Б. М. Носик 13 страница

Сын пианиста юный Саша Зилоти выучился на художника, участвовал в выставках «Мира искусства», изучал старинную живописную технику, а после революции занимал ответственные посты в «Эрмитаже», писал статьи об искусстве. Поселившись в 1925 году в Париже, он для заработка водил туристов по музеям и писал пейзажи Версаля, имевшие успех у публики. За границей он участвовал в групповых выставках русских художников, а однажды даже устроил свою собственную, индивидуальную — в одной из бесчисленных парижских галерей («Галерей-то в Париже много, — сказал мне однажды растерянно эмигрантский художник Толя Путилин, — да двери у них узкие... »).

Зноско-Боровский Евгений Александрович,
28. 08. 1884—30. 12. 1954

Евгений Александрович был блестящий представитель Серебряного века — драматург, журналист, шахматист, теоретик театрального и шахматного искусства. Вот его портрет той поры, когда Е. Зноско-Боровский был секретарем знаменитого журнала «Аполлон» (т. е. в 1909—1921 годах), набросанный литератором Г. И. Чулковым с иронией (а может, и не без зависти): «Секретарем журнала был очень приятный и любезный человек, Е. А. Зноско-Боровский, известный шахматист, теоретик-обозреватель шахматной литературы. Кроме того, он превосходно говорил по-французски, а в самом журнале «Аполлон» чрезвычайно ценилось знание английского и французского языка и умение блеснуть начитанностью в области новейших западных литератур. В «Аполлоне» был культ дэндизма. Ближайшие сотрудники щеголяли особого рода аристократизмом... ».

Обратившись к журналам той поры, убеждаешься, что Зноско-Боровский писал не только о шахматах (сам он был с 1906 года шахматным мастером и издал несколько книг по теории шахмат), но и о театре. Продолжал он писать и в эмиграции. Придирчивый литературный критик (и сам шахматист), молодой и задиристый В. В. Сирин-Набоков отозвался о его книжечке «Капабланка и Алехин» с непривычной щедростью: «Зноско-Боровский, сам талантливейший игрок, пишет о шахматах мастерски... Зноско-Боровский пишет о шахматах со смаком, сочно и ладно, как и должен писать дока о своем искусстве. Нижеподписавшийся, скромный, но пламенный поклонник Каиссы, приветствует появление этой волнующей книги». (Отмечу, что рецензент был уже на подходе к своей знаменитой «Защите Лужина», и забывать рассуждения Зноско-Боровского об «игре в пространстве» и «игре во времени» он был не намерен).

Почти в то же время в Праге вышла и другая книга Зноско-Боровского. Она называлась «Русский театр начала ХХ века». А в 1925 году Зноско-Боровский редактировал в Париже журнал «Искусство и театр»... В общем, упомянутый Чулковым «особого рода аристократизм», царивший в «Аполлоне», был в первую очередь аристократизмом культуры и таланта...

Зубов Иван, soldat, le cl. leg. etr., 24. 05. 1899—8. 11. 1944, Hte Saone

Легионер Иван Зубов начал воевать чуть не с мальчишеских лет. Как сообщает памятка Содружества, он «проделал Великую войну, был кавалер Георгиевского креста трех степеней, проделал Гражданскую войну, был эвакуирован в Галлиполи. Поступил добровольцем во французскую армию, был убит 3. 11. 1944 в Плануа, Вогезы... »

Мирные, зеленые Вогезы, родина гуманиста Швейцера, дважды за четверть века были политы русской, французской, немецкой кровью. Проклятый век...

Зуров Леонид Федорович, 18. 04. 1902—9. 09. 1971

Помню, как приехав в первый раз к парижскому дому Бунина, что в 16-м округе на рю Жак Оффенбах (как шутили Бунины, на «Яшкиной улице»), я так долго шатался под его окнами, что вышла консьержка и спросила, кого я ищу. Я сказал, что тут у них жил когда-то русский писатель...

— А-а, помню, — сказала она, — Месье Зуров... Он давно умер...

Я подумал, что, вот, кто-то из французов все же еще помнит Зурова, хотя вряд ли кто-нибудь слышал о жившем здесь Бунине, разве что читатели Берберовой, помнящие, что он не нравился «великой Нине» тем, что слишком много о себе понимал. Из русских же о Зурове слышали лишь те, кто читал что-нибудь об эмигрантских годах Бунина...

Леонид Зуров родился в Псковской губернии, совсем юным ушел добровольцем в армию Юденича, был контужен, перенес тиф, был интернирован в Эстонии, потом был рабочим в Чехословакии и в Латвии, где и напечатал первые свои рассказы и первую повесть. Видимо, он послал свои книги во Францию великому Бунину и получил ободряющий ответ («много хорошего, а местами просто прекрасного» — в общем, надо работать). Завязалась переписка, Зуров прислал свою фотографию, а в ноябре 1929 года вдруг сам объявился у Буниных. Выходит Вера Николаевна Бунина в переднюю и видит — «высокий молодой человек»: «Сразу бросилось в глаза, что на карточке он не похож: узкое лицо, менее красивое, нос длиннее, глаза уже и меньше, но приятное». Значит, фотография успела взволновать Веру Николаевну, и ее можно понять. Она была в ту пору почти покинута мужем, у Бунина — последняя большая любовь в разгаре, молодая Галина Кузнецова прочно воцарилась в его сердце и в спальне. Появление Зурова было для бедной супруги Бунина спасительным, и, приглядевшись, Вера Николаевна нашла в пришельце новые приятные черты и отдала ему незанятую часть своего щедрого, любящего сердца.

В подарок учителю Бунину «Зуров привез каравай черного мужицкого хлеба, коробку килек, сала, антоновских яблок, клюквы» (все, чего нет в Париже) и остался у Буниных — навсегда. В тот же вечер Вера Николаевна отметила, что впечатление он производит «приятное, простое, сдержанное», что «народ наш он знает, любит, но не идеализирует», что за обедом он «слушал внимательно, местами хорошо улыбался. Вообще улыбка его красит. У него хорошая кожа, густые брови, белые зубы, красивое очертание губ, хотя рот мал». Со временем критических замечаний стало меньше. Бунин, как и все окружающие, конечно, замечал влюбленность жены, но чаще всего проявлял терпимость, хотя отношения с Зуровым у него были далеко не идиллическими.

Вот бунинская дневниковая запись 1940 года: «Неожиданная новость... у Зурова туберкулез... Вера сперва залилась розовым огнем и заплакала, потом успокоилась, — верно оттого, что я согласился на ее поездку в Париж и что теперь З. не возьмут в солдаты... А мне опять вынимать тысячу, полторы! ».

Материальные заборы о Зурове, сбор пожертвований на его лечение, на его бесконечную работу над романом «Зимний дворец» тоже легли на плечи Веры Николаевны. За сорок три года ученичества у Бунина Зуров написал повесть «Поле», роман «Древний путь» и бесконечно долго писал (так и не написал) роман «Зимний дворец» (одни называли Зурова «учеником Бунина», другие — эпигоном Бунина, третьи еще более почетно — «писателем бунинской школы»). При этом Зуров регулярно болел, ревновал к удачам мастера, ссорился с Буниным и все больше склонялся к советскому патриотизму. Под влиянием (или под давлением) окружавшей его просоветской молодежи, в первую очередь Зурова, Бунин вышел после войны из Союза русских писателей, посетил генерала Богомолова и испортил отношения со старыми друзьями... Зато в самые последние годы бунинской жизни Зуров, как вспоминает Н. Б. Зайцева-Соллогуб, «трогательно ухаживал за тяжело больным писателем — поднимал его с постели, купал, делал все необходимое». Бунин умер в 1953 году. В 1961 году Зуров похоронил Веру Николаевну и на целое десятилетие остался один в бунинской квартире на «Яшкиной улице» — среди старых писем, лекарств и рукописей, доставшихся ему в наследство...

Иванов Георгий Владимирович, 1894—1958

Мы вымираем по порядку —

Кто поутру, кто вечерком,

И на кладбищенскую грядку

Ложимся ровненько, рядком.

Невероятно до смешного:

Был целый мир — и нет его...

Человек, написавший эти строки, Георгий Иванов, уже занимал в то время «грустное и бедное и в то же время почетное и возвышенное место первого поэта российской эмиграции» (слова Романа Гуля). А до того были в его жизни «Петербург незабываемый», дружба с Гумилевым, «цехи поэтов» (1-й, 2-й и 3-й), роман и брак (второй по счету) с Ириной Одоевцевой, отъезд за границу, щегольство, интригантство... По всеобщим отзывам (намек на это проскальзывает даже в мемуарах любящей жены), человек он был беспринципный, хотя и талантливый. Он был по преимуществу поэт, но писал и прозу: был автором интересного прозаического «Распада атома» и довольно беспардонных «мемуаров» «Петербургской зимы», где придуманные (по собственному признанию, на 75 процентов) персонажи носят подлинные имена. Георгий Иванов совершенствовал с годами «черную музыку» своих стихов, которые становились все «воздушнее», все «прелестнее».

... Распыленный мильоном мельчайших частиц

В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,

Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,

Я вернусь — отраженьем — в потерянном мире.

И опять, в романтическом Летнем саду,

В голубой белизне петербургского мая,

По пустынным аллеям неслышно пройду,

Драгоценные плечи твои обнимая.

В 50-е годы, живя в старческом доме на юге Франции, Иванов продолжал писать и писал все лучше и лучше. По мнению Берберовой (уже, впрочем, в то время во Франции не жившей), он «в эти годы писал свои лучшие стихи, сделав из личной судьбы (нищеты, болезней, алкоголя) нечто вроде мифа саморазрушения, где, перешагнув через наши обычные границы добра и зла... он далеко оставил за собой всех действительно живших «проклятых поэтов» и всех вымышленных литературных «пропащих людей»... в 1948—1949 годах Иванов производил впечатление почти безумца... » Добавим — очень талантливого безумца.

Любезные друзья, не стоил я презренья,

Прелестные враги, помочь вы не могли.

Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья,

Но даже черви им, увы, пренебрегли.

Гр. Игнатьев Павел Алексеевич, 18. 12. 1878—19. 12. 1930

Граф Павел Алексеевич Игнатьев был сыном генерала А. Игнатьева, члена Государственного совета, сибирского, а затем киевского генерал-губернатора, убитого террористом-эсером в 1906 году, и графини С. С. Игнатьевой (урожденной Мещерской). Павел Игнатьев закончил Петербургский университет (факультет права), затем Академию Генерального штаба, в начале Первой мировой войны командовал эскадроном лейб-гвардии гусарского полка и сражался бок о бок с погибшим в бою князем Олегом Романовым, потом тонул в тине Мазурских болот, вышел живым из Восточно-Прусской кампании, но из-за повреждения ноги вынужден был уйти из строя и был направлен на службу в контрразведку при штабе Юго-Западного фронта. Однажды его вызвал генерал Алексеев и спросил:

«— Какими языками владеете?

— Французским, английским, немецким, итальянским и немного испанским... ».

Полковник П. Игнатьев был направлен (в конце 1915 года) в Париж для создания службы русской контрразведки (против немцев). Позднее он был начальником Русской миссии в Межсоюзническом бюро при военном министерстве Франции, а в 1933 году, через три года после смерти графа П. Игнатьева, в Париже вышли по-французски его замечательные дневники (в 1999 году их перевод вышел в Москве под названием «Моя миссия в Париже»). Готовивший парижское издание 1933 года Э. Юнг, близко знавший графа, писал о нем в предисловии к книге: «Безупречный джентльмен, абсолютно порядочный человек, он вызывал симпатию». Сам граф в своих увлекательных записках обращает особое внимание на те испытания, которым подвергается любая порядочность на войне и в разведке: «Если даже в мирное время отмечаются многочисленные сделки с совестью и необъяснимое бесстыдство, то, сдается, во время войны у многих людей — и мужчин, и женщин — происходит некая деформация рассудка, толкающая их на поступки, которые они способны совершить только в состоянии крайнего напряжения или страшного потрясения.

Как руководитель русской контрразведывательной службы я мог неоднократно в этом убедиться и использовать прежде всего к вящей пользе моей страны... ».

Разведчиком был в ту пору и родной брат Павла граф Алексей Алексеевич Игнатьев (его книга «50 лет в строю» вышла в Москве в начале 40-х годов). Французы с подозрительностью относились к обоим братьям. После революции пути братьев разошлись. Алексей стал служить у большевиков. Павел остался верен прежним убеждениям и писал в начале своих мемуаров: «Моя Родина попала под власть космополитических подонков. Увидит ли она снова берега Балтики? Никто не знает».

Графиня Игнатьева (урожд. княжна Мещерская) Софья С., 10. 02. 1852—27. 02. 1944

Гр. Игнатьев Сергей А., 20. 10. 1888—16. 11. 1955

«Приходя на праздничные службы в собор на ул. Дарю перед войной, — вспоминает священник о. Борис Старк, — всегда можно было видеть старую женщину в черной наколке, одетую во все черное, как бы сошедшую со страниц журнала прошлого века, и поддерживающую ее под руки немолодую женщину, скромно одетую, слегка хромавшую и осторожно ведущую свою престарелую мать. Это были графиня София Сергеевна Игнатьева и ее дочь Ольга Алексеевна. Мать и сестра небезызвестного генерала Алексея Алексеевича».

О. Старк бывал в шумной, многолюдной квартире Игнатьевых на улице Миромениль:

«Старая графиня всегда сидела в кресле и вышивала крестиком, чаще всего покровцы в храм, причем без очков, несмотря на возраст... Всегда в этом доме было полно народу... Всегда было очень шумно, очень безалаберно, очень дружно и весело, а у окна сидела безмолвная, старая, как «Пиковая дама», графиня София Сергеевна и вышивала свои покровцы. Один вопрос был «табу» в этом доме, это вопрос о старшем сыне Алексее Алексеевиче. Я не знаю, сочувствовали ли уже тогда члены семьи поступку Алексея Алексеевича, признавшего советское правительство, а ранее служившего в нашем советском торгпредстве. Думаю, что старой графине было нелегко примириться в этим, а также с прощанием навсегда со своим первенцем».

Старший сын графини граф А. А. Игнатьев не только перешел на советскую службу, но и отправился в Париж на вполне «хитрую» работу. Без сомнения, он соблазнял и вербовал малых сих.

В гостях у Игнатьевых на рю Миромениль собирались, вероятно, будущие репатрианты и «советизаны» (легко представить себе, о чем там говорили). Бывал там и князь В. А. Красинский (сын великого князя Андрея Владимировича и балерины М. Ф. Кшесинской), давший свое имя для фашиствующей просоветской организации младороссов (лозунг: «Царь и Советы»). Именно разоблачение тайной встречи главы младороссов А. Казем-Бека с графом-разведчиком А. А. Игнатьевым привело к окончательному краху младороссов (великому князю Кириллу Владимировичу и князю В. А. Красинскому пришлось отмежеваться от движения).

Неудивительно, что после войны Ольга и Сергей Игнатьевы взяли советские паспорта. Удивительно, что Ольга уехала, а Сергею так и не дали советской визы (о. Борис Старк строит на этот счет благонамеренно-любительские догадки: «Думаю, что Алексей Алексеевич решил, что Сергею лучше будет кончать свою жизнь около сына в Париже, тем более что он при слабом характере усвоил себе кое-какие гусарские привычки, которые могли бы ему помешать на Родине»). Вот и гадай, чему могли помешать гусарские привычки «рубахи-парня» Сергея Игнатьева. Может, он пил. А может, они помешали ему сотрудничать с братом на ниве разведки. Тогда при чем тут слабость характера? (Кстати, сын у Сергея Алексеевича был от его прежнего брака с актрисой Е. Н. Рощиной-Инсаровой. )

Извольский Петр, протоиерей, 14. 02. 1863—9. 12. 1928

Петр Петрович Извольский был некогда обер-прокурором Священного Синода. В Париже он пришел к владыке Евлогию «и поведал о своем желании принять священный сан». «Я был этому рад, — вспоминает митрополит. — В Париже я пробыл недолго, рукоположил Извольского в дьяконы и уехал в Лондон... По возвращении в Париж я рукоположил П. П. Извольского в иереи и предоставил ему выбрать один из трех приходов: Ниццу, Флоренцию или Брюссель. В Ницце и Флоренции у него было много близких и знакомых, Брюссель был город более ему чужой, но Брюссельский приход был наиболее ответственный — и мы, обсудив все обстоятельства, решили, что надо — в Брюссель. О. Петр был священнослужителем еще неопытным, по выражению митрополита Антония о новичках, «не отличал вечерни от “Богородицы”», но это затруднение уладилось. Псаломщик Парижской церкви Стасиневич, кандидат богословия и отличный уставщик, попросил у меня разрешения последовать за о. Петром в Брюссель. Я охотно согласился. С его помощью о. Петр вскоре прекрасно усвоил устав».

Ильин Владимир Н., профессор; 1890—1974

Выходец с Украины, Владимир Николаевич Ильин был видный богослов, философ, историк культуры, музыковед и литературовед. Широта его интересов проявилась еще в студенческие годы, когда он начал заниматься в Киевском университете на естественном и историко-философском отделениях, совмещая их с занятиями в Киевской консерватории. В изгнании он оказался еще в 1919 году, продолжал изучение богословия в Германии, читал лекции в Русской музыкальной академии и в Свято-Сергиевском богословском институте в Париже, участвовал в деятельности студенческого христианского союза и в экуменическом движении, публиковал богословские статьи и книги: «Преподобный Серафим Саровский», «Запечатанный гроб — Пасха Нетления», «Загадки жизни и происхождения живых существ», «Шесть дней творения» (анализ Книги Бытия), «Арфа Давида» (труд о религиозно-философских мотивах русской литературы), «Арфа царя Давида» (книга о духовных исканиях в русской литературе XVII—XIX веков) и, наконец, важнейший труд, сочетающий богословие и философию, — «Общая морфология». Хотя Владимир Николаевич дожил до преклонных лет, последний из названных мной трудов, а также многие другие его работы по истории философии и музыковедению остались при жизни ненапечатанными. Они еще ждут своих издателей, своих исследователей и своих поклонников на родине, куда он возвращается ныне вместе со многими соседями по некрополю...

Инкижинов Валерий, 1895—1973

Валерий Инкижинов стал известным актером еще в России, где он был учеником и сотрудником Мейерхольда. Первые же роли в кино принесли ему российскую известность, а в знаменитой «Буре над Азией» Вс. Пудовкина он снялся в главной роли.

В эмиграции он тоже снимался довольно много: играл мужскую роль в фильме Пабста «Безрадостная улица», том самом, что принес всемирную славу Грете Гарбо, в «Амоке» Оцепа, в «Пиратах на рельсах» Кристиан-Жака, в шедшей, мне помнится, в России как трофейной «Индийской гробнице» Фрица Ланга, в фильмах Моги, Стрижевского, Конрада Вейда и еще в доброй дюжине фильмов.

Иоанн, епископ мессинский, 14. 08. 1874—27. 10. 1950

«Приход во Флоренции долго меня мучительно тревожил», — вспоминал высокопреосвященнейший митрополит Евлогий и так объяснял причины своего беспокойства: «Наш приход во Флоренции по составу аристократический. Главную роль играет прихожанка, попечительница храма кн. М. П. Абамелек-Лазарева, миллионерша, владелица чудесного поместья Pratolino. Ее управляющий, по фамилии Галка, тип московского приказчика, был церковным старостой: потом он принял католичество, сбрил седую бороду и вынужден был должность старосты оставить: однако нашими церковными делами он продолжал интересоваться и всячески старался воздействовать на княгиню, чтобы она взяла священника о. Лелюхина под свою защиту... ».

Из этого двусмысленного положения выручил высокопреосвященнейшего владыку знаменитый некогда в России человек — князь И. А. Куракин, перед чьей могилой мы остановились сейчас.

«Потом все понемногу устроилось, — вспоминает высокопреосвященнейший владыка. — Бывший член Государственной Думы кн. Куракин после нескольких лет тяжкого эмигрантского существования приблизился к Господу настолько, что я посоветовал ему принять священство. Я направил его сначала в Милан, а потом во Флоренцию. Он взял приход в руки, сумел его поднять. Кн. Абамелек-Лазарева сначала была в оппозиции, а теперь примирилась с новым настоятелем и с новым старостой».

В 1950 году о. Иоанн был избран новым викарием для Вселенского экзархата, пострижен в монахи и поставлен в епископы. Он должен был служить в Ницце, но так и не уехал из Парижа, ибо умер на 7-й или 8-й день своего святительства.

Вскоре после смерти о. Иоанна его младшая дочь, красавица Ирина Куракина, вышла замуж за только что овдовевшего великого князя Гавриила Константиновича.

Иславин Михаил Васильевич, 27. 05. 1864—21. 08. 1942

Иславина Марфа, 1907—1992

В России Михаил Васильевич Иславин был новгородским губернатором. На закате дней в эмиграции он жил в Русском доме и многие годы был старостой домовой Никольской церкви. «За каждой службой, — вспоминает священник о. Борис, — он стоял у свечного ящика, принимал поминания и продавал свечи. Был чрезвычайно скромным и благожелательным».

Знаменитая в 20-е годы манекенщица Екатерина (Тея) Бобрикова рассказала историку моды Васильеву, что в престижном парижском доме моды «Вионне» работали в те времена сестры Иславины — Марфа и Мария. Младшая, Мария, вышла замуж за сына адмирала Свечина. Ее муж стал позднее священником, а во время войны был во французской армии. Мария пошла в ту пору работать в ясельное отделение русского детского дома в Вильмуассоне, в котором воспитывались и ее трое малышей. Умерла она в 1972 году. Старшая сестра, Марфа, пережила ее на 20 лет.

Исцеленнов Николай, peintre et architecte, 1891—1981

Художник, иконописец, архитектор Николай Иванович Исцеленнов родился в Сибири в семье служащего, который одно время был городским головой Иркутска. Николай Исцеленнов окончил архитектурное отделение Академии художеств, в 1917 году получил звание художника-архитектора за проект Военно-исторического музея, увлекался созданием «синтетического искусства», а в начале 1920 года уехал с женой, Марией Александровной Исцеленновой-Лагорио, в Берлин, где сотрудничал в русских издательствах, в частности иллюстрировал книгу А. Ремизова «Иродиада». Издательство «Трирема» выпустило в 1922 году книгу рисунков Исцеленнова «Московские типы». В 1923 году в литографическом кабинете Г. Триллера Николай Исцеленнов и его жена выставляли свою живопись и графику. Н. И. Исцеленнов проектировал и одно время расписывал храмы в Брюсселе и Льеже и почти до самой смерти возглавлял общество «Икона».

Исцеленнова-Лагорио Мария, peintre, 1893—1979

Мария Александровна Лагорио (в замужестве Исцеленнова) родилась в Варшаве, училась живописи в Мюнхенской Академии художеств, в Веймаре и в Петербурге (у Е. Лансере и Н. Рериха). Она публиковала рисунки в петербургских журналах, выставлялась на выставках «Мира искусства». В 1920 году берлинское издательство «Трирема» выпустило альбом ее рисунков. В Берлине вышли с ее иллюстрациями книги Э. -Т. -А. Гофмана и Оскара Уайльда. С 1920 года М. А. Исцеленнова жила с мужем, художником Н. Исцеленновым, в Париже, неоднократно выставляла свои работы в галерее и в салонах. Французский журнал «Боз Ар» писал о ее картинах: «М. Лагорио вдохновляется античными статуями, создавая плотными мазками свои декоративные полотна, напоминающие фрески, приводящие на память гибкие арабески и барочные феерии».

Кавуновская Нора

Многие парижане помнят эту обаятельную армянку (урожденная Сатурова), державшую в Париже игорные клубы, где играли в джин-рамми. Позднее она уехала с мужем на Лазурный берег Франции и долгое время держала игорный дом в Жуан-ле-Пене, прежде чем, завершив все земные игры, упокоиться навеки под этими березами...

Казачкин Юрий Павлович, 30. 06. 1899—5. 05. 1968

Юрий Павлович Казачкин был одним из участников «Православного дела», созданного поэтессой, монахиней и богословом матерью Марией. До войны «Православное дело» спасало тела и души бесприютных и голодных русских бедолаг, в войну пыталось спасти от гибели евреев, пряча их и выдавая им документы о крещении. За это мать Мария, юный ее сын Юра Скобцов, отец Димитрий Клепинин, Ф. Т. Пьянов и Ю. П. Казачкин отправлены были нацистами в лагерь. Ю. П. Казачкин был последним, кто смог проститься в подземном лагере «Дора» (Бухенвальд) с умирающим отцом Димитрием и посланным на смерть Юрой Скобцовым. Из лагеря он вернулся больным...

Казем-Бек Надежда Геннадьевна, 26. 02. 1881—1. 02. 1943

Можно посочувствовать бедной Надежде Геннадьевне. Ее сын, вождь младороссов («глава»), блестящий оратор, шармер, авантюрист Александр Казем-Бек уже в начале 30-х годов флиртовал с советской разведкой, с русскими, немецкими и итальянскими фашистами, потом был замечен в кафе во время переговоров с советским агентом А. Игнатьевым, в результате чего его популярное движение было скомпрометировано. В начале войны он был недолгое время в немецком лагере, потом уехал в США, где преподавал русский, поддерживал связи с ЦРУ, РСХД, Московской партиархией и еще Бог знает с кем, а после войны перебрался в СССР. Все эти скачки и предательства, по мнению Марины Горбовой (автора книги «Призрачная Россия»), «приводили в отчаяние его семью и были сурово осуждены старыми друзьями и всей русской эмиграцией».

Калашников Александр, протоиерей, 1860—1941

Отец Калашников был священником в Кламаре, юго-западном парижском пригороде, где жило много русских эмигрантов. Когда отношения о. Троицкого с обитателями старческого Русского дома в Сент-Женевьев-де-Буа испортились, митрополит Евлогий, как он вспоминает, перевел в Русский дом о. Калашникова, «прекрасного, доброго пастыря и культурного человека». Это был тем более удачный выбор, что «в России он занимал высокий пост в Министерстве финансов», а «вопрос о происхождении, чинах и титулах играл в Русском доме роль немалую», как с усмешкой вспоминает владыка, добавляя, что о. Калашников был уже немолод, часто болел: «В помощь больному настоятелю я дал молодого священника-врача Льва Липеровского».

Калитинская (урожд. Германова) Мария Николаевна,
1885—1940

Артистка Московского художественного театра Мария Германова уже с 1919 года играла в театрах Парижа и Праги, снималась в кино за границей. Н. Н. Берберова вспоминает, что в спектакле «Три сестры» у Питоевых Мария Николаевна играла на французском языке.

Еще не достигшая своих 90 лет Н. Н. Берберова безжалостно вспоминала в своей книге один из поздних эмигрантских спектаклей двух знаменитых актрис: «... забыть мне спектакля, где... М. Н. Германова... играла Грушеньку, а Рощина-Инсарова — Катерину Ивановну: обе выглядели на сцене, будто были бабушками этих героинь Достоевского или как будто это были те caмые Грушенька и Катя, которые были молоды в семидесятых годах прошлого века и сейчас все еще живут на свете». Уточним, что в пору этого спектакля Марии Николаевне было, вероятно, не больше пятидесяти и что она прожила на 40 лет меньше, чем сама Н. Н. Берберова.

Каллаш (ур. Новикова) Мария Александровна,
18. 12. 1886—26. 02. 1955

До революции Мария Александровна писала в газетах и журналах под псевдонимом Гаррис, а в эмиграции первую свою книгу выпустила в 1927 году под псевдонимом М. Курдюмов. За первой книгой («Риму или Христу») последовала через год вторая («Кому нужна церковная смута? »), еще через год третья — «О Розанове». В тот же год М. А. Каллаш становится постоянным автором журнала русской религиозной мысли «Путь». Большинство ее статей и впрямь посвящено было пути православия в России и в эмиграции. М. Каллаш считала, что церковь в России должна была смириться и стать на путь соглашательства с большевиками, и что не эмиграции ее осуждать за это. Против этой идеи М. Каллаш резко выступил тогда Г. Федотов, считавший, что даже ради сохранения культа нельзя оправдывать с самого высокого места террор и безвинные убийства, как это делал Московский патриархат. Отождествление же митрополита Сергия с православием Федотов считал ходом мысли типично римско-католическим. Каллаш в ответном письме Федотову ратовала за беспрекословное подчинение эмигрантской церкви Московской патриархии. В 1934 году М. А. Каллаш выпустила книгу о Чехове, где (задолго до книги Б. К. Зайцева) отметила, что Чехов в своем творчестве выразил русское богоискательство, главную стихию русской души. Высокую оценку этой книге дал И. А. Бунин: «Прав Курдюмов, когда говорит, что ‘главное невидимо действующее лицо в чеховских пьесах, как и во многих других его произведениях, — беспощадно уходящее время”». Супруги Бунины вообще очень дружественно относились к писательнице. Вера Николаевна Бунина в 1933 году восхищенно записывает в дневнике: «Страстность, блеск, беспорядочность, безудержность Каллаш, издевающейся надо всем и над всеми, начиная с себя самой, какая-то религиозная одержимость».

В войну, судя по ее дневнику, Вера Николаевна Бунина часто думала о трудностях, которые переживала в Париже ее подруга М. Каллаш (бомбежки, голод). После войны, в 1946 году, М. Каллаш выпустила одну из своих последних книг — книгу о религиозной жизни России и эмиграции («Дни примирения»).

М. Каллаш была большой поклонницей Вождя младороссов Казем-Бека. Узнав после войны, что Казем-Бек, бежавший в начале войны в США, решил отныне делать карьеру по церковной линии, М. Каллаш написала ему пылкое письмо, объясняя, что и парижской православной пастве дозарезу нужны такие боевитые и энергичные деятели, как бывший Вождь.

«Что же касается возвращения в Россию, — писала Казем-Беку М. Каллаш, — то с этим надо подождать. Взяв советский паспорт, Вы можете здесь послужить церкви и общерусскому делу с большими результатами, чем в Москве... »

Кальницкий Михаил Николаевич, генерал-лейтенант,
1870—1961

Будущий Генерального штаба генерал-лейтенант Михаил Николаевич Кальницкий окончил гимназию в Тифлисе, потом пехотное юнкерское училище в Москве и Николаевскую академию Генштаба. К началу нашего века он уже служил на Кавказе, во время русско-японской войны был подполковником в 3-й Маньчжурской армии, полковником на границе, а перед Первой мировой войной — командиром 14-го гренадерского Грузинского полка, с которым и выступил на фронт. Осенью 1914 года за штурм плацдарма на реке Бзуре полковник Кальницкий произведен был в генерал-майоры и награжден Георгиевским оружием. Позднее он был начальником штаба армейского корпуса, начальником пехотной дивизии в чине генерал-лейтенанта. В 1919 году Кальницкий командовал сводной кавалерийской дивизией в Добровольческой армии и в конце концов оказался в эмиграции в Загребе. Там он под началом генерала Баратова создавал Зарубежный союз русских инвалидов, а после смерти Баратова на съезде в Софии был избран его председателем и возглавлял его до самой своей смерти в 1961 году: собирал средства в фонд помощи русским инвалидам, которых были многие тысячи, создавал для них старческие дома (вроде дома в Монморанси), издавал журнал «Русский инвалид», в котором сотрудничали лучшие писатели эмиграции.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒