На Пинежье

5 июня 1927

Река Сухона,

пароход «Добролюбов»

Мы опять в пути.

Эти слова надлежало бы мне записать еще 3-го числа в день нашего выезда. Но судьба наша за эти два дня была такова, что нечего было и думать о том, чтобы заняться какой бы то ни было письменной словесностью: слишком много времени уходило на устную.

В этом году мы едем, как и планировали, на Пинегу. Зима прошла в усиленной разработке заонежских материалов: сделали перед Институтом и научной общественностью Ленинграда открытый доклад о результатах нашей первой экспедиции; устроили в Институте выставку в нескольких залах с показом привезенных костюмов, предметов быта, текстов песен, вышивок, фотографий и т. п.; выпустили сборник «Крестьянское искусство СССР, I, Заонежская экспедиция» со статьями почти всех участников нашей первой поездки. Затем всю зиму готовились к поездке на Пинегу.

И вот — едем.

По-прошлогоднему тщательно собирались в дальнюю дорогу, на этот раз значительно более дальнюю, чем в Заонежье. По-прошлогоднему закупали в огромных количествах бумагу, карандаши, резинки, блокноты, нотную бумагу и пр. По-прошлогоднему несчастная канцелярия ломала голову, измышляя нужные нам документы. Надо было исхитриться доказать, что мы имеем право на льготные проезды, скидки, внимание гостиниц и т. п. По инструкциям транспортного начальства на все это могли претендовать только экскурсии, а не экспедиции. Про эти последние нигде не упоминалось. Наконец, придумали достойную формулу: написали, что мы есть «научная экспедиция, отправляющаяся в экскурсию» (главное было как-то вставить слово «экскурсия», поскольку экспедиций никто в инструкциях не предусмотрел).

Маршрут был намечен такой: поездом до Вологды, оттуда пароходом на Архангельск, а дальше пароходом по Пинеге — доколе по ней ходят пароходы. Когда же они из-за мелководья дальше не пойдут, то сесть в лодки и плыть дальше уже на веслах, а может быть — остановиться вместе с пароходом, слезть на землю и начать работу. Кажется, выберем второй вариант, так как там, куда пароходы уже не ходят и куда надо плыть на веслах, живут не русские люди, а коми, которых наша экспедиция изучать не предполагает.

На вокзале в кассе дело с билетами прошло гладко, — получили!!! Правда, бесплацкартные и в общем вагоне, но мы и тому были рады. Беда была в другом: требовалось заблаговременно влезть в вагон до общей посадки, так как мы не могли пробиваться через общую посадочную свалку с нашими валиками и прочим хрупким оборудованием. Пришлось писать начальнику станции «претензию» (т. е. просьбу) и получать документ вроде охранной грамоты на право первоочередной посадки в поезд, пока других пассажиров туда еще не пускали.

Багаж у нас у всех был посерьезнее прошлогоднего: рюкзаки, чемоданы, запасная обувь, более теплые пальто и т. п. Заонежье все-таки было почти под боком у Ленинграда; Пинега же — это север. Ее климата мы еще не знаем.

Из прошлогодних участников экспедиции тут К. К. Романов, Е. Э. Кнатц, Л. М. Шуляк, Ю. Н. Дмитриев — работники ИЗО; ЛИТО — А. М. Астахова, мы с Ириной Карнауховой и прикомандированный к экспедиции, как и в прошлом году, А. И. Никифоров из Толстовского музея; прикомандирована к нам же от Университета и еще одна Ирина — И. М. Левина, молодая словесница; МУЗО по-прежнему состоит из 3. В. Эвальд и Е. В. Гиппиуса, но на этот раз вместо А. В. Финагина с нами едет отец Зины, профессор Виктор Владимирович Эвальд, архитектор и музыковед, прелестный развеселый старик, остряк и умница; самый младший член нашего коллектива — Витя Астахов, пятнадцатилетний сын Анны Михайловны, которого она в этом году взяла с собой.

Есть и еще новобранцы: фотограф Толя Данский художница А. Д. Стена, заменившая К. А. Большеву. Одновременно с нами группа ТЕО (В. Н. Всеволодский-Гернгросс, С. С. Писарев, словесница А. Я. Козырева и театральный художник А. В. Рыков) едет не на Пинегу, а на Мезень: уж очень Всеволод Николаевич рвется скорее в дебри, в глушь! Так что будем работать параллельно на двух реках.

Ехать до Вологды надо было всего одну ночь и утро

Доехали. Выгрузились. Поехали на пристань, отдали багаж на хранение и пошли осматривать город, музей все остальное. К. К. Романов, наш бессменный шеф, настаивает, чтобы мы ходили все вместе, а не вразброд, чтобы все вместе слушали его пояснения по поводу природы, истории и художественных качеств всего того, что попадается нам на глаза. Он прав. Это и умно, и интересно, и полезно нам всем.

Вологда — типичный периферийный город, очень раскинутый, широкий, кривой и грязный. Что тут coвершено пленительно, это собор XVI века, Кремлевская стена, тонкие старинные колокола, — во время заката над речным обрывом все это как-то особенно повеяло на нас русской древностью. В музее незабываема изразцовая печка Петровской эпохи. Музей этот устроен в бывших архиерейских палатах, а у печки на каждом белом изразце какой-нибудь синий рисунок и подпись к нему: девица с гитарой — «музыку умножаю»; мясник, убивающий быка, — «уби неповинного»; заяц, присевший под кустом — «от всех гоним»; дерево типа ели — «всегда зелена»; парень, играющий с собакой—«приучаю ее к себе»; девица перед розой— «сие мню про себя»; бегущий дюжий детина с умилительной подписью — «сколь скоро бегаю», — и т. п. Одна такая печка дает несравненно более живое представление о быте эпохи, чем его литературные описания.

Пока мы все это изучали, Е. В. Гиппиус не без труда добывал на пристани билеты и отдельные каюты всех нас. Все было благополучно приобретено, и в начале девятого вечером мы вышли по реке Вологде в водный путь.

Ночью, конечно, крепко спали после всех прелестей душной и пыльной железной дороги и нашей предыдущей ночевки в вагоне. А когда в половине четвертого ночи мы с моей соседкой по каюте Зинаидой Викторовной выглянули в окно, то увидели совершенно необычайную картину: пароход плыл совсем как по чаще леса. Половодье такое, что деревья стоят в воде чуть не по пояс; вода затопляет берег и лес, густые ветви опускаются в воду гирляндами, пароход может плыть под лесными сводами; при этом впереди, сквозь переплет ветвей, сияло встающее солнце. Зрелище было совершенно незабываемое.

Ночью вышли из реки Вологды в реку Сухону. Берега идут, постепенно повышаясь. Около Тотьмы — красивый сосновый лес и обрывистый берег. Тотьма — бывший уездный город. На пристани было несколько ларьков и в одном из них интересные пряники: олень, рыбы, северянин на нартах и др. Тесто коричневое, сверху узоры из пестрого сахара — белого, розового и голубого. Есть эти пряники жалко, и мы берем их в качестве экспонатов для будущего музея нашей Секции.

Плывем мы хорошо, и каюты приличны во всем. Только в наших красных бархатных диванах-постелях вылезают наружу пружины, так что спать приходится, изогнувшись вопросительным знаком. Однако поскольку нам скоро предстоит простая солома на полу в крестьянских избах на ночлегах, эти пружины кажутся нам роскошью.

Едем оживленно, весело, компания жизнерадостная, и плохого настроения ни у кого не бывает. Кроме нас на пароходе много разных других пассажиров, которые ходят вокруг нас с любопытством и не понимают: почему такая большая куча людей, почему нам всегда весело и что вообще мы из себя представляем. Правда, наружность наша не во всем соответствует нашей научной квалификации. У всех у нас на головах — пестрые, завязанные по бабьи платки; у шефа — гороховый балахон, в котором он похож не то на ломового извозчика, не то на уездного землемера былых времен; мальчики — все в каких-то дешевых, чуть не ситцевых, брюках... Один из соседей по нашему I классу отвел в сторону А. И. Никифорова и опасливо осведомился, кто мы такие. Название «научной экспедиции» его не успокоило, так как он тут же выразил сомнение, чтобы люди с подобной внешностью могли вообще заниматься интеллигентным трудом. Разговор этот происходил вечером на палубе раз под окном каюты А. М. Астаховой и Ирины Карнауховой, которые изнемогли от хохота. Конечно, таки экспедиции в наши дни — редкость. Когда Ира Левина проходила сегодня по коридору в своем рабочем халатике и платке, кто-то из каюты I класса остановил ее:

— Получите, милая, за чай и за обед...

Очевидно, девушкам-ученым надо тоже носить и седые парики, а то нас упорно будут принимать за пароходную прислугу, потому что люди — увы! — часто смотрят больше на костюм, а не на лица, которые — как в частности, у нас — по замыслу должны быть полны интеллекта, научных стремлений и мудрости...

Недавно прошли место под своеобразным нерусским названием Кокшеньга. Это большое село с любопытным расположением и цветом домов: черно-коричневые, просмоленные старинные громадные избы, расположенные по холмам и оврагам, сбегающие тесно-тесно друг к другу, странно темные и непроницаемые на фоне ярко-красной узкой полосы заката. Слева над ними вставал молодой месяц.

Ни таких красок, ни таких скопищ смоляных изб в Заонежье не было. Там все было серо-голубое, серебристое, светлое над массами голубой воды.

Село казалось пустым. Все население толпилось берегу у пристани, встречало наш пароход. Тут слышался оживленный говор, кого-то встречали, кого-то провожали. Пестрые сарафаны мелькали и стояли у самой воды.

6 июня 1927

Все еще идем по Сухоне. Скоро Великий Устюг. Ночью через каждые полчаса были необыкновенно красивые пейзажи, которые мы видели сквозь щелки деревянных жалюзи, сделанных из реечек. А утром около семи часов подошли к Опокам.

Странное слово. Говорят, что в старину так назывались известняки. Опоки на Сухоне — это огромные, чрезвычайно живописные горы, заросшие смешанным лесом. Кое-где — узкие заманчивые ущелья с елками и маленькими водопадами и ручейками, стремительно бегущими и извивающимися между деревьями с горы к реке. Иногда на берегу долго-долго идет отвесная известковая стена с цветными продольными полосами пород, выходящих из земли — розовыми, голубыми, серыми, желтыми. Вдоль такой стены пароход ползет, как малютка: в ней примерно около сорока сажен вышины. Точно никто не знает, но пассажир, беседовавший вчера вечером с Никифоровым, авторитетно объявил нам сегодня, что все это «сложено» чрезвычайно давно.

— Примерно, при норманнах? Они «складывали»? — серьезно осведомился у него В. В. Эвальд, наделенный неистощимым чувством юмора и всегда готовый посмеяться над самоуверенной глупостью.

День тот же,

но пароход уже

другой — «Пушкин»

Около 11-ти часов утра мы были в Великом Устюге и нас сразу же пересадили на лучший здешний пароход — «Пушкин». Если на «Добролюбове» было уютно и красиво, то на «Пушкине» роскошь превосходит всякое воображение: в каждой каюте I класса есть особый умывальник, а на палубе — пароходная ванная комната, на мытье в которой при желании можно заранее записаться.

Великий Устюг издали высится над рекой. Он стоит на обрыве берега, и маковок и церковных колоколен на этом берегу — не сосчитать. Тут и обычные церкви, и монастыри, и часовни.

Мы опять пустились в осмотр. Видели музей, старые храмы, старинные здания жилого типа. В Успенском соборе очень любопытный иконостас. Он не до потолка, а только до середины обычной вышины и увенчан крупными скульптурными фигурами, резными из дерева, похожими на святых или евангелистов. В Вознесенской церкви любопытны мелкие детали: головки ангелов, нанизанные на спицы-лучи, вроде как отрубленные головы на частоколе. Шеф говорит, что в старых документах эти головки назывались «головастиками» и бывало, что в счете мастеров стояло:

«Головастиков в кумполе по двугривенному — столько-то штук».

Не слишком почтительное отношение к ангелам! Впрочем, русское народное свободомыслие в этом плане известно издавна...

В музее общий колорит довольно провинциальный! Картины развешены без особой системы, — видно поступления были случайные: разрозненный фарфор, тут же кости носорога и портреты Веры Фигнер. Краеведение, искусство, классика — все вместе. Нашлось и несколько отдельных печных изразцов XVIII века, того же типа, как на Вологодской печке.

Встретили нас в музее очень любезно, но сначала были уверены, что мы — бродячая театральная труппа!

— Почему вы так подумали? — удивленные, спросили мы.

— Потому, видите ли, что много вас очень... и опять же у вас граммофон. Извините! — со смущенными улыбками объяснили нам работники музея. Бедный фонограф! Разжаловали!

Сейчас мы уже плывем дальше. Великий Устюг исчезает за поворотом реки.

Путь очень красив. Правда, он не вполне благоустроен! Так, например, отойдя от Красавина, мы немедленно сели на мель. И сидели мы на этой мели больше часу пока маленький суетливый пароходишко «Красавино» стаскивал нас с нее. Тут, говорят, всегда все пароходы садятся и иначе не бывает. Непонятно — неужели нельзя как-нибудь обходить это место?

— Не, — отвечала мне местная бабка на палубе, нельзя. Тут водяной свой зарок положил, чтобы кажной пароход омелялсе...

— А зачем же, бабушка, он это сделал? — заинтересовались мы.

— А это он со злости. Как пароходы пошли по реке, ну, ему и беспокойно стало под водой-то, — серьезно объяснила бабушка, — ну вот, думает, пущай пароходчикам неприятность будет…

7 июня 1927

Теперь пароход тот же,

но зато река другая —

Северная Двина

Из Сухоны вплыли в Северную Двину, и теперь идем прямо на север к Архангельску. Сегодня с утра было неистово жарко. Между Верхней и Нижней Тоймой была длительная остановка у крутого, почти отвесного лесного берега с чудесным ущельем и ручьем в глубине его. Конечно, мы вылезли, лазали по берегу, по ущелью, плескались в ручье и вообще провели очень приятно около двух часов. А потом вернулись снова на нашего «Пушкина» и понеслись дальше — навстречу громадной, необыкновенно величественной грозе. Гроза в этом месте Двины — картина незабываемая. Лиловое небо, белые тучи, свинцово-желтая вода — и огромный простор кругом. Его не закрывали никакие крыши, как в городе. От молний, носившихся по всему горизонту, трава на берегу казалась особенно ярко-зеленой. Ураган и ливень налетели жестокие. Мы только было отошли от пристани Троица, как, испугавшись такой бури, должны были вернуться обратно и простояли против пристани всю грозу; находиться посреди реки в такое время тут опасно: слишком широко гуляют северные стихии.

Когда буря перешла в простой, хотя и очень сильный дождь, мы все-таки отошли от берега и пустились дальше. Говорят, мы сильно опаздываем и в Архангельск придем только завтра к вечеру, а на Пинегу можно будет двинуться не раньше 10-го.

8 июня 1927

Все еще на той же реке и на том же «Пушкине». Река сегодня значительно уже, чем вчера, и приобретает какой-то новый колорит: берега твердые, обрывистые, лес хвойный. Небо серое. Не холодно, но после грозы погода явно испортилась.

С местными жителями мы пока дела не имели: на берег сходим сравнительно мало, так как больше десяти минут почти нигде не стоим, а с парохода видны люди только на пристанях. Но с ними не поговоришь. Пока одна радость — местные пассажиры из двинских и пинежских деревень, которые сидят на палубе около нас. Беседуем с ними по целым часам, стараемся привыкнуть к их говору.

Прошли Усть-Пинегу — место, где в Двину впадает река Пинега. Мы стояли там довольно долго. Место пустынное: болотистый лес, людей не видно. Затем прошли мимо деревни Чухчерьмы с чудесной старинной церковью и звонницей.

Архангельск уже совсем близко.

9 июня 19271

Архангельск

Пришли в Архангельск около семи часов вечера вчера. Пошли искать приюта. Ни в «Доме просвещения» ни в «Доме крестьянина», где нам, Крестьянской секции, надлежало бы приклонить головы, нас устроить не могли. Со стонами и воплями направились в дорогую Троицкую гостиницу — и расположились в ней на территории целых четырех номеров.

Сегодня с утра осматриваем город.

Он производит двойственное впечатление. С одной стороны, явно видно, что он связан с заграницей и что тут бывает Европа. Маленькие трамваи (меньше ленинградских) ходят не по-нашему: идут от остановки не вправо, а влево, — говорят, так в Европе; парикмахерские украшены надписями на английском языке; на улицах встречаются английские и другие нерусские моряки. Слышится иностранная речь. Но вместе с тем — много маленьких деревянных домишек, провинциальные садики, захламленные дворы... Несусветная грязь на мостовых и тротуарах, а на одном угловом домике у перекрестка — доска с указующей надписью: «Улица Сакко Иван Цетти»...

На центральном — Троицком — проспекте много милиционеров и больших магазинов. Среди них попадаются и маленькие лавочки, торгующие пушниной. На косяках дверей у входа висят меховые туфли на веревочках, опушенные серым или коричневым мехом и украшенные аппликациями из цветного (зеленого, красного, желтого) сукна.

А на берегу, на рынке — сразу видно, что город — морской. На Двине покачиваются шхуны с высокими мачтами, — совсем уж не речные, пахнущие соленой морской водой; у широкого плоского выступа на берегу — бесчисленное множество рыбачьих лодок с высокими серыми парусами и парусиновыми тентами. В стороне от берега, у самой набережной — склады бочек с соленой рыбой. В воздухе чуть-чуть пахнет смолой и треской. Под скамейками в лодках видны северные «коробейки», ярко расписанные, и берестяные туеса тоже с росписью. Всего этого в Заонежье не было. Ветер пахнет солью и морем.

Невольно начинаешь искать глазами шкиперов в костюмах Петровских времен.

На рынке — всякая местная всячина. Он большой и разнообразный. Много лубяных и берестяных вещей — корзин, коробеек, туесков. Раскраска чаще всего оранжевая; по оранжевому фону идут зеленые листья и стилизованные цветы белого или синего цвета. Очень хороши рыбные ряды: серебряные с темно-зелеными хребтами селедки; плоские, распластанные камбалы, как коричневые тряпки или щепки; серебристая плотва; окуни, сиги, стерляди четкого и тонкого профиля. Все это — очень свежее, красивое, все блестит и переливается в солнечных лучах. Шеф знает в лицо каждую рыбину и называл нам их все.

Домик Петра закрыт, но так как в покрывающем его доме-чехле идет ремонт (меняют рамы и стекла), то окна отперты и сквозь них можно было, заглянув, увидеть и самый домик, и статую Петра.

Мы были на рынке, на набережной, смотрели, как женщины на камнях полощут белье, — тут же, в центре города. Это все — быт.

Конечно, побывали и в краеведческом музее. Он гораздо богаче вологодского. Есть отдел местной природы, промыслов, народного искусства — изделий из бересты, тканья, росписи. Но долго в музее времени тратить не хотелось, — тянуло на набережную, к реке, где грузили треску, где бегали шхуны, где можно было заглянуть в широкую водную даль и где вообще все было не по-ленинградски.

Вечером по случаю дождя, из-за которого нельзя было прогуливаться пешком, долго катались взад и вперед по единственному трамвайному маршруту города вдоль Троицкого проспекта. Обратили внимание на то, что здесь, на севере, очень мало полевых цветов. Нет ни подснежников, ни ландышей. Оказывается — нет и не бывает. Летом продаются маленькие желтые купальницы, вырастающие на болоте, а наших цветов нет.

Тот же день вечером

Северная Двина, пароход «Бакунин»

Поздно вечером сегодня вышли из Архангельска. Направляемся к Пинеге. Немножко проплывем вверх по Двине, затем свернем налево и попадем в устье Пинеги. Пароход маленький, без комфорта, и очень тесный, хотя и чистый. Буфета нет, так что дня четыре, вероятно, надо будет плыть, уничтожая наши архангельские запасы.

Разместились вшестером в четырехместной каюте. Пятеро спят на диванах, а Ира Левина на полу, подложив для мягкости все спасательные пояса со стен. Тонуть мы, вероятно, вряд ли будем, а пояса эти пробковые и вполне могут заменить матрац.

11 июня 1927

река Пинега,

пароход «Бакунин»

Плывем! Пинега — очень красивая река. Половодье и тут залило большие пространства, так что кусты и целые участки леса под водой.

Шеф говорит что Пинега, как и многие другие места русского севера, была когда-то колонизована сначала новгородцами, которые шли на нее с Поморья и Северной Двины, а затем москвичами, двигавшимися с юга — с Сухоны и Вычегды. Верхнее и среднее течение Пинеги, по-видимому, было заселено колонистами с юга. Земли, пригодной для жилья и посевов, тут мало: слишком много болот, лесов, заливных лугов. Селения, как мы видим, стоят по рекам, вытянувшись в одну линию вдоль реки. Если деревня побольше, то дома стоят в две или даже в три параллельных линии. Дворы-усадьбы большие. Мы с палубы можем рассматривать их, проходя мимо, очень подробно.

12 июня 1927

Та же река,

тот же пароход

Вчера вечером прошли город Пинегу.

Его старое народное название — Волок, потому что он стоит на четырехверстном волоке между реками Пинегой и Кулоем. Городом Пинегой он стал называться после указа Екатерины II от 20 августа 1780 года. Сюда было перенесено и воеводство из города Кевролы, стоящего в 130 километрах выше по реке. В 1781 году казна отпустила 8000 рублей на постройку здесь каменной церкви.

Город этот — вроде большой деревни: непролазная грязь, деревянные мостки по краям улиц, деревянные домишки. За двумя-тремя линиями домов — громадное пространство, покрытое лесом, который сбегает к реке уступами. Тихо, пустынно. На всем — неуловимый колорит заброшенной северной окраины. Город стоит на высоком берегу, и с улицы виден вдали заворот реки, громадный пустынный закат и поперек него — высокий крест-одиночка, распластавшийся на угоре на фоне вечернего неба. Во всем этом свой характер, свой аромат севера, свой особый художественный стиль.

Прежде город оживлялся зимой, когда 6-го декабря тут по традиции устраивалась Никольская ярмарка. Открывался оптовый торг пушниной и дичью. Пушнина шла в основном в Москву, дичь — в Петербург. Приезжали и промышленники с Новой земли и с Печоры, привозили кость морского зверя. Ее покупали резчики из Холмогор и Архангельска. Торговали и рыбой; мерзлую и соленую привозили для местного потребления. С Печоры тоже привозили рыбу и изделия из оленьего меха.

У самого города особой истории нет. Гораздо интереснее Красногорский монастырь, который стоит в лесах, на высокой горе в десяти километрах от Пинеги. Он был основан в 1603 году. В 1711 году сюда был переведен из печорской ссылки известный князь В. В. Голицын, который, живя в Пинеге, постоянно ходил в монастырь, останавливался в деревнях по дороге и учил местных девушек петь московские песни. Говорят, в других деревнях по Пинеге этих песен не знают. По завещанию князя его похоронили в 1713 году в этом монастыре. Там будто бы хранится много вещей — книг, вышивок, шитых образов и т. п., подаренных монастырю князем и его семьей.

Плывем по реке дальше. Кое-где по берегам виднеются церкви-шатры — милые знакомые, памятные по Заонежью. Но здесь они не серые, как там, а во многих случаях крашеные. Что касается изб, то в Заонежье они были богаче, раскидистее, выше.

Селение Чакла. Крутые зеленые луга, на верхушке берега — чудесная маленькая старая церквушка. У воды — яркая толпа женщин и молодежи — в ярко-красном, ярко-желтом и в толстых пестрых чулках, вязанных звездочками и полосками. На ногах — грубые черные чоботы с завязками. Пестрые платки и из-под них — круглые добродушные лица.

Берег высокий, скала. Нижняя половина ее — сплошной источник: из стены проступают мелкие струйки и сбегают к реке, так что похоже на широкий мелкий водопад во всю стену. Очень своеобразно!

Вообще же здесь ручьев множество. Многие текут из торфяных болот. Поэтому, говорят, и вода в северных реках часто с коричневым оттенком. Пена вокруг парохода совсем золотистая.

Навстречу нам время от времени плывут плоты. Большие, свежие, из тысяч бревен. На многих стоят шалаши из еловых веток. По вечерам плоты эти тихо тянутся по течению и на них горят костры. Это идет сплав. Местные жители, подрабатывая, зимою рубят лес, а весной нанимаются в сплавщики. Заработок этот нелегкий: река с мелями, перекатами, обрывами. Гнать по ней лес нелегко. Однако на этих плотах работают не только мужчины, но иногда и девушки.

Много времени проводим на палубе, знакомимся с пассажирами, плывущими в родные деревни. Народ очень приятный: доверчивый, приветливый. К нам все относятся с большим любопытством и удивлением: как это люди из города поехали в их глухие края — да еще добро бы за делом, а то — за сказками! Улыбаются, сочувствуют, зовут в гости. Фотоаппарата боятся. Когда сегодня наш фотограф Толя Данский снимал с палубы шатер на берегу, бабки уговаривали друг друга отойти подальше — «неравно выстрелит! ». Много рассказывают о себе, о местном быте: как хозяйничают, как «мужики» уходят зимою в леса.

— Белку стреляют. Много ее здесь. Уходят надолго.

— А где же они живут в лесу зимою? — интересуемся мы.

— А у них избушки понаставлены. В самой чащобе. Туды тольки и можно, что зимой: летом по болоту не пройдешь. Там и живут. Хлеб, соль с собой берут из деревни...

— А женки дома работают. У нас много льна да конопли сеют. Прядем, ткем... Со скотом обряжаемся...

Общий характер быта — совсем другой, чем в Заонежье. Там было многое похоже на пригородные ленинградские районы. Здесь — и по типам жителей, и по говору, и по костюмам, и по общим очертаниям быта — почти все иное.

Интересно, будет ли такая же разница в фольклоре?

14 июня 1927

Дер. Сура. Погост. Школа

Адрес такой, словно мы живем в какой-то странной школе на кладбище. Это не так: «Погост» — часть деревни Сура, а школа самая обычная.

Пароход дошел до своего крайнего предела, высадил нас и пошел обратно. Дальше ему пути нет: дальше можно только на лодках к коми. Но нам туда не надо. Мы обосновались здесь. Устроились в двух больших пустых классах, разгородились досками, картами, притащили в каждый угол соломы и спим на полу, припеваючи.

Сура — довольно крупное селение, с каменным монастырем (теперь, конечно, закрытым), с людьми, тронутыми городской цивилизацией. Все это несколько напоминает прошлогоднюю Шуньгу. Говорят, что и здесь, как в Шуньге, главный наш материал будет не в Суре, а в окрестностях. Во всяком случае пока что дела уже масса и мы захлебываемся.

15 июня 1927

Сура

Песен здесь — гора! Мы уже обегали все окрестности и нашли множество людей, которые очень заинтересовались нашей работой.

Деревеньки — маленькие, расположены в небольших расстояниях вокруг Суры, так что бегать к ним просто. Как и в прошлом году, каждый занят своей специальностью: Анна Михайловна Астахова работает с былинами, Ирина Карнаухова и А. И. Никифоров — со сказками, а МУЗО и я заняты песнями. Так как ТЕО в этом году уехало на Мезень, то все обряды, игры и другой их материал тоже возложен на меня. ИЗО в восторге фотографируют, обмеряют, копируют, зарисовывают и т. п. Дела у всех — по горло.

Обращает на себя внимание то, что здесь песни живут как-то гнездами: если пела бабушка, то непременно поет мать и учатся петь дочери-невесты или подростки. О материале подробно запишу через несколько дней, когда его накопится побольше. Пока — не о песнях.

Окрестные деревни — Засурье, Похор о во и другие — находятся от Суры за рекой-Сурой. Ходить туда надо перебираясь по плотам, которые часто едва связаны. Иногда перейдешь реку, а плоты уплывут. Возвращаться — никак. Тогда стой на берегу и кричи, пока не выкричишь себе лодку с другого берега:

— Ло-о-одку! У-у-у-у! Пе-ре-во-о-о-зу-у-у-у-у!

Иногда кричишь долго. Но вот на другом берегу начинается какое-то движение. Кто-то выходит к воде, начинает грохать веслами.

— Не ори-и-и-и! Плыве-е-е-ем! — доносится из-за реки.

Стоим, ждем. Через некоторое время за нами приезжают и весело перевозят в Суру. Иначе нельзя. Мостов тут не бывает: их срывает половодьем, так что нет смысла строить.

Фонограф, конечно, всех очень привлекает — и певиц, и их мужей; но бабки постарше иногда пугаются его и подозревают, что тут не без нечистой силы. Когда даешь им прослушать запись — очень умиляются и радуются, особенно, если на валике удержится что-нибудь постороннее: отрывок разговора, кашель, какое-нибудь их замечание или вопрос. Бурно радуются:

— Эк, Овдотья-ти цегой-то залопотала...

— Не Овдотья! Это, быват, Марья!...

— Ой, тошнехонько, поди-ка ты с има! Когда старухи окончательно перестали бояться, что фонограф «втянет» их в трубу и что фотографический аппарат, неравен час, выстрелит — отношения между нами и местным населением установились самые дружеские. Нас приглашают в избы, охотно показывают старинные рукоделия, прялки и другие «досюльные» предметы, рассказывают о старине, раскрывают свои разнообразные суеверия.

Моя здешняя подружка Тая Рябова каждый вечер уводит меня к своим приятельницам в Заречье, в Маркино, в Филимоново. Все это — вокруг Суры. У приятельниц — свои игры, свои песни, свои гаданья и приметы. В каждой деревне есть что-нибудь новое и любопытное.

Вчера мы вернулись с ней домой поздно, часа в два. Над росистой поляной ярко светило поднимающееся солнце. Но деревня тиха, — все спят крепким сном.

— Уж и заснем мы с тобой, Наташка, сейчас, — зевая во весь рот говорит Тая и прибавляет шагу, — наши-то, поди, уж десятый сон видят.

— Нет, говорю я, — ты спи, а у нас сегодня баню топили. Верно, все уже вымылись, теперь я пойду.

— В байну? Сейчас? Наташа, окстись ты! — вскрикивает Тая с ужасом.

— А что такое?

— Ой, очумела ты, дева, право!

Тая глядит на меня в совершенной панике. Я ничего не понимаю.

— Да в чем дело?

Оказывается, в местном быту издревле сохраняется «верное» предание: с двенадцати часов ночи до первых петухов в бане хозяйничает «банная обдериха», род банной ведьмы, которая может в эти часы сделать с человеком все, что захочет, — может задушить его, ошпарить кипятком, исхлестать до полусмерти веником. Деревенские девушки, уходя вечером из бани, непременно оставляют на окне кусочек мыла и шайку теплой воды, чтобы задобрить «обдериху» и застраховаться от нее на будущее.

Тая не без суеверного ужаса передает мне все это. И то, что я все-таки иду в баню, кажется ей невероятным геройством.

16 июня 1927

Там же, в Суре

Записала от старухи Ефросиньи Абаковны Дорофеевой духовный стих про «вознесенье»:

Сегодняшний день воскресенье,

Завтрашний день да вознесенье,

Вознесесь Господь на небеса,

Заплакала нищая братья,

Убогая сирота;

Богородица проголосила, проговорила:

«Что не плачьте, нищая братья,

Убогая сирота,

Оставил же вам Христос царь небесный сын

Гору да золотую,

Реку да медовую».

«Есть на земле много царей и князей,

И богатых людей.

Отнимут люди у нас гору да золотую,

Реку да медовую.

Истинный Христос, да царь небесный сын,

Оставь же ты нам Христово слово, —

Будем мы сыты, пьяны и богато одены! ».

Записала и множество загадок. Среди них есть и общеизвестные, но некоторые звучат свежо:

Пятьдесят поросят в один голос голосят.

(Каменка в бане шипит, если

плеснуть водой на камни).

Щука Понюра хвостом вильнула, леса пали, а горы встали; вода подошла, а щука ушла. (Коса косит траву; трава падает, встают стога сена; на вечерней росе коса уходит с поля).

Криво, непрямо, куда побежало? — Зелено-кудряво, тебя караулить! (Косая изгородь и поле).

Пришла Паня в красном сарафане, стали Паню разряжать, стали плакать и рыдать. (Луковицу чистят).

На устье на Устьинском, на берегу на Мурманском разодралися Лука с Петром, помутилася вода с песком. (Картошка варится в чугунке).

Здесь, как и в Заонежье, много загадок, тесно связанных с предметами местного обихода, но в то же время самые тексты сложнее и производят впечатление более глубокой и традиционной старины.

17 июня 1927

Там же

Ходили в деревню Поганец. Когда-то здесь жили финские племена («поганые»); неизвестно, кто именно (но только не коми, которые живут в верховьях Пинеги и хорошо известны местным людям). Они бежали под натиском русских. На речке Поганец неподалеку от Суры была последняя битва русских с этим племенем, в результате которой множество тел «поганых» было утоплено. От них получила название речка, от речки — расположенная на ней деревня. В Поганце нашли двух изумительных певиц — бабушек Хромцову и Ширяеву. Они знают такую старину, какой в Заонежье мы ни от кого не слыхивали. Пели нам «Ярославскую губернию» и множество других старых лирических и свадебных песен. Правда, эти бабушки — не правило, они — исключительные певицы и о них широко знают по деревням; но и вообще здесь репертуар гораздо богаче заонежского. У бабушки Хромцовой внук — Егорка рыжий. Она совершенно серьезно предлагала нам его в женихи, — так мы ей нравимся.

Но вообще в Поганце не все население одинаково сговорчиво. Рядом с этими двумя певицами имеются и другие: они долго упирались, не соглашались петь, уверяли, что в «трубе» (т. е. в рупоре фонографа) — дьявол, что души их погибнут, если они «в трубу» петь станут — и т. д. Но после длительной беседы и наших разъяснений сложили гнев на милость, уселись перед фонографом и хором напели нам сказочно-чудных песен. Когда фонограф стал «отпевать обратно» записанное — слушали, затаив дыхание, изумлялись, а одна старуха чуть не расплакалась от умиления, услыхав, как верно была «отпета» спетая ею песня:

— Вот ведь, милые вы мои, внучке-то Нюшке я тыщу раз эту песню пела, не могла девка понять. А ён-то, голубчик — сразу понял!

Короче говоря, бабушки примирились с фонографом и за «понятливость» превозносят его до небес.

По вечерам работаем дома: местные жители приходят к нам толпами, стоят перед рупором, слушают, поют, подсказывают друг другу все новые песни. Женщины тут ходят в сарафанах, у молодух на головах кички с ленточками. Все это красочно и пестро. Говорят с сильным «цоканьем»: «лентоцка», «оцень» и т. п. При разговоре сильно повышают и растягивают концы фраз, придавая им почти вопросительные интонации. Совсем иная манера говорить, чем в Заонежье.

МУЗО все время работает вместе с нами, словесниками. ИЗО много рисуют, фотографируют дома, бани, амбары, снимают узоры с тканей и вышивок. Веселый фотограф Толя работает без устали — и для архитекторов, и для нас (снимает певцов) и просто на натуре: снимает красивые местные пейзажи. Население относится к нам очень сочувственно во всех деревнях и знает нас всех по именам. Особенно нравятся всем шеф и старик В. В. Эвальд. Последнего все мальчишки называют дедушкой, а шефу бабы говорят задумчиво:

— И сколько ж тебе годов? Красивый ты! На седину-то ты стар, а на образину молод!

Пытаются определить возраст шефа по его «образине», но обычно не угадывают. Мы же все поголовно признаны красавицами, и кроме Егорки рыжего нам предлагают еще и других претендентов, только бы удержать нас на Пинеге.

19 июня 1927

Сура

Песни здесь все старые, романсов и новых городских песен гораздо меньше. Как правило — весь материал более цельный и сохранный, чем в Карелии. Правда, молодежь поет «На Мурманской дорожке», «Потеряла я колечко», «Вы не вейтесь, черные кудри», «Мамашенька ругала» и еще кое-что в этом роде. Но зато у среднего и старшего поколения в репертуаре «Как на матушке на Неве реке», «Из палатушек белокаменных», «Между реченькой, между быстроей» и чудесные старые свадебные-величальные: «Из устья березового», «Славен город» и другие. Есть тут и старые плясовые в ритме «камаринской», и игровые. Очень много старых «припевок», т. е. игровых-величальных песенок «для женихов и девок», исполняемых на зимних «вечорках»-посиделках. В деревнях вокруг Суры и в самой Суре есть определенные календарные и бытовые сроки для исполнения тех или иных песен. Свадебные, например, кроме свадьбы могут петься наряду с лирическими на работах и за столом (если кого-нибудь величают в шутку), но «припевки» — исключительно зимой на «вечорках» с 1 октября до весны; рекрутские можно петь не только при проводах новобранцев, но и как лирические на беседах и гуляньях, но игровые — только зимой на «игрищах», преимущественно на святках. На гуляньях в большом количестве поются частушки. Петь на гулянье песни протяжные («растяжливые», «давношные», «вековешные» — лирические любовные, семейные, рекрутские, свадебные) — не принято: «растяжливые» песни поют за столом, в компании, вообще — в закрытом помещении.

Есть песни как бы сезонные: весной поют «На реке было, на реченьке» — с этой песней идут смотреть на разлив реки, «Черемушку» («Что же ты, черемушка, рано расцвела»), «Ты не пой, не пой, соловьюшко». Осенью часто поют рекрутские — в связи с осенним набором в армию, по традиции. Романсы поет только молодежь и частично — дети, да и то знают их нетвердо, указывают, что это «новые» песни, «из песенников». Старшее поколение не поет их совершенно.

Очень любопытно, что тут происходит со свадьбой. Есть свадьба церковная — та празднуется со всеми старыми обрядами, которые я записала отдельно. Но бывает, что молодая пара уходит «в лес», после чего никаких обрядов уже не бывает, а просто на другой день идут в сельсовет «списываться», молодка сама надевает себе на голову кичку, и все начинают считать ее замужней. Правда, иногда бывает, что и после «списыванья» устраивают дома «стол» и поют песни, но в общем еще очень крепко держатся за старинный обряд.

Крестят детей в церкви. Дома крестины не празднуются.

Хоронят иногда и сразу на другой день после смерти (если не ждут никого приезжих), а то — на третий. Когда повезут на погост — причитают кто как умеет. Специальных текстов нет, — импровизируют. Дома после покойника моют пол, а на кладбище раздают сиротам, собирающимся к могиле, хлеб и жито. Вернувшись домой, пьют чай — это поминки. Причитов тут уж больше обычно не бывает.

21 июня 1927

Пристань «Сура»

Сидим и плачем на реках Вавилонских: ждем парохода, чтобы плыть в следующий район работы, вниз по Пинеге, в Карпову Гору. Пароход должен был придти еще вчера утром, но его нет и сегодня. Всю ночь наши мальчики дежурили, сидя на жердочке у церкви, откуда видна река, чтобы увидеть пароходный дым и немедленно будить остальных. Остальные эти спали, не раздеваясь, на походном положении, подложив под головы дамы — зеркала и гребенки, мужотдел — сапоги. Утром все пошли на пристань, где сидим в настоящий момент и откуда уедем неведомо когда. Говорят, такое бывает тут очень часто.

МУЗО едет в сторону от нас, на Выю. Им наняли местный «стружок». Сооружение это напоминает несколько увеличенную и вытянутую в длину ореховую скорлупу. Ну, как-то они доедут!

В воскресенье, 19-го, были на гулянье в деревне Гора. Удивительно хорошо: яркие шелковые сарафаны, гармонь, песни, две изумительные девушки в старинных золотых головных «повязках» — тип срезанного конуса из золотого позумента, расшитого жемчугом и бисером. Раньше, говорят, таких «повязочниц» выходило на гулянья очень много, теперь — только единицы. Общий стиль гулянья тоже совсем не заонежский.

Вообще мы обследовали все деревни вокруг Суры. По широким топким зеленым луговинам бегали в Засурье, перебирались по разобранным плотам в Похорово; по высокому песчаному берегу шагали верст за пять в Гору и в Прилуки. Особенно Гора расположена удивительно красиво на высоком берегу, поросшем соснами. Посередине деревни — маленький «руцей», как тут говорят. Вообще же ручьев в этом районе видимо-невидимо.

На пути из деревни в деревню часто встречаются крестьяне, большие и маленькие. Если есть попутчики — непременно заговорят и пойдут рядом. Это очень удобно: проще знакомимся и узнаем много для себя поучительного и нужного. Вообще нас в Суре настолько полюбили, что предложили даже дать пароходу телеграмму, чтобы он не приходил за нами совсем. Похоже, что это намерение они тайком от нас действительно осуществили: вторые сутки сидим дураками без транспорта!

22 июня 1927

Карпова Гора

Нет! Мы все-таки выбрались из Суры!

Добрались до Карповой Горы. Конечно, опять поселились в школе, благо она тоже, как везде, пустая. Условия жизни уже привычные: пол (даже без соломы! ), самовар, огромные краюхи черного хлеба, рукомойник в кухне и местная учителева бабка за кухарку. Проживем тут, вероятно, недели полторы. Это очень большой район.

26 июня 1927

Там же

Пять дней живем тут. Работы столько, что записывать что-либо, кроме текстов, совершенно некогда. Пишу ночью. Масса разнообразных песен, варианты свадебного обряда, куча самых любопытных бытовых наблюдений...

Каждый день бегаю работать в деревню Ваймуша за четыре километра отсюда. Чудесная лесная дорога, мельница на ручье в лесу. Население очень приветливо к нам, хотя принимают нас то за цыганский табор, то за ученых лесоводов, то вообще неведомо за кого. О нашей работе, сколько мы ни толкуем, соображают плоховато, но это не мешает певицам и другим исполнителям очень охотно сообщать нам материал, которым мы интересуемся.

Вчера и сегодня ездили за 12 верст на праздник в деревню по имени Марьина Гора. (Тут вокруг все деревни — «Горы»: Марьина Гора, Шотова Гора, Айнова Гора, Церкова Гора — это дает понятие о местном пейзаже, холмистом, гористом и потому очень разнообразном и красивом).

Ночевали в новой чистой избе у Марфы Николаевны Савиной, крепкой, здоровой вдовы лет 45-ти. Она живет с хорошенькой дочерью Таней и сыном-подростком. От Марфы Николаевны я записала чудесные песни и много сведений о свадебном обряде, ряд местных преданий, поверий, загадок, пословиц. А Таня водила нас с собой на все «мет и ща» — так тут называются гулянья. Вчера было «малое метище», сегодня — «большое». Картина совершенно пленительная: масса девушек в старинных шелковых сарафанах, янтарях, дорогих шелковых громадных платках-«шалюшках». Девушки длинными рядами стоят у края поляны и чинно и молча отвешивают поясные поклоны прохожим — все враз, как цветы в поле от ветра. Это — ритуал. Справа и слева подходят все новые девичьи группы. Это — гостьи, приехавшие из других деревень. Не доходя до поляны, они выстраиваются в ряд и три раза чинно кланяются в пояс собравшемуся народу. Появляются роскошно разряженные «повязочницы»: на затылке к золотой «повязке» из широкого позумента привязано множество ярких лент, которые шелковым каскадом спускаются по спине; на лбу и на висках — жемчужные переплеты. «Повязочницы» становятся впереди, остальные выстраиваются за ними, все снова кланяются во все стороны — и чинно, медленно отправляются по деревенской улице. Дойдя до конца, снова кланяются зрителям, опять гуляют, опять кланяются, опять гуляют — и так часами. Гулянье это и поклоны происходят под монотонную протяжную песню. Веселье пышное, величавое, до сказочности яркое, и... невообразимо скучное!

Таню одевали на «метище» в ее светелке, и я видела эту церемонию подробно. На несчастную надели рубашку до колен, затем розовую нижнюю юбку, затем последовательно один на другой три сарафана — красный, розовый и лиловый — с рубашками и поясами и, наконец, сверх всего этого нарядную рубашку с кружевами, спускавшимися почти до кисти и синий нарядный шелковый сарафан. Рукава были перевязаны у запястья темно-малиновыми лентами, а под лентами стянуты резинками, чтобы ленты лежали неподвижно. Пояс поверх последнего сарафана — широкая синяя шелковая лента, а под ней — маленький тугой поясок; лента должна была лежать на нем свободно. На голову надели сначала белый ситцевый платок («чтоб не пропотело»), а затем второй — нарядный, шелковый палевого цвета. Утром у Тани этот платок был голубой, но полагается на таких гуляньях менять платки в течение дня, чтобы показать свои наряды и богатство (приданое). Вообще на «метище» переодеваются несколько раз в день. Волосы совершенно подбираются под платок, что очень уродует девушек. Мы с Л. М. Шуляк нарядились было по-здешнему.

— Порато баско! — в восхищении закричали присутствовавшие в Таниной светелке женщины. Это означало по-пинежски — «очень красиво». Но мы сами себе показались невыразимыми уродами.

К своим праздничным нарядам девушки относятся очень бережно: идя на гулянье верхний сарафан подбирают, спереди придерживают руками и плывут по улице как колокола: чем толще девушка, тем она считается величественнее и значительнее. Если смотреть на такую приближающуюся группу издали, выглядит очень эффектно.

Нас встречают с любопытством, накидываются с вопросами: как в городских домах ткут, под гармонь или под балалайку пляшут на улицах и больно ли кусают на лужайках овода. Мы хлопаем глазами и заикаемся...

Ночью в Карпову Гору на пароходе прибыла из города Пинеги О. Э. Озаровская. Конь привез ее к нам в Марьину Гору, но она осталась нами недовольна. Она хотела, во-первых, устроить среди нас подписку на надгробную плиту Кривополеновой, во-вторых, организовать среди местных жителей какой-то вечер со своим выступлением, и, в-третьих, получить от меня все материалы по свадьбе в Сурском районе, чтобы самой так далеко не ездить. Ни один из этих планов не удался. Она, видимо, обиделась, влезла на телегу, надела на голову накомарник и уехала в Шотову Гору. Накомарник — это не то, что напульсник или набрюшник: он надевается не на комара, а на человека в защиту от комара.

27 июня, 1927

Там же, в Карповой Горе

Живем чудесно. Кормимся между прочим семгой с гоголь-моголем и запиваем ее квасом... Бывают и еще более фантастические обеды. Но от них только весело. Не все ли равно, чем питаться, если вокруг такой чудесный материал!

Песен очень много. О другом писать не могу, — некогда.

К нашей работе местные жители относятся с большим уважением и вниманием. Когда собираются петь, сзывают всех соседей:

— Гришка! Гришка!

Прибегает парень лет восьми.

— Ступай к Афанасьевне, скажи, штоб сюды бежала. Дело есть!

Через три минуты из соседней избы выбегает встревоженная Афанасьевна, на бегу подвязывая платок и подправляя под него седые космы.

— Афанасьевна, вишь, дело-то какое: люди приехали песни списывать. Споем им на голосах-то «Еруславскую губерню».

И поют «на голосах», т. е. с переливами и подголосками какую-нибудь чудесную старинную песню — свадебную, или «лекрутскую» или просто лирическую семейную. Поют старательно, любовно. Уходя, мы осведомляемся о молодежи.

— Девки-то нонеча все частушки транжирят, — сообщают несколько презрительно бабушки. А «девки» говорят о старине с почтением и, когда приходится, очень тихо и внимательно слушают пение старших.

Календарь и распределение песен по бытовым циклам примерно те же, что и в Сурском районе. На «вецерянках» зимой не только поют припевки, но и танцуют кадриль под песни в таком порядке: «Как задумал», «Со вечера пороша», «Не беги, догоню», «Шум шумит», «Подведу я козелка», «Ты береза, ты моя кудрява». При разливе реки идут на берег с песней «Разливалася мати вёшная вода».

Порядок свадебных песен — тот же, что в Сурском районе, и моменты обряда те же.

При шитье приданого поют: «Сказали про Ивана-то — хитёр», «Гай, гай, лели, лели», «Паладья обманщица», «Издалеча чиста поля», «Жалобилася, плакала».

При просватаньи: «С устья березового».

На «посидках» у невесты: «Весла в поле качуля», «По сеничкам батюшковым».

На «зарученьи»: «Дымно в поле, дымно», «Да Паладья по сеням похаживала», «Ай, белокаменны палаты да греновиты».

При проводах жениха с «зарученья»: «Уж вы соколы, соколы», «Были гости у Ивана в сенях».

На девишнике: «Полетай-ка, моя молодость», «Славен город».

При «буженьи жениха»: «Под часы, под часы», «Уж ты умное дитятко».

При встрече жениха перед венцом: «Конь бежит, да головой вертит».

За столом перед венцом: «Сват ли ты, сватище», «Ты матенка, матенка», «Осип Марью наперед пропустил».

При проводах к венцу: «Отостала да лебедь белая», «На горы на высокой».

При встрече от венца: «Кругом кругом да солнце катилось», «По мосту, мосточку», «У броду, броду».

При входе молодых в дом: «Сокол, сокол, ты летал в овешенек», «Золото с золотом свивалось».

За свадебным столом: «Оряди, оряди», «У дьячка, дьячка», «Что перед воротами Ивановыми» и очень много разных величальных песен гостям: отдельно тысяцкому, сватьям, холостым и вдовым родным, много приплясок и т. п.

Сегодня — необычайная удача: удалось найти кусочек былины. Исполнитель, И. А. Ломтев, знал только один текст, но и за то спасибо: я былинами не занимаюсь, это работа Анны Михайловны, и былинщиков не ищу, а тут встретился нечаянно. Назвал он эту былину «Илья Муромец»:

Из-за славного города Мурома

И до славного города Киева

Тут лежала дорога широкая,

Широка дорога, глубокая.

По той по дороге широкоей

Ехал старой матёр человек

Добру комоню до черева кониного.

Добру молодцу до стремени булатного.

Голова седа, борода бела.

А навстречу старому — станишники.

И хотя оны старого ограбити,

Полишить его свету белого,

Покоротать ему веку долгого.

Как спроговорит стар матёр человек:

— «И уж вы гой еси, младые станишники,

Бить вам старого не по що,

Взять у старого нечего.

Есть у старого в кармане пятьдесят рублей,

Взято на чару на винную, похмельную».

А тому же станишники не веруют.

Как спроговорит стар матёр человек:

— «И уж вы гой еси, младые станишники,

Бить-то старого не по що,

Взять у старого нечего.

Есть на старом кунья шуба,

На шубы нашито тридцать три пуговицы.

Кажда пуговица стоит пятьсот рублей,

А трем-то пугвицам и счету нет».

Тому же станишники не веруют.

Берут они старого за бороду.

Как спроговорит стар матёр человек:

— «И уж вы гой еси, младые станишники,

Бить вам старого не за що,

Взять у старого нечего.

Есть под старым как доброй копь,

Он уносит от ветра, от вехоря,

Убегает от пули свинцовоей».

— Взял да уехал! — с торжеством закончил былинщик свое повествование. Видно, очень ему нравился Илья Муромец.

Ночью сегодня приехало с Выи МУЗО. Привезли много новых записей песен и кое-какие зарисовки. Тут интересны не только архитектура и костюмы: тут удивительно красивая природа. Вокруг Карповой Горы есть и живописные мельницы в лесу, и лесные тропинки по дороге в деревню Ваймушу, и быстрые лесные речки, и ложбинки по пути в Марьину Гору. Одна надежда, что Толя сфотографирует все это, потому что рисовать совершенно некогда.

1 июля 1927

Там же, в Карповой Горе

Масса любопытных картинок быта. Еще в Марьиной Горе мы были нечаянными свидетелями забавной сценки между двумя так называемыми «женками», обсуждавшими непутевое поведение некоей молодой пары. Дело происходило на празднике, когда молодежь вообще ведет себя несколько свободнее обычного, а разговор был следующий:

Первая женка (лукавая и игривая):

— Марфа, а ведь девка-то — пропала! Вторая (солидная и степенная):

— А кака девка-то?

— Да вот я шла на метище, и все ишли. Глядим — у огороды девка и парень с ней...

— Да кака девка-то?

— Да така, голуб а вся... порато баска! Парень-то у огороды, и перелез уж, а она-то облеглась на огороду и стоит, и стоит, и ногу едну на огороду поставила, то бытто перелазит, то бытто не перелазит...

— Ой, и ты видела нешто?!

— И я, и все наши... (захлебываясь). А приходим — женки и говоря: едной девки нет, една девка за цасовню ушла. (Часовня— граница обычного гулянья).

— Ох, и поди тут с девками!

— Да уж... Девка-то стоит, и вся облеглась, и перелазить совсем собралась...

— А ты девку-то признала?

— Признала: Романовна!

— И никогда экой моды не бывало, штоб девки за цасовню заходили...

— А тут и стоит, и една нога на огороды... А потом и ушли!

— Куды ушли-то?

— Да верно под куст пошли... «списываться», как нонь уходят. Кто на землю повалится, а кто под кустышек присядет... Дело известное! Вот женки-то и говоря: завтра на «хлебины» ехать. («Хлебины» бывают на другой день после свадьбы).

— Так и ушли?! (Это с ужасом).

— Так и ушли! (Это с восторгом). Женки-то и говоря: уж до утра достоим, а дождемся их. Мы как обратно ишли — их уж и не видно. Знать, обои перелезли...

— А парень-то чей?

— А женки сказывают — Ванька Онифатьев. (Солидно) — Этот Ванька Онифатьев — цисто сволоць!

— Да уж верно што... Завтра, знать, «списываться» пойдут. Жалко девку-то!

— Да когды ж девки дальше цасовни ходили. За цасовню — непорато баско!

— Да уж цисто што непорато!

Точно передать этот разговор невозможно: тут было великолепно все — и позы, и интонации, и жесты. Живой кусочек быта.

Продолжение у этой истории было печальное: Ванька Онифатьев вполне оправдал мнение женок о нем, «списываться» с «девкой» не пошел, хотя их и видели утром, идущих «в охапке» друг у друга.

3 июля 1927

Кеврола

Переехали на другой берег, еще немного ближе к устью Пинеги. Три раза пьяный лодочник должен был возвращаться за нами на этот берег в Айнову Гору, откуда мы уезжали, и в три приема перетащил весь наш багаж и всех нас на Кеврольский пляж. Здесь чудесно: хотя лесу и нет совсем, но на берегу песок, красивый отлогий берег и, кажется, обещает быть хороший материал.

О здешних местах рассказывают легенду. Какая тут была власть до XVII века — неясно, но в XVII веке (точнее — в 1614 году) тут было выделено Кеврольское воеводство. Огромная деревянная церковь, рубленная из могучих кряжей, до сих пор стоит здесь, слегка покривившись на бок. Оказывается, когда в XVIII веке воеводство отсюда переносили в город Пинегу, церковь, до тех пор стоявшая совершенно прямо, вдруг вздрогнула, в ней сами собой зажглись огни, она пошатнулась — да так с тех пор и стоит, не выпрямившись...

Погода все время очень жаркая, и мы ходим в простых ситцевых платьях. Местные старухи смотрят на нас неодобрительно. Мы сначала не могли понять, в чем дело. Наконец, нам объяснили: ситец тут считается роскошью как вещь покупная, — местное население носит домотканый холст. Из ситца только богачки делают рукава к «станушке» (т. е. к длинной холщевой рубашке, надеваемой под сарафан). А у нас — длинные «рубашки», как считают бабки, целиком из ситца, но сарафанов поверх них нет. Значит, мы богатые и беспутные — ходим по деревням неодетые, в одних «станушках» без обязательного сарафана, вроде как если бы в Ленинграде мы вздумали разгуливать по улицам в ночных рубашках. Вот непредвиденное осложнение!

Однако собирать материал это нам не мешает. Я проверяю гаданья и заговоры, которые в общем повторяются на всем протяжении от Суры до Кевролы. Гаданья делятся на две основные группы — святочные и «Ивановские».

На святках пинежанки делают из теста барана и привешивают на ниточке к лампе, висящей на потолке избы: куда голова барана повернется — в той стороне и замужем быть. Другое гаданье — лить олово и смотреть на тень вылившейся фигуры: что покажется?

Затем делают из теста тонкий блин («сосень»), кладут на голову под платок и молча, ни с кем не говоря, рано утром в крещенье с этим блином на голове выходят на улицу и спрашивают имя у первого встречного. Слушают в церкви у дверей и на перекрестках дорог — что послышится? Кидают башмаки за крыльцо.

Вечером под Новый год и крещенье смотрят в избе через хомут: должен показаться суженый. Под крещенье же мочат в колодце кончики башмаков и молча ложатся спать, а про себя повторяют: «Суженый, ряженый, разуй меня! ». Ложатся спать в башмаках, не разуваясь, а суженый должен присниться и разуть.

В овине или в бане снимают крест и пояс и говорят: «Будь прокляты двери, окна, ворота, дымник» и пр. — вся обстановка; садятся на печной столб и при свече глядят в зеркало. Сколько свечей покажется в зеркале — столько народу будет в семье у жениха.

Под Новый год и под Крещенье выходят на перекресток, обводят обгорелой лучиной круг на снегу, садятся в ряд несколько девушек на корточки, зацепляются друг за друга согнутыми мизинцами и слушают — кому что послышится?

Садятся на лошадь, лошади завязывают глаза. Ее крутят на месте и пускают из ворот: куда лошадь завернет, не видя ничего, там и замужем быть.

Под Новый год идут впотьмах в хлев ловить барана. Если под руку попадет баран — выйти в этот год замуж. Если овца — нет.

Ивановских гаданий гораздо меньше.

В Иванов день после бани бросают в реку веники, которыми парились, и глядят — поплывут они или потонут.

На Иванову ночь собирают двенадцать трав и кладут под подушку, чтобы приснился суженый. Только и всего.

Заговоров очень много. Есть и на «исполох», и на «ураз», и на «чахотку» (так называют любую болезнь, от которой человек чахнет). Невозможно все их сюда вписывать. Запишу только наиболее характерные для местного быта. Вот заговор на улов рыбы:

Дай, Господи, сколько лесовин, столько и туесин. Первый на зачин сорок на четыре (т. е. сто шестьдесят туесов рыбы).

Эти слова говорят после первого улова, выливая воду на парус: пожелание столько туесов («туесин») рыбы, сколько деревьев («лесовин») в лесу. Второй заговор обращен к «доможирушке» (т. е. домовому) с просьбой о помощи:

Дедушко-доможирушко, батюшко-атаманушко, полюби моих овечек: пои да корми сыто, дрочи (гладь, ласкай) гладко.

Это надо говорить в хлеву: входят, кланяются каждому углу и приговаривают это заклинание. Третий заговор — «на клопов»:

Батюшка-клопик, пришел к тебе гость. Тело мое — коса, кровь моя — смола. Не ешь ты меня. Клоп клопа ешь, да до единого съешь. Клоп клопу — малина, а я клопу — горькая осина.

Эти слова говорятся в особой обстановке: в Ивановскую ночь нарвут травы-клоповника и, когда все уснут, ворожея становится посреди избы, обводит травой вокруг своей головы и приговаривает. Потом кладет траву в щели стен, по всей избе и на «грядку». Там трава должна лежать, пока не высохнет и не истлеет.

Песни в Кевроле кое-что добавили к нашему карпогорскому собранию. Мы записали тут исторические — «Как по морю англичанка» и «Отправлялся император», лирические, старую плясовую XVIII века «Настя по саду гуляла» и еще несколько. Но после Суры и Карповой Горы со всеми прилегающими к ним деревнями здесь уже много повторений.

5 июля 1927

Покшеньга

Сегодня утром на пяти подводах выехали из Кевролы в Покшеньгу. Это примерно километров за пятнадцать. ) МУЗО, требующее особо бережного обращения с собой из-за валиков, плыло в лодке, чтобы меньше трясло. Наши кони пришли в Покшеньгу раньше лодки.

Не успели мы забраться в местную школу и расположиться в ней, как на горизонте показался рупор, а под ним Женя Гиппиус, который плачевно сообщил нам, что Зина с валиками, фонографом и перевозчиком сидит на реке в трех километрах от Покшеньги, что ближе не подойти, так как приближается гроза и оставаться на реке опасно, и что поэтому надо собрать отряд и спешить к Зине на помощь.

Мы пошли: Ирина Карнаухова, фотограф Толя, Витя Астахов, я. Женя с нами.

Долго описывать нечего: мы попали под страшную грозу. Две недели весь окружающий мир молился о дожде. Можно сказать, молитва исполнилась в самую подходящую для нас минуту!

Мы шли по мокрой траве выше колен сначала под проливным дождем, а через четверть часа — под градом величиной с вишню. Я никогда подобного града не видывала. В одну минуту мы были жестоко избиты и мокры насквозь, но храбро шли вперед и распевали хором «Потеряла я колечко», заглушая своим ревом раскаты грома и восхищаясь молниями, которые бороздили все небо над нашими беспечными головами. В конце концов увидели берег, чистое поле, какую-то «огороду» и около нее мокрую Зину. Перед ней находился предмет, напоминавший свежую могилу. При ближайшем рассмотрении могила оказалась кучей валиков, прикрытых от бури березовыми ветками. Так как гроза свирепствовала и надо было ее переждать, мы встали вокруг кучи (сидеть было не на чем, — не на мокрой же траве! ) и, приплясывая, чтобы согреться, пели «Кари глазки, где вы скрылись», пока дождь не утихнул немножко и можно было взгромоздить валики на спины для переноски в школу. Хорошенький был у нас вид, когда мы вернулись! Мы три километра туда и обратно (итого всего шесть) шли по сплошному болоту, уходя иногда по колено в воду и в траву «свириску», растущую тут в изобилии на мокрых местах. Выжимать нас пришлось, как хорошо выполосканное белье. Но валики были спасены.

7 июля 1927

Покшеньга

Вчера в соседней деревне опять было гулянье-«метище», похожее на то, что было в Марьиной Горе. Кроме девичьих гуляний на Пинеге устраивают еще «кануны» — праздники женщин. Это бывает обычно накануне таких праздников, как Петров день, Ильин день и т. п. «Женки» собираются в какую-либо избу, запираются изнутри, угощаются, пьют (очень пьют! ), а мужчины заглядывают в окна и наблюдают, как их жены, пошатываясь на лавках и обнимаясь с подругами, отчаянно громко и не всегда связно поют разудалые песни. Войти мужчины не смеют, — не полагается. Угостившись до отвала, «женки» выходят на улицу, и там начинаются их пляски. Снова поются песни, снова разносится в стаканах пиво и вино. Обнаруживается большая свобода нравов... Поздно ночью «женки» расходятся по домам, пошатываясь от одного края дороги к другому. Иные бредут домой в соседние деревни, не всегда понимая, куда их несут ноги и, не дойдя, мирно засыпают на краю придорожной канавы...

А вообще нам скоро надо отсюда уезжать. Материал собран очень большой, а Пинега сильно мелеет. Вчера узнали о пароходе. Уехать можно будет буквально «когда рак свистнет»: надо сидеть и ждать, когда пароход засвистит у пристани, тогда складываться и бежать к реке. От школы до пристани — пять верст. Засвистеть пароход может и сегодня, и завтра, и через три дня. Может днем, может и ночью. В точности ничего никому неизвестно. Худо то, что ожидаемый пароход, по-видимому, вообще будет в этом сезоне последним. Местные бабки уверяют, что, как правило, пароход «бродит» по реке все лето, но правда — иногда сидит на мели суток по трое.

В общем Карпогорский район может считаться нами исчерпанным. Мы записали свыше 80 былин и духовных стихов, 375 песен, больше тысячи частушек, 400 сказок, 163 заговора, 375 загадок — всего около 2700 номеров по ЛИТО. Кроме того, собраны описания игр, гуляний, свадебного обряда в шести вариантах, больше 400 музыкальных записей. Обмеряны дома, амбары, часовни; скопировано около сотни росписей домов, саней и утвари, зарисованы костюмы, сделано 250 фотографий. Право же, для такого сравнительно короткого срока мы добыли немало!

Общие впечатления от Пинеги — зрительные, слуховые (песенные и музыкальные), обрядовые — совсем другие, чем от Заонежья. Здесь гораздо меньше чувствуется близость города, гораздо лучше сохранилось все старое, несравненно меньше следов купеческого быта и культуры, чего так много было в Заонежье, больше самобытного северного крестьянского. Другое хозяйство — меньше камней на полях, нет таких валунов, как в Заонежье, другой характер пашен. В быту гораздо больше своего — самодельного, домотканого, своеручно сделанного, непокупного.

Несколько другой тип жилища.

И другой репертуар песен.

О свадебных я уже писала. Кроме них, мы в разных деревнях записали множество других: игровых, припевок, лирических, плясовых, исторических. Интересно, что среди плясовых имеется два типа: для «русской» пляски и других традиционных народных танцев — песни с ритмом «комаринской», а для «кандрелей», «ланцов» и вообще для танцев более городского характера — песни с ритмом и строфикой городских стихотворений.

Записали мы и общий репертуар игр в Сурском и Карпогорском районах. Игры эти исполняются на гуляньях. Гулянья бывают в разное время года. Зимой устраиваются «игрища» — веселые молодежные вечеринки, обычно в помещении у какой-нибудь хозяйки-«вдовки», нанимаемые в складчину; «о заговеньи», т. е. перед постом, любимое развлечение — «катушки», т. е. катанье с ледяных гор; весной («о пасху») ставят на гумне «качулю» (качель); «о Петровом» и «об Ивановом» дне играют и гуляют на улице, но поют уже не лирические песни, а частушки. Тут «народно» пляшут под гармонь, а если ее нет — под плясовые песни. Любимые танцы — «кандрель», краковяк, «бафила», «нащёп». Все эти танцы и песни к ним привезены сюда «белыми» в эпоху гражданской войны. Раньше плясать летом было не принято: плясали только на зимних гуляньях, а летом («пока хлеб на земле стоит») плясанье считалось делом греховным.

8 июля 1927

Река Пинега,

пароход «Курьер»

Роковой и памятный день: тот самый, в который ровно год тому назад мы изнывали в ожидании парохода на Шуньгской пристани Онежского озера. Впрочем, как тогда, так и теперь, наше терпение в конце концов вознаграждено: мы плывем.

Сказать, что мы плывем на пароходе, нельзя. Несомненно, конечно, что мы плывем по Пинеге и что передвиженьем своим мы обязаны пароходу «Курьер», который тянется совершенно пустой в нескольких саженях перед нами, а нас всех тащит баржой на буксире: Пинега высыхает у нас на глазах, поэтому «Курьеру» сидеть глубоко в воде нельзя, — следовательно, всех пассажиров перегнали на плоскодонную баржу, где и тесно и грязно, негде сесть, не говоря уже о полной невозможности как-нибудь лечь. Что будет с ночевкой — неизвестно. Но во всяком случае мы плывем!

Мы тянемся в Архангельск. Пинега-река совершенно неузнаваема: благодаря сильному понижению воды пейзаж очень переменился. Леса как бы отступили вглубь, появились неожиданные отмели, мысы, выступили заливные луга. Если не сядем на какую-нибудь из этих новых мелей — будет чудо.

В Архангельске должны быть завтра к вечеру. Посмотрим, как оно выйдет.

9 июля 1927

Город Пинега

Оно, конечно, не вышло.

«Курьер» тащился добросовестно вчера и всю ночь, тыкаясь носом то в один берег, то в другой, как «женка», бредущая домой с «кануна», и отыскивая места поглубже. И если большинство подгулявших «женок» домой все-таки добираются, то мы, не в пример им, до Архангельска не добрались, а застряли в городе Пинеге, где быть совсем не предполагали, но куда завтра вечером должен придти пароход из Архангельска. Живем пока два дня тут — конечно, опять в школе.

Попали мы в нее не сразу. Прибыв на берег, все остались с багажом у воды, а мы с Женей Гиппиусом отправились в разные официальные места за разрешением въехать в школьное помещение. Это разрешение было дано немедленно и очень любезно. В Отделе народного образования нам посоветовали просто поискать школьного сторожа: он, дескать, во время отпуска учителя ведает всеми школьными делами. Следовало обратиться к нему с «ходатайством» и передать, что «Отдел народного образования города Пинеги это ходатайство поддерживает».

Пошли искать сторожа. Он был обнаружен через улицу от школы за исполнением своих приватных обязанностей: кроме охраны школы, он занимается еще бритьем пинежских граждан на дому. Наше появление потрясло его до основания. Недобритый клиент был оставлен весь в мыле на стуле у открытого окна и, не решаясь опустить голову, мог любоваться, как по улице тащились наши люди и пожитки, въезжая прямо против него в ворота школы. Цирюльник-сторож вернулся к нему только часа через полтора.

Днем город Пинега кажется несколько иным, чем в прошлый раз, когда мы видели его на закате. Хотя в Немнюге нам и говорили, что теперь город не Пинега, а Карпова Гора (потому что в последней есть «Центро-спирт», а в Пинеге нет), надо сказать, что Пинега все-таки несомненно город со многими улицами, лавками и оживлением. Рядом с городом находится деревня Великий Двор. Пойдем туда тоже — поищем еще материала.

10 июля 1927

Река Пинега,

пароход «Зырянин»

Утром работали в деревне Великий Двор. Нашли интересную певицу М. Д. Олькину средних лет. От нее и её ближайших соседок записали ряд песен и вариант обряда свадьбы. Он существенно отличается от того, который бытует выше по реке. Песни тоже есть новые.

Вечером нам надлежало сесть на этот пароход «Зырянин» и плыть на нем в Архангельск. Не тут-то было!

Пинега-река обмелела до того, что перед самым городом корова переходит ее вброд. Вместо более или менее крупного «Зырянина», который не смог дойти до этого переброда, нас усадили на маленький буксир и пустили его по течению, чтобы мы продвигались, пока сможем; а «там где-нибудь» встретимся со стоящим на месте в ожидании нас «Зырянином» и пересядем на него.

Так мы и сделали (а что нам другое оставалось?! ) и часа два плыли чудесным теплым тихим вечером мимо сказочных мест: громадные розово-желтые горы, поросшие густым хвойным лесом, розовые утесы, выглядывающие из обрывов чащи, глухие лесные долинки, — совсем как в сказке. До сих пор на Пинеге не было мест красивее. Как раз на лучшем из них мы увидели вдали землю обетованную нашу — «Зырянина» с прицепленной на хвосте баржой. К счастью, на этот раз нас все-таки пустили на самый пароход. Мы заняли весь I и II классы и... прочно стоим на месте: «Зырянин» — на мели. Когда отойдем — неизвестно. Очевидно, не раньше ночи.

12 июля 1927

Река Северная Двина,

пароход «Желябов»

Вчера в три часа дня прибыли на «Зырянине» в Архангельск. Готовились было в недалеком будущем пересесть на Двинский пароход и следовать в Сольвычегодск, чтобы попутно познакомиться и с этим краем, раз уж мы все равно недалеко от него. Но тут выяснилось, что пароход этот уходит через три часа, так что нам ничего не успеть сделать в Архангельске, а дела у нас были. Затем выяснилось и другое — что нужного количества кают на «Желябове» мы все равно не получили бы, так как они уже были заняты каким-то начальством. В результате все рассыпалось, и, так как официальная часть экспедиции была кончена, каждый поехал в свою сторону. МУЗО и фотограф Толя отправились в железнодорожную кассу, чтобы взять билеты просто в Ленинград. А. М. Астахова, Ирина Карнаухова и Ира Левина остались на сутки в Архангельске, чтобы потом отправиться на Зимний беpeг Белого моря. А четыре человека — К. К. Романов, Е. Э. Кнатц, Л. М. Шуляк и я — плывут в настоящую минуту по чудесной тихой Северной Двине в Сольвычегодск. ИЗО будут там дополнительно работать, а я — приводить в порядок записанные материалы, секретарские дела и знакомиться с новым районом.

Путь удивительно приятный. Ясные, теплые вечера. Над берегом в розово-голубой дымке поднимается луна — сначала прозрачная, потом золотистая, потом густо-золотая. Вода как зеркало, золотистый столб чуть-чуть качается в ней. Берег местами очень высокий, обрывистый, лесной. И тут, как на Пинеге, многое переменилось в связи со спадом воды, но все-таки не до коровьего перехода вброд, и такой сравнительно большой пароход, кап наш «Желябов», ходит в здешних водах весьма свободно.

Вероятно, завтра часов в 12 ночи будем в Котласе. Там надо будет пересаживаться на маленький местный пароходик и плыть в Соль Вычегодскую.

14 июля 1927

Сольвычегодск

Старая столица Строгановых. Подъезжаешь к ней — издали идут купы зелени и из них вырастают белые очертания многочисленных церквей.

Вчера в 10 часов вечера прибыли в Котлас, ночевали в своих каютах на «Желябове», который ночь отдыхал тут, а сегодня с утра взяли лошадей и направились уже по твердой земле в Сольвычегодск. Лошадей достали с трудом, перевозу на реке не оказалось, на другом берегу надо было начинать лошадиные поиски заново — словом, без некоторых дорожных недоразумений не обошлось. День стоял ужасающе жаркий, и беготня за лошадьми по деревням была не слишком приятной. Зато мы чудесно выкупались в Вычегде.

А потом было больше двадцати километров необыкновенно красивой дороги. Путь из Котласа в Сольвычегодск на лошадях — одно удовольствие: цветущие поляны, ивняк, море шиповника по краям дороги, все время теплый запах меда. Дорога бежала, извиваясь, и от этого очень выигрывала в живописности. Чем больше видишь русской природы, тем больше чувствуешь то мастерство, с которым народ вкрапливает в свои песни отдельные частицы самых разнообразных русских пейзажей; специальных описаний природы в песнях нет, но отдельные черточки удивительно хорошо подмечены и в целом создают такие верные и благоухающие картины.

Е. Э. Кнатц и Л. М. Шуляк шли пешком, а мы с шефом ехали в таратайке, похожей на большое корыто на колесах. Часов в семь вечера мы были на месте.

Остановились в музее, в комнате для приезжающих, проехав для этого предварительно почти весь город. Он по размерам больше Пинеги, но меньше Вологды. Улицы с травой и деревянными мостками; маленькие деревянные домики с открытыми окнами, в окнах — цветы, самовары, груды подушек в глубине комнат на семейных постелях. Вслед нам — ряд высунувшихся любопытствующих лиц разного возраста и преимущественно женского пола. Словом, до тонкости выдержанный колорит мещанского захолустного городка.

Посреди города — старый гостиный двор из толстых черных с прорыжью просмоленных бревен. Недалеко от него — колодец соленой воды. Здешние люди говорят, что и в «голодные годы» (1918—1920) из ведра воды получали фунт соли, такова насыщенность.

Музей помещается в боковой части старого ампирного дома. В центральной части здания — клуб, кино, «Дворец труда» и пр. Мимо наших окон тянутся по двору к главному подъезду разряженные жители — на киносеанс. В окна долетает музыка — то рояль, то жиденький оркестр. Играют вальс «Осенний сон» и «Песню гондольера» Мендельсона. В городе тихо и пустынно. Закат.

15 июля 1927

Сольвычегодск

Вчера поздно вечером долго ходили по городу и осматривали все. Несмотря на колорит мещанства и провинциальности, у Сольвычегодска есть какая-то своя особая душа, которую нельзя не почувствовать сразу же. Здесь большая крепкая старая культура, которая проглядывает сквозь внешние черты обывательщины, наслоившейся уже позднее.

Город очень зеленый. Много отдельных хороших уголков. Бульвар на берегу под густыми деревьями, много небольших широких улиц-полянок, заросших пахучей ромашкой, словно покрытых бархатным ковром. Обилие зелени придает городу какой-то особый уют.

Чудесна архитектура старинных церквей. Монастырский собор — одно из самых сильных зрительных впечатлений за всю экспедицию. Внешне он великолепен, так и веет ароматом своей эпохи — началом XVIII века. Внутри — иконостас в семь рядов. Живопись — русского мастера, «давшего голландское подражание итальянцам», как говорит шеф. Одна рука придала сходство многим лицам, и на соседних иконах Мадонны с младенцем и Благовещения младенец похож на архангела Гавриила, как родной сын.

Главные сокровища не в монастыре, а в Благовещенском соборе 1560-х годов. О них писать не мне и не в этом дневнике, но могу сказать только, что в этом соборе дух захватывает от двух вещей: от великолепия, ценности и художественности драгоценных предметов — чаш, крестов, евангелий, вышивок, пелен, воздухов и т. п. — и от стройности той общей картины, которая получается, когда видишь, как все эти драгоценности гармонируют со всем целым: городом, историей... Очень многие вещи датированы началом и I половиной XVIII века, а некоторые и позднее. Мы видели евангелие 1760 года. Обычно все эти вещи дарились церкви Строгановыми ко дню престольного праздника в марте. Так интересно, что тут видишь все эти предметы на их настоящем природном месте, в ансамбле, а не вырванными и не перенесенными в какой-нибудь центральный музей, где они затерялись бы среди других и лежали бы, как на кладбище. А здесь в связи с историей города и церквей это живые иллюстрации к прошлому.

К сожалению, сегодня уже отбываем отсюда ночным пароходом обратно в Котлас.

16 июля 1927

Река Северная Двина,

пароход «Стенька Разин»

Когда все доброе ложится,

И все недоброе встает...

Пожалуй, это можно было бы сказать про нас вчера.

Имея в виду, что пароход из Котласа в Вологду идет в пять часов утра и что потому нам надо быть в Котласе заблаговременно, мы решили взять в Сольвычегодске лошадей и вечером часов в девять выехать.

Опять едва нашли ямщиков. Едва уговорились. Чуть не застряли вообще без средств передвижения. Но если есть, как говорят, своя звезда у влюбленных, пьяниц и поэтов, почему ей не быть и у научной экспедиции? Она, несомненно, была. Около девяти часов к нам во двор лихо ворвались два «тарантаса», каждый на двух пассажиров, причем у одного под дугой заливалось сразу три звонких колокольчика. Через четверть часа мы, распрощавшись с нашими новыми приятелями — сторожами музея, мчались, поднимая облака пыли, по тихим засыпающим улицам города. Отчаянный звон колокольчиков, наши вскрикивания на ухабах, колеса, неистово грохочущие по первобытно мощеным мостовым, — все это создавало некое довольно шумное целое. Испуганные головы высовывались нам вслед, спросонья, из окон. Мчались, заливаясь лаем, псы... Одним словом, мы уехали.

А потом было опять двадцать километров той же чудесной проселочной дороги от Сольвычегодска до перевоза через Вычегду за три версты от Котласа. То перелески, то поля с прохладными свежими ароматами, в которых слышался и мед, и шиповник, и как будто кувшинки. Солнце давно зашло. Направо поля сливались с бледно-розовыми тонами неба, и силуэты деревьев над болотистым горизонтом казались совсем черными и четкими. Налево — небо, трава, деревья были бледно-зелеными, бледно-голубыми, серебристыми; из влажной травы смотрели побледневшие цветы, — особенно много было ромашек; бледно-зеленые призраки березок таяли в голубовато-серебряных тонах неба; издали, из-за темной стены хвойного перелеска, быстро поднималась и бледнела oгненно-красная луна; она просвечивала в глубине извилистых тропинок, убегавших от дороги вглубь, отражалась то красным кругом, то золотым столбом в тихих болотца и быстрых маленьких речках, которые мы переезжали вброд. Больше трех часов неслись мы по тихим душистым ночным полям, далеко звеня своими колокольчиками. Дамы ИЗО пытались дремать, по сторонам смотрели и нетерпеливо ждали, когда покажется вдали перевоз. Здесь ночи уже значительно темнее, чем в Архангельске. Оттого и луна ярче, чем там.

Около часу ночи мы явились в Котлас и сразу узнали множество приятных вещей: что пароход идет не в пять часов утра, а в одиннадцать; что в Великом Устюге (здесь его называют наоборот — Устюг Великий; какой тонкий оттенок в эмоциональном ощущении этих слов! ) — пересадка; что до Вологды вообще неизвестно, как и доберемся, потому что реки и здесь отчаянно обмелели, — и т. д.

Ночевать, конечно, было негде. Дамы кое-как устроились на скамейке на пристани, а мы с шефом пошли побродить по берегу и поискать хотя бы квасу. К нашему удивлению, торговля вокруг пристани шла полным дом, невзирая на ночное время. Квасу мы не нашли, зато купили три банки фруктовых консервов. Две отнесли дамам, а с третьей отправились на высокий крутой обрывистый берег недалеко от пристани и сели там на лавочку.

Всходило солнце. Мы сидели над рекой и прямо из жестяной банки ели маринованные груши, подцепляя вместо ложек острыми деревянными палочками, которые К. К. тут же вырезал карманным ножом из какого-сучка. Внизу на берегу грузчики таскали на паром большие тюки «корья», т. е. ободранной с деревьев коры, похожей на узкие длинные ремни и связанной в пачки. Не знаю, с каких деревьев ее драли. Она была зелено-коричневого цвета, и заготовлено ее было тут огромное количество. Поплывет с нами в Вологду.

16 июля 1927

Устюг Великий

В одиннадцать часов утра мы тронулись от Котласа и около шести прибыли сюда. Тут все приятности усилились: оказалось, что пароход на Вологду пойдет только через два дня, да и то неизвестно, будут ли на него продаваться билеты, так как никому неведомо, сможет ли он двигаться по такому мелководью. Дамы наши гневаются.

Нас любезно поместили в какую-то служебную комнату для приезжающих транспортников, находящуюся в деревянном бараке на берегу. У нас на четверых длинное узкое помещение. Четыре лавки — по две вдоль у правой и у левой стены — широкие, свежего дерева, белые, покрытые темнозелеными бархатными матрасиками. По-моему — чудесно!

17 июля 1927

Там же

Нас предупредили, чтобы мы на ночь положили по краям наших матрасиков длинные ветки крапивы: они своим запахом отгоняют зловредных тварей, которые всегда возможны на ночлегах в чужих местах. Мы послушались, спали, окруженные венками из крапивы, но зато действительно выспались крепко и спокойно. Утром привели в возможно более приличный вид свои дорожные костюмы, шеф (за неимением более квалифицированной помощи специалистов) сам починил свои сапоги (т. е. привязал кусочком проволоки от лимонадной бутылки отваливающийся носок подошвы к основному корпусу сапога) — и мы пошли осматривать город еще раз.

Очень хороший город, ничего не скажешь. Тут, между прочим, около тридцати церквей и монастырей, так что когда смотришь по краю высокого речного берега — кресты и маковки друг за другом уходят силуэтами в небо. Это особенно красиво было вчера вечером после заката.

Накупили тут всякой мелкой всячины из бересты: коробочек, крошечных туесов, табакерок. Это — местное производство, им торгуют широко и дешево. Но вообще нам такие вещи во время экспедиции встречались редко.

Здесь сегодня ярмарка. Шумно, пестро. Продают в большом количестве живых маленьких поросят, квас, дуги, корзины, лапти и т. п. Особо характерных или любопытных вещей нет, но в общем все это живописно и интересно. Все тридцать церквей звонят почти целый день, воскресенье!

19 июля 1927

Река Сухона,

пароход «Яренск»

Который это по счету пароход тащит нас на себе за эти последние полтора месяца? Считать — собьешься. Но во всяком случае надо полагать, что этот будет последним.

Вышли мы вчера около трех часов дня из Устюга Великого и плывем теперь вверх по Сухоне к Вологде. Полагалось бы прибыть туда через двое суток, но говорят, что если мы прибудем на четвертый день, то слава богу, а если на третий — это будет чудо.

Пароход наш набит пассажирами до отказу. Правда, понемногу они слезают на встречных пристанях, но во всяком случае мы лишь с большим трудом смогли раз добыть себе приличные каюты. Забиты все углы. Буфета нет. В Устюге мы запаслись всякой провизией и огромным блестящим жбаном для кипятка; ходим с ним в третий класс к кипятильнику. Пароход пыхтит, машины шумят, полутемно, повсюду сидят и лежат люди в платках и лаптях, в воздухе висит сизый дым махорки. Я присаживаюсь, завожу разговоры, пополняю свои впечатления от северян. До чего это приветливые, хорошие добрые люди.

Сейчас идем все время опять очень красивыми берегами. Но за эти полтора месяца мы видели столько красивого, что даже как-то трудно воспринимать все эти чудесные пейзажи, плывущие нам навстречу.

Вчера очень поздно вечером проходили Опоки. На этот раз — потому ли, что ночью, потому ли, что река обмелела и берег еще больше повысился — эти скалы производил совершенно потрясающее впечатление своей сказочной грандиозностью, дикостью и силой. Около них было самое опасное мелкое место. 74 пассажиров-мужчин попросили сойти на берег, чтобы пароход мог спокойно пройти какой-то большой порог. Потом их посадили обратно. И то еще хорошо: пароходы в Вологду теперь вообще почти не ходят, потому что даже и крупные реки пересыхают до отчаяния.

20 июля 1927

Сухона

Все еще Сухона, чудесная Сухона с глухими лесными берегами, тропинками в чащу, ночным туманом, который встает за пароходом по вечерам, как дымка над зеркальной черной водой, и с кровавым полудиском луны над глухой чащей. Все это — как в сказках.

Вечер вчера был тихий, теплый. Можно было на одной из стоянок, пока брали дрова, выйти на берег и уйти в лес. Глухо, тихо. От косого вечернего солнца каждый лист горел зеленым огоньком. А в чащу шла маленькая узкая просека, переплетенная травами и заваленная буреломом. Ближе к берегу вся поляна заросла лиловато-розовым Иван-чаем выше роста человеческого. Всё здесь несравненно пышнее и ярче расцвело, чем на Пинеге.

Ночи гораздо темнее, но нет такой резкой перемены температуры, как там: после жаркого дня на Пинеге делалось с закатом довольно резко холодно. Здесь эти переходы мягче, и по вечерам долго и тихонько вкрадывается постепенно все глубже и глубже береговая свежесть вместе с долгим сладким запахом каких-то медвяных цветов.

Сегодня мы плывем уже третий день. Надо прийти в Вологду, там сесть на поезд и ехать домой. Кажется, все просто. Но можно еще опоздать на поезд...

21 июля 1927

Поезд № 3

Иркутск—Ленинград

Ну, вот. Едем!

Трясет так, что писать очень трудно, но мы все-таки едем, это главное. На поезд мы не опоздали, так как пришли в Вологду ночью, а поезд шел днем около трех. Но вообще толку здесь на вокзале немного. Когда мы спрашивали, можно ли нам погрузиться на наши места с плацкартами, нам отвечали — нельзя, потому что, во-первых, поезд еще не пришел из Иркутска, а во-вторых, потому, что он пришел давно, но стоит на запасном пути и, следовательно, недосягаем. Мы обратились к высшему начальству и были немедленно любезно усажены на наши полки. И вот нас повезли.

Утро мы провели в Вологде. Около пяти часов всех пассажиров согнали из кают на берег, так как пароход начали мыть и убирать для обратного рейса. Опять загромыхали мы по пыльным сонным улицам — на этот раз Вологды. Ярко светило солнце. Город еще спал, как ему и полагалось в этот ранний час. Мы выпили лимонаду в ночном дежурном ларьке у вокзала и побрели по улицам: деваться было некуда.

Скоро началось некоторое оживление — преимущественно вокруг торговой площади. Около половины восьмого торговля открылась, в восемь — шла полным ходом. Ясно, что мы пошли на рынок.

Длинные крытые деревянные галереи с надписью «ягоды и зелень» привлекали к себе наибольшее внимание и кишели народом. Вполне законно. Трудно было глаза отвести от этой картины. В тени полотняных навесов длинными рядами стояли корытца с малиной, черникой, морошкой, земляникой, поляникой, голубикой; между ними — груды желто-красных помидоров, зеленые гopы капусты, яркая морковь, корзинки зеленого луку и укропа. В разных местах — яркие букеты цветов из палисадников: мальвы, бархатцы, горошек, кое-где уже и астры. Красное, лиловое, желтое, розовое, зеленое... Пестро невообразимо! В комнате такой букет, может быть, слишком резал бы глаз, но тут, на рынке, среди зелени и фруктов все это было вполне уместно.

В щепяном ряду купили корзину для ягод и набили ее доверху. Щепяные ряды — сами по себе удовольствие: приятно смотреть на разные деревянные, плетеные, peзные и т. п. изделия местного искусства. Везем с собой с Двины целую коллекцию разнообразных берестяных туесов.

После рынка купили билеты на поезд, походили еще по городу, еще кое-что посмотрели. Громадный все-таки город Вологда. Ярче всего в памяти останутся собор и базар: эмоциональное впечатление от любого города бывает цельным и законченным только тогда, когда побываешь в местной церкви и на местном рынке, — таких двух противоположных местах, всегда типичных для местного быта. От Вологды, Устюга, Сольвычегодска, Пинеги осталось общее впечатление древних церквей, дальнего колокольного звона, широких тихих пыльных (или грязных) улиц, маленьких деревянных домиков, провинциальных, по-своему уютных. Это — во всех городах, виденных нами по пути (кроме, конечно, громадного Архангельска). Но сверх того у каждого города есть свои особенности, свои характерные черты, каждый чем-нибудь особенно незабываемым стоит в памяти.

Эти воспоминания — разного характера. Так, например, в Сольвычегодске наряду с сильными художественными впечатлениями от местной старины и искусства минувших веков запомнилась и надпись на дверях местной пожарной каланчи: «Здесь принимаются заявления о пожарах»...

22 июля 1927

Поезд, под Ленинградом

Ночь в вагоне прошла благополучно, если не считать варварской пыли, забивавшейся во все щели. Да, это вам не палуба на Сухоне, с которой видны поля в цветах, утонувших в тумане, и где можно плыть как в облаках — только звезды мерцают над головами, а над полями и лесами сквозь утреннюю дымку уже разливается широкая заря... Приходится из сказочных просторов севера постепенно возвращаться в Ленинградскую область...

Вчера прошли Шексну, сегодня рано утром — Волховстрой.

Через три часа будем дома!

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒