Глава пятая

Анна Филипповна Пантелкина чрезвычайно уважала сына. Он хоть и был у нее младший, а всегда заботился — и об матери, и об сестрах, Вере и Клавдии. Леньку Анна Филипповна называла уважительно — «Леонид Иванович», здороваясь и прощаясь вставала и кланялась: «Здрасьте, Леонид Иванович, до свиданья, Леонид Иванович».

Так повелось это с тех пор, как отец Леонида Ивановича, говоря культурным языком, помре, и Ленька Пантелкин сделался главой семьи, то есть тому уже лет пять или шесть.

Ленька насчет папаши много разного насмотрелся — в каком скотском состоянии может пребывать мужчина и как он, случается, обходится с женским полом.

По поводу женского пола у Леонида Ивановича имелись собственные соображения. В равенство полов и, как вывод, в свободную любовь Ленька категорически не верил. Женщины, считал он, на такое если и способны, то только в двух формах: в форме проституции либо же в форме истерики. Во всех прочих, то есть социально и психически здоровых случаях, женщина пребывает в своем изначальном состоянии зависимости.

Потому Ленька всегда жалел мать и сестру и дарил им обновки.

Это же отношение он переносил и на своих квартирохозяек. После побега Леньке следовало быть особенно осторожным, и он положил себе за правило в одном месте два раза подряд не спать. В газете очень глупо писали, будто все, кто давал Леньке ночлег, были якобы его сожительницами, которых он покупал задешево: за колечко там или шубку. Но это была неправда. Подарки Ленька им, точно, делал, и иногда довольно дорогие, когда располагал ценностями, но сама идея покупки человека за деньги была Леньке Пантелееву глубоко отвратительна. И женщины это чувствовали — оттого и тянулись к нему.

На четвертый день после побега Ленька запросто явился к матери.

Анна Филипповна даже ахнула, отворив ему дверь:

— Леонид Иванович!..

Ленька, в чужом тулупе, с картузом не по сезону на голове, втиснулся в дверь, скупо огляделся. Мать стояла чуть поодаль от двери, кланялась, сложив руки на поясе, худенькая, с увядшей грудью и слабеньким, сереньким, обвисшим личиком.

— Здравствуйте, мамаша, — сказал Ленька, улыбаясь. — Никого у вас постороннего нет?

— Нет, Леонид Иванович, как можно... Никого. Клаша на службе, а Верочка прихворнула. Не чаяли уж вас увидеть, — сказала мать, настороженно водя блеклыми глазами. Когда-то и у нее глаза были ярко-голубые, как теперь у Леонида Ивановича, но с годами столько неприглядного перед ними прошло, на столько мерзостей они насмотрелись, что всякую синеву из них напрочь вытравило.

— Надо вам отсюда съезжать, мамаша, — сказал Ленька. — Вы пока собирайтесь. Самые лучшие вещи берите, а остальное бросайте. Странно еще, что здесь засады не сделали.

— Не сделали, Леонид Иванович, — подтвердила мать. И снова глаза у нее забегали.

Ленька на это не обратил никакого внимания — Анна Филипповна всегда так держалась, словно проштрафилась где-то по маленькой и теперь опасается, как бы, значит, грех наружу не вышел. Покойный папаша всегда находил, к чему придраться; шутка ли — столько лет под эдаким гнетом прожить? В одночасье не изменишься.

— Клаша пусть здесь пока останется, поближе к службе, если ей так охота, — прибавил Ленька. — А вы с Верой на другую квартиру поедете. Мне надо.

— Да я разве ж спорю, Леонид Иванович! — сказала мать. Семеня, она подошла к нему, подняла робкую руку, погладила его висок. — Исхудал как. Кормили плохо? В казенном заведении всегда плохо кормят. Ко мне Эсмеральда заходила, гадалка-то с площади... Знаете ее? Мы в церкв[е] познакомились. Она там стоит, посреди церкв[е]-то, озирается, — мать улыбнулась добро и мягко, — и громко так, на весь Божий храм: мол, покрестилась я — а Бога не встретила. Я, говорит, все хожу и ищу, когда мне Бога встретить, да видно — уже не судьба... Так опять к гаданиям своим и вернулась. Ей лет сто, наверное, уже, Эсмеральде. Она раньше таборная была, а после отбилась, уж не знаю, что там с ней произошло...

Воркуя все эти ничего не значащие песенки про Эсмеральду, Анна Филипповна ловко собирала на стол: картошка, хлеб. Ленька снял тулуп, избавился от картуза, прошел в комнату. Сестра Вера действительно лежала на кровати, накрывшись газетой. При виде брата шевельнулась, он махнул ей рукой, чтобы не вставала.

— Эсмеральда и говорит, что, мол, казенный дом крепкий, но сына твоего, Филипповна, не удержит. Туза треф мне показывала. Вот, говорит, самый крепкий казенный дом, но все-таки сына твоего не удержит.

— Так и вышло, — сказал Ленька и мимолетно улыбнулся матери.

Она озабоченно поджимала губы, рассматривала шрам у него на голове. Горькое удивление проступило на ее лице. «Из моего чрева вышел он чистеньким, без всяких шрамов, — казалось, словно бы говорило лицо матери, — кто же посмел испортить, исчертить шрамами моего ребенка? »

Вера спросила, не поднимаясь с кровати:

— Ты, что ли, из тюрьмы сбежал, как про тебя в газете пишут?

— Да, — сказал Ленька.

— Пишут, надзирателя убили.

— Это тот гад, предатель, убил, — отрекся Ленька. Не хотелось ему при матери рассказывать подробности.

— Пишут, двадцать миллиардов ты ему обещал, — прибавила Вера.

— Это не я, это Рейнтоп обещал, — сказал Ленька. — Да какая, собственно, разница, если его свои же товарищи уже арестовали и допрашивают...

— Бывают, Леонид Иванович, очень злые люди, — назидательно проговорила мать. — Которые вот предатели — тех надо особенно остерегаться.

— Он говорит, согласился вам помогать из-за своего тяжелого матерьяльного положения, — ленивым голосом добавила Вера.

Ленька Пантелеев закончил есть, аккуратно положил ложку и посмотрел на сестру:

— Нынче же перебирайтесь отсюда, куда я укажу. На Глазовской улице есть хорошая квартира. Я уже договорился. Там будете жить.

* * *

Один человек выпил, закусил и в наилучшем настроении направлялся в гостиницу «Селект», где намеревался и дальше проводить время, и притом известным образом.

«Селект» помещался на Лиговке, в местах для обывателя крайне «нехороших», однако ж для своих — крайне привлекательных. Считая себя вполне «своим», шел наш человек, безбедно посвистывая и плюясь шелухой от семечек.

Далее. Навстречу этому человеку шел иной субъект, также ничего примечательного из себя не представлявший, а одетый в рабочее (мастеровое), вполне чисто и культурно, хотя, быть может, немного мещански, эдак с легким шиком.

Над глазом у этого второго человека имелся заметный шрам, но больше ничего подозрительного в нем не наблюдалось. Удивительным образом столь много подробностей запечатлеваются в памяти! Дальнейшее, быть может (и даже наверняка), и не стоило того, чтобы его запоминать, однако оно случилось и потому было тщательно впоследствии запротоколировано.

Человек со шрамом повел себя на тротуаре чрезвычайно ловко и развернулся таким образом, чтобы загородить собой всю дорогу. Поэтому наш беспечный, хорошо проводящий время гражданин временно перестал насвистывать и плеваться семечками и спросил:

— Чего тебе, товарищ?

— Волк свинье не товарищ! — высказался тот, со шрамом, тем более оскорбительно, что вежливый его собеседник был, между прочим, еврейской нации и не заметить этого обстоятельства было трудно.

— Я тебе не свинья! — закономерно возразил человек с семечками и спрятал кулек в карман. — Пусти пройти.

— Деньги гони! — дружеским тоном проговорил неизвестный со шрамом.

Происходило это все среди самого белого дня, хоть бы и на Лиговке, поэтому ограбляемый даже не поверил своим ушам. Он оглянулся и увидел, что поблизости от грабителя околачивается второй тип, вроде бы не при делах, но очень внимательный и готовый действовать. Взятый таким способом в клещи, обыватель сначала сдался и полез за бумажником, но в последний миг ему вдруг так жалко сделалось своих денег, ну просто так жалко, до слез даже! Он вскрикнул, дернулся и побежал вбок в странной надежде обойти грабителя и нырнуть в заманчивый подъезд «Селекта», который хорошо виден был уже с того места, где происходило действие.

Но человек со шрамом поднял руку и железным пальцем, мгновенно и непомерно удлинившимся, ухватил бегущего за бок. Палец оказался очень сильным, он прошил беднягу насквозь в области поясницы, так что тот упал и не понял больше ничего: кричит он или не кричит, дышит или не дышит. За короткое время теплые, ласковые руки невесомо обшарили его карманы, а потом исчезли, и тут возникло неприятное, с поджатыми губами лицо.

— Везите в больницу срочно, — сказало лицо, едва шевеля губами.

Голос доносился откуда-то совершенно издалека.

Гостиница «Селект», покачиваясь, уплывала вдаль по Лиговскому проспекту. Скоро она скрылась; несколько домов склонились над носилками, точно скорбящие сестры милосердия, а потом образовалась темнота — пострадавшего, коротко говоря, погрузили наконец в карету скорой помощи.

Некоторое время его ругали и мучили; потом он спал; и наконец, рядом с казенной постелью обнаружился казенный человек с небольшим измятым портфелем на сдвинутых коленях. Человек был большой, широкоплечий, с опасными кулачищами, которые он использовал не по назначению, поскольку держал в них карандаш. Второй человек стоял возле двери, преграждая путь к отступлению. Этот второй был моложе первого, смазливый и явно себе на уме.

— Пострадавший, — обратился казенный человек к раненому, — пожалуйста, назовите имя и фамилию.

— Мительман Моисей Исакович, — сказал пострадавший. — А что?

Тут второй, что маячил у выхода, дернулся и радостно закричал:

— Моня?

Здесь врать не надо — сердце Мительмана мгновенно сжалось от ужаса, и он опять чуть не умер от взаимоисключающих чувств.

С одной стороны, казенный человек был явно из УГРО и ничего так не хотел, как только наказать тех негодяев, которые отобрали у Мительмана деньги и ранили его самого выстрелом в область поясницы. С другой стороны, при казенном человеке имелся второй, притом по виду — явный жулик, который откуда-то знал Моню и мог понарассказать о нем, возможно, слишком много лишнего. Моня бы предпочел либо одно, либо другое, но никак не обе возможности вместе. А бежать было некуда, и спина очень болела.

— Значит, Мительман Моисей Исакович, — дружелюбно повторил вслед за Моней казенный человек, он же Иван Васильевич (чего Моня пока что не знал). Он записал это на бумагу. — Где проживаете?

Моня назвал адрес на Глухой Зелениной улице.

Иван Васильевич чуть сдвинул брови и мимолетно оглянулся на Юлия. Тот кивнул.

— А, — вымолвил Иван Васильевич, обращаясь к Моне. — Ну хорошо. Расскажите, что с вами случилось, гражданин Мительман.

— Я шел, никого не трогал, — завел Мительман, — а он подошел и говорит: давай деньги.

— Кто — он?

— А кто меня, по-вашему, подстрелил? — ответил Мительман, понемногу становясь дерзким. Лекарства действовали, боль отступала.

— Кто же вас подстрелил, гражданин Мительман? — повторил Иван Васильевич, откладывая карандаш и заботливо глядя в лицо Мони. — Вы знаете этого человека?

— Откуда я его знаю и откуда вы взяли, что я его знаю? — жалобно взвыл Моня. — Он что, по-вашему, предъявлял мне свой мандат?

— Как выглядел? — настаивал следователь.

— Лет тридцати, может быть. Над глазом, — тут Моня заморгал левым глазом, — шрам. Заметный шрам у него. И еще знаете что? У него крашеные волосы. Другой бы не заметил, а я заметил, потому что в точности этот оттенок использует одна знакомая мне дама. — Он быстро посмотрел на того второго, что торчал у двери. — Не такая дама, как вы, может быть, немедленно обо мне подумали. А совсем другая.

— Марья Матвеевна, что ли? — подсказал Юлий. — Она точно — «не такая».

Иван Васильевич опять быстро взглянул на Юлия, но тот явно знал, что делает, и Иван Васильевич спокойно отвернулся. Юлий понял вдруг, что чрезвычайно дорожит этим молчаливым доверием.

— А что Марья Матвеевна? — еле слышно переспросил Мительман. — Она-то здесь при чем?

— К слову пришлась, а вообще — ничего, — ответил ему Юлий. — Так у нее волосы крашеные, у Марьи? А я-то, дурак, не заметил.

— Я лично для нее краску и доставал, — поведал Мительман не без гордости. — Но она, подобно всякому другому женскому полу, немилостива и коварна. И, кстати, задолжала мне денег.

— Женский пол долгов не платит, — поделился жизненным опытом Юлий.

— А вы это кому говорите! — вскричал Мительман, временно забыв про свое увечье. — Но Марья Матвеевна несколько лет доказывала, словесно и даже поступками, что она всецело презирает свою принадлежность к этому самому полу. Знаете, как она про себя изволит выражаться? «Я, говорит, вам не леди, но джентльмен». В том смысле, значит, что с ней можно вести дела, как с любым другим мужчиной, который держит слово. И что же? Как только дошло до выплат, так сразу у Марьи Матвеевны все забывается, и «джентльмен» забывается, и презренье к женскому полу как ко второсортному, и начинаются типично дамские причитанья: «ах, мне, мол, некогда, да и вообще кругом сплошное разоренье, а все мужчины, между прочим, поголовно непонятливые сволочи». Верь людям после этого, и особенно женщинам.

— Не могли бы вы конкретнее уточнить, какие именно обстоятельства вызвали у вас этот кризис веры? — мягко поинтересовался Иван Васильевич и опять взялся за карандаш.

Моня приподнялся на серой застиранной постели, но рухнул обратно и с безнадежностью произнес в потолок:

— Ладно. Пишите так. Во-первых, этот, со шрамом и крашеными волосами, он точно из лиговских. И стрелял в меня, сволочь, хоть он меня точно знает.

— Почему?

— Почему знает? Потому что Моню Мительмана все знают.

— Да? — с легкой иронией переспросил Иван Васильевич.

Моня иронию понял и сумел ответить без запинки, легко поддержав разговор в заданном ключе:

— Такова жизненная необходимость.

— А вы его когда-нибудь встречали? Имя назовете?

Моня криво пожал плечом, не отвечая на пытливый взгляд Ивана Васильевича.

— Может, знаю, может, и нет. Если да — то сильно постарел он. Как за такой короткий срок ухитрился — в ум не возьму.

— Кто?

— Да он же! Напавший то есть.

— Так вам известно его имя?

— Может, Ленька Пантелеев, — брякнул, не подумавши, Моня и тотчас раскаялся.

— Неправда! — вырвалось у Юлия.

Тут Моня снова приподнялся.

— Вот и я говорю: похоже на неправду! — подхватил он. — Ленька раньше всегда представлялся: мол, здрасьте, дамочки и кавалеры, я такой-то, не извольте пугаться, а гоните лучше денежки — и уйдете после того в полной целости. Так?

Юлий кивнул.

Моня, поуспокоившись, опять улегся головой на подушку.

— Дальше. Ленька лет двадцати, а этот — определенно старше. Потом. Ленька грабил исключительно буржуйский элемент, а какой из меня, извините, буржуйский элемент?

— А кто же вы, гражданин Мительман? — полюбопытствовал Иван Васильевич. Интерес его был неподдельным, улыбка — искренней. — К какому элементу вы лично себя относите?

— Я, возможно, трудящий, — не смутился Мительман. — Вы напрасно меня вот так с первого взгляда осудили.

— Самый что ни есть паразитарный вы элемент, Моня, — серьезно сказал Иван Васильевич. — Потому что занимаетесь самогоноварением.

— Виноват! — возмутился Моня. — Варением занимается Марья Матвеевна с сожителем. И даже в основном сожитель ейный, которого она беспощадно эксплуатирует, а моя стезя — реализация товара и торговые отношения с потребителем.

— То есть вы — коммерсант? — уточнил Иван Васильевич.

— По коммерческой части и по части снабжения, — подтвердил Моня. — А Марья нас с Петей Зайчиком эксплуатировала. Вы это отдельно запишите, — настойчиво попросил он Ивана Васильевича. — Специальным пунктом. Потом у Пети спросите, он все подтвердит. Ежели Марья будет отрицать — не верьте. Она всегда отрицает, когда виноватая.

— Петя Зайчик — это кто? — спросил Иван Васильевич, делая быстрые заметки.

— Да сожитель же ейный, — охотно объяснил Моня. — Безответная личность, между прочим. Даже возникало такое подозрение, что слабоумный, но у доктора не проверяли — Петька не дался. Заправляет всеми делами сама Марья. Абсолютная змея. Вы это отдельно у себя в бумажке отметьте. Что змея.

— Разберемся, — обещал Иван Васильевич. — Давайте вернемся к вашему ограблению, гражданин Мотельман.

Моня устало закрыл глаза:

— Хорошо.

— Да вот как раз ничего хорошего, что на людей стали нападать среди бела дня посреди Петрограда, — произнес Иван Васильевич укоризненно, как будто Моня был в этом в какой-то мере виноват. — Это, знаете ли, разбой. Где именно произошло ограбление?

— На Лиговке.

— Точнее?

— Возле гостиницы «Селект», — нехотя выдал свое местонахождение Моня.

Иван Васильевич молча постучал карандашиком по листку.

Моня сказал:

— Напрасно вы думаете, что я собирался там вести безнравственную жизнь. У меня там намечалось одно коммерческое дело.

— Ясно, — сказал Иван Васильевич. — Да вас никто же не обвиняет... И что произошло?

— Этот подошел, который со шрамом. Давай, говорит, деньги.

— Много у вас было денег?

— Новыми триста рублей.

— Сумма порядочная, — одобрил Иван Васильевич.

— Да это разве ж сумма! — вздохнул Моня и поморщился: простреленная спина тотчас дала о себе знать.

— Для Леньки Пантелеева, согласен, несолидно, — кивнул Иван Васильевич. — Однако по описанию все-таки похоже на него. Он один действовал?

Моня молчал.

Иван Васильевич произнес без малейшего намека на сочувствие:

— Я знаю, пострадавший, что эти болезненные воспоминания наносят вам непоправимый душевный ущерб, но все-таки постарайтесь помочь следствию.

— Там второй был, — буркнул Моня и посмотрел на Юлия. — Вышел из подворотни и стоит. Якобы он тут ни при делах, но я сразу видел, что они заодно. Ленька и этот. Заградили мне дорогу. Я сперва полез за деньгами, потом бежать наладился, тут они меня и достали...

— Кто стрелял?

— Ленька. Шмальнул без раздумий. Даже предупреждать не стал.

— Не очень на него похоже, — задумчиво произнес Иван Васильевич.

— А я говорю! — как будто обрадовался Моня. — Он ведь раньше как делал? Сперва культурный разговор, потом если пальнет, так в воздух, предупредительно, и обязательно скажет: «без паники».

— Подражатель? — подсказал Юлий.

— Видите ли, Мительман, — доверительно склонился над Моней Иван Васильевич, — мы уже встречали несколько случаев ограблений, которые совершались якобы от лица Леньки Пантелеева, но совершенно другими лицами.

— Это как чужую этикетку клеить, — сказал Моня. — Наварит, положим, какой-нибудь умелец дрянного самогона, подкрасит вареньем и продает за хорошее вино с императорского склада. Мол, с семнадцатого года припрятано.

— Вы чрезвычайно точно обрисовали ситуацию, — похвалил Иван Васильевич. — Поэтому мы так подробно и расспрашиваем вас о личности нападавшего.

— Нет, — сказал Моня. Он перекатил голову на подушке справа налево и обратно несколько раз. — Нет, граждане следователи, вот как хочете, а это был он, Ленька. Я его положительно узнал. Он другой был какой-то, как будто наелся чего-то или выпил. Волосы покрасил, глаза темнее стали. И сам как будто истаскался. Но он это был, точно вам говорю, — он.

* * *

— Вы ему верите? — спросил Юлий когда они с Иваном Васильевичем вышли на улицу. Мотор ожидал их у входа.

— Моне Мительману-то? — переспросил Иван Васильевич. — Да почему бы ему не поверить... Что-то произошло с нашим «петроградским Робин Гудом», Юлий. — Это было впервые, когда Иван Васильевич назвал Юлия по имени. — Не гнушается мелких грабежей — раз. Не готовит свои операции, а нападает прямо на улице — два. Стреляет сразу и без сожалений — три. К обычным своим жертвам, то есть к нэпманам, прибавил всякую шушеру, у которой можно разжиться хотя бы сотней рублей. Какой отсюда вывод?

— Какой? — Юлий замер, ожидая, что Иван Васильевич перестанет его мучить требованием умственной работы и все выводы сделает сам.

— Такой, Служка, — обычным своим тоном произнес Иван Васильевич, — что ни один преступник не задерживается на одном и том же уровне. Всегда — это закон, понимаете? — всегда он идет дальше и скатывается все ниже и ниже.

— Может быть, поэтому Ленька и выглядит постаревшим, — предположил Юлий. И поскорее добавил: — Хотя это, конечно, из области мистики.

— Точно! — согласился Иван Васильевич. — Из области самой злокозненной мистики. Но это обстоятельство отмечают все. Да и на суде было заметно. Как вы считаете, Служка, с чем в действительности такое может быть связано? Если отринуть мистику, разумеется. А?

Юлий не знал. Иван Васильевич не знал тоже. Предполагал, что дело в водке и, возможно, в наркотиках, но все это оставалось пока что на уровне предположений.

* * *

Номер шестнадцатый по улице Глухой Зелениной подвергся самому тщательному обыску. Юлий возглавил группу в составе пяти сотрудников и одной собаки. Петя Зайчик, двое случайно зашедших клиентов и сама Марья Матвеевна были изолированы в отдаленной комнате под присмотром неподкупного человека в кожаной куртке с усами и выдающимися скулами, как у артиста. Неподкупный человек глядел застывшим взором на кактус, который, казалось, съежился и застыл, боясь выдать себя неосторожным движением. Марья Матвеевна ерзала и шумно вздыхала, время от времени испепеляя глазами то Зайчика, то безответного клиента.

Клиенты сразу упали духом: дело их было пропащее, и они это мгновенно поняли. В этом отношении они ничуть не отличались от кактуса. Петя Зайчик вполне оправдывал подозрение в слабоумии, поскольку пытался улыбаться.

Наконец Марья Матвеевна, прошумев шелками, встала и потребовала громким голосом, чтобы ей объяснили, доколе будут произвольно издеваться над честной женщиной и в каком преступлении лично ее обвиняют.

Вошел Юлий. Марья Матвеевна набросилась на него, сверкая очами:

— Я всегда знала, что этим вашим визитом дело не кончится! Что вы теперь здесь надеетесь отыскать?

— Гражданка Шибанова, вы занимаетесь на квартире запрещенным самогоноварением и к тому же держите здесь притон, — сказал Юлий.

Она подбоченилась.

— А кто меня будет содержать? — вопросила она. — Может быть, ты, если такой умный? Или он? — Она гневно кивнула на Зайчика. — Вы сперва с этими мазуриками разберитесь! — Тут Марья Матвеевна указала пальцем на клиентов. — Может, они вообще украли что-нибудь.

— С этими гражданами тоже состоится отдельный и очень подробный разговор, — обещал Юлий. — А пока, Марья Матвеевна, позвольте вас на пару слов.

Она прошествовала в комнаты вслед за Юлием. Служебная собака сидела в коридоре с умной мордой. При виде Марьи Матвеевны она подняла острые уши и потянулась к ней, чтобы обнюхать. Марья Матвеевна не снизошла до четвероногого вниманием.

В гостиной у нее оказалось на удивление чисто и прибрано. На круглом столе лежала тяжелая скатерть с пыльными кистями. Это была старая благородная пыль, которую не выбить из скатерти никакими средствами. Можно было подумать, судя по легкому изысканному аромату, что пыль эта помнила по меньшей мере Петра Аркадьевича Столыпина.

— Садитесь, — пригласил Юлий, показывая Марье Матвеевне на стул.

— В своей гостиной, милостивый государь, я сама знаю, что мне делать! — отрезала она. — Садиться или стоять. А может, мне захочется даже выпить чашку чая.

Юлий пожал плечами и сел сам.

Марья Матвеевна величественно опустилась на сиденье напротив него, тотчас поставила локти на стол и опустила подбородок на ладони.

— Что вам угодно узнать?

— Да мы, собственно, все уже выяснили, — сообщил Юлий. — Самогонный аппарат будет конфискован и уничтожен; то же касается и уже изготовленного вами незаконного алкогольного продукта. Ваши клиенты будут оштрафованы, а вы, гражданка Шибанова, задержаны до выяснения.

— Да я-то здесь ни при чем! — сказала она равнодушно. — Это все Петька Зайчик с Моней.

— С гражданином Мительманом мы уже имели продолжительную беседу, — поведал Юлий.

Он рассчитывал на то, что Марья Матвеевна испугается или, по крайней мере, напряжется, но Моня Мительман оказался касательно нее совершенно прав: змея как есть. Шибанова и бровью не повела.

— Если вы знакомы с Моней, то оценили низкий моральный облик этого человека, — заявила она. — Тогда вы поняли, каково честной женщине жить поблизости от подобных людей.

— Расскажите подробнее, — попросил Юлий. — Насчет его низкого морального облика. Я почти на вашей стороне, Марья Матвеевна, если вы сумели это заметить.

Она махнула рукой:

— От милиции все равно никакой помощи не дождешься... Замучают они меня, Моня с Зайчиком, как есть истерзают и замучают, а вы... Вы только придете протокол составлять над моим истерзанным трупом! Такие случаи, между прочим, уже имели место.

— Вы попробуйте мне помочь, а я ответно помогу вам, — намекнул Юлий. — Да вам и делать ничего не придется. Вы жалуйтесь, жалуйтесь, Марья Матвеевна. Вы жалуйтесь!

— Обещаете? — Марья Матвеевна поизгибала брови, покусала губку и наконец решилась: — Вы вот думаете, наверное, что если я чисто одета и слежу за собой, то и заправляю тут всеми делами. Это всеобщее заблуждение, еще с дореволюции. На ком платье целое, без рванины, тот и хозяин. Ну так я вам открою глаза, что это не так. Петька с Моней кругом меня опутали своими кознями. Самогоноварение — это еще ладно...

— Это совсем не ладно, — покачал головой Юлий. — Это противозаконно.

— Это по-вашему «не ладно», а я вам говорю, что мелочи! — отрезала Марья Матвеевна. — Они ведь человека убили.

— Кто? — Юлий заморгал. Ему обескуражить Марью Матвеевну не удалось, а вот Марья Матвеевна, напротив, запросто удивила Юлия. — Кто убил человека?

— Да Моня с Петькой, — подтвердила Марья Матвеевна.

— Вы стопроцентно заявляете, что Моисей Мительман и Петр Зайчик убили какого-то безвестного человека?

— Да, — сказала Марья Матвеевна и, потянувшись через стол, постучала пальцем по сложенной вчетверо бумажке, которую вытащил из кармана Юлий. — Запишите здесь, запишите. Все мои слова касательно этого запишите. Я не откажусь.

— При каких обстоятельствах это было?

— При самых обыденных. Он пришел к нам на квартиру, жертва-то, а они после некоторых разговоров и выпивки пырнули его ножом.

— Вы это видели?

— Самолично.

— Где это произошло?

— На кухне.

— Почему на кухне?

— Моня зачем-то вышел на кухню, а Петька с тем беднягой вслед за ним. Там и состоялся разговор. А потом — ножом.

— Кто пырнул?

— Да оба.

— Оба?

Марья Матвеевна кивнула.

— Следовательно, было два ножа?

— Точно.

— Марья Матвеевна, вы отдаете себе отчет в серьезности обвинений?

— Отдаю... Точнее, там один нож был и одна вилка.

— Вилка?

— Острая серебряная вилка. А уж крови натекло!..

— Это когда случилось?

— Не слишком давно.

— Почему вы сразу не заявили в УГРО о случившемся?

— Боялась.

— А теперь почему же не побоялись?

— Теперь — что бояться? Вы уже здесь и все равно их арестуете.

По неизвестной причине Юлий чувствовал себя несчастным. Марья Матвеевна наблюдала за ним с холодной, безжалостной усмешкой.

— Что случилось с телом? — спросил Юлий.

— Не знаю. Выбросили куда-то. Утащили из квартиры и выбросили. Места здесь глухие, так что никаких препятствий. Завернули в мешковину и вынесли.

— Кто?

— Петька с Моней, конечно. По-вашему, я гожусь таскать тяжелые мертвые тела?

Юлий вынужден был признать, что хрупкое создание Марья Матвеевна ни в коей мере для таких занятий не подходит.

— Ну так а я вам что говорю! — сказала она. — Они и выбросили. В Невку, должно быть. Теперь уж и не найти. А жаль, между прочим, приятный был мужчина, культурный.

— Вы были хотя бы немного знакомы с убитым?

— Он по делу приходил, — сказала Марья Матвеевна. — Насчет денег. Хотел открыть собственное дело и просил взаймы.

— Конфликт произошел на этой почве?

— Очевидно.

— Вы имя пострадавшего случайно не знаете?

— Так ведь вы сами приходили ко мне с вопросами на его счет! — удивилась непонятливости Юлия Марья Матвеевна. — Как там его? Опушкин?

— Опушкин? Вы хотите сказать, что Виктор Николаевич Опушкин приходил сюда с целью одолжить у Зайчика деньги для открытия собственного торгового дела, но вследствие ссоры между пострадавшим Зайчиком и Мительманом был убит посредством ножа и вилки?

— Именно, — с похвальным хладнокровием заявила Марья Матвеевна. — Вот так у себя и запишите, а я поставлю подпись. Вы их когда арестуете, Моню и Зайчика? Прямо сейчас?

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒