Глава вторая

Когда Юлий заглянул в кабинет, Иван Васильевич исследовал какую-то бумагу. Юлий хотел было выскользнуть обратно и прикрыть за собой дверь, но Иван Васильевич поднял на него взгляд и негромко произнес:

— Входите, Служка.

Юлий втиснулся и остановился на пороге, водя глазами по всем направлениям.

— Что-то не так? — осведомился Иван Васильевич. — На вас просто лица нет. Что случилось?

Юлий сказал:

— Ну, не знаю.

— Облегчите душу, — посоветовал Иван Васильевич дружески. — Иногда это помогает.

Юлия сильно смущал пристальный, холодный, практически гипнотизирующий взор Ивана Васильевича. Облегчать душу в таких условиях показалось затруднительно. Тем не менее он решился:

— Какая-то пустота образовалась... Когда ловили Леньку Пантелеева — я вроде как помогал, а теперь...

Иван Васильевич ждал продолжения.

Юлий заключил:

— Теперь я вроде как у вас числюсь. Документ дали. Ну и...

— Вроде как? — переспросил Иван Васильевич. — Мне казалось, вы добровольно, в здравом уме и твердой памяти, написали заявление о приеме вас на работу в следственные органы.

Над соседним столом возник товарищ Дзюба. Это произошло так неожиданно, что Юлий вздрогнул. Товарищ Дзюба был человеком до крайности простым и вследствие этого, с точки зрения Юлия, непредсказуемым. На самом деле Дзюба просто-напросто искал на полу упавший карандаш и наконец нашел.

Иван Васильевич не снизошел разбираться в душевных метаниях Юлия.

— Вам, товарищ Служка, не впервой сражаться с гидрой контр-революции. Кажется, вы уже побывали в рядах Красной Армии, где самоотверженно бились против самого Деникина. Теперь наш враг выглядит менее эффектно, однако, если рассудить здраво, для Республики он не менее опасен.

Фразы из газетных передовиц в исполнении Ивана Васильевича звучали так, что Юлию хотелось плакать. А Дзюба, железное сердце, только ухмылялся:

— Это вы в самую точку попали, Иван Васильевич. Самая гидра и есть.

Дзюба медленно сжал кулак, словно раздавливая по крайней мере одну из голов гидры.

Иван Васильевич положил на стол листок, который перед этим читал, и прикрыл его ладонью.

— Вот вам, Служка, новое дело. Внимательно ознакомьтесь и приступайте.

Юлий взял листок. Дзюба наблюдал за ним исподтишка, с почти детским любопытством.

Бумага эта принадлежала к разряду тех неисчислимых артефактов явленного мира, о которых никоим образом нельзя сказать, что они знавали лучшие времена. Никаких «лучших времен» ни в один из периодов своего бытования не ведал захватанный пальцами клочок, на котором крупными буквами было выведено:

Довожу до сведения, что пропал без внесения квартирной платы жилец полподвального этажа Опушкин В., отчества не знаю. И подозреваю, что убийство, т. к. странно вел.

Заявление было подписано Варвара Киселева, квартирохозяйка.

— Съездите к Киселевой, — приказал Юлию Иван Васильевич, — разузнайте. Я ощущаю заключенную в этом емком тексте какую-то большую человеческую трагедию.

— А я? — вопросил Дзюба, глядя на Юлия с непонятной завистью.

— А вы, товарищ Дзюба, будете дописывать отчет, — отрезал Иван Васильевич.

Юлий покинул кабинет, держа заявление в руке.

Он испытывал странное чувство. Похожее случается, когда тебя уже поймали и заперли, а ты до сих пор мыслями еще на свободе. Жизнь переменилась с такой стремительностью, что осознание за этим фактом попросту не успело. Когда ловили Леньку Пантелеева, Юлию казалось — так останется навсегда. Ленька вечно будет убегать от сыщиков и скрываться на квартирах у преданных ему женщин, а Юлию, Дзюбе и десяткам других товарищей начертано судьбой гоняться за преступником, поминутно рискуя быть застреленными. Жизнь, полная иллюзорного смысла.

Но вот Ленька пойман и посажен в тюрьму, а Юлий получил какое-то совершенно новое задание, с которым теперь надлежит сродниться.

Странно, кстати, что Иван Васильевич не отправил разбираться с квартирохозяйкой Варварой Киселевой товарища Дзюбу, а засадил того писать какой-то отчет. Логичнее было бы поступить строго наоборот: поручить отчет бойкому на язык Юлию, а Дзюбу с его отчетливыми представлениями о добре и зле напустить на Киселеву.

Юлий вышел на Фонтанку. Река еще не успела замерзнуть. Блики света дергались на воде, как будто были пришиты к подолу модницы и выплясывали вместе с ней какой-нибудь фокстрот.

Ехать предстояло на Боровую улицу, почти в самый ее конец, упирающийся в железную дорогу. В таких местах всегда приходит на ум, что большие города — это большое зло, а склонность людей учинять повсюду свалки, как моральные, так и материальные, неистребима никакой Революцией.

Юлий решил пройтись пешком. Жалованья он пока еще не получал. Да и вообще, не хотелось тратиться на извозчика без особой необходимости. Он замотал шарф поплотнее и быстро зашагал по проспекту Двадцать Пятого Октября, бывшему Невскому. Было холодно, но Юлий упорно преодолевал ветер, кусавший его сразу со всех сторон, и другие привычные препятствия.

Поздней осенью Боровая улица выглядела до крайности враждебной любому чужеземному вторжению. Сюда не допускался даже ветер с Невы, хотя этот гость привык разгуливать по всему городу, бесцеремонно вламываясь в любую мало-мальски приоткрытую дверь.

Идти по Боровой пришлось долго — она тянулась и тянулась. Иные дома стояли опустевшие, в них были выбиты стекла и там, за выбитыми стеклами, образовались нагромождения мусора, который, конечно же, никак не мог бы возникнуть без вмешательства революционных потрясений. Безнадежные, как похмельное утро, стены зачем-то ограждали внутренности зданий, в которых давным-давно никто не жил.

Обитаемые дома, впрочем, были еще хуже: в них что-то скапливалось, копошилось, размножалось, прело и потребляло пищу. И оно, гнездящееся в этих домах, тоже не приветствовало чужака.

Юлий нашел наконец нужный адрес и постучал в дверь. Квартира долго не подавала никаких признаков жизни, так что Юлий даже вышел из подъезда, заглянул в мутное окно и увидел там расплывшийся призрак женщины, плавающий по комнате. Он побарабанил пальцами по стеклу, а потом вернулся к двери и остановился перед ней.

Наконец ему отворили. Призрак материализовался на пороге, дергаными движениями обтирая руки о фартук.

— Чего надо? — спросила женщина властным, низким голосом и кивнула Юлию подбородком. На подбородке имелась круглая, пухлая бородавка, похожая на подушечку для булавок.

— Это ваше заявление? — спросил Юлий, показывая ей бумажку.

Она нахмурилась.

— Мое. А что?

— Ничего. Вы просили УГРО разобраться. Вот мы и пришли разбираться.

Если Юлий ожидал, что женщина сейчас сделается готовой к немедленному сотрудничеству, как подобало бы честному обывателю при виде блюстителя красного правопорядка, то он сильно ошибался. Гражданка насупилась еще больше.

— УГРО? — пробурчала она. — А я ничего такого не знаю. Пропал жилец, и все тут. А документики ваши можно? Иной раз скажут «УГРО», а на деле мазурики.

Юлий показал ей документ, но в руки не дал. Руки у нее были красные, распухшие, в налипшей жирной пене.

— Больно новая бумажка-то, — сказала наконец женщина, с подозрением прищурившись. — Бумага-то. Больно новая, говорю. Уж не сам ли ты ее и написал?

Юлий сложил удостоверение и убрал во внутренний карман.

— Вы желаете разыскать вашего жильца, гражданка Киселева, или мне произвести ваш арест за ложный вызов? Вы знаете, что, пока вы тут упираетесь и валяете мне дурака, по всему Петрограду, может быть, безнаказанно происходят ограбления и убийства?

Киселева чуть отступила в глубину квартиры.

— Ну и что? — пробурчала она из полумрака прихожей. — Я-то здесь при чем? Я, что ли, эти ограбления делаю? Какие ко мне-то претензии?

— Где ваш жилец? — рявкнул Юлий. — Жилец ваш где? Опушкин?

— Какой Опушкин? — закричала Киселева. — Не знаю никакого Опушкина! Отстаньте от меня! Сначала разберитесь, а потом приходите брать!

— А что вы пишете в заявлении? — Юлий понял, что еще немного, и он начнет что-нибудь неистово топтать ногами. Шапку какую-нибудь. Он даже присмотрел на хозяйской вешалке подходящую, с ушами.

— Грабют! — прошептала Киселева и опустилась на темный сундук, стоявший в прихожей, очевидно, для того, чтобы об него спотыкались в темноте и разбивали себе ноги. — Ой, грабют.

Она попыталась завалиться набок на сундуке, пряча голову под подолы шуб и пальто.

Юлий сказал:

— Это ваше заявление, гражданка Киселева? — И снова показал ей грязный клочок бумаги, исписанный похожими на жуков буквами.

— Мое, — подала голос из-под шуб Киселева. — Шубы забирайте, все... Всё равно чужие. Со старых времен сохранились. Тулуп только оставьте.

— Гражданин Опушкин — ваш бывший жилец? — наседал Юлий.

Тут Киселева неожиданно спросила:

— Так вы из УГРО?

И вдруг стремительно убежала куда-то. Юлий продолжал топтаться в прихожей. Вскоре, впрочем, Киселева возвратилась, уже без фартука.

— Суп зазря выкипал, надо было снять с огня, — сообщила она совсем другим тоном. — А вы, значит, по поводу пропавшего Опушкина?

— Именно, — ответил Юлий, дивясь собственной выдержке.

У Киселевой зашевелились складки на шее.

— Исчез, — закивала она. — Без всякого следа и без малейшей попытки заплатить.

— Давно?

— Дней десять назад.

— И вы только сейчас заявили?

— Он странный был, — проговорила Киселева. — Не как люди.

— А как кто?

— Он был странный, — повторила квартирохозяйка и пожевала губами неодобрительно. — С идеями.

— Идейность — распространенное явление для революционных эпох, — проговорил Юлий назидательно, подражая Ивану Васильевичу.

— Вы мне голову не морочьте, — пресекла Киселева. — Идеи у них. Чай в долг просить небось никаких идей не требуется, а как за квартиру отдавать — так сразу идеи.

— Давайте осмотрим комнату пропавшего гражданина Опушкина, — предложил Юлий.

— Осматривайте себе на здоровье, а я зачем пойду? Что я там не видела? — Киселева сняла с гвоздя связку ключей, отцепила один и протянула Юлию. — Спускайтесь в полподвал, там дверца.

Юлий взял ключ, вышел из бывшей дворницкой и по черной лестнице, десять ступенек вниз, добрался до двери полуподвала.

«Полподвал» даже не был заперт. Юлий с опаской нырнул туда, ожидая увидеть что угодно страшное: полуразложившееся тело гражданина Опушкина или еще что похуже... Но не увидел ровным счетом ничего из-за сплошной темноты.

Он вернулся к Киселевой и захватнически овладел керосиновой лампой. Теперь в полуподвале можно было разглядеть старый тулуп, брошенный в углу, ломаную корзину с наполовину расплетенной ручкой и несколько предметов бытового назначения, например погнутую ложку. Имелись и более интересные объекты, вроде рваного шелкового шарфа, явно женского. Обнаружились также половинка ножниц и — удача! — мятая, практически жеваная тетрадь.

Юлий поднял ее, поднес к лампе, но ничего не разобрал в обильной и кривой карандашной мазне. Ладно, с тетрадью потом. Здесь надо вдумчиво изучать, может быть, даже с лупой. Другие вещи не показались Юлию достойными внимания.

Юлий не столько услышал, сколько почувствовал присутствие Киселевой поблизости. Он повернулся и посветил на нее керосиновой лампой. Киселева скорбно созерцала полуподвал и царящий там нежилой разгром.

— Так вы за это желали получать квартирную плату? — осведомился Юлий и подвигал лампой вверх-вниз, как бы обозначая лучом света помещение.

— А что? — осведомилась хозяйка, не моргнув глазом. — На все заведен порядок. Он здесь жил, должен был платить.

— Что вас больше беспокоит — понесенный вами ущерб или то, что человек пропал? — спросил Юлий.

Ему не терпелось покинуть полуподвал, где ничто не указывало на возможное местонахождение Опушкина и, к счастью, не было трупа. Но сдвинуть с места Киселеву или протиснуться мимо нее не представлялось пока возможным.

— Так и то, и другое, — ответила Киселева. — Вы войдите в мое положение тоже.

Потрясенное сознание Юлия наотрез отказалось входить в положение Киселевой.

Юлий сказал, стараясь быть строгим:

— Поднимемся к вам на квартиру, гражданка Киселева, для написания протокола. А здесь я закрою, и вы, пожалуйста, ничего не трогайте. И новых жильцов пока не пускайте.

Киселева, ворча, сдвинулась наконец с места. Юлий вышел, закрыл дверь и быстро взбежал по ступенькам.

Киселева, однако, преградила ему путь к себе в квартиру и сказала:

— Тут и писать нечего. Я вам все уже в заявлении сообщила. Опушкин Виктор, отчества не знаю. В последний раз я его видела десять дней назад. Заходил одолжить чаю. Я отказала, вследствие чего он обозвал меня «контрой» и хлопнул дверью. Вон, кусок штукатурки отлетел... — Она махнула рукой в сторону потолка, указывая на место нанесенного ущерба.

— А раньше Опушкину доводилось вот так исчезать на какое-то время?

— Я за ним не слежу, — обиделась Киселева. — Я не нанималась следить за ним. У меня своих забот хватает.

— Следовательно, исчезал, — сделал вывод Юлий.

Киселева пожала плечами:

— Он мужчина холостой, свободный, в своем праве.

— В каком праве?

— Гулять.

— Кстати, насчет «гулять», — сказал Юлий. — А к нему приходил кто-нибудь?

— Меня это не касается, — заявила Киселева. И прибавила, понизив голос: — Приходили. Особенно один, красноармеец. Пару раз женщины приходили, но надолго не оставались. Я же говорю — не следила. На первый взгляд люди все трезвые, положительные, женщины тоже порядочные, но о ком такое можно сказать вполне утвердительно? Я на себя ответственность не возьму.

— Как они хоть выглядели?

— Не помню, — уперлась Киселева.

— Молодые, старые?

— Среднего возраста.

— Ближе к молодым?

— Ближе.

— Еще какие приметы?

— Не помню.

— Одеты как — чисто, рвано?

— Кто по-военному, кто — как придется.

— Я вас спрашиваю, чисто они были одеты или...

— Слушайте, что вы меня пытаете, как в царское время? — возмутилась Киселева. — Откуда мне знать, чего они от него хотели? Один раз пришли с корзиной. Вроде бы даже с этой самой, которая у него там валяется...

— Дрались? Пили? — строго добивался Юлий.

— Никто у меня в доме не дрался и не пил, — сказала Киселева. — И нечего меня оскорблять, а то я на вас жалобу напишу. — Она посмотрела на свои пальцы с сомнением, как бы опасаясь — не подвели бы ее собственные члены, не приученные к фокусам с пером и бумагой.

Неожиданно Юлий понял, почему Иван Васильевич постоянно требует от товарища Дзюбы письменных отчетов. Скорее всего, потому, что товарищ Дзюба Сидор Матвеевич, подобно гражданке Киселевой и тысячам других граждан и гражданок, не был силен в письменных упражнениях, и Иван Васильевич его тренировал. (Именно это слово приходило на ум, как вспомнишь самого Ивана Васильевича, больше похожего на циркового борца, чем на следователя).

— Пишите-пишите, — подбодрил Юлий Киселеву. — У нас в УГРО много есть кому все это прочитать.

Очевидно, образ товарища Дзюбы телепатическим способом отпечатался в сознании гражданки Киселевой, потому что она с отчаянной безнадежностью махнула рукой.

— И в царское время правды не допросишься, и теперь все то же самое!..

— Почему? — строго удивился Юлий. — Леньку-то Пантелеева мы поймали!

— Ленька ваш Пантелеев лично мне жить не мешал! — отрезала Киселева. — А вот что жилец куда-то делся, а меня в этом обвиняют...

Она вдруг расквасилась, заплакала и, не прибавив больше ни слова, ушла к себе в комнаты и закрылась там.

Юлий сказал:

— Тьфу, мегера!

И поскорее выбрался из темноты и духоты на Боровую улицу.

* * *

При свете белого дня тетрадь оказалась действительно довольно любопытной для изучения. Все ее страницы были исписаны по полям неудобочитаемым почерком с разными сокращениями, непонятными даже жителю Республики, к аббревиатурам приученному. Центральное место на каждой странице занимали странные рисунки, похожие на детские, но только такие, как если бы рисовавший ребенок был полным дебилом. Человечки с ручками-палками и круглыми тельцами, с бессмысленно-тупыми головами, зачастую лишенными лиц, проделывали на бумаге неестественные акробатические трюки: изгибались, лазили, прыгали, даже дрались как будто. Каждая линия была обведена по нескольку раз, словно художник водил карандашом, о чем-то глубоко задумавшись.

«Умалишенный, точно, — подумал Юлий. — Вон как страницы смяты. Зажимал в руке и тискал. Это у него от волнения или, может быть, в припадке».

Неведомый и сгинувший Опушкин даже заочно вызывал у Юлия все меньше и меньше личных симпатий, однако поручение разыскать пропавшего гражданина имело место и подлежало неукоснительному исполнению. Не должны просто так, без всяких последствий, исчезать люди в Петрограде. Для Ивана Васильевича, во всяком случае, такое было бы оскорбительно.

За время отсутствия Юлия Боровая улица приветливее не стала. Юлий смотрел вдоль домов и прикидывал, какие дальнейшие действия ему следовало бы предпринять. Квартирная хозяйка показала себя эгоистической дурой, осмотр комнаты ничего толком не дал. Идеально было бы найти дневник, последняя запись в котором указывала бы на людей, назначивших свидание Опушкину прямо перед его исчезновением. Или, скажем, письмо с обратным адресом. Или, на худой конец, объявился бы кто-нибудь из наблюдательных соседей.

Ничего такого в распоряжении Юлия не имелось. Он еще раз пролистал тетрадку. Листов там не хватало, некоторые были вырваны криво, нервной рукой. Буквы, шедшие сплошным потоком по полям, расползались, как перепуганные тараканы, и выглядели более чем бессмысленно. И только на последней странице букв было немного, и они шли не сверху вниз, а наискось. Юлий повернул тетрадку вверх ногами и прочитал: Глух. З. 16.

Это могло означать что угодно, например, «Глуховер Зиновий, шестнадцать лет», или «„Глухари зимой“, картина маслом, лист в описи шестнадцать», или «врач по случаю глухоты Земсков, прием назначен на шестнадцатое число», — однако Юлий мгновенно догадался: речь идет о Глухой Зелениной улице и о доме за номером шестнадцать; а наличие адреса, как легко сообразить, продвинуло дело в новом, более плодотворном направлении.

У Юлия сердце жарче забилось в груди, и он вдруг почувствовал сладость сыскного дела. Когда получается — тогда уж получается, пусть даже это вышло само собой, без особенных усилий со стороны Юлия.

Дело Леньки Пантелеева, в котором, как еще утром казалось Юлию, можно прожить всю жизнь, стремительно отодвинулось в прошлое. Нет больше никакого Леньки Пантелеева. Сидит в «Крестах», и не будет ему оттуда выхода. В сознании и теперешней биографии Юлия безвестный гражданин Опушкин уверенно затмевал знаменитого бандита Пантелеева.

Юлий еще раз с упоением взглянул на криво записанный адрес в тетради, сунул важнейшую улику в карман, аккуратно сложив ее пополам по старому сгибу, и двинулся обратно к проспекту Двадцать Пятого Октября, чтобы оттуда, свернув на Садовую улицу и пройдя через бесконечный мост Равенства, в недавнем прошлом Троицкий, углубиться в дебри Петроградской стороны.

На Глухой Зелениной было тихо, как в глубокой провинции. То и дело встречались деревянные заборы, изрядно подгнившие, впрочем, и ничего толком не защищавшие. Б[о]льшая их часть была растащена на дрова, но некоторые чудом еще держались.

Несколько хорошо сохранившихся и обитаемых домов выглядели здесь так, словно люди из «общества» забрели на вечеринку пьяниц и теперь изыскивают способ уйти без последствий для костюма и прочего внешнего вида.

Плохо постиранное белье в крохотных грязных двориках припадочно дергалось на ветру в обманчиво-недосягаемой для босяков высоте. Морозец успел пробежать по сырым простыням, схватив их и сделав жесткими.

Иные здания несли на себе следы революционных потрясений: во многих выбиты стекла и окна заколочены досками либо заложены кирпичом. Там тоже наблюдалась прикровенная жизнедеятельность, но вникать в ее подробности Юлию бы не хотелось.

Юлий нашел дом шестнадцать с горой мусора на крыльце под жестяным козырьком. Хрустя битым кирпичом и объедками неизвестного происхождения, он добрался до двери и проник внутрь подъезда.

В грязной крашеной стене обнаружился камин. Но камин этот давным-давно не топили, и внутри его также обретался всякий мусор, а также кошка с выводком писклявых котят. Кошек здесь не трогали ввиду их очевидной полезности, и они беспрепятственно умножались.

Юлий оглядел квартирные двери, выходившие на эту лестницу. Все они были заперты, из некоторых торчала кое-как засунутая между дверью и косяком смятая почта. Юлий потоптался на площадке, прикидывая, как ему лучше действовать. Обойти все квартиры по очереди, везде задавая вопросы про Опушкина? И следить за реакцией, чтобы определить, если ему соврут? Юлий умел отличать вранье от правды. Не всегда плохо быть жуликом, иногда это очень даже полезно.

Составляя мысленную первичную характеристику незнакомого человека, Юлий обычно пользовался до смешного простой методикой. Если гражданин А похож на гражданина Б как родной брат-близнец, а гражданин Б при этом являлся прохиндеем, то гражданин А, скорее всего, окажется точно таким же прохиндеем и с ним нужно держать ухо востро.

И что бы там ни говорили об обманчивости внешнего сходства, об опасности принять Б за А, когда А совершенно не является Б, Юлий продолжал придерживаться своих наблюдений. И, как правило, не ошибался.

Картотека образцов для сравнения, которую Юлий хранил в памяти, была весьма обширна. И кого там только не было! От распоследних контр-революционных и житейских гадов до людей очень возвышенного склада мыслей. Каждый из них представлял некий прототип, к которому все прибавлялись и прибавлялись ему подобные, образуя своего рода группы и сообщества.

Поэтому в общем и целом Юлий считал, что разбирается в человечестве.

Он уже собрался было приступить к опросу жильцов, как вдруг дверь на нижнем этаже распахнулась и оттуда выскочила растрепанная гражданка в причудливых шелках.

Она налетела на Юлия и, как бы споткнувшись об него, вдруг замерла, засверлила его блестящими глазками.

— Чего тебе? — напустилась она на него. — В долг не отпущу, ясно? А то ходют! С самого утра ходют! Да и не готово еще.

Юлий ухватил гражданку за скользкий локоть и несколькими ловкими па подвел к стене. Прислонив разгневанную даму к холодному обрамлению камина, Юлий наклонился к ее лицу и интимно проговорил:

— Что еще не готово?

Она дернулась, прошипела:

— Сам небось знаешь!..

— Нет, не знаю, — сказал Юлий.

Паника исказила ее черты. Так кривляется и дергается отражение в гладком пруду, если внезапно бросить в него камень.

— Пусти! — тихо вскрикнула гражданка.

Вместо ответа Юлий навалился на нее сильнее:

— Ты про что говорила, а?

Она молчала, сопела.

— Вы же самогон варите, да? В номере втором? — Он кивнул на дверь квартиры.

Плененная Юлием дама сделала внезапную, отчаянную попытку освободиться и забилась, как форель. Юлий поднажал. Наконец она сдалась — тяжело вздохнула, обмякла.

— Тебе что надо? Ты кто такой?

— Угадай, — предложил Юлий.

— Да мне почем знать!.. Мони Мительмана дружок? — рискнула предположить она и тотчас прикусила губу выдающимися, как лопатки, зубами. Она затрясла головой, как будто бы желала, чтобы опасное имя Мони Мительмана никогда не слетало с ее уст.

— Кто таков сей Мительман? — строгим тоном вопросил Юлий.

— Никто.

Юлий поудобнее перехватил ее за плечи, развернув гражданку к себе фасадом. Ей было, очевидно, лет тридцать, Революционные бури состарили ее на лишний десяток — теперь она выглядела на сорок, невзирая на шелка и попытки приукрасить лицо.

— Назовите себя, гражданочка, чтобы ловчее было разговаривать, — предложил Юлий миролюбиво. — Меня, допустим, звать Юлий Служка. Если рыпаться не будете, я вам даже мое удостоверение покажу.

— Шибанова Марья Матвеевна, — буркнула она, глядя в сторону.

— Продолжим про гражданина Мительмана? — поинтересовался Юлий. — Или у вас есть другие занимательные темы для беседы?

Дверь номера второго отворилась, оттуда выглянул человек в полосатой пижаме, с длинными серыми волосами вокруг плоской лысины. Лысина почему-то имела благодушный вид. Гражданин поскреб ее ногтями и вопросил:

— Маруся, ты там долго? Кто пришел? От Мони?

— Да боже ж ты мой! — дернулась Маруся, однако Юлий был начеку и держал ее крепко.

— Ладно, — безразлично сказал гражданин и опять утек в квартиру, но дверь оставил приоткрытой.

— Хорошо, мы варим самогон, — сдалась Марья Матвеевна. На мгновение злость отпустила ее, сменившись усталостью, и сразу же обвисло лицо, задрожал подбородок, расползлись губы, а во взгляде проступили страх, голод, обиды минувших лет. Длилось это, впрочем, совсем недолго. Шибанова вздохнула и сказала Юлию: — Пусти.

Юлий понял, что теперь она окончательно готова к сотрудничеству, и убрал руки. Шибанова потерла плечи там, где их стискивали пальцы Юлия. Неожиданно она улыбнулась ему почти кокетливо:

— А ты сильный.

Усталость накатила на Юлия какой-то грустной волной. Он вынул из кармана тетрадку и показал Шибановой:

— Узнаешь что-нибудь?

Она близоруко сощурилась, несколько секунд посмотрела картинки, нарисованные безумным Опушкиным, и тут девический румянец смущения покрыл ее обильно напудренные щеки. Она оттолкнула руку Юлия с тетрадью.

— Ты что мне показываешь? Ты зачем эту страмоту сюда принес?

— Что? — растерялся Юлий. Он ожидал какой угодно реакции, только не такой.

Она рассмеялась — безрадостно, колючим, как сосулька, смехом:

— Да ты сам-то хоть смотрел, прежде чем женщине такое показывать?

Юлий глянул. Пляшущие человечки на листке бумаги, странные чертики болезненной фантазии Опушкина, внезапно зашевелились перед глазами Юлия, начали выделывать совершеннейшие непристойности. Они сливались в объятиях, отскакивали друг от друга, целовали друг друга под хвостом и под мышкой, они бесстыдно совокуплялись или соблазняли друг друга, принимая неестественные, изогнутые позы. Юлий зажмурился и потряс головой, но морок не рассеялся, напротив, сделался еще явственнее.

Шибанова, как оказалось, внимательно наблюдала за Юлием. Торжествующая усмешка появилась на ее губах.

— Ну так что? — спросила она. Ее явно забавляла растерянность собеседника. — Ты дверью, часом, не ошибся? Здесь точно варят самогон, но другими делами, верно тебе говорю, не занимаются. Здесь все по-честному. И Мительману передай...

— Мительманом мы еще займемся, — пообещал Юлий, чтобы хоть как-то побороть смущение. — А пришел я сюда потому, что здесь вот записан ваш адрес.

Он сунул ей под нос последнюю страницу, на которой наискось было написано Глух. З. 16.

Она оттолкнула тетрадь.

— Я на это больше глядеть не хочу. Я честная.

— Объясни, откуда здесь этот адрес.

— Мне почем знать! — закричала она, однако Юлий видел, что негодование гражданки Шибановой и самый этот ее крик — напускное. — Что у психа в голове творится? Может, увидел где-нибудь и записал.

— Гражданка Шибанова, — очень строго проговорил Юлий, — не играйте с огнем. Вы даете сейчас показания представителю правопорядка, поэтому извольте соблюдать.

— Тьфу ты, — сказала гражданка Шибанова. — А чего я, по-твоему, не соблюдаю? Здесь знаешь сколько народу за день бывает — что я всех помнить должна, что ли?

— Этот был особенный.

— Чем он такой особенный? — фыркнула Шибанова.

— Его фамилия Опушкин, — подсказал Юлий.

Шибанова громко расхохоталась, еще противнее, чем в первый раз.

— Ты что же думаешь, я у них всех удостоверения спрашиваю, прежде чем налить? Я и лиц-то не запоминаю, не то что имен.

— Почему? — спросил Юлий.

— Потому, — сказала Шибанова, ввинчивая в него взгляд своих блестящих звериных глазок, — что помнить все ваши рожи — только зазря гробить здоровье. Я всех вас ненавижу. И ходют, и ходют, и всем налей, и в долг просют, и врут, что деньги отдадут! А по вечерам — карты и допивают остатки.

— Излишне ли напоминать, гражданка Шибанова, что вы добровольно избрали для себя такую жизнь?

Юлий сам не знал, зачем сказал это. Ему хотелось дразнить и обижать ее.

— Добровольно? — Она хмыкнула, шелка на ее животе заколебались. — А что, на фабрику надо было идти? Нет, — повторила она убежденно и покачала головой, — я всех вас ненавижу...

— Слушай, ты, — без всякого выражения проговорил Юлий, — Опушкин этот к вам приходил. Зачем он приходил?

Она молчала.

— Он пропал, — сказал Юлий. — Понимаешь? Мы подозреваем убийство.

Человек в пижаме опять высунулся из двери.

— Маруся! — позвал он нетерпеливо. — Ты скоро?

Юлий убрал тетрадь обратно в карман. Шибанова вырвалась от него и направилась к квартире.

Юлий зашагал к выходу. С него довольно на сегодня грязных подъездов и мутных разговоров. Шибанова собралась было нырнуть к себе, но замерла на пороге и, глядя Юлию в затылок, повторила отчетливо и громко:

— Ненавижу!..

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒