Глава девятая

Девушка, упавшая без чувств во время слушания дела Леньки Пантелеева, называлась Лидия Саар, из чего явствовало, что она была эстонкой. По некоторым меркам Лидия могла казаться некрасивой — белесая и крупная, что называется, «с мясами». Однако кто разбирается — без труда разглядел бы в этой некрасивости старинную породу (и не ошибся бы, поскольку Лидия происходила из очень захудалых, но все же дворян). Революция вообще жаловала таких женщин, рослых, с прямыми плечами, на которых хорошо сидит кожаная куртка. Если бы Лидия захотела, то легко могла бы стать еще одной валькирией.

Но она сама не знала, чего хотела. В Эстонии у нее имелась своя земля недалеко от границы и дом, похожий на замок. Лидия временами раздумывала над тем, как вернется туда и начнет новую жизнь. Однако раздумывала она лениво и как-то неопределенно, как бы находясь в тумане и блуждая без всякой цели вперед-назад. Петроград уже захватил и отравил ее, город, где сумерки летом летучи, а зимой — непрерывны.

Такое, разумеется, повсюду встречается на севере, но только в Петрограде эти сумерки неизменно напоены ядом, фиолетовым дурманом, из которого нет никакого исхода. Шелуха от семечек, разбросанные бумаги, сорванные с тумбы афиши и газеты — все это текло, гонимое ветром, по улицам, точно скинутая ведьмами одежда, а сами ведьмы незримо пролетали над городом, нагие и хохочущие, среди растрепанных облаков.

Лидия приехала в Петроград навестить двоюродную сестру, когда начались «события». Сестра вскоре заболела тифом, и не помогло даже то, что ее обрили наголо и прикладывали мокрое полотенце к несчастной, пылающей голове. Лидия, однако же, не заразилась и, когда умершую сестру уже забрали, долго бродила по опустевшей квартире, слушая собственные шаги. Тогда-то она и поняла, что находится в ловушке. Отсюда не будет выхода.

Время менялось с каждым мгновением, словно вращалось гигантское колесо калейдоскопа, и стеклышки все падали, падали, образуя новые узоры. Шагнуть за порог и пробраться знакомыми тропинками старого узора сделалось невозможно.

Вскорости у нее появился «друг». Он называл себя Ласьев. Бог знает, какова была его настоящая фамилия. Может быть, действительно Ласьев.

Ласьев представлял собой как будто красивого и предположительно молодого человека. Высокий, стройный, с гладким, словно целлулоидным лицом, в хорошем костюме. Ничто в его облике не указывало на военную выправку: это был человек сугубо мирный и штатский и тем не менее по-своему мужественный и, несомненно, убийственно элегантный. В Петрограде такое выглядело неразрешимым противоречием.

У Ласьева имелись и другие странности. Например, он совершенно точно был намного старше, чем казался. Гладкость его кожи оказывалась при ближайшем рассмотрении иллюзией. Он умело пользовался пудрой и не позволял себе никаких гримас. Самое большее — едва заметная улыбка.

Ласьев познакомился с Лидией в начале двадцатого года. Он помогал ей с продуктами и дровами, иногда оставался ночевать, иногда уходил. Постепенно он начал приносить все более дорогие вещи. Продукты теперь происходили сплошь из «Елисеевского». Была нанята кухарка — бессловесное существо родом из деревни Утка. Лидия стала наряжаться. Все это устроил Ласьев.

Чем он занимался, где доставал средства — Лидия никогда не спрашивала. Иногда она ловила себя на том, что устает разговаривать по-русски. У нее губы начинали болеть. Ласьев тоже не был разговорчив, так что они неплохо проводили вечера, сидя в креслах: он — читая газету, она — делая вид, что вяжет кружево.

В двадцать втором году Ласьев начал Лидию вывозить — в рестораны, в клубы. Он безупречно танцевал. В ресторанах его знали, метрдотели всегда подходили лично, и он делал заказ, произнося какие-то французские названия гнусаво и небрежно. Лидию это раздражало; впрочем, собственным чувствам она придавала мало значения: в ней все будто дремало и лишь изредка сонно приподнимало голову.

Порой она пыталась мысленно расшевелить себя, представляя, будто Ласьев дьявол и она предана его власти. Но получалось плохо. Возможно, нестареющий, холеный, всегда обеспеченный Ласьев и был дьяволом, однако у Лидии он не вызывал ни малейшего страха.

Это был, если можно так выразиться, знакомый дьявол, с которым Лидия, зная все правила игры, легко могла управляться. Она не испытывала по отношению к нему ничего, кроме равнодушия, быть может слегка приправленного благодарностью.

Неизвестно, что думал по этому поводу сам Ласьев. Он исправно развлекал Лидию. Он даже пригласил ее на процесс против знаменитого бандита Пантелеева.

В первые минуты Лидия скучающе смотрела то на обвинителя, то на защитника, то на подсудимых. Все они казались ей на одно лицо — малозначительные люди, которые вполне могли бы быть жителями деревни Утка. Потом на мгновение один из них встретился с ней глазами. Она вздрогнула и тут же мягко улыбнулась сама себе: разумеется, это исключено — она сидит далеко, в толпе других зрителей, и тому человеку, в цепях, за решеткой, меньше всего есть дела до какой-то незнакомой девицы.

Но взгляд был тем не менее ясным и сознательным: человек смотрел, не отрываясь и не мигая, именно на нее, на Лидию. Она вдруг ощутила, как краска побежала по ее бледным щекам, и поскорее отвернулась.

Лишь через несколько минут Лидия решилась вновь посмотреть туда. Подсудимый, к счастью, уже смотрел в другую сторону.

— Который из них Пантелеев? — вполголоса поинтересовалась Лидия у своего спутника.

Ласьев показал:

— Вон тот, второй слева.

Разумеется, это был он. Лидия спросила:

— Он действительно такой злодей, как пишут?

— Абсолютно, — со смешком отвечал Ласьев. — Полагаю, даже не пишут всего.

— Его ведь расстреляют? — полуутвердительно-полувопросительно произнесла Лидия.

— Да, — сказал Ласьев. — Без сомнений.

Лидия медленно вздрогнула всем телом и как будто по-новому увидела Пантелеева. Он больше не казался ей незначительным. Обычный русский мастеровой с голубыми глазами... эта повязка со старыми пятнами крови на лбу. И какая-то таинственная, ничем не подкрепленная уверенность в себе, в своих силах... Быть может, в собственной судьбе, отличной от других судеб. Злодей.

Ленька и впрямь как будто не замечал ни раны на голове, ни близости расстрела. Держался спокойно, уверенно... Заговорил громче, в тоне проскользнула горячность. Внезапно опять он уставился Лидии в глаза.

Ей почудилось, будто прямо сейчас, в переполненном зале суда, происходят сразу два диалога: один — Леньки с обвинителем и другой — Леньки с ней, с Лидией. Ленька словно повелевал ей принадлежать ему, лично ему одному, и притом не обещал ей ни любви, ни ласки, ни спокойного житья — что-то другое сулил он ей, какое-то безумие на краю обрывающейся пропасти, в двух шагах от гибели. Что-то, что заставит их обоих пасть еще ниже, чем было предуготовано всей их предыдущей жизнью. Что-то, после чего не будет надежды — одна только преисподняя, полная копошащейся кромешной тьмы.

Это было так болезненно и сладко, что Лидия на миг потеряла сознание. В забытьи она так ясно понимала: случится, непременно случится все то, что было ей обещано в немом разговоре, который вели над обстоятельствами их души; случится независимо от того, что будет происходить сейчас, и через день, и, может быть, через год... Нужно только подождать.

Она пришла в себя, когда ее потащили к выходу. Виски пощипывало, под носом неприятно жгло: подносили соль, очевидно.

— Пустите! — Лидия высвободилась из рук доброхотов и стала рваться обратно в зал. Ласьев, приподнявшись, озирался, высматривая свою подругу. Потом он встал и сделал попытку двинуться к выходу, но его сразу затолкали.

Лидия, изрядно помятая и успевшая кое-как привести себя в порядок, ожидала Ласьева на улице, возле входа в бывшее Дворянское собрание.

Он появился минут через двадцать, слегка утративший обычную свою невозмутимость. Он обмахивался газетой, по его гладкому лицу, собирая пудру в комки, бежала струйка пота.

— Вы заставили меня поволноваться, — произнес он подчеркнуто невозмутимым тоном и предложил Лидии руку.

Лидия пошла рядом, с обычным своим безразличием скользя взглядом по домам, людям и деревьям.

— Что с вами случилось? — продолжал Ласьев.

— Душно, — ответила Лидия кратко. Демоническое очарование Ласьева окончательно померкло в ее глазах. — В зале была невыносимая духота. Я... не привыкла.

— Понимаю, — лаконически заметил Ласьев. — Однако, дорогая, необходимо держать себя в руках.

Он отбросил газету и вынул платок. Обтер ползущий по щеке пот. На платке осталось розоватое пятно от пудры. Ласьев посмотрел на него так, как чахоточный смотрит на пятна крови, выплюнутые на наволочку, и спрятал платок в карман.

— Процесс закончился? — спросила после долгого молчания Лидия.

— Да, — сказал Ласьев.

— Расстрел? — с замиранием сердца проговорила Лидия.

— Разумеется. — Ласьев выговорил это таким тоном, словно обращался к ребенку. — Разумеется, расстрел, дорогая. Это же бандиты.

Они прошли еще некоторое время в полном безмолвии, а затем Ласьев сказал, накрыв руку Лидии ладонью:

— Дорогая, я понимаю, что все это произвело на вас сильнейшее впечатление. Собственно, ради таких ощущений мы и посещаем подобные места. Я сожалею лишь о том, что вы слишком остро все восприняли...

— Да? — с едва заметной иронией переспросила Лидия.

— Да, — повторил Ласьев без малейшего намека на улыбку. — Это может вредно сказаться на здоровье.

В дальнейшем они больше не возвращались к этой теме.

Внешне между Лидией и Ласьевым ничего не изменилось. Он по-прежнему приходил с подарками, порой оставался ночевать; случалось, они проводили в постели целый день, и тогда Лидия видела Ласьева без пудры и помады, беззащитным. С болезненным удовольствием она рассматривала его морщинки, крупные поры нездоровой, замученной гримом кожи. Она остро воспринимала в эти мгновения собственную нечистоту и лениво удивлялась этому.

Иногда она спрашивала себя: догадался ли Ласьев о том, что в действительности случилось в зале суда? Впрочем, ее быстро перестал интересовать этот вопрос.

В начале декабря Ласьев решил развеять скучающую подругу и повез Лидию в ресторан. Ради этого случая она нарядилась в темно-серое блестящее платье, сшитое по странной, хорошо приспособленной для фокстрота и танго моде с неровным подолом и неопределенно обозначенной талией. Угловатая, почти мужская фигура Лидии преобразилась, охваченная шелком, стала женственной и мягкой; ее большие плечи красиво выступали из узкого выреза. Бисерная шапочка полностью скрывала жесткие светлые волосы, которые плохо убирались в любую прическу. Лицо Лидии, обрамленное бисером, выглядело сказочным, как будто не женщиной она была, а заколдованным лебедем.

Ласьев аккуратно усадил ее на извозчика, закутал шубой, устроился рядом. И побежал мимо сизый, обляпанный снегом Петроград с редкими желтыми прямоугольниками окон, с мертвенными пятнами на снегу от фонарей.

Ресторан «Донон» чудесным образом расцвел с первыми же солнечными лучами нэпа. Революция добила многие притоны декаданса и разврата, но только не этот. Здесь по-прежнему гремел оркестр под управлением господина Фидлона, надрывал скорбные сердца усиленный хор цыган, без устали ходили в танго, вжимая щеку в щеку и взметывая подолом на разворотах.

Ласьев коротко, интимно переговорил с метрдотелем, и их с Лидией тотчас отвели к столику. Лидия уселась с привычным для нее скучающим видом. Принесли шампанское, Лидия поднесла бокал к глазам, взглянула на зал. Хрустальные тонкие струйки поднялись со дна бокала. Шампанское как будто обостряло зрение, делало контуры предметов более четкими. Оно искажало внешний облик увиденных сквозь бокал людей и вместе с тем являло их истинную, скрытую от невооруженного глаза сущность.

Лидия видела изуродованные, ассиметричные лица женщин, их рты складывались в хищные улыбки, в глазах вспыхивали людоедские искры, и вместе с тем все это было не более чем притворство: они жевали и, жуя, тщились оставаться роковыми. И мужчины, прекрасно одетые, идеально выбритые и причесанные, мужчины с бледными ноздрями, с высокомерно опущенными веками — все представлялись нестерпимо скучными, скучнее, чем с открытки. Там, под костюмом, ни было ничего, даже оболочки — одна лишь пустота. Только плаксивая музыка оркестра и наполняла эти фраки, вздувала манишки, заставляла неестественно вздрагивать и дергаться в искусственном танце эти лакированные туфли.

Лидия знала, что и сама она, и Ласьев ничем от остальных не отличаются. Она намотала на палец жемчужную нитку, отпустила. Бусины тяжело упали, качнулись, ударили в грудь покаянным кулачком.

Ласьев с равнодушием пил шампанское. Скоро им должны были принести заказанные блюда. Возможно, котлеты по-киевски, с косточкой. Ласьев знал, как сказать это по-французски. Он никогда не советовался с Лидией, делая заказ. Ласьев любил котлеты по-киевски.

Лидия чуть повернулась, навела свой бокал на столик возле окна и вдруг вздрогнула так сильно, что все пузырики в бокале растревожились и беспорядочно вскипели.

Человек, которого она увидела сквозь шампанское, не подвергся искажениям. Его лицо оставалось точно таким, каким было в действительности. Может быть, самую малость заострились скулы и разошлись к вискам глаза, но прежними были и чуть улыбающийся приветливый рот, и твердый подбородок, и хрящеватый нос.

Он почувствовал на себе взгляд Лидии, повернул голову и посмотрел ей прямо в глаза.

Она опустила голову и быстро приникла губами к бокалу. Боковым зрением она видела, как этот человек весело опрокинул стопочку коньяка и что-то сказал своему спутнику, одетому в кожаное, как комиссар. Тот покачал головой, будто бы осуждающе.

Ласьев, внимательно наблюдавший за оркестром, подозвал официанта и вручил ему банкноту:

— Пропросите, голубчик, следующим номером непременно танго.

Официант с полупоклоном отвальсировал от стола и, выпрямившись, направился к эстраде.

Принесли ожидаемые котлеты по-киевски. Лидия даже не посмотрела в тарелку. Она ощущала, как протянулась незримая нить от нее к тому человеку за столиком возле окна. Нить эта была такой же крепкой, что и тогда, в зале суда, и такой же несомненной. Поймав подмигиванье голубого глаза, Лидия покраснела.

А Ленька Пантелеев налил себе еще коньяку и сказал Мите Гаврикову:

— Говорил же я тебе, что скучно здесь не будет.

— Словят нас, — угрюмо ответил Гавриков. — Признают и словят.

— Ешь и пей сегодня, завтра умрешь, — беспечным тоном отозвался Пантелеев. — Мы для чего с тобой из-под расстрела бежали? Чтобы остаток жизни по норам сидеть? Глупо это... Лучше уж тогда пуля.

Гавриков широко раскрыл рот и «съел» коньяк.

— Да что ты его как водку, — расстроился Ленька. — Ты видел, как господа баре коньячок кушают? Эдак деликатненько, как барышни. Клювиком.

Гавриков сказал:

— Я бы этих «барышень» сейчас пощупал.

— И до этого дойдет, не спеши, — ответствовал Ленька. — Мы отдыхать пришли, а деятельность подождет. Сходи потанцуй, а я с вон той мадамой побеседую. — Он указал подбородком на Лидию.

Гавриков только головой покачал. Ленька уже прихватил коньячок и, помахивая красивой бутылкой, двинулся к тому столу, где обмирала Лидия.

— Я вас, мадамочка, не потревожу? — осведомился Ленька, ловко пристраиваясь на стул рядом с Лидией.

Она не ответила, закаменев. Он был совсем рядом. Она могла почувствовать твердые мышцы на его руке, могла вдохнуть запах — пота, одеколона, коньяка. От Ласьева всегда пахло еле-еле и чем-то затхлым — старой пудрой, может быть.

Ласьев с достоинством произнес:

— Вы, господин хороший, разрушаете интим чужого отдыха. Прошу вас в связи с этим немедленно удалиться.

— А что ты пьешь? — не обращая на Ласьева ни малейшего внимания, спросил Ленька у Лидии. — Это пиво у тебя? Для дамочки нехорошо. Растолстеешь.

— Это шампанское, — пролепетала Лидия.

— Дай-ка.

Ленька бесцеремонно взял у нее бокал и залпом выпил. Засмеялся:

— Самое дамское занятие. В носу щекочет...

Оркестр, выдержав приличную паузу, заиграл заказанное Ласьевым танго. Ласьев сделал движение, словно хотел пригласить Лидию, но Ленька отстранил его, не глядя, рукой:

— Сиди смирно, папаша.

— Гражданин, вы нарушаете... — сказал Ласьев и замолчал.

— Ну? — насмешливо сощурился на него Ленька. — Что я такое нарушаю? Продолжай, мне интересно.

— Уйдите, — почти взмолился Ласьев.

Ленька потерял к нему всякий интерес. Повернулся спиной.

— А вы, мадамочка, танцуете?

Лидия кивнула.

— Я-то не очень мастак, — признался Ленька. — Попробуем?

Он взял ее за руку и вытащил из-за стола. Лидия так и сомлела, когда он обнял ее и повел через зал.

— Как тут положено? — шептал он ей на ухо. — Со стороны поглядеть — так ничего вроде трудного...

— Просто делайте как я. — Лидия едва нашла в себе силы произнести это. — Идите нога к ноге... И руку держите здесь. — Она положила его руку себе на плечо и сделала несколько шагов. Ленька скользил рядом. Он, привыкший слышать дыхание города, его сквозных ходов, его дворов-колодцев, молчаливых, враждебных переулков, его крыш и чердаков, его обитаемых, опасных подвалов, без труда поймал ритм танца и шел, следуя за биением сердца Лидии. Лидия танцевала в полуобморочном состоянии. Она не чувствовала себя так даже в те нечастые минуты, когда отдавалась Ласьеву. Ее сотрясала незримая судорога, а сама Лидия как будто исчезла. Кто-то похожий на Лидию двигался по залу, изгибая спину и запрокидывая назад белое лицо с обезумевшими глазами, кто-то касался крепкой Ленькиной руки онемевшими пальцами... а сама Лидия находилась далеко, в несуществующем мире.

И вдруг танго вскрикнуло и оборвалось. Лидия медленно очнулась в Ленькиных объятиях. Ленька подержал ее обеими руками за талию, помог выпрямиться, взял под локоть и повел к столику, но не к тому, где закисал Ласьев, а к другому — где обитал Митя Гавриков.

Поначалу Лидия даже не заметила этой подмены. Упала на стул, закрыла глаза. Ленька опять сел рядом, положил ладонь на руку Лидии.

— Очень чувствительный танец, — сказал он. — Я впервые пробовал. — Он глянул на Гаврикова. — Как оно со стороны?

Гавриков неопределенно пожал плечами:

— Да так... Как будто убил и ищешь, куда спрятать труп.

— Никогда я трупов не прятал, — засмеялся Ленька. — Вот еще!

Ласьев наконец пришел к выводу, что его оскорбили, и приблизился к Пантелееву.

Ленька метнул в него косой взгляд.

— Ну ты погляди, Митя, какой настырный попался! Чего тебе, папаша?

— Милостивый государь, — начал Ласьев.

И тут Лидия внезапно поняла, кто он такой на самом деле. Она всегда это, наверное, знала, но не произносила — ни вслух, ни про себя. А тут произнесла:

— Господи, — в сердцах выговорила она, — да ты же актер! Ты же ничего, кроме «кушать подано», за свою жизнь не сыграл! Пошел вон, актеришка! Кушать подано!

Ласьев окаменел. Огромное чувство собственного достоинства было на его гладком лице, когда он наконец промолвил:

— Извольте вернуться за мой столик, Лидия.

Лидия посмотрела на Леньку. Тот усмехался, как будто ему показывали что-то чрезвычайно забавное.

— Ну ты глянь, а? — сказал Ленька. Он повернулся и в упор произнес: — Дама в тебе разочарована, папаша. Возвращайся к своей котлетке в одиноком состоянии. Не совершай над дамой принуждения, это ведь так некрасиво.

— Она моя, — возразил Ласьев.

Если бы Лидия захотела отдать ему должное, она заметила бы, что Ласьев не дрогнул даже и перед Пантелеевым. Но ей совершенно не хотелось замечать такие вещи и тем более признавать их. Впервые за долгие годы она чувствовала себя свободной. Она даже засмеялась.

— Твоя? — с угрозой переспросил Ленька. — Да ты понимаешь хоть, папаша, что за пакость ты сейчас говоришь? Как это она может быть твоей? Она ведь женщина, человек, ты не купил ее!

— Ошибаетесь, милостивый государь, весьма ошибаетесь. — Ласьев вдруг, впервые за много лет, оскалился, и тяжелые морщины мгновенно покрыли его лицо, разбежались от глаз, рассекли щеки. — Я именно что купил ее! Все, во что она одета, все, что она ела в последние несколько лет, ее квартира, дрова, даже кухарка — все это мое, мое, мое, мое!.. — Он захлебнулся собственной слюной, вынул платок и начал поспешно промокать лицо, избегая тереть его.

Ленька поднялся со своего места, обошел стол и надвинулся на Ласьева.

— Я тебе, папаша, один раз скажу, а ты запомнишь и до конца жизни соблюдешь, ясно? — произнес он. — Может, ты и благодетель ейный, но на это была исключительно твоя прихоть. Ты ведь по доброй воле кормил ее и одевал, без принуждения? Да только навсегда ты все равно ее не купишь...

— Теперь ты ее купил? — спросил Ласьев.

Ленька рассматривал его смеющимися глазами. В отличие от Ласьева Ленька не боялся ни улыбаться, ни хмуриться. Лидия ясно видела, что Ласьев — ходячий труп, а вот Ленька — живой. Пугающе живой, чрезмерно живой. И снова мелькнул перед Лидией тот ракурс, при котором у Леньки делались острые скулы и чуть раскосые глаза, — дьявольские, поняла Лидия.

Она задохнулась. Этого дьявола она не знала, с этим понятия не имела, как обходиться. Этот вызывал у нее настоящий, почти обморочный страх... И ничего больше она не желала, как только предаться ему, душой, телом, всем своим естеством, всей утробой. Ленька сулил ей пропасть гораздо более глубокую, чем Ласьев. С Ленькой падение будет до самого донышка, до Иуды в его адском гнезде.

Ленька Пантелеев сказал наконец спокойно:

— Я людей не покупаю и не продаю.

— Ну да, — отозвался Ласьев. — Ты их просто убиваешь.

— Я ими не торгую, — повторил Ленька.

Ласьев надвинулся на него и толкнул его плечом.

— Ты, сволочь! — сказал Ласьев совершенно грубо. — Ты, грязь подноготная! Ты что о себе вообразил? Ты даже одеться прилично не смог, а явился в ресторан, где воспитанные люди!

Ленька тихо, даже ласково посоветовал:

— Не толкайся, папаша.

Ласьев взмахнул рукой и умелым жестом влепил Леньке пощечину.

Вместо ответа Ленька вынул маузер и выпустил в Ласьева пулю. Ласьев отшатнулся от тычка, откинул назад голову, театрально, как Ленский на дуэли, приложил растопыренную пятерню к сердцу и упал, отчетливо стукнувшись затылком. Мгновенье он не двигался, потом левая его нога, странно вывернувшись, щелкнула каблуком об пол и застыла в каком-то незаконченном па.

Гавриков медленно встал, вытаскивая револьвер. Метрдотель уже бежал, семеня, к телефону. В зале началась суматоха. Несколько человек устремились к выходу.

Ленька закричал, размахивая маузером:

— А ну стоять! Стоять, буржуи! Живо скидайте драгоценности и другие оковы капитализма!

Метрдотель вскрикивал в телефонный аппарат, поминутно втягивая голову в плечи — в опасении быть застреленным:

— Наряд, пришлите наряд! «Донон»! Здесь грабют!

Ленька вертелся между столиками, водил дулом маузера и ловко прибирал в карман чьи-то торопливо сорванные с шеи ожерелья, вынутые из ушей серьги, сдернутые с рук браслеты. Он странно посмеивался, сквозь зубы, и награждал ограбленных разными титулами:

— Благодарю, баронесса!.. Вы прекрасно выглядите! Спасибо, граф! Позвольте ваши запонки!

— Что делается! — комически мелко всплескивал ручками какой-то пухленький старичок. — Совсем пропал «Донон»! А ведь сколько здесь сижено, сколько выпито-переговорено! Всю мою жизнь я здесь, можно сказать, на этих тарелках-то и проел... Пропало все, пропало, пропало... Вся моя жизнь пропала! — Его совсем развезло, он начал плакать, роняя слезы в нарядно уложенную закуску.

Лидия продолжала сидеть, опустив голову и сомнамбулически вертя в пальцах полупустой «наперсточек» с коньяком. Ленька вдруг вернулся — возник рядом с ней и схватил ее за запястье шершавыми пальцами. Он больно ущипнул Лидию за кожу руки, надвигая чей-то браслет. «Подарок, на память», — услышала она его осипший голос. Она подняла к нему лицо, ожидая, что сейчас он обожжет ее губы поцелуем, но Ленька вместо этого, вихляясь между столиками, уже бежал к выходу. Гавриков удирал другим путем, наискось через зал, к кухне. У дверей вдруг замелькали несколько фигур в кожаном, с перекрестьями ремней на груди, и сразу же заклубилась стрельба.

Возле самого выхода Ленька оттолкнул милицейского, ответил выстрелом на выстрел и под пулями полетел по лестнице — и дальше, к распахнутой дубовой двери. Сапоги грохотали ему вслед, Ленька не оборачивался, не останавливался ни на миг. Одна пуля взорвала светильник совсем близко, осколок от стекла царапнул Леньке щеку.

Мойка притаилась в ограде, невидная с тротуара. Огромный сугроб намело у входа в «Донон» за то время, что прошло с начала ночи. Ленька, не колеблясь, добежал до первого же извозчика, ожидавшего на набережной, вскочил и крикнул:

— Гони прочь! Живо!

Тот обернулся, увидел маузер в Ленькиной руке и без единого слова подчинился. Сзади кричали люди, кто-то стрелял в небо, попусту дырявя ночь, и Ленька отчетливо слышал в этих выстрелах досаду. Он откинулся на сиденье и покойно опустил веки.

— Куда ехать-то? — спросил извозчик вполоборота к седоку.

— На Пряжку, — ответил Ленька. — Все, можешь не спешить. Оторвались мы.

Он снова закрыл глаза и задремал.

* * *

Гавриков ворвался в кухню, пугая служащих. Чрево большой печи переваривало здесь бесчисленное число грешных душ, а кипящий наверху котел приуготовлял все новую и новую пищу для грешных тел. Здесь ад кормил себя сам, было жарко, суетно и как-то печально.

Гавриков проскочил мимо, оттолкнул двух человек, так что один из них едва не обварился, метнулся вправо, влево, как зверь в ловушке, и вдруг остановился, охваченный полным отчаянием. Кругом были печи, шкафы, в углу — гора ящиков. Из зала доносилась стрельба, потом что-то с грохотом упало. Гавриков пробежал наугад к дверце, выкрашенной зеленой краской, с силой дернул — на него с полок посыпались тарелки, повисло на одном гвозде оборванное серое от пыли бумажное кружево. Гавриков едва успел отскочить, схватился за деревянную круглую ручку другой кладовой, и та также распахнулась и окатила его водопадом каких-то мятых коробок, поднявших тучи мучной пыли.

Он пробежал вдоль стены и наконец увидел обычную дверь с задвижкой. За ней открылась лестница, откуда тянуло выстуженной вонью огуречного рассола. Гавриков побежал вниз, рассчитывая выбраться через подвал на улицу или на набережную и так скрыться.

Ему даже подумалось в краткий сумасшедший миг, что Ленька уже там, в подвале, и только его и дожидается. Он крикнул в темноту:

— Ленька!

Ответом стал выстрел, прогремевший сверху, от входа на лестницу. Гавриков скакнул через четыре ступеньки и нырнул в подвал.

Здесь имелось крохотное оконце, почти совершенно утопленное в камнях. Должно быть, когда-то оно было побольше в размерах, но мостовая снаружи загромоздила его почти совершенно. Даже если выломать решетку, выбраться наружу немыслимо — взрослый человек не пролезет. Да и ребенок, пожалуй, тоже. Разве что очень маленький.

Гавриков посидел на холодном полу, прижимаясь лопатками к стене. Остывал, покачивая на коленях револьвер. Здесь должен иметься запасной выход. Не может не быть.

Совсем близко уже стучали сапоги, перекрикивались злые голоса, сверху кто-то вопил:

— Вниз побежавши! Вниз побежавши! Вниз!

Гавриков сообразил вдруг, что не закрыл толком дверь. Он поскорее заложил задвижку. Подкатил для верности какой-то бочонок. Почти сразу же в дверь начали колотить — как будто только дожидались, чтобы он заперся. Через дверь начали стрелять. Гавриков отбежал подальше, снова сел у стены.

И тут запело стекло, вылетая из оконца, и второе дуло всунулось в подвал. Наугад пальнуло во мрак. Гавриков метнулся к другой стене, устроился удобнее, прицелился. Сквозь оконце вползал бледненький свет уличного фонаря, размывая тьму, и видна была темная громоздкая фигура возле окна.

Гавриков выстрелил. Фигура качнулась, отскочила, и тотчас свет стал ярче: человек не то упал, не то отошел.

Звякнуло еще где-то. Очевидно, здесь имелось второе окно. Потянуло ледяным воздухом. Снаружи ясно сделался виден кусок сугроба. «Наверное, стекло было замазано краской», — сообразил Гавриков, ежаясь от прохлады. Возле этого окна оползала большая поленница дров.

Во второе окно тоже начали стрелять. Гавриков теперь не отвечал. Подобрался ближе, осторожно выглянул сбоку. Два человека в длинных, до земли, шинелях топтались на снегу, еще один держался за плечо и кривил лицо. Он хорошо был виден при свете фонаря. Гавриков прицелился и аккуратно выстрелил по нему. Кажется, попал — человек пошатнулся, схватился рукой за фонарный столб.

Два его товарища быстро развернулись и выпустили по окну несколько пуль. Пули влетали в подвал и чиркали по каменному полу.

Гавриков подождал, пока тем, снаружи, надоест стрелять. Они, точно, скоро угомонились. Он перебежал полоску света, падавшую из окна, приблизился снова к первому оконцу. Вроде никого.

В дверь начали стучать. Дверь была прочная, не поддавалась. С лестницы что-то кричали, очевидно предлагая прекратить сопротивление и выходить. Митя Гавриков скалился в темноте, дергал ртом: на таковского ли напали, чтобы прекратил сопротивление? Он еще раз проверил, сколько пуль у него осталось. Три — маловато.

Стук прекратился, загомонили голоса, сразу несколько — может, десяток. Кто-то начальственно рявкнул, но споры не оборвал; затем в окно что-то бросили, оно стукнуло о каменные плиты, и Гавриков сразу сообразил, что это. Он кинулся к бочонку, которым подпер дверь, повалился на пол, разинул рот... и тут граната взорвалась.

Один осколок впился Гаврикову в ногу, но он этого даже не почувствовал: он был оглушен, голова наполнилась глухим назойливым звоном, и земной мир как будто отступился от него. Дверь опять затряслась и задрожала, потом хрустнула и подалась. Бочонок вместе с Гавриковым отполз в сторону. Прыгнул несколько раз луч фонаря. Гаврикова ударили по руке, вышибая у него револьвер, схватили за шиворот и за волосы и потащили наверх из подвала.

* * *

Контуженного Гаврикова без церемоний заковали наручниками, затолкали в автомобиль и отвезли в тюрьму.

Дзюба натуго обвязал Юлию простреленную руку ресторанной салфеткой. Юлий сидел на стуле, обмякнув, и думал о том, как бы не показать перед Дзюбой, что ему больно.

Дзюба с похвальной быстротой закончил перевязку и подозвал метрдотеля.

— Принеси красного вина стакан, — попросил он. — Сам видишь — товарищу необходимо срочно восполнить потерю крови.

Метрдотель хотел что-то возразить, но передумал и подал Дзюбе чей-то недопитый бокал, взяв со стола. Дзюба незамедлительно влил его содержимое Юлию в рот.

— Ну вот, — произнес он, когда лечение таким образом завершилось, — теперь тебе должно сильно полегчать.

Юлий закатывал глаза, сжимал зубы и изо всех сил впивался пальцами в край стола, чтобы не рухнуть.

Двое постовых, вызванных метрдотелем в первую очередь, теперь никого не выпускали из ресторана. В зале нервничала публика. Одна дама, например, истерически рыдала, а ее спутник глядел куда-то в сторону с глубоко раздосадованным видом. Еще один все время порывался подойти к Дзюбе и потребовать справедливости, но у него это как-то не получалось. Некий господин с неприятно громким голосом рассказывал, не обращаясь, собственно, ни к кому конкретному:

— Этот Пантелеев — можно сказать, известный артист от преступного мира. Грабит не просто так, а всегда с выдумкой. С этим, как у бандитов называется, особым форсом. Недавно, к примеру, явился на именины к бывшей графине Дубовицкой. Не слыхали?

Никто не отозвался, но громкоголосого господина это отнюдь не смутило.

— Вот-с, графиня, стало быть, в бриллиантах, и гости у ней, сами понимаете, тоже не из пролетарской среды. Блистают. Вдруг — новый гость! В цилиндре, господа мои, в цилиндре и фраке! Где добыл — неизвестно, но, по слухам, и фрак, и цилиндр сидели на нем совершенно как родные. «Позвольте вальс с именинницей! » И что бы вы думали? Графиня Дубовицкая тотчас танцует с ним вальс и, как она потом признавалась, он совершенно ее околдовал. Ну уж а когда танец закончился, на сцену явился пистолет... И тоже, заметьте, Пантелеев повел себя не без артистизма: «К чему, — это он женщинам говорит, — портить столь милые ушки такими большими изумрудными серьгами? Отдайте их лучше мне». Не ушки, — прибавил господин для ясности и, сделав вдруг отсутствующее лицо, как будто это не он рассказывал, закурил и выпустил огромное облако дыма.

Музыканты тоже курили, только жиденько. Пианист рассеянно брякал какую-то пьеску от нечего делать.

Вскорости прибыла карета скорой помощи. Увезли одного раненного милицейского и одного убитого и забрали из зала тело застреленного Ласьева.

Явился наконец сам Иван Васильевич. Дзюба доложил, что один милицейский в тяжелом состоянии, второй убит на лестнице у подвала. Товарищ Служка получил незначительное ранение. Гавриков арестован и отправлен в «Кресты», Пантелеев скрылся.

Впервые на памяти Юлия Иван Васильевич выглядел немного смущенным. Когда началась стрельба в «Дононе», его пришлось поискать. Ни на службе, ни дома его не оказалось. В конце концов выяснили, что он уехал к племяннице отмечать день ее рождения. По этому случаю от Ивана Васильевича пахло хорошим коньяком и даже как будто пирожными с корицей.

— Ну так как распорядимся участью товарищей культурно отдыхающих? — осведомился Дзюба, закончив свой исчерпывающий доклад. — Отпустить их или что?

— Ваше мнение? — полюбопытствовал в ответ Иван Васильевич.

— Да я бы всю эту братию на недельку посадил, — признался Дзюба. — Пускай бы поразмыслили о бесцельности своего существования.

— Незаконно, — укорил его Иван Васильевич. — Думайте дальше.

Дзюба пожал плечами. Ему неинтересно было про это думать.

Юлию невыносимо хотелось спать, но он никак не мог сообразить, как бы ловчее в этом признаться.

«Засну — так, пожалуй, они еще решат, будто я потерял сознание, потому как раненый... » Юлию страшно было представить себе, какие методы приведения бессознательных в чувство припасены у товарища Дзюбы. Поэтому он покачивался на стуле, как змея перед факиром, и из последних сил держал глаза открытыми.

Иван Васильевич жестом подозвал метрдотеля.

Тот приблизился интимно, осведомился — не угодно ли заодно и отужинать.

Иван Васильевич сказал, что отужинать не угодно; однако желательно узнать, один ли приходил в ресторан убитый Пантелеевым гражданин или в компании и не имеется ли случаем каких-либо данных о его личности.

Метрдотель сообщил, что убитый назывался гражданин Ласьев, представлял он собою одного из любимейших завсегдатаев, а приходил всегда с одной и той же дамой, которая сейчас с потерянным видом сидит вон за тем столиком.

Иван Васильевич велел Дзюбе выпустить посетителей из ресторана и повесить на дверь табличку, что закрыто, а сам подсел к Лидии и попросил ее ненадолго задержаться.

Лидия безвольно смотрела на Ивана Васильевича. Он представился. Лидия назвала себя. Следователь взглянул на нее с интересом:

— Эстонка?

— Да... — ответила она так, словно не вполне была уверена в этом.

— В Петрограде как оказались?

— Случайно... Застряла, — сказала Лидия. Слово «застряла», как ей казалось, объясняло все.

Иван Васильевич тоже счел такое объяснение вполне удовлетворительным.

— Кем приходился вам убитый?

— Убитый? — Лидия удивилась и на мгновение задумалась, словно не вполне понимала, о ком внезапно зашла речь. Потом ее лицо прояснилось. — Друг, — проговорила она, кивая. — Да, друг.

— Уточните, — потребовал Иван Васильевич.

Лидия подняла светлые брови, на ее широком лбу образовались мелкие морщинки.

— Друг, — повторила она.

— Насколько вы были близки? — настаивал Иван Васильевич.

Она пожала плечами:

— Его звали Ласьев. Он меня содержал, если вам это интересно.

— Мне это совершенно не интересно, — ответил Иван Васильевич. — И это, и еще миллион других подробностей. Я бы предпочел видеть всех людей добродетельными и счастливыми. Однако это невозможно, поэтому я обречен вникать в разнообразные паскудные обстоятельства.

— Ну да, — сказала Лидия, нечувствительная к словесным уколам, — я называюсь содержанка. А он приходил и уходил. Не жил постоянно.

— Как его звали? — спросил Иван Васильевич.

— Ласьев. Я же говорила.

— Нет, по имени.

Лидия задумалась. Иван Васильевич наблюдал за ней с возрастающей тревогой. Девушка казалась ему апатичной, заторможенной. Наркоманка? Возможно... Но он улавливал в ней нечто иное, гораздо более глубокое: давнишнее, ставшее второй натурой безразличие к собственной жизни.

— По имени? — протянула наконец Лидия. Акцент в ее речи стал еще более явственным. Она медленно покачала головой. — Не знаю по имени, — призналась она. — Я называла его Ласьев.

— Почему Пантелеев застрелил его? — Задавая этот вопрос, Иван Васильевич уже заранее знал: бесполезно. Если у Леньки Пантелеева и имелись какие-то общие дела с этим Ласьевым, Лидии о них ничего не известно.

— Пантелеев? — переспросила Лидия и снова задумалась. — Не знаю...

— Как это произошло? — не отставал следователь.

Лидия вдруг зевнула.

— Ответьте на пару вопросов, и я вас отвезу домой, — обещал Иван Васильевич. — Пожалуйста, Лидия. Соберитесь. Что вы помните?

— Мы ждали котлеты по-киевски, — сказала Лидия. По ее лицу было видно, что она рассказывает о событиях, которые, по ее внутреннему ощущению, произошли давным-давно. — Потом он меня заметил. — Она кивнула на тот столик, за которым некоторое время назад сидел Пантелеев. — И подошел, чтобы танцевать.

— Пантелеев пригласил вас танцевать?

— Да... Ласьев возражал. Ему не хотелось, чтобы я с тем танцевала. Они поспорили, и Пантелеев его застрелил...

— А потом?

— Потом? — Она широко раскрыла глаза. — Это все...

Потом Пантелеев скрылся, и жизнь Лидии снова померкла. Вот что означало для нее это «потом».

— Я хочу домой, — попросила Лидия.

Иван Васильевич поднялся. Она настороженно следила за ним.

— Я отвезу вас, как обещал, — кивнул он. — Вставайте. — И повернулся к Дзюбе: — Заберите из гардероба шубу с убитого. Ее наверняка там оставили. Может, в карманах что-нибудь обнаружится интересное.

— Иван Васильевич, раненый Юлий и Лидия сели в автомобиль. За рулем был товарищ Дзюба. Пока Иван Васильевич провожал Лидию до дверей ее квартиры, Дзюба сказал обморочному Юлию:

— Ну ты, в общем, молодец. Мы тебя сейчас в госпиталь отвезем. Надо пулю вытащить.

Юлий, успевший задремать, проснулся и с ужасом обнаружил, что он по-прежнему в пути и что все мучения вытаскивания пули и новой перевязки для него, оказывается, еще впереди. От этого осознания он невольно простонал сквозь зубы.

Товарищ Дзюба бодро произнес:

— Больно тебе? Меня тоже однажды подстрелили, через весь бок — как-нибудь покажу. Шрам мерзейший, я одно время через это очень сторонился женщин. Одну дамочку, как увидела, прямо вырвало, ну я с той поры и застеснялся. А потом — ничего, прошло.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒