Оглавление 3 страница

{Сомнительное воскресение}

– Зато разжечь прыгают несправы у Светильни Шенапана. Псалом ключим. Возратует сключён!

– Боже, храни вас короля! Мастьсэр Сокрытой Жизни!

– Боже, похрани вас королевски, Царь Едыб! Я принял лишь четыре утром, парочку на обед и три попозже, зато, чтоб вас бесовски рассвинячило, вам лишь бы меня. Прям. Сбыть. В путь?

– Непроезжее сплетение невероятных лжелаятелей! Выш намереваетесь засесть там, где вы сейчас, лелея вашу сверхштатную ногу, с тем базаразным языком в вышской розговарильне, и ваши хахачки да хиндички, смотрясь как барыш на нового борова, Рыжий Чарли, как выш повторяли, и говорите мне это?

– Я намереваюсь сидеть на этом старохолме, где вы сейчас находитесь, Ражий Сэрли, собой полонённый, пока я живу, в моих домопряжевах, словно молчок, со всем, что похоронено внутрииспод исподнутри исповнутри меня. Если я не могу развалить эту сотку прессованных оллимок, я могу досадить его тычертями звуков.

– Оливер! Он может быть землеявлением. Был ли это стон, или я слышу подгорние волынки, взвывающие войны и? Вот!

{Телефонный разговор}

– Печаль ней ней души и мя! Пленник любви! Скрипящая серна! Низложенная туша! Распрыткая рука! Стремянки ног! Вод тоже ж! Тоже ж! Тоже ж! Се древо же е. . .

– Райнадзор с гръмовышинским пожаром? Это мир помех неусопно вращается или что это за статический бормотон, почведаете нам?

– А кто же ж, кто же ж, кто же ж, кто же ж у неё всех дорожимей? А кто же ж, кто же ж, кто же ж?

– Барабанная перепалка! Приложите вашские ухи до порчвы. Мёртвый гигант живчеловек! Они играют в напёрстки и шилья. Клан гаэлов! Хоп! Хто внутри?

– Галлодар и финволк, они звонят на пневмощь!

– Дзинь-дзинь. Дзинь-дзинь.

– Гром победы! Кромвель к победе!

– Мы их будем резать, будем бить, будем палить, будем любить.

– Дзинь-дзинь.

– О, вдовы и сироты, это же йомены! Красноножки навсегда! Ну же, Ланки!

– Это гик красули! Холениха. Их следы, цепь в цепь, гончий гонорожок! Нам во славу просвещенье! Готовы, чай?

– Христос в наших изумрудных хрониках! Христос в независимых аэрах! Христос, держи фривольников джентри! Христос, зажги дельную экспрессию!

– Мочить, месть, мощь! Похитить дочь! Попы чтоб удавились!

– Веяния! Отче над! Неуверенно! Внехорошо!

– Дзинь-дзинь.

– Зло предали! Меня зло продали! Горчеобрученница! Моя эйстричка! Моя зедстричка! Горчеобрученница, прощай! Горчеобрученница! Я зол! Я распредан!

– Пискунчик, дорогая! Нас! Нас! Меня! Меня!

– Вперёд! Вперёд! Бай рот! Марш!

– Я! Наконец! Нам конец! Изольда. Преданная. Пискунчик. Бесценная моя!

– Дзинь-дзинь.

– Горчеобрученница, положите мою цену! Горчеобрученница!

– Цена моя, бесценная моя?

– Дзинь.

– Горчеобрученница, ценная моя! Когда продадите, получите мою цену!

– Дзинь.

– Пискунчик! Пискунчик, моя неоценимая!

– О! Мать моих слёз! Верь за меня! Се сын, скрой!

– Дзинь-дзинь. Дзинь-дзинь.

– Теперь мы попадаем. Настраивайтесь и поймайте сторонние инографства! Алло!

– Дзинь-дзинь.

– Алло! Иск! Который чей?

– Горчеученица!

– Алло-алло! Охрипо-Осиповка! Я пропал, Исс? Мисс? Попал?

– Близк! Который ч. . ?

МОЛЧАНИЕ.

{Часть 3. Встреча 1}

{Погода в ночном парке}

Конец действия. Наготове! Засветка! Поднять занавес. Ток, пожалуйста! Рампа!

– Алло! У вас Сигар пустьвисяча озимь?

– Я воспонял. Губим Энн всходам подняться.

– Сладненько. Теперь, после той сиюсекундной сиесты, разрешите мне один момент. Бездна Челленджера это детские игрушки по сравнению с этим, зато, по нашим прослушиваниям по свистальским каналам, земля следует. Перемирие для демобилизованных словбратников. Освободите линию, важный звонок! Сивилла! Лучше то или это? Сивилково на этом конце! Лучше тем способом? Следуйте за светомальком. Да. Теперь очень хорошо. Мы снова в магнитном поле. Вы помните, одной конкретной бабьелетней ночью, следом за слезливой приятницей? Намочите ваши губы для табачного раската и начните снова. Осторожней со вспышками и глушителями! Лучше?

– В смысле. Изюмлозные Остовы. Пензанское Пивопитие. Фирмен Гендрал. Дели Эксчлен.

– Всё ещё звонят откуда-тихо из определводного? Больше нет? Доотложено. Там были огни на каждом лысом холме в святой Ирландии той ночью. Так лучше?

– Вы можете сказать, что были, сыне божителя!

– А это были костры? Это ясно?

– Никакое другое имя не будет приличествовать, кроме этого. Пламефеерии! Их синие бороды развевались к небесам.

– Была ли то высокая белая ночь?

– Самая белая ночь из тех, что смертный когда-либо видел.

– Был ли владыка небес подле владычицы долин?

– Он хотел себя пригостить, и он хотел себя зазнобить, и он хотел себя подтенить, чтобы нежиться на её мерцале словно надрезиненный болканчик.

– Гнусопенье! Не было ли там дождя случайно, грозпорыв?

– Предостаточно. Если бежать бегосадко.

– Там выпал некий малозимний снегопад, плющчище боговидиц, мне кажется, есень такое?

– К зиме начихав. Совсем наилучший. На пляже боговышних зимарайских гор.

– Разве там не дули разные ветры, веснодикие и осеньдейские, довольно сильно до слабого, с их чудачествами не к месту, как ясочки пускались в бег?

– Ни в какие шутки не лезет, но так и было. Пикписк! Изо льда. Гррчеобррченница, мм цн! Лета топчественного рвенья!

– Прдлжт звнт! Нумр! Пожалей, устал! Вы случаем не вспоминаете, была ли там Муна, под надёжкой неготьмы, и светила ли она вообще?

– Конечно, да, моя полуденная дорогуша! И не одна, а две галактные улунбочки.

– Колижды? Когдажды? Обнять дуйте-с!

– Спозднораньше! Спозднораньше! Спозднораньше! Спозднораньше!

– Это и правда было позорлишне. А был ли там ледяной узор рядом, и туманная погода, и стужарки, вскоре знобкие, вскоре замёрзшие, хладный на тёплом, затем прелолужественно сухой, и ладьевидное одеяло листовпалых воздуховздохов, и градовоев, и жаровсполохов, и ватервскличей, и всего, что людям всяким угодно?

– Беспогодица ливнем градится! Бурегульные хмари, густняк со мглою! Так и было, как любят ваши всезоны. До самого беглого кипения. До старого белого духовеянья. Юлия и Лулия в их паркхладнейшем виде.

– Ламентации, ламентацийки, только лапоньке всё до лампоньки. Словно вескость видобличья выдающегося ветренно видного воблака в Девмялово?

– Запрятки и зажмурки!

– От милого сна, что лепит Дощ, обратно к псильной бредной Морзлячке. Можно ли ожидать подобное ладное чувство в этот заслуженный сезон?

– Конечно, можно. В тягость чувства купля превращает, чрез рубку, вязь иль елеграммы. И фоны.

– А под белыми гребнями были?

– Ворсовжимки волновиснут от Фронтлиса до Фингласа.

– Словчинка для моряков! Паронома! Занавес всего горизонта! И все эффекты вкупе повод составят. Дождевой тамтам, воздуходувка, коробок со снегом. Но зачем громовые листы?

– Не здесь. Под покровами.

{Пара под деревом}

– Эта вездеподсадка теперь в звездочистой светлительности как стозорная сфера ауратории для битой черепицы и древних овощей?

– Просто ужасно, эта грязь. Стоемусорный мразень.

– Я понял. А теперь, вы знаете тот всеведомый кучносор, где несовместимая первая пара впервые встретилась друг с другом? Место, где старшинский Фанаган? Время, когда юнкерский Финугар?

– Искал как знаю, В. К.

– А в Фингале они тоже встречались в Малодобрани, под спадом дверевушки, Доможёлтово в Верхней Добринке Старомясной Бурды и Пощупово с Уборами в Спас-Заулке Подмоклова, под обеими сразу, за перевозом через кривой порог?

– Трисвятородица, из вас дельвильски хороший перетолкователь!

– Это то место, что достоверно разобженили перед четырьмя последними ветрами?

– В смысле, я искренне достоверю, так и есть, спору нет, если всё, на что я надеюсь из любви к богу, будет хоть наполовину правдой.

– Эти места подольцев, это Низина Несчастных Датчан?

– Это скорбно в пору бед, как бы там ни было касательно чего угодно или всего-нибудь под зеленячумным солнцем серрозной Эйреанны.

– Трёхцветная ленточка, что сулит опасность. Старый флаг, хладный флаг.

– Флагмощение. Где камни веские в поперечнике. Неувидательная память. Одр миритель.

– А что предрешает Вотанический Втыкзнак о том?

– Зряшутители будут двусеиваться.

– Там некогда торчало дерево? Стоеброская ейсень?

– Там оно и было, действительно. Пред самым Аннаром стоит. Где льются воды Пудхребтов. Вяз Ясной Оукли. Сухроссыпь собралась под ним под веткой бросковой одной. И самое благорослое кронодоброе священное майское дерево во всей дожделенной истории Валлесов. В «Плантарном Тезаурусе» Брауна от Ноланса, Лебедяжий Издат, нет ничего подобного этому. Ведь мы кормимся от её леса, одеваемся в её дерево, кожегреваемы её корой и наша лекция это её лист. Дерев станица, всех птиц столица. Данник-кавалер и женолюбимец из плантагенетов, стройных и священных.

– Так, не надо зарывать вашу псицу в зелень! Что оно там делало, например?

– Стояло нас супроть.

– На шуммайском солнцепёке?

– И в киммерийских судорогах.

– Видимо, вы наблюдали это из вашего тайного места?

– Нет. Из моего невидимо лёжного места.

– И вы тогда занесли на стерео, что имело место, как оно нынечаянно случается?

– Я тогда завьял моё именьеместо лёжа, мне скажется, я говорил вам. Знакомо?

– Восходя нетороплиффно к ветрокружениям вышним. Насколько же велик в координальных подчислах этот выдающийся гигант, сэр Айлант? Какой вид с вашей высоты певчего поднятья, птенец летней долины? Мне бы хотелось послушать, как вы будете бурбурчать нам строгим конклавом, пурпурча, и без лишнего италиотского замечательства, что вы знаете по секрету о нашем властном будтостебле, Тонансе Томазевсе. О кажите!

– Порфир Энди (слух, послух! ), Ваше Предвосхищенье, Ваше Неотвращенство, и праворушенные древбратства! Есть духздоровские коронличные горничные и продавщицы из Айдевахо, и те трёхсосновые дети, что росли подле неё, и птицы пламингаги, что качкокачеливались вперолёт на вспархмачту, и ярбалки Орании, что играли в абыземляного небрыкунчика, и фении Тайберна, что храпели в его рябиностволе, и скрещённые кости, что усыпали оный святой пол, и престыльники борстольской шпаны Эразма Смита с их подспудными графикарандашами, что карабкались на её разветвление ради пряностяжания её специй, и шарлотки дорогушки с хлопчатоголубыми задаймнениями, что болтали про исторжение ихних, гиббонсы и гоббенсы, что в хмеле и гибельвыли, попредлагая пюпитрословия к их остнатолиям и обрушивая пожурения на их катарстрочки, и побралчёртдушные пенсионеры, что бросались за поломанные вёрсты к ней, чтобы свалить её клюковки и её аннеттисовки для их неестественного приёма, и рукописанные вострушки, что срывали мужей с него, и птички рук, что сызновоснова высиживали большую часть, где икргнездился тот эмиробей, за него, солнце и луна, что вколачивали медуницу и белый вереск, и дымсиницы, что затыкивали там смолу, и тумаксовки, что искали дёготь в другом месте, существа этого миррастения, что приближались к нему, в остроге листьев плюща, чтобы когтить и драть, отшельники пустыни, что лаяли свои адские ша над её трёхбуквенными корнями, и его жёлуди и сосновые сшибки, что стреляли широко во все стороны от него, кладезь лес тылсычи из страстотьмы туч тысяч, после прогульщиков адозверства, и её нисскользун в том «ты разбавлялуж нювежды», что прихныкивал женский страстоплот, такое фешентабельное сатинитяное платье из того изыскивающего создания, и её листья, моя дорогая дражайшая, что дриньдряньдурноделали с той ночи времени, и все до одной из их веток, что встречались и трясли извилистыми руками кругом снова в их новом мире через разрастание его раздваивания от начатка Всякого до конца Всячины. Он в закруг главкружён. Эвоами!

– Оно такое восторжествующее, выдающееся, внепадублажаемое и всевыспрямленное?

– Насредьминь деревьев, как люди ходящих, или дубов, как ангелы слёзы льющих, небеспёр никрыла не птичил нихвоста ястребсильного этому! Он затем откол в дрожь, твердынь от вышних!

– Говорите, с древесилой правдуб?

– А как же ж, а также ж как так же ж.

– Куст греховника, несомненно! Зато тот длинный законный камень насмертельно то, что величает его значащу?

– Смърт, смърт, и разлучаться крепись!

– Теперь я понял, д-р Меламанесский. Конечночь деет средьбесконечности правду. Форма мужская. Пол женский. Я понял. Теперь, вы и сами деревотивны от этого в некотором роде? Правый дуб, я имею в виду. Давайте послушаем, что может сказать наука, пандит на худой венец. Шплянк!

– Верханизовка.

– Как напоминание о сиянии слёз дщерей?

– И воспоминание до остановки чувств.

– Чёрствый, скотский и рогоносный! Как этот несусветец сердымит фарсфорсом! И был ли этот древолюдоангел в натруднищевом стволужении, потому что, Кровоглушь, тот куданижлоб колошмякнул его по кнехтвольничеству?

– В смысле, он был вечно собой для предубеждения невежества над животными, ведь он дал своё собственное грошзвание каждой квакше, нерке и буревестнику прежде, чем ползучий заполз наверх, делая средвышение из парка, угождая своей горчайшей пуплесине с её гололомками. Он позволял, чтобы у нас были три бочки. Что было намнужно слишком дородно для того Стансмастьсэра, когда он обрушился на Великого Провозверстника, который обвивал его пресмыкающимся нижайшего прошиба и громил его, чтобы тот ницпустил то поднятие и чтобы постуденился за себя на весь пойстаток чрева шшествования.

– О спинаемый Финлей!

– Лучше бы жаробог сжёг их!

– Вы были там, скажите, о спадарь? Вы были там, когда они ихо сослали между валами ущелья?

– Трр! Тпрр! Так на псалмосердце ляжет бремя всё блуждать, блуждать, блуждать.

– Брр! Вот так вот он и стал вербным из наших древвалильщиков?

– Ясенно, и при отсутствии какого бы то ни было наивномолчания, наилестным из наших голфаллильщиков. Паппадение! Ствол очковых!

– Как близко вы чувствуете к этому гологоловному мысу, сэр?

– Бывают себе дни сухого холода между нами, когда он знай себе пребывает как ношлежка далеко-далече, и бывают себе ночи влажного ветровоя, когда он знай себе заставляет меня горечь луковую взвидеть на разные лады.

{Участники дуэли}

– Теперь вы большагом держитесь мраку, Пути Подолья. Она разбросала свою пепиновку где-то там, и у них проявилась зубная высокомина, крикчадный остров чтоб бойкинуть. Теперь, терновыходец, следуйте за прожектором, пожалуйста! Касательно мальчика. Вы знакомы с язычеством, наместнически известным как Фтом Дотрога который? Я предположу, что Виногалс это его среда обитания. Представьте себя пред судом и выбирайте выражения, вам мой нарок. Пусть вашим мотто будет: «Велелепие во облацех».

– Не надо тут о моей матери или её всегдаобивании. Мне представляется, будь я там, мне было бы ужасающе стыдно за ненаглядный порок.

– Он мужчина около пятидесяти, повёрнутый на Пекое Анны Линшы с молоком и виски, посол по подсобным помещениям, на котором больше грязи, чем на старой псине блох, пинающий камни и сбивающий снег со стен. Вы когда-нибудь слышали о нём, который старина «Фтом» или «Фтим» с рыбьим взглядом, что принадлежит Киммиджу, мелкопоместный район, у которого не все дома, и который тем более сам по себе, раз у него не того, проводящий больше всего своего времени внизу у «Зелёного человека», где он крадёт, закладывает, отрыгивает и настоящее проклятие, попивая ежепраздно по два часа после времени закрытия, с курткой на нём изнанкой на кожу против разбойнищания, с его носками, что щитокрыли его пружинкобокие, хлопая своими руками невыразительным манером и систематически смешиваясь с публикой, что ходит за продуктами, громко шлёпая большие и малотесты своими кетгутными поясами, качая голобедренными и вальсовращаясь кругом, в своём снаружении всегда поперёд бань в кущпекло, как длиннорукий Лугг, после того как заканчивал с чаем?

– Это и есть тот товарищ? Он безумный как дровокат. Потрогайте его. Со стряпчими, торчащими у его штановалов, и незлобивками за бастворками его берета. Он целовал меня более чем однажды, скажу с сожалением, и если мне приходилось совершать преловкодеяния, пусть хозперст простит это! О, подождите, когда я расскажу вам!

– Мы ещё не уходим.

– И посмотрите сюда! Вот, моя дорогая, что он сделал, таким же провором, как я это говорю.

– Убирайтесь, дрянь вы эдакая! Странно поразительная часть речи для ярчайше обработанного слова на прежаркончике языка. Пусто вам! Столь отлично раз? Просто немое перстоявление? Недавно?

– Почём я знаю? Таков мой ордер. Купить отпуск в казармах. Спросить сказаков. Рассказать разбойникам.

– Вы намекаете на карманные кражи на Нижней Улице О'Коннелла?

– Я отметаю пекинскую пряжу, затем что я избегаю нежностей Лауры Коннор.

– Теперь просто прополосните и освежите ваши мемории немного. Как я нахожу, ссылаясь на патера присутствующего человека, умшедшего за душевнопокой камнемётчика, я любопытствую про себя, о нашей арке завета, был ли Дотрога, методист, чьё имя, как другие говорят, на самом деле не «Фтом», был ли этот солёный сын века из Лодкограда, Шевлюгой Вильямом, тем глубейшим старым вилявым, что горазд зариться на вещделушки, который всегда с ним у Большого Вяза и Арки, после того как его зубы вытрясла вон из их сладколожений вертлящая собака, за то, что у него 5 пинт 73 не эрийской крови в нём в нише уровня пола, побродягой, носящим свой коровий фонарь и ложные одежды типа пивной мешанки с задними пугалками с его девизом поверх «К новолетию попомнишь», по видимости только для того случая двенадцатого дня Мирной и Квантовой Свадьбы, я любопытствую.

– Я рад за вас. В смысле, он полепутствовал, а вы и рады, какая бы у него ни была причина, на уме тоже, отдайте ему должное, и мне жаль вам это говорить, но, как в канун пущих боговидцев, они спадали с него.

– Вот занятное господоявление!

– Зане грехоспадницы внисложены?

– Оно очень походило на то.

– Нуждающийся знает нессуду, неже одежды. Человеком задумывается Табунщик, чтобы изволить уволить? Мирволить?

– Да, ещё одна хорошая пуговка сошла с пути.

– Стрельба взашкурку! Словно кораб, протёкший чечевичаянно в портик, его отягчали. . ?

– Лимондамы, лежебуки, лирохвостые, попросительницы, позаподбивщицы, повальномарьи.

– Вогнувшись теперь выпукло к полудемиполношариям и, с женского угла, к музыке милострепета, были ли те подвороченные сёстры, Ле и По, лишеньеспелые от Копытрыка, с полагающимися поправками, одинаково несолоно хлебавшие, персик всего пирограда, ловитва всех ловких?

– Знакомых леди промежду, самые красивые соленья неуподоблялок поподевахам, какими я только поискушался, парабуравила буркалорнет, ведь город ушагал шагами шаганув на Проказной Легашке.

– Шелкобильность и скуксочёска?

– Парень и нашивка, брешь и скука.

– Я слышал, эти две богини могут состряпать суд на него?

– В смысле, я надеюсь, две Девкачурки не навострятся стукнуть его.

– Обе были белые в чёрном арпистки клеесильного фортописания, чини?

– Бах в тыл иные, дам? Я листовился вслух. Упреждения для правой руки.

– Это точно насчёт них? Они взирали на вас как на такого же дозорного?

– Откуда вы взяли эти помои? Такое представление не согласуется с моим опытом. Они взирали, как дозорный взирает. Все они дозорьные.

– Хорошо. Только составьте этот обзор кратко, тут не нужны эти озорные груды. Теперь, дотрагивательно друга Томски, безвременщика, много ли вы нашли из того, что мы обронили? Мы тут сидим ради этого.

– Я был в состоянии ружьего безумия, не вру. Насчёт его бесформенной шляпы.

– Я подозревал, что с вами так будет.

– Вы совершаете вашу ненастную ошибку. И я тоже сожалел о нём навозможным образом.

– О Шум! Не правда ли? Вы сожалели, что вы обезумили из-за него тогда?

– Когда я говорю вам, что я родиморугался по безуматери сам с собой, так и было, из-за того, что я сожалел о нём.

– Так?

– Абсолютно.

– Вы будете винить его по всем статьям?

– Я верю без малого, что он совсем смутьян. Затем что всё, что несомненно сутьходит для грека, то суммарно нордходит и для варяга. Кто убьёт кошку в Каире, простится петухом в Горлании.

– Я передаю вам, что это было излучительно в его подсолнечном состоянии и что его еленаклонная ляпка была тем, из-за чего все девушки вздыхали о нём, сумасбродничали и соперничали за него. Хм?

– После Посейо, Канзаса, Либурна и Новой Намистердамы это не удивит меня ни в малейшей степени.

– Вон срывы, вот урывки, вам слёзы, нам улыбки. То жизнь внутри прелестных женских глаз, вот где несчастья наши с давних пор. Галс за галсом. Реформируйте в моём размеривании его деформацию. Чихчах мне в ноздрю, если вы мне чухнёте землевёртку наружу из уха.

– Может он грозу щурить, как нашлась его девка, может он и комкаться даже пол её шоу, но не хохот смеяться её целую пьеску – броско, шлак ни подастся, не выйдет оно. И тогда он полнодовершил своё «мнеприкасайся», и у него было совещание о молнии, и он нижестравил свои пантологионы, и сделал первое наличное лихдетворение, и до сидитих пор не ясно, чем всё это. Оботрётся.

– Грохот и бомбы и небесный огонь?

– По вам того же.

{Свадебный праздник}

– Раз хаз такой мастродантный, как вы сказываете его, он практически перехватывает ваше каплеустное дыхание. Ваши стансы так несвободны потому, что его станы были стеснены. Тем не менее пусть оступительность, совершённая не в истинности, искупит нелепости, сделанные вне винности. Скольких поженили на самой доброй утренней заре, после полуночного куретчинского виста, мой добрый наблюдатель?

– По псиной понятливости. Тут расхвост виляет. Тут хох смешон и хех смешана. Затем, что касается Тэмми Тернокрафта, безразличая дворомера и тропомершу, и всех прицеховых вольниц для его массажа.

– Теперь от Шкодграфства Ганнера к Сценографии Гиннесса. Приходите на встречу Кропальского Бала. Мы имеем в виду на ссечу Мочтамтского Молла. Где кутёж, скулёж и неприличье до Гёрлистого Гала. Лёгший, подъём! Лёгок на помине! Каждая старая шкура в кожестороннем мире, инфектически все штатисты старого дома Поднаклон-Бочки, была томистически пьяна, двое по двое, лодыри фистулек и тамбуров обедники, дёрн и раж, и пировинные банкоглоты, сливно коктейливые нормалы, как мне говорили, до последних тужащих полусвалки? Какие-то грязноличные дубины были использованы следуя традиции уэлслианского закона о бутылочных беспорядках, и несколько тарелок были бросаемы повсюду, и стаканы, несущие следы свежего портера, катались кругом, независимо от того, чтобы почестить Отрыв Фюна, и потом последовал снадобный завтрак у Господня Завета, где Родэх О'Волнон, чьё хлябиопущание на водсбирателей становилось возвращением в Едгин, словно опустошения Скандалёзии, на или в будтовьющемся судотучии паруса, да? Или это тоже было бы небылицей? Это был прародитель Арльтер. Это был его корчембелый скакун. Пил?

– В смысле, натурально он и был, сдавшие как и госполовые. С которым крысдействовались. Многие затем явились из иных заморских стран песнь Иверную послушать. Вдовесок смертовой! И никаких пьюсипорций, необходные сменторжества кругом. Зато высокопреподобный священник, г-н Узженик, и предобрая обречённая невместка, Фриззи Фрауфрау, были достаточно трезвые. Мне кажется, они были трезвые.

– Мне кажется, тут вы противотечивы касательно высказанного преподания. Магратушка у нордвигского шампанлейца был свадебным недружкой, как газеты пред нас донесли. Вы видели его поспешливо, или нет, если сеять вопрос не неуместно? С помощью молотка Слейтера, возможно? Или он погрузился в шерстянку?

– Страшенно да. Точно в дюжину. Я уверен, что я неправ, зато я слышал, как неподобный г-н Магратушка, в поисках косноречия, выколовыдворяя всю чердакщину из старого могильщика, крас-Лиса Чел-пана вокруг ризницы, пока они не стали сторожбыком до сизголуба-сажных синяков по шкале битфорта, когда я с Хлябом и другими людьми, джазообразными кишобратьями и швейстричками, цокотал его сдарушку до цыцыкания в коридоре, ту зазлобушку (она лампоалая думой), с её белолебяжьей усмывкой и её двенадцатифунтовым осмехом.

– Лоялистский медамский дивче-хохотический плачущий кашель! Из моды крик последний – испод палкий. Значит, вы наладили личный контакт? Эпиэкзегетически или в порядке ордера?

– То разрядочное блато зёвпредельно для моих пирушечных притерзаний. Я сижу и в соус себе не дую, зато у меня есть большое предположение, это было из-за пинты портера.

– Ну вы и тостолакомка! Зато всё это, как агнёнок сказал озлику, было лишь для того, чтобы детороженица могла бедохудо вбокхватиться? Мрак вы почтибаете наследно, заросший темнодым?

– Лишь. Где с женским длят женщин, и с мужским зря мужчин.

– Как наглел дуралей, натворил не хоккей. Салунная надстройка, вы говорили, или междупалубье?

– Меж распитья, я глубоко и болезненно рассказываю это.

– На ней были коммодные ходделения утехи ради её конькоседлого, для Массдаря стелла-звёздочка?

– Миссис Тан-Тайлор? Просто плавающая створка, секретерские панельслоны, бандаж с ключевеером на её плечисдаче, простень серобронзы на её узыменном чеканце и сорок устоцветов в её словцах для защипки.

– Так это та дурь, чья цель это гад, что массу смутил, что судит позор, чем мучим пижон, что холил девиц?

– Что топали в хохме, какую устроил плут.

– Средь хлама хлипкого лиходея?

– В рухляди жоха покровителя.

– Достоголл! Неможебой! Всё вверх низляжками в её вселенной? Между вами не было ничего суровского? А Пивочарник, отец Изод, что с ним-то сталось?

– В самый цвет, человек, но как буйволевой в рубашке и стоячем, телищем к топтыге, Мегаломагеллан нашего виноцветоводопути, выжимая лиффиобилие из всехлившихся.

– Ради Христоноса Карамба! Таково удивлетворение. С вами и пихнуть не смеешь! Он приходит, он влобзает, он побеждает. Вранрвятник! Мечта его миголётностью соблазняет яхонт в её глазу? Та парфюмерная царица этого костюмирного бала! Аннаправая, Любобравая, Послебранная, да-с?

– Двас! Трескнабат Трезвонтон у Св. Сабины. Ай-ей, та самая литчервонка и перфеклушка. Може те того? Може те сего? Може те хозушку?

– Чем живее глухоманный, тем шатунней шагтрость, зато чем морскорее могучий, тем притеснее промыв. То фаскарта надвое гадала! Это кругооборачивание антелитических первозычников грубонаутским замкровельным веронеукротимцем или какодеморализация антилитерной путагонноанны геррероическим знакомботейским видооткрывателем?

– Я верю вам. Такточ, шух и крыто!

– Ждать горя негоже, мы без вас никуда-с! Нам кашли гербатос теперь лечил у камелька. И Мигач щёлкает древзабавы, пока Ангаж очаги нам раздувает. Так пост же она его слушает, чтобы ницповергнуть чело этого мужа (или это так всего лишь просится) и тезоимствовать его думы? Взглядушевные очи, бризкормные власоросли и болезненный вздох из язвительных уст, что как Дублин-залив с бранью хмурой.

– Первейший златуходивший мой.

– Щёлочки краше чаща, – говорит она, – зато неужели моё богатство в моём Скелтоне?

– Никогда не ходили принять пустриг? С вами у меня разговорчик кроткий, Бродень О'Блюд, ведь, сладкий, я вас знатней знаю-с.

– Это так в ответ?

– Эдак я в опрос!

– Тот дом это был Трубный Храм-Инн возле Оселмостка, но затем, уверены ли вы солярно и всечестно, что за лежнями каникулярного года? Стыльно неймёт зачинание строй.

– Сириусно и вселунно уверен, что за ставнями. Вточь как тень внизу метит.

– А дата? Ваше время погружения? Мы всё ещё сухомаемся насчёт. . . ?

– Вод Торжества Престольной, Маркус из Коррига. Ох мылко с охочих, да Сью-краса.

– И бредоголовый Йорн, что барабольного рождения?

– Свистательный как его урхан. По смычкам поушник.

– А Жердь, из Дельфинского Течения или (как старчие норовят) из Тофетра?

– Утранцовывая небжинкски хореопископально как воскресветлое солнце среди колондыр, супостат! Таранта нонесчас! Вам явлен барса юркий скок, вам веет запах впрыговую, вам слышен сширкиваний гром, скользящен негой он. . .

– Хрясьнапор Порумбам! И правда, царьтанцор! Дервишски довольный к тому же. Недоподзабыть о переживчиках. Пантальоническая привязанность через его кровь как злая простуда в високосной точке вращения?

– От Прошлецкого Папколенко, парализованного старого приамита, домой после волшебственского зрелища панталоунады Эдвина Гамильтона «Ороп Ямб и Пантосмена» в Гейети, триплясывая по ариекружащей местности, с его пятьюдесятью двумя годовалыми! И пусть их раскружил его порыв, то раут, где бушует лишь Нойль Балов.

– На чуть что же Лилипаинька Изабаинька разгулялась разголялась?

– Распечали да плачи, трисчастья и кортежи.

– К странице девственной переверженье, за дёром ход!

– Это кстати крайне-с.

– Койликий квартет был тоже там, если я не ошибаюсь, говоря в сторону, затем, с позволения презрения сената, в черте наличности, на аминестическом заседании, вместеформиругались, чтобы решить, гдевновькогда им встретиться, выношенные и плюхающие, запухнувшие и сбашенные, нетвёрдо выпивая среди кадрилей Керри и лансье Листоуэла и мастерсингулируя всегда с той ихней параллельной квинтой, да? Как четыре умелых слона, снаружииизнутрирующие под двенадцатиногой падистолешницей?

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒