат Григория Леонидовича, переводя с французского в страшные советские годы строки Марселины Леборд-Вальмор?

Раз ты опять о том, что невозвратно,

Жалеешь вдруг,

Раз ты опять зовешь меня обратно —

Послушай, друг:

Пространных клятв, где и мольбы, и грезы,

И стон души,

Когда за них расплатой будут слезы,

Ты не пиши.

И чем еще мог отвечать старший брат на неразумные ламентации ностальгических эмигрантов? Легко представить себе, как страшно ему самому было в те дни в обескровленном городе, который, по словам его подруги Ахматовой, «ненужным привеском болтался возле тюрем своих»...

Лосский Николай Онуфриевич, профессор, 6. 12. 1870—24. 01. 1965

Лосский Владимир Николаевич, 8. 06. 1903—7. 02. 1958

Лосская Магдалина Исааковна, 23. 08. 1905—15. 03. 1968

Мой добрый приятель Борис Николаевич Лосский, искусствовед и писатель-мемуарист, перебравшийся лишь несколько лет тому назад (на 90-м году жизни) из Мелэна в Русский дом, что неподалеку от здешнего кладбища, не раз мне рассказывал обо всей обширной семье Лосских. Встречались мы с Борисом Николаевичем чаще всего в знаменитой Национальной библиотеке, славянским отделом которой заведовала его дочь Мария Борисовна. Мне было неловко, что на наши свидания Борис Николаевич приезжал из далекого Мелэна, все-таки он был старший. Но когда он входил улыбаясь и пожимал мне руку, мне становилось ясно, что тридцать лет разницы еще не делают ни его старым, ни меня молодым...

Борис Николаевич часто рассказывал мне про своего знаменитого отца. Конечно, не о его философии интуитивизма и персонализма, но просто — о его жизни. О том, как в ранней юности будущего богослова и религиозного философа с волчьим билетом выгнали из витебской гимназии за... атеизм. Он стал ремесленником, но все же очень хотел учиться, так что он перешел нелегально австрийскую границу и стал слушать лекции в Вене, потом поступил в университет в Швейцарии. Ему голодно пришлось в сытой ухоженной Швейцарии: умер в России его отец-лесничий, и матушка, оставшаяся с восемью сиротами, ничего не могла посылать любознательному Коле за границу. Кто-то сказал голодному студенту, что, вот, в Алжире жизнь дешевая (за морем телушка — полушка), а учеба и вовсе ничего не стоит. Отважный Николай добрался в этот сказочный Алжир и убедился, что все вранье. С горя он пошел в трактир — пообедать на последние деньги. Тут подсели к нему какие-то люди, налили голодному стакан вина, стали уговаривать его поступить в Иностранный легион — денег будет куча, и учеба, и все, да ты пей, рюс... Так очутился он со своей котомкой в казарме, в Сиди-Бель-Абес, и понял, что с учебой придется повременить. Прикинулся он сумасшедшим, свезли его в барак к психам, а там нашелся добрый человек, врач-француз, который не только его выпустил, но и денег дал на обратную дорогу. И вот снова была Австрия, ночной переход через границу, а потом Петербург, где один из родственников устроил ему прием у министра Делянова, которому он обещал, что не будет больше попусту заниматься детским своим атеизмом, а сперва немножко поучится. Он окончил, и вполне успешно, естественный факультет университета, но только уже в конце курса почувствовал, что еще больше, чем сама природа, интересует его, что же все-таки стоит за всем этим, над всем этим. Получив свой первый университетский диплом, молодой Лосский с благословения Владимира Соловьева поступает на историко-филологический факультет. Конечно, содержать его было некому, приходилось подрабатывать. Он давал уроки латыни в знаменитой женской гимназии Стоюниной (сестры Набоковы и прочие петербургские барышни ее хорошо помнят — кто не у Оболенской учился, тот у Стоюниной). И хотя молодой Николай был уже философ, от соблазнов философия Бергсона его не спасла: влюбился он в дочку директрисы, в барышню Людмилу Стоюнину. Людмилин род шел от костромского мужика по имени Стоюн, потом были в роду купцы, а уж отец-то директрисы гимназии, стало быть, дед Людмилы, был профессором.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒