Елена Толстая. ЛЕНЬКА ПАНТЕЛЕЕВ. Сын погибели. Глава первая

Елена Толстая

ЛЕНЬКА ПАНТЕЛЕЕВ

Книга вторая

Сын погибели

Огромную благодарность Музею истории милиции Санкт-Петербурга, и в особенности Р. М. Любвину, за неоценимую помощь в работе выражает автор.

Вместе с тем автор напоминает благосклонному читателю о том, что книга «Ленька Пантелеев» — не документальное исследование, а фантазия на тему Петрограда начала 1920-х.

Убийца сидит за столом.

А сыщики на пути...

И женщина шепчет: «Уйдем», —

Но ему никуда не уйти.

Убийца сидит за столом,

А сыщики тут как тут...

Уже окружили дом...

Но живым его не возьмут!

Прострелены зеркала!

Падает человек!

Из форточного стекла

Влетает в комнату снег...

Елизавета Полонская

Глава первая

Коварный Фима, хоть и разоблаченный и выведенный Ольгой на чистую воду, знал подходы к ее сердцу. Кузина была, как все женщины, чрезвычайно любопытна. Фима подстерег ее возле фабрики и заговорил как ни в чем не бывало:

— Здравствуй, Ольг[и]на.

Ольга надулась, приняла такой вид, будто не замечает его, попыталась пройти мимо. Фима поймал ее за рукав.

— Погоди, не убегай. Послушай сперва, что скажу.

— Пусти. — Она дернула руку, и он тотчас отпустил ее.

Однако она не уходила. Поглядела на него немилостиво своими пестрыми, серыми глазами в желтых крапинках:

— Говори — что тебе?

Фима опять взял ее под руку.

— Пройдемся?

Они вышли на набережную Обводного канала.

Ольга втайне вздохнула. Сколько раз гуляла она здесь с Алешей, танцевала перед ним, а он говорил с ней о новом искусстве... Зачем только она с ним ссорилась! Уехал теперь Алеша в свою воинскую часть — во Псков. И писем не пишет. Может, и куда-нибудь дальше отправили его служить, на южные рубежи Республики, туда, где не окрепла еще молодая советская власть...

Сыпал мокрый тяжелый снег. От недавних шествий в честь пятилетней годовщины Октябрьской революции по всей мостовой валялись и вяло шевелились под ветром всякие обрывки праздничных украшений, преимущественно красного цвета. Ольга ступала по ним ботиками, и насыщенная снегом грязь разливалась от ее шагов.

Фима поддерживал ее под локоть. Ненужный, обременительный Фима. Вот если бы вместо Фимы был сейчас Алеша...

Ольга наконец соизволила и поглядела на него сбоку.

— Да что случилось-то, Ефим Захарович, что ты так всполошился? Чего тебе от меня теперь надо?

— Оля, — проникновенно произнес Фима, — ответь мне на один только простой вопрос. На что тебе нужен был этот Алеша? Я про него, между прочим, наводил свои справки. Если тебе интересно.

Ольга помертвела. Фима умел так сказать о человеке дурное, что, при всей очевидности лжи, это выглядело правдой и запоминалось как правда. Больше всего на свете Ольга боялась сейчас, что Фима сообщит ей что-нибудь ужасное об Алеше, что-нибудь такое, что и грустить о нем станет неприятно.

— Положим, ничего компрометирующего, — Фима с удовольствием выговорил красивое, причмокивающее слово. — Однако он тебе в любом случае не пара. Вам следовало расстаться. Да ты и сама это понимала.

— Откуда я такое понимала? — спросила Ольга, досадуя на себя: Фима все же ухитрился втянуть ее в разговор, которого она избегала!

— Оттуда, что ты ссорилась с ним. Он ведь обижал тебя, Ольгина. Положим, не со зла. — Фима с полным сочувствием покачал головой. — Не со зла, потому что в принципе, если рассматривать абстрактно, в отвлечении от текущей ситуации, Алексей, конечно, человек хороший. Но если рассматривать конкретно, Олечка, то он тебе абсолютно не подходил. Иначе... — Он развел руками.

— Иначе он не поверил бы всей той ерунде в письме! — Ольга вдруг ужасно разозлилась на Фиму. — Да как ты мог ему такое написать, да еще от моего имени? Это все подло и зверски! — Она выдернула от Фимы свою руку, повернулась к нему лицом и задышала, заволновалась грудью. — Думаешь, я всех твоих хитростей не знаю?

Он ничуть не смутился.

— Я тебе, Рахиль, добра желаю, — только и сказал он.

Ольга почувствовала, как ее охватывает бессильная злость. Фима был вездесущим. Он словно окружил ее сетью и теперь потихоньку стягивал веревку.

— Что тебе надо? — спросила она, уже готовая сдаться.

— Пригласить хочу, — объяснил Ефим Захарович.

— Пригласить? Куда?

— Так. — Он уклончиво опустил глаза.

Ольга топнула ногой.

— Да что за мучительство! Говори куда, или я уйду.

Она действительно повернулась и даже сделала несколько шагов прочь, но он догнал ее.

— Погоди, Рахиль, скажу. В суд.

— В суд? — Она так и вспыхнула. — В какой еще суд?

В ее представлении метнулась дикая мысль о том, что сейчас браки, возможно, заключаются в судах — как в наиболее подходящих для этого казенных заведениях. Особенно если невеста против.

Мысль была мгновенной — мелькнула и сгинула, но Ольгу аж кинуло в жар, щеки у нее вспыхнули, зрачки расширились.

— В такой суд, — примирительно произнес Фима. Он видел, что Ольга покраснела, но совершенно не понимал отчего. — Сейчас об этом только и говорят. Над Ленькой Пантелеевым, бандитом.

Ольга перевела дыхание.

— Да ведь туда и не попасть, — сказала наконец она. — Народу рвется — жуть. Меня там затолкают насмерть. Не больно-то хочется.

— Я договорился, — намекнул Фима. — Будут сидячие места.

Ольга недолго боролась с соблазном. В конце концов, сходить с Фимой на сидячие места в суд — посмотреть, как вынесут приговор бандиту Леньке Пантелееву, — это еще не замуж выйти за назойливого ухажера.

— Ладно, — снизошла она. — Хорошо. Я пойду с тобой.

* * *

Макинтошу, понятное дело, никаких сидячих мест не досталось, но в зал суда он все-таки просочился. Время от времени перед Макинтошем вырастала спина какого-нибудь особо раскормленного дяди. Тогда Макинтош либо изгибался под невозможным для человека углом, чтобы глядеть на происходящее из-за дядиного локтя, либо тихонько обтекал препятствие и пристраивался впереди. Его ловили за ухо, называли «шкетом», «шпаной» и еще по-всякому, пытались оттеснить или затоптать, но ничего не помогало. Увертливый, как ртуть, Макинтош не сдавал позиций.

Наконец один гражданин основательно прихватил Макинтоша за шиворот.

— Вот куда ты лезешь? — вопросил он.

Макинтош повисел-повисел, как дурной котенок, зажмурился, пустил слезу и провизжал:

— Пусти! Не царское время, чтоб хватать!.. Мне, может, надо!..

Гражданин брезгливо выпустил Макинтоша.

— Я с ним самолично знался, — сказал ему Макинтош.

— С кем ты знался? — переспросил гражданин, отлично вместе с тем понимая, что пускаться в препирательства с беспризорником — последнее дело.

Макинтош вытер лживые слезы, скривил рожу и ответил, тыча пальцем:

— А вон с ним! С Ленькой Пантелеевым. Он меня уважает.

Гражданин оскорбительно засмеялся, а Макинтош махнул на него рукой: что с нэпмачом разговаривать, только нервы попусту расходовать. Нервы у Макинтоша, между прочим, не украденные.

Ленька, посаженный на видном месте, в цепях и под направленными на него револьверами, был какой-то незнакомый, на себя не похожий. Макинтошу он помнился молодым, простым, со спокойным, внимательным взглядом синих глаз. А этот, с подраненным лбом и волосами дыбом над повязкой, глядел тревожно, как человек, готовый принять важное решение. Он часто облизывал губы и очень нехорошо улыбался. И еще Ленька казался намного старше, может быть, лет тридцати.

С Ленькой вместе судили Сашку Пана — по настоящей фамилии Рейнтопа, бывшего батальонного комиссара Митю Гаврикова — Адъютанта по прозванию, и Мишку Корявого, который был в бумагах то Лисенков, то Лысенков (этого и сам Корявый в точности не знал).

Пан был изжелта-бледен, с лицом как у скелета. Остальные двое смотрелись буднично-неинтересными. Таких можно, на мнение Ольги, запросто повстречать в любом буфете и не обратить никакого внимания.

Ольга вытягивала шею, чтобы лучше видеть, и даже приподнималась с сиденья, чем вызывала неудовольствие Фимы.

— Сиди спокойно, Рахиль, прекрати ерзать. Не позорься, как будто ты из провинции.

Она нарочно не обращала на него внимания. Пусть-ка злится, если охота. Чуть щурясь, Ольга со своего сидячего места всматривалась в выставленных на обозрение подсудимых. Их обыденность и точно удивляла. Ведь они совершили столько преступлений, должны же они хоть чем-то отличаться от прочих граждан.

«А кого же я ожидала увидеть? — Ольга не сводила глаз с Пантелеева. — Переодетого маркиза с родинкой на губе, как в „Разбитом сердце“? Обычный русский мастеровой, совершенно даже невзрачный. При других жизненных условиях прожил бы лет пятьдесят в трудах праведных и усоп бы незаметно для окружающих».

Фима рассматривал не столько подсудимых, сколько Ольгу. Ее это отвлекало, она сердилась и поджимала губы. Ольге все время казалось, что сейчас Фима скажет что-нибудь роковое, непоправимое, и тогда жизнь окончательно разладится.

Зал бывшего Дворянского собрания с толстыми, как пальцы жирдяя, белыми колоннами и скучной золотой лепниной на потолке, обращенный в трибунал, за времена Революции повидал уже и то, и это, вследствие чего избавился от вредной привычки удивляться.

Далеко впереди, в головах зала, государственный обвинитель задавал подсудимым бесконечные вопросы.

— Правда ли, что гражданин Пантелеев спланировал и осуществил налет на квартиру меховщика гражданина Богачева?

Ленька отвечал негромким спокойным голосом, что — правда.

— Правда ли, что гражданин Пантелеев спланировал и осуществил налет на квартиру частнопрактикующего доктора Грилихеса?

— На доктора Левина?

— На ювелира Аникеева?

— На гражданку Ищенко?

— Пролетку у клуба «Сплендид-палас»?

— Гражданку Громову?

— Ювелира Рожанского?

— Налет на хлебопекарню?

— Ограбление фабрики пищевого треста, бывшей «Блингкен и Робинсон»?

— Железнодорожный кооператив?

— Артель пожарного телеграфа?

Ленька авторитетно подтверждал каждый пункт обвинения. Он слушал внимательно, вникая. Иногда на его узких, бледных губах появлялось подобие улыбки. Несколько раз Ленька поправлял, если называемые факты представлялись ему неточными.

Когда дошло до обвинений в убийствах, Ленька, до сих пор сдержанный, чуть разволновался.

— Вы также застрелили начальника охраны Госбанка товарища Чмутова при попытке задержания вас во время рейда, — зачитывал прокурор.

Ленька привстал.

— Это случайно вышло, без намерения, — сказал он, сильно побледнев. — Он остановить нас хотел и поперек дороги кинулся.

Прокурор холодно посмотрел на Леньку без всякого интереса во взгляде.

— По-вашему, как следует квалифицировать данное убийство? — осведомился он.

— Самооборона была, — выговорил Ленька. Он поглядел на зал прежним своим, лукавым, синим взглядом. — Я ж ничего не отрицал, когда правду говорили. Все признавал, потому что по справедливости, и скрывать мне нечего. А здесь я вам прямо скажу: покойный товарищ Чмутов сам был виноват, не надо было на пути становиться. А то он растопырился. И револьвер у него. Как стерпеть? Пристрелил бы нас и не подумал.

— Вы предлагаете квалифицировать убийство вами гражданина Чмутова как самооборону? — осведомился государственный обвинитель.

— Ну да! — горячо сказал Ленька.

Пан, сидящий рядом с ним, побледнел еще мертвеннее. Гавриков-Адъютант тяжеловесно запрокинул голову, рассматривая потолок. Завитушки на колоннах раздражали его, а почему — он и сам не знал. Нарочно глядел и злился.

— В ходе следствия вы признали, что совершали налеты с помощью наводчиков, — говорил прокурор.

— Признал, — подтвердил Ленька.

— Вы также не стали отрицать того факта, что создали преступную банду и обзавелись оружием.

— Так у кого сейчас нет оружия? — Ленька хмыкнул, и по залу прокатился одобрительный смешок. — Пять лет пальба идет, а до того — еще три года стреляли в живого человека... Привычка образовалась.

— Анализ политической ситуации в Республике не является сейчас предметом нашего обсуждения, — заметил прокурор под общее гудение. — Вернемся к оружию. Для чего вы, отправляясь на квартиру к меховщику Богачеву, взяли, согласно показаниям свидетелей, с собой револьверы?

— Так мы же никого не убили, — напомнил Ленька.

— Отвечайте на вопрос.

— Ну, просто взяли... — Ленька вздохнул. — Так спокойнее.

— Спокойнее?

— Привычнее, — покладисто поправился Ленька. — И мирный обыватель при виде револьвера тоже гораздо сговорчивей. Не надо ничего ему подолгу объяснять. В нашем деле приходится серьезно учитывать фактор времени.

— Вы отдавали себе отчет в том, что ваша деятельность подпадает под расстрельную статью?

Ленька пожал плечами.

— Так а для чего ж наполовину? Если уж делать что-то, так до конца, целиком. Жить с оглядкой — от этого нас Революция отучила. А что, граждане? — прибавил Ленька, перекрикивая нарастающий гул в зале. — Разве не так я говорю? При каждом шаге втягивали голову в плечи и приседали — помните, не забылось еще? А теперь что ж, если человек выпрямился, снова его не засутулишь...

Он побледнел не по-хорошему, по-трупному, как будто из гроба встал, чтобы донести до людей добытую в потусторонней жизни истину. Синие глаза под вздыбленными волосами явственно светились, яркие, ощупывающие.

Глаза эти бегали, на мгновение останавливаясь то на одном лице, то на другом, и вдруг замерли. Какая-то девушка так и подалась вперед, навстречу этому взгляду. Она сидела в заднем ряду, но Ленька хорошо видел ее — рослая, с крупными чертами, некрасивыми и вместе с тем очевидно породистыми. Брови и ресницы у нее были белые, кожа — балованно-розоватого оттенка, тончайшая, царапнешь — кровь польется.

Почти белые припухшие губы девушки дрожали, и вдруг синева разлилась по ее щекам. Она задышала мелко-мелко, вздрагивая грудью.

Ленька отвел от нее пылающий синий взор, посмотрел на обвинителя:

— Или же я, по-вашему, после всех фронтов должен был идти шарить по карманам?

Государственный обвинитель с ледяным видом промолчал.

В зале в задних рядах зашумело: бледная молодая особа потеряла сознание, и ее выводили под руки. На освободившееся место хлынули желающие, двое даже подрались.

Председатель трибунала крикнул:

— Ти-хо!

Макинтош находился совсем близко от чувствительной девицы. Он увидел ее синюшное, как разведенная сметана, чем-то очень неприятное лицо, и отодвинулся, насколько это было возможно. Будучи существом одновременно и до крайности испорченным, и абсолютно невинным, Макинтош во всех подробностях осведомлен был о взаимном влечении полов. Знал он и о том, что опасность для жизни усиливает это влечение, и страшно презирал подверженных этому фактору граждан — в особенности гражданочек.

— Пустите! — вдруг громко промолвила нервная девица. Голос у нее был высокий, резкий, в любое мгновение готовый сломаться; она говорила с сильным акцентом (Макинтош определил его как «чухонский»).

Девушка высвободилась от своих доброжелателей и стала проталкиваться обратно в зал. На нее шикали и даже, кажется, щипали ее, но она не обращала внимания.

—... и вооруженное сопротивление при аресте, — расслышал наконец сквозь шум Макинтош.

— Вовсе нет! — закричал Ленька. — Вот уж нет! Опять неправда!

При этом крике Мишка Корявый вздрогнул и перевел блуждавший доселе взгляд на Леньку, а Гавриков опустил голову. Сашка Пан скорбно шевелил губами, но не произносил ни звука.

Пантелеев сказал спокойно:

— Какое вообще сопротивление? Мы вообще дурного не делали. Зашли обувь купить, а милицейский открыл огонь. Мы, что ли, по нему стреляли?

— Вы его убили, — напомнил обвинитель.

— Так он же сам... Вот вы бы как поступили, если бы вошли в магазин, а в вас неожиданно стреляют? — дерзко спросил Ленька.

По залу прокатился хохоток, публике понравилось Ленькино нахальство, и Пантелеев впервые за все это время улыбнулся своей милой, обаятельной улыбкой.

— Такое обращение и собаке бы не понравилось, не то что живому человеку, — прибавил Ленька. — А клиентов, кого мы грабили, я не обижал. Пусть хоть один скажет.

Жалоб на грубое обращение со стороны Пантелеева действительно не поступало. Даже государственный обвинитель вынужден был это признать.

Ольга вдруг повернулась к Фиме и сказала:

— А разве его расстреляют?

— К тому идет, — ответил Фима. — Да он с самого начала знал, что делает и чем такие дела заканчиваются.

— Тебе откуда знать? — бросила Ольга с легким презрением.

— Я газеты читаю, — сказал Фима.

* * *

В общежитие Ольга возвратилась совершенно оглушенная всем увиденным и услышанным. Насте пришлось сильно тормошить ее, а потом еще просить комендантшу Агафью Лукиничну, чтобы та сделала чаю.

— Да что же там такого было, Олечка? — приставала Настя.

Ольга с остановившимся взглядом села к столу, поставила локоть на лежавшую там газету. Настя вытащила газету.

— Осторожно, Оля, блузка белая — испачкаешь.

Ольга посмотрела на свой рукав, но темных пятен не обнаружила.

Пришла комендантша с чаем, осталась — послушать.

Ольга наконец сказала:

— От него, от Пантелеева, барышни решительно в обморок падали.

— Да что ж он за демон такой! — всплеснула руками Агафья Лукинична и чувствительно задышала.

Настя произнесла наставительным тоном, будто читая по книге:

— Есть такие люди. Роберт-Дьявол какой-нибудь. — Она провела пальцем по лбу, как бы соединяя брови в одну роковую нахмуренную линию. — И повадкой, и по внешности злодеи. Даже мороз дерет.

Ольга слабо отмахнулась.

— Нет, не то... Не как ты говоришь, Настя. Какой там Роберт-Дьявол! Там просто вся обстановка к обморокам располагающая.

— Душно, что ли? — догадалась Агафья Лукинична.

— И душно, и волнительно... Зал-то большой, — прибавила Ольга, мысленно восстанавливая перед глазами белые колонны с завитушками и ряды кресел. — А вот все вместе очень действует. Как подумаешь, что они людей грабили и убивали...

Она передернула плечами и поскорее взялась ладонями за стакан чая, чтобы согреться.

Настя, недоумевая, сказала:

— Сейчас трудно встретить человека, который бы кого-то не убил. Столько лет войны...

— Ты прямо как он рассуждаешь! — встрепенулась Ольга.

— Как кто?

— Как Ленька Пантелеев. Он тоже говорил: «Сейчас такое время, все стреляют, я-то чем хужее». А прокурор ему: «Про внутренние дела Республики — не вашего ума дело рассуждать». А он только усмехнулся и промолчал. У меня прямо мороз по коже.

Настя покачала головой.

— Нет, Ольгина, ты сама подумай. Есть такие люди, которые хоть и убивали на войне, но у них сердце осталось совсем простое, милое. Они как будто сами для себя разграничили: здесь война, а здесь дом. А для бандита — для него же никакой преграды нету, никакого запрещения, для него и война, и дом — одно и то же. Вот Алеша наш, скажем, красноармеец, он ведь тоже на войне был, но когда ты с ним, то об этом не думается. — Настя вдруг заволновалась.

— Поэтому-то от Алеши барышни в обморок и не падают, — проговорила Ольга мстительно. — А что он мне рассказывал, будто ему на шею девушки сами вешаются, так это звон был один.

Настя строго произнесла:

— Это в тебе мелкобуржуазное прошлое еще не до конца умерло, Ольгина. Но ты должна с ним бороться.

— В каком это отношении? — надулась Ольга.

— В отношении злорадства.

— Да погоди ты с наставлениями-то, — вмешалась Агафья Лукинична и, отстранив Настю, жадно спросила у Ольги: — А он что, Ленька-то? Что говорит?

— В грабежах сознался сразу. Ему пострадавших показывали, а он с ними эдак любезно раскланивался. Там один, доктор из армейских, прямо пеной на губах закипел! Ты, говорит, паразит трудового народа, вроде нарыва! Тебя ножом надо вскрыть, чтоб гной вышел! А Ленька ему: сам ты, мол, нарыв, с людей деньги за леченье берешь! А у самого вешалка от шуб ломится... На что, спрашивается, трудовому человеку три шубы? В три слоя ты их, что ли, на себе носишь? Тут в зале шум побежал... А Ленька смотрит поверх голов и губы облизывает.

— Страсти! — охотно испугалась Агафья Лукинична и придвинулась еще ближе к Ольге. — А дальше что?

— Ну, он и говорит, следователь то есть: ты, говорит, гражданин Пантелеев, о моральном облике потерпевших заботы не имей, а отвечай по существу дела. Ленька ему: я и отвечаю по существу, что ограбил этого мироеда. И любой бы его в охотку, говорит, ограбил, если бы силу воли имел. Но сила воли, говорит, вещь весьма редкая даже в наши суровые времена, вот и приходится одному человеку за целое общество работу делать.

Настя покачала головой:

— Все будто в нашей постановке «Робин Гуд»! Слово в слово... Счастливая ты, Оля! Такую драму наяву повидала... Это серьезный жизненный опыт.

— Так что же тут удивительного, если Ленька Пантелеев был на нашей постановке? — брякнула, не подумав, Ольга.

Настя насторожилась:

— Как это — был? Откуда ты знаешь?

Ольга отвела глаза, чуть зарумянилась и проговорила ненатуральным, «театральным» голосом:

— А что он оттуда фразу знает? Где еще мог услышать?

— Не умеешь ты врать, Олечка, — с торжеством проговорила Настя. — Давай, выкладывай правду.

Ольга совсем покраснела, ее глаза сделались грустно-серыми и увлажнились.

— Я видела его там. Он за кулисами прятался, пока его милицейские искали.

Настя ахнула, а Агафья Лукинична хладнокровно отхлебнула чаю и причмокнула.

— А что мне делать было? — сказала Ольга сердито. — Он бы убил меня, вздумай я кричать.

— Да как ты узнала, что он был точно Ленька Пантелеев? — приставала Настя. — Может, другой какой-нибудь... Мало ли кому охота на постановку поглядеть.

— Он всегда сначала знакомится: здрасьте, мол, барышня, без паники, я — Пантелеев.

— Вот ужасти! — сказала Агафья Лукинична и хрустнула кусочком сахара, который вынула из кармана фартука.

— Погоди-ка, Ольгина, не пойму, — твердила Настя. — Ты что, с Пантелеевым лично знакома?

Ольга ответила:

— Встречалась пару раз... Да разве это преступление? Это все случайно.

— Случайностей не бывает, — заявила Настя.

— Не ты ли, Настя, утверждала, что человек сам хозяин своей судьбы? — напомнила Ольга. — А если верить, будто случайностей не бывает, то выходит, что вовсе и не хозяин, а жертва обстоятельств.

— Все равно, у тебя был выбор: закричать, что здесь бандит Ленька Пантелеев, или сомлеть и упасть в обморок, — съязвила Настя. — Ты только подумай, Оля, если бы ты его тогда милиции выдала, то не было б той перестрелки, в которой милиционер погиб, в обувном магазине, когда Леньку с бандой задержали!

— Ну так и что? — надула губы Ольга. — Не погибли бы те, погибли бы другие. Ленька — он же без револьвера никогда не ходил. Он в театре людей мог пострелять. Неизвестно еще, что хуже.

— Вот и выходит, есть судьба, — вздохнула Агафья Лукинична. Ее глаза затуманились множеством воспоминаний. — Есть, девочки, у каждого своя судьба, и никуда от нее не деться.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒