Глава шестая

Снег выпал, растаял и снова выпал. Город вернулся к естественной для себя черно-белой гамме.

Ленька с Рейнтопом шли по Фурштатской; улица не лучше и не хуже остальных. Ноябрьская промозглость сменилась мягким снежным морозцем. Рождество упразднили, однако повсеместно ввели Новый год с елками и красной пятиконечной звездой. В ярко освещенных витринах искрился сахар.

Возле одной из витрин остановилась девушка, высокая, как гренадер, хотя и не лишенная природного изящества. На ней было хорошее пальто и элегантная шляпка немного не по сезону. Заложив руки в карманы с самым независимым видом, она рассматривала кружевную бумажную гирлянду и парикмахерскую голову с причудливой прической.

Ленька вдруг засмеялся и быстрыми легкими шагами подошел к ней.

— Интересно, чувствует она что-нибудь? — он кивнул на парикмахерскую голову. — На нее все смотрят, а она даже отвернуться не может. Наверное, это неудобно... Или нет? Или неживой голове все равно?

Девушка вздрогнула и повернулась на голос:

— Вы ко мне обращаетесь, товарищ?

— Точно! — весело подтвердил Ленька. — К вам, товарищ. Как не стыдно — не узнавать старых друзей, Бронислава.

Девушка вспыхнула и отошла от Пантелеева на несколько шагов.

— Напротив, — холодно молвила она. — Я слишком хорошо узнала вас... Вы — бандит Ленька Пантелеев.

Он развел руками:

— Не решаюсь отрицать запротоколированный факт. Я — Пантелеев. Как поживаете, Бронислава?

— После всего, что вы сделали? — Она даже задохнулась. — Меня уволили, вот как я поживаю. И никто больше не предложит мне место социальной прислуги. Никто.

— Буржуи всегда отыгрываются на трудящихся и даже в собственных личных неудачах склонны винить кого-то, кто принадлежит к другому классу.

— Вы отлично понимаете, почему они указали мне на дверь! — Бронислава просто кипела от возмущения. — Хоть разбирательство и доказало мою полную непричастность...

— Вы действительно не были виноваты, — покладисто согласился Ленька. — Это ведь я обманул вас. Воспользовался, так сказать, вашей доверчивостью. Вы именно это утверждали во время разбирательства?

Она мрачно кивнула.

— Я, кстати, вообще ни разу не усомнилась что вы — сотрудник УГРО... Сам-то господин Богачев, между прочим, не имел ко мне сильных претензий, хоть и был огорчен. — Бронислава закатила глаза. Она была крайне неравнодушна к господину Богачеву. Но мечтательное выражение недолго сохранялось на ее лице: она вспомнила куда менее приятных домочадцев своего утраченного кумира. — Мадам, разумеется, ни в какую мне поверить не желала. Она всегда относилась ко мне плохо. А Эмилия — та просто закатила истерику. — Бронислава передернула плечами. — Визжала, как будто ее режут, и называла меня такими словами, которые я не решаюсь даже повторить. «Я, говорит, видеть ее не смогу после всего пережитого! Она, говорит, будет мне постоянно напоминать одним своим видом о насилии! » Это Эмилия так говорила...

— О каком еще насилии? — поморщился Ленька. — Как это я ее насиловал? Что-то не помню...

— Будто бы ее связали и кляп засунули... Ее это до глубины души потрясло. И жених Эмилии, милый Ванечка, туда же. Разумеется, он на ее стороне. В общем, господин Богачев вызвал меня к себе для разговора. «Так и так, Бронислава, лично я к тебе хорошо отношусь и готов даже доказать денежным презентом, но ты, в свою очередь, должна понять и пойти ко мне навстречу... » В том смысле, что настроение мадам и Эмилии ему существенно дороже всего моего будущего. Что ж, — Бронислава шумно вздохнула, — я не дура. Поняла и «вошла в положение». Всплакнула, конечно. Не без того. — Она опять вздохнула со всхлипом. — Я теперь на конфетной фабрике... Ненавижу! — вдруг оживилась она. Слезы моментально высохли на ее глазах. — Ненавижу и фабрику эту, и девок тупых... Половина как будто так при царизме и осталась: работают-работают, потом домой — чаю и спать. Другая половина ходит на комсомольские собрания. Марширует, читает какие-то книжки в замусоленных обложках. По прочтении всеми — обсуждение.

— А вы? — полюбопытствовал Ленька, разглядывая рослую Брониславу.

— Я из тех, кто ходит на собрания, — сообщила Бронислава и поджала губы. — Записалась в спорт. Буду бегать, прыгать и метать копье, как богиня Артемида.

Ленька поднял бровь, обличая полное свое незнакомство с богиней Артемидой.

Бронислава махнула рукой с видом полной безнадежности:

— Так называется наше спортивное общество. От фабрики.

Ленька пожал Брониславе руку:

— Могу только поздравить вас, товарищ Бронислава. Благодаря мне вы встали на правильную стезю.

Бронислава смотрела на него с тоской и как будто очень издалека. Казалось, она сидит в поезде у окна и с каждым мгновением уезжает все дальше и дальше. Вот уже скрылся перрон, вот уже, грохоча на стрелках, поезд повернул — и только дым пронесся мимо закопченного стекла...

— Прощайте, Пантелеев, — сказала Бронислава. — Сломали вы мне жизнь, но ничуть о том не сожалеете, как все мужчины.

Она опять заложила руки в карманы и пошла прочь по озаренной фонарями и витринами Фурштатской улице — почти мужской походкой, широкой, твердой, сутулясь приподнятыми плечами.

— А шляпочка-то у ней не по сезону, — заметил, подходя, Сашка Пан. — Форсит дамочка из остатка сил.

Ленька не ответил. Они дошли до Литейного в безмолвии, свернули на Кирочную, и там Пантелеев подтолкнул Рейнтопа под локоть:

— Гляди-ка, какой гусь.

В поисках извозчика по улице двигался сравнительно молодой господин в шубе. Это было как по заказу. Рядом с господином шла женщина, вертлявая, тоже в шубке и низко надвинутой на брови милой меховой шапочке. Одной рукой она цеплялась за своего спутника, другой размахивала, сжимая в ней муфту. Она непрерывно что-то говорила, а мужчина рядом с ней озабоченно озирался по сторонам и заодно пытался поддерживать беседу.

Пан с Ленькой переглянулись и безмолвно разошлись по разным сторонам улицы. Несколько минут они сближались с человеком в шубе. Он так занят был, высматривая извозчика, что даже не обратил внимания на двоих, которые неотступно следовали за ним: один справа, другой слева. Потом Леньке это все надоело, он качнулся и толкнул человека в шубе плечом.

— Гражданин, поосторожнее, будьте любезны, — недовольно произнес тот. — Улица широкая, зачем же непременно надо толкаться?

Женщина, в отличие от мужчины, мгновенно почуяла опасность, исходящую от невежливого гражданина. Она замерла, повиснув на локте своего спутника, и уставилась на Леньку тревожными темными глазами.

«Хороша, — подумал Ленька. — Гладенькая дамочка, но из порядочных. И умненькая, книжки читает. Которые книжки читают — у них по-особому губки сложены, сколько раз замечал... »

— Студенцов! — взмолилась дамочка. — Спроси этих господ, что им нужно, и пойдем, наконец. Я замерзла.

Студенцов с досадой посмотрел прямо Леньке в глаза.

— Пропустите, — сказал он сквозь зубы. — Мне некогда.

— К сожалению, никак не можем удовлетворить вашу просьбу, — ответил Ленька. И прибавил: — Давай деньги.

— Что? — Студенцов отступил от него на шаг назад и едва не споткнулся о Пана, подобравшегося бесшумно и незаметно и вставшего у него за спиной так, чтобы отрезать любой путь к отступлению.

— То, — повторил Ленька. — Давай деньги. — Он мельком посмотрел на женщину и прибавил: — Драгоценности на дамочке имеются? Пусть снимет

Женщина тихо заплакала, не от страха — от унижения. Чувство, к которому она явно не была приучена предшествующей жизнью. И это — несмотря на войны и революцию. Удивительный экземпляр. Студенцов дрогнул, видя, как по нежным щекам женщины бегут слезы.

— Ничего, — прошептала она одними губами. — Это ничего, Иван. Не обращай внимания. Пусть заберут, что хотят, и поскорее уйдут.

Студенцов вынул из внутреннего кармана бумажник. Ленька выхватил у него из рук, раскрыл, перелистал пальцем деньги. Потом поднял глаза:

— Что так мало? Все пропил?

— Сколько есть — все теперь ваше, — ответил Студенцов. — Ну так мы можем, наконец, идти? Надин, ты сняла ожерелье? Отдай этим господам, пусть подавятся.

Сашка Пан, ухмыляясь, протянул руку, и Надин опустила ему в ладонь змейкой жемчужную нитку. Пан причмокнул, намекая на неоспоримые женские достоинства Надин, и с удовольствием отметил, что та содрогнулась от отвращения.

— Колечко, — намекнул кивком подбородка Пан. — Колечко тоже. Оно у вас, кажется, еще и с камушком.

Надин посмотрела на мужа. Студенцов поморщился:

— Пусть заберут. Не разговаривай с ними, Надин. Нам давно пора домой.

Надин сдернула с пальца кольцо.

Пан прибрал и кольцо.

Студенцов утомился ждать. Хотелось курить, вообще хотелось, чтобы все это безобразие поскорее закончилось. Он машинально сунул руку в карман — за портсигаром.

В тот же момент хлопнуло, и вся улица мгновенно переменилась: витрины опрокинулись, вставшая на дыбы мостовая хлестнула по лицу, а слабость и тьма упали с зимних небес и накрыли Студенцова тяжелым одеялом. Искаженное, рассыпающееся лицо Надин мелькнуло в небесах, все в синих полосах от раздробленного фонарного света.

Рука Студенцова дернулась в кармане, и вдруг стало слышно, как щелкнул портсигар.

Ленька опустил руку с револьвером. Надин дико глядела на него черными глазами. Она раскрыла рот, чтобы завизжать, но, как бывает в страшном сне, голоса у нее не оказалось и она лишь засипела тонко-тонко.

— Сматываемся, — сказал Сашка Пан.

Он толкнул Надин, чтобы она упала на снег рядом с мужем, и побежал по улице, почти сразу нырнув в подворотню. В несколько прыжков Ленька настиг его, а в конце Фурштатской уже свистели и бежал в скрипящей на морозце куртке милицейский, придерживая фуражку. В руке у милицейского уродливым наростом торчал маузер. Кобура хлопала по бедру. Другой милицейский тоже откуда-то появился. Надин закрыла глаза в тщетной попытке спастись от этой всеохватной бессмысленности.

Ее муж, инженер Иван Студенцов, с которым она познакомилась еще в пору своей учебы на Бестужевских курсах, лежал перед ней сейчас мертвый. Застрелен бандитом ради небольшой суммы денег и нитки жемчужных бус.

Надин отказывалась признавать многое из реализма наступившего революционного времени. Например, она не утратила представления о ценности единственной и неповторимой человеческой жизни. Это помогло ей сохранить собственную личность в неприкосновенности. В некоторых вещах Надин оставалась бескомпромиссной, как настоящая бестужевка, и это не раз служило поводом для добрых шуток инженера Студенцова и его гостей. Впрочем, в подтрунивании над идеализмом Надин они никогда не переходили границ, потому что было также известно, что Надин, все в ту же пору учебы своей на Бестужевских курсах, вызвала на дуэль другую бестужевку, которая сперва претендовала на внимание Студенцова, а потом, будучи отвергнута, отзывалась о нем крайне нелицеприятно. Дуэль, правда, была вовремя предотвращена, однако характер Надин сделался известен.

Ничего этого не знали милицейские. Они просто прибежали, услышав звук выстрела, и увидели убитого человека и рядом с ним женщину со ссадиной на скуле.

— Куда он скрылся? — крикнул милицейский, подоспевший к месту происшествия первым.

Надин показала муфтой — туда. Милицейский сразу исчез в подворотне.

Другой, с маузером, остановился возле Надин. От его куртки пахло зверинцем.

— Я помогу вам встать, дайте руку, — сказал он. И повторил: — Пострадавшая, дайте руку.

Надин позволила ему поднять себя, отряхнулась. Студенцов так и остался лежать на мостовой.

Надин посмотрела на него сверху вниз.

— Не дышит... — проговорила она как будто удивленно.

— Что произошло?

— Подошли двое, потребовали денег, — сказала Надин, не сводя глаз со Студенцова, словно ожидая, что он сейчас поправит ее, если она допустит неточность в показаниях. — Студенцов, мой муж, сразу отдал кошелек. Мы спешили домой.

— Сопротивления то есть не оказали?

— Бессмысленно, — кратко ответила Надин. — Я сняла бусы и кольцо. — Она с сожалением посмотрела на свою руку. Кольцо подарил ей Студенцов давным-давно, и она дорожила этим подарком. — Потом Иван захотел курить, сунул руку в карман... И тогда этот, — злой взгляд в сторону подворотни, — сразу выстрелил. Сразу... А Иван... только курить... — Она поднесла муфту к лицу, зажмурилась и наконец заплакала, без всхлипываний, ядовитыми жгучими слезами.

— Ну, ну, пострадавшая, слезами-то горю не поможешь, — неловко сказал милицейский и приобнял ее свободной рукой. Правая с маузером все еще водила по воздуху в поисках возможной цели. — Завтра придете дать показания.

— Я подожду здесь, — сказала Надин. — Когда его... увезут. Тогда домой.

— Эх! — сказал с сожалением милицейский. — Когда еще приедут, чтобы забрать. Замерзнете вся.

— Это ничего, — ответила Надин, растирая щеку муфтой. — Это теперь ничего...

* * *

Торговец с Сенной гражданин Карелин обитал неподалеку от места своей основной жизнедеятельности, в самом начале Международного проспекта. Помимо совершенно узаконенной торговли картошкой и прочими продуктами необходимого и здорового питания, а также и некоторым «мягким барахлом, сиречь рухлядью», гражданин Карелин поддерживал свое благосостояние путем сдачи комнаты жильцу по фамилии Рейнтоп. Место было удобное, а главное верное: Карелин на своего жильца едва ли не молился, глубоко в его занятия не вникал, хотя представление о них, разумеется, имел и всегда был готов пособить.

Рейнтоп считал квартиру Карелина вполне надежной.

Ленька сказал ему только одно:

— Доверяю.

Вместе они открыли дверь.

Карелин возник из темноты. Лампа в его руке постепенно оживала и наливалась светом.

Карелин напоминал симпатичного дедка-лесовичка — такой, бывало, почудится впечатлительному любителю сказок в облике какого-нибудь вывороченного пня. Внушающая доверие круглая физиономия с умеренной бородой, похожий на картошку нос, моргающие маленькие глаза.

— А я слышу — дверь открывают, — доверительно сказал Карелин. — Думаю, надо сходить посмотреть, кого привел Господь. Может, странников Господь привел? Надо встретить-приветить, накормить. Как считаете?

— Добрый вечер, Осип Осипович, — поздоровался Рейнтоп, отбирая у лесовичка лампу. — Ступайте теперь отдыхать, а мы с товарищем сами разберемся.

— Так вам видней, прости господи, вам-то видней, как и что разбираться, — пробурчал лишенный лампы Карелин. Он зашлепал в темноте, скрылся у себя, притворил дверь. Слышно было, как она стукнула.

Ленька вошел вслед за Рейнтопом в занимаемую им комнату, быстро огляделся. Узкое окно выходило на крышу близлежащего флигеля. Маленький двор, видный из окна, явно был проходным. Весь остальной обзор закрывала высокая желтая стена.

Ленька положил револьвер на стол и сказал:

— Смерть как хочется чаю.

— Сейчас принесу, — обещал Рейнтоп.

Он вышел, оставив Леньку одного. Ленька снял сапоги, бросил тулуп — все тот же, с Козлятника, — прямо на пол, растянулся на единственной бывшей в комнате кровати. От подушки слабо тянуло приторными женскими духами.

Когда Рейнтоп вошел с чаем, Ленька уже крепко спал. Револьвер по-прежнему лежал на столе, и от него пахло порохом.

* * *

Убийство инженера Студенцова было воспринято Иваном Васильевичем как личное оскорбление.

Юлий никогда не видел начальника таким разозленным. На мгновение Юлию даже показалось, что Иван Васильевич стал беззащитен — перед собственным гневом, который не находил себе никакого практического выхода. Иван Васильевич метался по кабинету, пиная нечто невидимое, словно одержимый, окруженный бесами, видимыми только ему одному.

Потом он сел. Приказал, будто в трактире:

— Чаю.

Юлий вышел в коридор и по дороге встретил недавно принятого на работу сотрудника женской милиции — высокомерную красавицу с бархатными бровями на атласном лбу.

— Сделайте Ивану Васильевичу стакан чая, — попросил ее Юлий. Ему не терпелось скорее вернуться в кабинет и обсудить подробности дела Опушкина.

Красавица произнесла:

— Товарищ, вы обращаетесь ко мне с такой исключительно просьбой потому, что я женщина?

— Да просто прошу, — честно признался Юлий.

Этот ответ вовсе не умилостивил ее. Она нахмурилась и быстро ушла, не произнеся больше ни слова. Юлию стало неловко, он дождался, когда она скроется из виду, и проговорил:

— Вот фря. — После чего принес из буфета чаю.

Иван Васильевич сидел за столом как ни в чем не бывало и что-то читал с подчеркнуто невозмутимым видом.

При появлении Юлия он поднял глаза и сказал:

— Прочтите-ка вот это, Служка, и поделитесь вашими соображениями.

Юлий сменял папку с бумагами на чай и, читая сразу, на ходу, устроился за столом Дзюбы, благо тот отсутствовал.

— Это показания потерпевшей Студенцовой, — объяснил Иван Васильевич. — Надежды Васильевны. Кстати, очень хорошо держалась. — Он слегка вздохнул. — Побаиваюсь я таких женщин.

— Так это... Пантелеев? — полувопросительно-полуутвердительно произнес Юлий.

— Почти никаких сомнений. Заметьте, Служка, какая произошла трансформация личности. Наш «петроградский Робин Гуд» остановил на улице и ограбил обычного инженера. Не буржуя какого-нибудь, не мироеда, а простого трудящегося.

— Положим, не совсем уж «простого» — все-таки в шубе, — молвил Юлий.

— Шуба по зимнему времени года должна стать самой что ни есть обыденностью, по крайней мере для квалифицированного работника, горожанина, — отмахнулся Иван Васильевич. — Времена изменяются, хватит всему народу ходить в одном и том же тулупе... Далее. Нервный какой стал наш Ленечка, обратили внимание? Что это он в инженера стрелять вздумал? С ходу, без театральных возгласов.

— Свидетельница показывает — потерпевший полез в карман, — сказал Юлий, не отрываясь от показаний Надин.

— Пантелеев всегда раньше предупреждал, прежде чем стрелять. Помните? А тут при малейшем подозрении — и сразу насмерть. Притом Студенцов не сопротивлялся, не возмущался даже. Безропотно отдал бандиту все мало-мальски ценное, что имел при себе. И жене приказал подчиниться, «не связываться». И все-таки это нимало ему не помогло...

— Вы же сами говорили, Иван Васильевич, что преступник не может оставаться на одном и том же уровне, — напомнил Юлий. — Непременно он будет скатываться все ниже и ниже...

— Как-то слишком уж стремительно... — вздохнул Иван Васильевич. И с видимым усилием переменил тему: — А что у вас по делу Опушкина?

Юлий отложил показания Надин. Сложил на столе руки горсточками, как будто прикрывал карточную колоду.

— Значит, так. По делу пропавшего Опушкина. Взяли мы притон самогоноварения на Глухой Зелениной. Разных вещественных доказательств там — выше головы, но все они касаются незаконного производства алкогольных напитков. Однако хозяйка притона, Шибанова Марья Матвеевна, охотно пошла на откровенный разговор с представителями красного правопорядка и показала, что другие ее сообщники, именно Петька Зайчик и Моня Мительман, не поделив что-то с Опушкиным, зарезали его на кухне того же дома.

— Она это видела или только предполагает?

— Говорит, слышала.

— То есть лично не присутствовала?

— Присутствовала лично, однако в соседнем помещении.

— Ясно, — проговорил Иван Васильевич. — А тело?

— Шибанова утверждает, что тело злоумышленники выбросили в Невку.

— Какие-нибудь улики, подтверждающие рассказ Шибановой, на квартире нашли?

— Ищем, — произнес Юлий зловещим тоном.

Иван Васильевич постучал твердым ногтем по стакану. Стакан робко, дребезжаще отозвался.

— В принципе, показаний Шибановой может быть вполне достаточно... Но нужно тело. Пусть Мительман с Зайчиком пока за самогон посидят, — решил он наконец. — А там видно будет.

Юлий обещал, что еще раз наведается в притон на Глухой Зелениной и попробует поискать там какие-либо следы Опушкина. На том расстались.

* * *

Едва Юлий оказался на набережной Фонтанки, как возле самого управления на него набросился гном. Гном ухватил Юлия за рукав, повис, едва не оторвав, и сердито засипел:

— Ну, я уж решил, ты никогда оттуда не вылезешь! Закопался, как клоп в ковер. Сытая же у тебя рожа сделалась, Юлий. Аж лоснишься, здоровьем пышешь. С чего бы? Казенный харч такой нажористый или ты просто пить меньше стал?

Гном был Макинтош — человек с очень хорошей памятью, как на хорошее, так и на плохое. На плохое — в особенности.

— Чего тебе? — спросил Юлий.

— Закурить есть? — потребовал Макинтош.

— Ты ведь раньше не курил, — напомнил Юлий.

Макинтош пожал плечами:

— Тебе-то какое дело? О моем здоровье заботишься из соображений социальной дисциплины или тут другая причина?

— Какая еще «другая причина»? — нахмурился Юлий.

— Жадность, к примеру, — предположил Макинтош.

Юлий, чтобы лишнее не спорить, вручил ему папиросу. Макинтош сунул ее в карман и покашлял.

— Тебе в твоем резиновом плаще-то, небось, теперь холодно, — сказал зачем-то Юлий.

Макинтош удостоил его язвительного взора.

— А то я не заметил! — воскликнул он. — Я по зимнему времени стараюсь меньше на улице бывать. Не то продует наскрозь — и все, прощай, Макинтош, ждут тебя чахоточная больница и другие неприятности.

— Где ты теперь живешь?

— В Домушах. А что? — с вызовом ответил Макинтош. — Тебе-то что за дело? Больно много ты стал моей персоной интересоваться. Раньше небось не интересовался.

Юлий поморщился:

— Домуши — нечеловеческий притон. Его вообще скоро снесут. Такому не место в коммунистическом Петрограде.

— Пока не снесли же... — скептически заметил на это Макинтош.

— Гляди, как бы тебя, Макинтош, не снесли вместе с Домушами, — предупредил Юлий.

— Напугал, — отозвался на эту угрозу неустрашимый Макинтош и пошевелил руками в карманах. — Ты, Юлий, всегда пугать был мастак. Растопыришься весь и ну жутики пускать... Поэтому тебя в управлении и держат. Не догадывался?

— Сдался бы ты, Макинтош, по-хорошему какому-нибудь детоприемнику, — безнадежно посоветовал Юлий. — Все польза. Там бы тебя хоть умыли.

— Ну и что, лучше мне будет житься умытому? — осведомился Макинтош, в несбыточном прошлом Григорий, фамилия неизвестна. — Вот ты скажи — это что, правда лучше, когда умытый?

— Наверное. — Юлий наверняка не знал и не стал кривить душой. Как правило, Макинтош улавливал в чужом голосе малейшие нотки неискренности и тотчас поднимал лжеца на смех, поэтому рисковать не стоило, тем более в столь пустяковом вопросе.

— Слушай, — сказал ему Юлий, — говори что собирался и проваливай, у меня еще важные дела.

— Такие важные, что и времени поболтать не будет?

— Да.

— Какие такие важные? — наседал Макинтош. — Ну вот ты мне скажи, какие важные, и я сразу отстану.

— Слушай, Макинтош, давай-ка я тебе денег дам — купи себе поесть, — предложил Юлий.

— Ты мне лучше шарф подари, — посоветовал Макинтош и заморгал.

Юлий размотал с шеи теплый шарф, который всего три дня назад купил у бывшей аристократической женщины на Сенном рынке. Шарф был такой теплый и так ласково льнул к шее, что его хотелось назвать «кормилец».

— Давай сюда, давай, буржуй, не жмоться. — Макинтош, внимательно наблюдавший за нравственной борьбой, отражавшейся на лице Юлия, выхватил у него шарф, набросил себе на плечи и принялся кутаться.

— Ты, как я погляжу, теперь налетчик не хуже Леньки Пантелеева, — сказал ему Юлий. Он пытался пошутить, чтобы не так горько жалеть утраченной обновы.

Он никак не ожидал, что при имени Пантелеева Макинтош вздрогнет, побледнеет и уставится на Юлия перепуганными глазами.

— Что тебе про это известно? — спросил Макинтош быстро. — Про Леньку?

Они перешли проспект Двадцать Пятого Октября и направились к длинному мосту Равенства, разговаривая по пути, как добрые приятели.

— Что Пантелеев сбежал из тюрьмы, а теперь грабит на улицах, — ответил мальчику Юлий. — То, что все знают. Про это в газетах пишут.

— И ничего больше? — Макинтош посмотрел на Юлия очень-очень пристально.

— Выкладывай, наконец, с чем пришел! — приказал Юлий. — Не ходи вокруг да около.

— Может, я к тебе с добром пришел, — задумчиво произнес Макинтош, — а может, со злом. Ты вот как это определишь?

Юлий пожал плечами:

— Я и определять не буду. Выносить определения — на это начальство имеется. А я только на факты реагирую.

— Ладно, реагируй, — снизошел Макинтош. — Ты веришь, что Ленька Пантелеев и есть теперь Фартовый человек?

— Предпосылки имеются, — уклончиво отозвался Юлий. Ему не хотелось возвращаться к теме старого воровского суеверия. Он чувствовал себя глупо, когда говорил об этом.

— А что Фартовый непременно убивать должен, иначе фарт от него отойдет, в это тоже поверил? — настаивал Макинтош.

Юлий остановился. На мосту немилосердно дуло со всех сторон. Юлий развернул Макинтоша лицом к себе и слегка встряхнул:

— Давай, выкладывай — что тебе известно?

— Веришь? — побелевшими губами еще раз спросил Макинтош.

Юлий кивнул.

— Ладно. — Макинтош вдруг обмяк под его ладонями. — Хорошо, теперь скажу. Ты знаешь, что Козлятника возле самого бана убили?

— Что?

— Что слышал. Я правду говорю. В тот самый день, как Ленька сбежал. — Макинтош плюнул, едва не попав в Юлия. — Вот тебе крест, Юлий, я не вру.

Он перекрестился кулаком.

— Погоди... — Юлий чувствовал себя совершенно сбитым с толку.

Козлятник был большой человек в определенных кругах. Он воспитывал беспризорных детей и обучал их разным премудростям, прививая начатки этикета и морали. Козлятника побаивались даже такие персонажи, как Юлий — разумеется, Юлий старого образца, Юлий-шулер, Юлий — мелкий жулик. Нынешний Юлий... Эх, следует признаться, нынешний тоже слегка его побаивался.

— Как это — Козлятника убили?

— Вот так и убили. Как обычно. Тюк — и привет фамилии.

— Кто?

— Да Ленька небось, — сказал Макинтош глухо. — Видишь ли, Юлий, если Ленька Пантелеев действительно заключил договор с тем насчет фарта... Ну, ты понимаешь. Первый взнос в эту кассу должен быть увесистый. — Он совсем загрустил, уставился себе под ноги. — Я раньше о нем по-другому думал, о Леньке... Я уважал его.

— А теперь?

— Теперь? — Макинтош пожал плечами. — Я же не псих. Теперь я его просто боюсь.

— Разве нельзя и уважать и одновременно с тем бояться?

— Был ты дураком, дураком, видать, и помрешь, несмотря на все твои мандаты, — развязно сказал Юлию Макинтош. — Нельзя сразу уважать и бояться. Боязнь убивает все другие чувства.

Между тем они перешли мост и оказались на Петроградской стороне.

— Ладно, — махнул рукой Макинтош. — Тебе в какую сторону? Мне в другую. Спасибо за шарф.

— Погоди, я тебе еще денег дам... — Юлий всполошился, начал копаться в кармане.

Макинтош наблюдал за ним со странным выражением бледного до зелени лица. Сейчас парнишка напоминал маленького желчного старичка.

— Чего ты так старательно суетишься? — спросил наконец Макинтош. — Я вполне оценил твое благородное намерение. Век буду благодарен. Обойдусь одним намерением, без денег.

Юлий, однако, выгреб горсть мелочи, высыпал в большой карман макинтоша — одежды, из-за которой мальчика Гришу и именовали на иностранный лад Макинтошем.

— Скажи-ка, Макинтош, — если Козлятника действительно убили, то где же его мертвое тело? — спросил Юлий.

Макинтош пожал плечами:

— Тело увезли в больницу. Лежит где-нибудь в анатомическом театре. Никто из банщиков не пойдет же в милицию заявлять. Документов у него на себе не наличествовало. Был, положим, тулуп, приметный такой, но его, наверное, Ленька себе забрал. Теплый тулуп, завидный. Я, в общем, тебя зачем искал — знаешь?

— Зачем? — спросил Юлий, мысленно проклиная себя за недогадливость: ответ наверняка лежал на поверхности, требовалось только переключить мысли с Опушкина на Козлятника.

— Ты единственный, кто может Козлятника в лицо опознать и не погнушается этим заняться, — просто объяснил Макинтош. — Поищи его по анатомическим театрам, пока студенты на куски не разобрали для пользы научного дела.

Он опять сунул руки в карманы по самые локти и побрел по набережной. Юлий проводил его глазами и зашагал через площадь мимо старой, деревянной, неоднократно горевшей церкви. Казалось, там внутри до сих пор пахло не ладаном, а гарью от пожара.

Улица Красных Зорь убегала к нарядным Островам, но Юлий свернул в сторону и потащился к Глухой Зелениной, чтобы еще раз перетрясти там барахло, все перепроверить и найти наконец неопровержимые материальные улики, которые свяжут самогонный притон Шибановой-Зайчика-Мотельмана с убийством злополучного Виктора Опушкина.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒