Вторичное погребение

— Прекрасно, — сказал Гай Магбейн. — Я вижу, что ты всё ещё жив.

Его вислые губы, лениво формировавшие слова, сложились в тонкую, двусмысленную, кривую линию, которая могла быть и улыбкой, и презрительной усмешкой. Он ступил вперёд, искоса глядя на больного и протянул ему бокал с лекарством гранатового цвета.

Сэр Утер Магбейн, похожий на рыжеволосого и голубоглазого мертвеца, сидел среди тяжелых подушек. Он ничего не ответил, и, похоже, заколебался, прежде чем взять стакан. В его тусклом взоре казалось, поднимался тёмный, бесформенный ужас, точно утопленник, который медленно всплывает со дна на закате в какой-то запруде. Наконец, он взял стакан и судорожно давясь, выпил его содержимое, словно сам акт глотания давался ему с большим трудом.

— На этот раз я серьёзно болен, Гай, — произнёс он гортанным и глухим голосом, словно горло его перехватил какой-то внутренний спазм. — И хуже всего то, что я не могу себе позволить болеть, Я боюсь, что приступ может повториться, как это было раньше. Боже мой! Я не могу думать ни о чём другом, не могу представить ничего другого, кроме чёрной удушающей агонии, слепого, непереносимого давящего ужаса! Пообещай мне, пообещай мне ещё раз, Гай, что ты отложишь мои похороны на месяц, или хотя бы на две недели, и поклянись, что перед этим ты убедишься что кнопка и электрическая проводка в моём гробу исправна. Милостивый боже, вдруг я снова очнусь в усыпальнице и обнаружу, что сигнализация не работает!

— Не беспокойся, я позабочусь обо всём.

Тон брата был утешающим, слегка презрительным, но Утер чувствовал в них скрытый зловещий смысл. Гай Магбейн повернулся чтобы выйти из комнаты, не заметив, что страх, наполнявший глаза брата в данный момент был настолько заметен, что выглядел почти осязаемым. Слегка повернув голову, он небрежно, не оглядываясь назад, добавил;

— Эта твоя идея превращается в настоящую одержимость. То, что это произошло однажды, ещё не означает, что подобный случай может когда-либо повториться. Если ты умрёшь, то на этот раз по всей вероятности навсегда останешься мёртвым. Ошибок больше не будет.

С этим двусмысленным и сомнительным утешением он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Сэр Утер Магбейн откинулся на спину среди подушек и уставился на угрюмые дубовые панели. С момента начала болезни, он чувствовал, что комната его сделалась слишком тесной и узкой, что стены угрожающе смыкаются над ним, а потолок опускается всё ниже и ниже, подобно стенкам и крышке гроба. Он не мог даже вздохнуть полной грудью. Всё, что ему оставалось — это лежать здесь, наедине со своим ужасным страхом, отвратительными воспоминаниями и ещё более отвратительными опасениями. Визиты его младшего брата Гая лишь послужили укреплению его гнетущего могильного настроения — Гай был теперь неотъемлемой частью этого страха.

Утер всегда боялся смерти, даже в детстве, в то время, когда её призрак обыкновенно должен был быть смутным и далёким, если только вообще воспринимаемым. Началось это с ранней смерти его матери, и с тех пор эта чёрная утрата, парящая хищная тень, казалось, омрачала и оскверняла все те чистые и невинные вещи, которыми могли наслаждаться все прочие люди. Его патологически острое воображение, болезненно подозрительное к самой жизни, повсюду видело мёртвые скелеты внутри живых людей, а сами люди представлялись ему увитыми цветами трупами. Поцелуи юной любви оказывались приправлены смертным ароматом. Сама жизненная энергия всего сущего была тронута гниением.

Повзрослев, он с каким-то искренним содроганием подпитывал своё воображение самыми мрачными сценами искусства и литературы. Подобно провидцу, глядящему в чёрный кристалл, он в мучительных подробностях представлял себе физические и умственные страдания распада и разложения, предвосхищая действие гниения и медленный труд всепожирающих могильных червей столь же явственно, как если бы он уже спустился в отвратительное забвение гробницы. Но он не мог даже вообразить или испугаться самого острого из всех этих ужасов — кошмара преждевременного погребения, до тех пор, пока сам не испытал его.

Это случилось без предупреждения, сразу после того, как он унаследовал поместье и обручился с Элис Маргрейв, влюбившись в которую он начал понемногу забывать о своих детских страхах. Но призрачный фантом как будто отступил лишь для того, чтобы нанести ему удар в ещё более отвратительной и ужасающей форме.

Сейчас, когда он лежал здесь, память, казалось, вновь остановила его сердце и сдавила дыхание. С галлюцинаторной отчётливостью он снова вспомнил тот первый неспешный приступ своей таинственной болезни. Он вспоминал начало своего обморока, беспросветную вневременную бездну, в которую он постепенно опускался, словно сквозь бесконечное пустое пространство. Где-то в этой бездне он нашел забвение — чёрный миг, который мог длиться часами или веками, выбравшись из которого он очнулся во тьме, попытался сесть и разбил лицо о несокрушимую преграду которая, казалось, находилась всего в нескольких дюймах над ним. В безумной, бессмысленной панике он вслепую заколотил руками и ногами, пытаясь освободиться, но его со всех сторон окружали твёрдые, неподатливые поверхности, более страшные чем стены какой-то чёрной как ночь подземной темницы, из-за их необъяснимой близости.

После периода кошмарного замешательства он понял, что произошло. По какой-то страшной ошибке его положили в гроб ещё живым и теперь этот гроб стоял в его старом семейном склепе под полом часовни. Тогда он принялся кричать, но его крики с мрачным, приглушённым отзвуком какого-то подземного взрыва летели обратно в его лицо в этом ужасном, узком пространстве. Казалось, сам воздух пытался задушить его плотным мертвящим запахом ткани и дерева.

Его охватила истерика, он совершенно обезумел, казалось, целую вечность, судорожно и безнадёжно бросаясь всем телом на крышку гроба в этом ограниченном пространстве. Он не слышал шагов людей, спешивших ему на помощь и ударов зубил и молотков по тяжёлой крышке, неразличимо сливавшихся с его собственными криками и производимым им шумом. Даже когда крышка была сорвана, он всё ещё бредил от ужаса и боролся со своими спасителями, как будто они тоже были частью этого удушающего, давящего кошмара.

Он никак не мог поверить, что его переживания продолжались всего несколько минут — что он очнулся сразу после того как гроб был установлен в склепе, до того, как над ним была окончательно установлена надгробная плита. Приглушённые звуки его криков и борьбы привлекли внимание перепуганных людей из похоронной команды, которые не успели ещё покинуть склеп. Ему казалось, что он боролся в гробу на протяжении неизмеримого времени.

Это потрясение оставило его с разбитыми нервами, отчего теперь он испытывал постоянную неконтролируемую дрожь, отыскивая тайные ужасы и погребальную тревожность в самых невинных и светлых вещах. С тех пор прошло три года, но он ни разу не сумел совладать с этой ужасной одержимостью, не в силах выбраться из чёрной ямы морального разложения. Его старый страх смерти оказался осложнён новым страхом. Он боялся, что его болезнь может вернуться, вновь приняв обманчивое подобие смерти, и он снова проснётся в склепе. С непрерывным опасением ипохондрика он следил, не проявятся ли первые предварительные симптомы повторяющегося заболевания, чувствуя себя с самого начала безвозвратно обречённым.

Этот страх отравил всё, и даже разлучил его с Элис Маргрейв. Не было даже формального разрыва помолвки, лишь молчаливая отчуждённость озабоченного, истязающего себя невротика и девушки, чья любовь вскоре сама собой вынужденно превратилась в растерянную жалость, смешанную с ужасом.

После этого он, насколько это было возможно, с ещё большей полнотой отдался своей мании. Он читал всё, что мог найти о преждевременных погребениях, собирал газетные статьи о людях, которым посчастливилось спастись, и о тех, чьё возвращение к жизни было обнаружено слишком поздно. Иногда это можно было определить лишь по каким-то изменениям или искажениям позы, замеченным спустя много лет, при перемещении тела на новое место захоронения. Вдохновляемый леденящим душу очарованием, он без ограничений погрузился в эту отвратительную тему исполненную безграничного ужаса. Отныне он постоянно прозревал свою судьбу в гибели других, и их страдания становились его собственными, словно некая искупительная кара.

Фатально убеждённый в том, что этот невыносимый ужас повторится, Утер предпринял множество тщательно продуманных мер предосторожности, оснастив гроб, в котором он должен был быть похоронен, электрической системой вызова помощи. Малейшее нажатие на кнопку, которая находилась у него под правой рукой и могла быть легко найдена на ощупь, приводило в действие тревожный звонок над семейным склепом, одновременно со вторым звонком, установленным в соседнем поместье.

Но даже этого было недостаточно, чтобы успокоить его страхи. Его преследовала мысль о том, что кнопка может не сработать, что никто не услышит звонок, или его спасители появятся слишком поздно, когда он окончательно задохнётся в смертельных мучениях.

С каждым днем эти опасения, сопровождающие первые стадии его возрождающегося недуга, становились всё более скорбными и подавляющими. Затем он исподволь начал сомневаться в своём брате, подозревая, что Гай, будучи ближайшим наследником, может оказаться заинтересован в его скорейшей кончине, имея вполне обоснованное желание поскорее её приблизить. Гай всегда был циничным и хладнокровным типом. Его едва скрываемое презрение и скудное сочувствие по отношению к одержимости Утера Магбейна, под действием нездоровой фантазии с лёгкостью обретали куда более мрачный смысл.

Постепенно, по мере того, как он становился всё слабее, больной начал опасаться, что его брат намеренно хочет ускорить погребение — и даже может отключить устройство для вызова помощи, забота о котором была ему доверена.

Теперь, после того, как Гай вышел, уверенность в этом предательстве, словно чёрный, ядовитый цветок, проросла в разуме сэра Утера Магбейна. Охваченный ледяной, разрушительной паникой, он решил при первой же возможности поведать свои соображения кому-то другому, доверив эту тайну человеку более надёжному чем Гай, который отвечал за то, чтобы электрическая сигнализация находилась в исправном рабочем состоянии.

Часы тянулись, как шеренга трупов, пока он лежал так, отравленный своими погребальными мыслями. День угасал, и клонящееся к горизонту солнце должно было бы теперь сиять сквозь свинцовые рамы, но обрамлённое тисами небо выглядело хмурым, так что свет его лишь наполнял помещение влажным мерцанием. Серая паутина сумерек оплетала комнату, и Магбейн вспомнил о докторе, который вот-вот должен был нанести ему вечерний визит.

Мог ли он осмелиться доверить ему свою тайну? Он не слишком хорошо знал этого человека. Гай нанял его после смерти их старого семейного доктора. Сэра Утера никогда не заботила его манера общения, оживлённая и в то же время мрачная. Он вполне может оказаться в сговоре с Гаем, понимая, что от старшего брата можно так удобно избавиться, и при этом официально подтвердить его кончину. Нет, он не мог поговорить с доктором.

Кто вообще мог бы ему помочь? Друзей у него почти не было, да и последние из них, казалось, давно покинули его. Поместье его находилось в глуши, так что вся обстановка складывалась благоприятно для обнаруженного им предательства. Боже! Он задыхался, словно уже был похоронен заживо!..

Кто-то тихо открыл дверь и подошел к нему. Он чувствовал себя таким беспомощным и отчаявшимся, что даже не попытался обернуться. Вскоре посетитель встал перед ним, и Магбейн увидел, что это был Холтон — пожилой семейный дворецкий, который служил трём поколениям Магбейнов. Пожалуй, он мог доверять Холтону и попробует договориться с ним.

Он сформулировал первую фразу, с которой собрался обратиться к дворецкому, и ужаснулся, когда язык и губы отказались повиноваться ему. До сих пор он не замечал в себе никаких изъянов — и мозг, и чувства были предельно ясными. Но сейчас словно ледяной паралич сковал его органы речи.

Он хотел поднять свою бледную руку, похожую на когтистую птичью лапу, но рука неподвижно лежала на покрывале, несмотря на прилагаемые им мучительные, поистине геркулесовы усилия воли. В полном сознании, но при этом не в силах пошевелить даже пальцем или веком, он мог лишь лежать и смотреть, как в слезящихся глазах старого дворецкого пробуждается обеспокоенность.

Холтон приблизился, протягивая дрожащую руку. Магбейн видел, как она приближается к нему, как она нависает над его телом и опускается к сердцу, чуть ниже поля его зрения. Казалось, она никак не может прикоснуться к нему, по крайней мере, у него не было ощущения такого контакта. В комнате быстро темнело — странно, что ночь наступила так быстро, — и слабость проникала во все его чувства, точно коварная мгла.

С появлением знакомого ужаса и ощущением какого-то невыносимого повторения того крайнего испуга, который ему довелось испытать ранее, он ощутил, что погружается в чёрную как ночь бездну. Лицо Холтона поблёкло, как далекая звезда, отступая с ужасающей скоростью над неизмеримо глубокой ямой, на дне которой Магбейна ожидала безымянная, неумолимая гибель, к которой он шёл всю свою жизнь и которую ему было предопределено встретить от начала времён. Вниз, он навечно падал вниз, звезда исчезла, нигде не было света — и его обморок сделался всеобъемлющим.

Когда сознание Магбейна начало потихоньку возвращаться к нему, то поначалу он не мог отличить реальности от бесчисленных фантастических грёз. В этих грёзах он вспомнил о своём падении в пропасть, и спустя некоторое время, каким-то животным, болезненным образом чувствовал, что этот спуск всё ещё продолжается. Казалось, что огромные демонические лапы схватили его во мраке у самого надира, подняли и понесли по неизмеримым лестничным пролётам дальше, вниз, под самые основы мира, по длинным коридорам, лежавшим глубже самого ада.

Ночь была повсюду. Он не мог видеть очертаний тех, кто нёс его, поддерживая ноги и голову, но мог слышать, их неумолимые, неустанные шаги, отзывавшиеся глухим эхом погребального грома в чёрных подземельях и ощущать каким-то сверх-осязанием нагромождение похоронных предметов и форм, сдавливающих его сверху и со всех сторон, как бывает лишь во снах.

Где-то посреди этой ночной пустоты они положили его вниз, оставив в покое, и ушли. Сквозь грёзы он услышал бесконечно зловещее свинцовое эхо торопливых, удалявшихся шагов, раздававшихся по всем лестницам и коридорам, через которые они пришли сюда со своей бренной человеческой ношей. Затем раздался продолжительный лязг закрывающихся дверей где-то наверху, лязг плиты, наполненный безысходным отчаянием, подобный титаническому погребальному звону. Даже после того как угасли все его отголоски, звучавшее в нём отчаяние казалось, осталось в здешнем затхлом безмолвии, поселившись во всех тайниках этого подземного могильного мира, чтобы бесконечно властвовать здесь.

Тишина, тёмная, душная тишина бесконечных эпох царила здесь, словно вся вселенная умерла, опустившись в какой-то подпространственный могильник. Магбейн не мог ни двигаться, ни дышать, не способный чувствовать, окружённый бесконечностью мёртвых вещей, как и он сам лежавших здесь без всякой надежды на воскресение.

Затем, без ощутимого перехода, внутри этих грёз возникло другое видение. Магбейн забыл об ужасе и безысходности своего положения, как новорожденный ребёнок, позабыв о своих прежних смертях. Ему виделось, что он стоит в каком-то месте, залитом нежным солнечным светом, среди весёлых многокрасочных цветов. Густая апрельская трава пружинила под ногами, небеса напоминали какой-то весенний рай. И он не был одинок в этом Эдеме. Прекрасная Эллис Маргрейв, его бывшая невеста, стояла и улыбалась ему среди цветов.

Он шагнул к ней, наполненный неизъяснимым счастьем — но у него под ногами в дёрне разверзлась чёрная яма в форме могилы, расширяясь и углубляясь с ужасающей быстротой. Не в силах отвратить свою погибель, он свалился в яму, падая и падая в нее бесконечно, пока над ним со всех сторон не сомкнулась тьма, сходясь вокруг тусклой точки света, которая была всем, что осталось от апрельских небес. Свет иссяк и Магбейн снова лежал среди мёртвых предметов в этих преисподних вселенских склепах

Медленными, безмерно неопределёнными шагами его грёзы начали постепенно сливаться с реальностью. Поначалу пропало ощущение времени, оставив вместо себя эбеново-чёрное загнивающее болото, в котором тонули эпохи и минуты. Затем, через неведомый канал восприятия, к Магбейну вернулось осознание протяжённости. Осознание обострялось, и ему показалось, что он слышит какой-то отдалённый приглушённый звук, повторяющийся через продолжительные промежутки времени. Невыносимые сомнения и недоумения, связанные с каким-то ужасом, который он никак не мог вспомнить, пробудились и разрослись ядовитым выводком в его помрачённом разуме

Теперь он почувствовал некий телесный дискомфорт. Влажный, холодный озноб, зарождающийся в центре его мозга, прокрадывался вниз через всё его тело и конечности, пока не достиг окончаний пальцев, в которых начало ощущаться покалывание. С нарастающим ужасом, для которого он не подобрать определения, граф услышал отдалённый, приглушённый, постепенно нараставший звук, пока, наконец, не понял, что этот звук превращается в ощутимые удары его собственного сердца. И с этим прояснением собственного чувственного восприятия он внезапно, словно озарённый вспышкой чёрной молнии, понял, что его так страшило.

Ужасное понимание пронзило его смертельным потрясением, бросив в ледяной холод. Это было похоже на окоченение столбняка, сдавившее все его члены, железными обручами сжимающее его горло и сердце, останавливающее дыхание, сокрушающее его, как какой-то материализовавшийся демон. Он не смел, не мог шевельнуться, чтобы убедиться в реальности своего страха

Будучи совершенно беззащитным перед лицом жестокой погибели, он старался восстановить хотя бы малую долю самообладания. Он не должен уступать этому ужасу, если не хочет сойти с ума. Возможно, это был всего лишь сон, возможно, он лежит сейчас в своей постели, в темноте, и если он сейчас вытянет руку, его пальцы ощутят свободное пространство, а не столкнутся с отвратительно близкой крышкой гроба.

С неудержимым, болезненным головокружением он старался собрать всё свое мужество и волю, чтобы преодолеть это испытание. Его пробуждающееся обоняние подтверждало его худшие опасения. Он чувствовал затхлую духоту, зловещую вонь сырого дерева и ткани — как это уже случалось с ним раньше. Казалось, что воздух становится всё более тяжёлым, в нём появились какие-то нечистые примеси.

Вначале он подумал, что не может пошевелить рукой, что странный болезненный паралич всё ещё не отпустил его. С ужасающей затруднённостью, точно в кошмаре, он приподнимал её, медленно, кропотливо, словно преодолевая сопротивление вязкой среды. Когда, наконец, через несколько дюймов рука наткнулась на холодную и плоскую поверхность, он почувствовал, как отчаяние железным обручем стискивает его, однако никакого удивления на этот раз не было. Не осталось никакой надежды, всё происходило вновь, в точном соответствии с предопределённой ему судьбой. Каждый его шаг с момента рождения, каждое движение, каждый вздох и каждое усилие вели только к этому.

Безумные мысли перемалывали мозг, переполняя его, подобно колонии личинок в трупе. Давние воспоминания и нынешние страхи перемешались в невообразимой путанице, пропитанной той же гробовой чернотой. В этом смятении несвязанных идей он вспомнил о кнопке, которую он установил в гробу. Но в то же мгновение, из тьмы, словно галлюцинация, появилось лицо его брата, чёрствое, ироничное, тронутое тонкой двусмысленной усмешкой, и все его нынешние страхи вернулись к нему во всей их отвратительной несомненности. В мгновенной вспышке он увидел лицо того, кто руководил всем этим процессом, по приказу которого, при незаконном попустительстве доктора, его торопливо упрятали в гробницу, не доверив тело даже рукам бальзамировщика. Они не стали рисковать, боясь, что он может очнуться в любой момент и обрекли его на этот ужас.

Жестокое видение насмешливого лица, казалось, исчезло, и среди беспорядочных, порождённых безумием мыслей, промелькнула иррациональная надежда. Возможно, он ошибался со своими сомнениями относительно Гая. Возможно, электрическое сигнальное устройство всё-таки сработает и лёгкое прикосновение к кнопке призовёт работящих слуг, которые освободят его из погребального заточения. Казалось, он позабыл все свои недавние подозрения, выстраивавшиеся в столь ужасающе логичной последовательности.

Быстрыми, автоматическими движениями он принялся нащупывать кнопку. Поначалу он никак не мог её отыскать, и его душа наполнилась болезненным ужасом. Наконец, пальцы коснулись кнопки и теперь он яростно давил на неё, чутко прислушиваясь, не раздастся ли ответный звон в часовне наверху. Конечно, он услышал бы его даже через дерево гроба и каменные плиты. Он безумно желал поверить, что в самом деле слышал тревожный звон, и даже мог различить звук бегущих ног где-то прямо над ним. Казалось, отвратительные провалы самого омерзительного отчаяния тянулись на протяжении многих часов, и он, наконец, понял, что не было ничего – ничего кроме замедленного рокота его собственного, заточённого в неволю сердца.

На какое-то время он поддался безумию и, как в прошлый раз, не обращая внимания на боковины гроба, принялся слепо бросаться всем телом на неумолимую крышку. Снова и снова он пронзительно кричал, однако узкое пространство казалось, затопило его громкими, демонически глубокими звуками, в которых он не мог распознать свой собственный голос, или голос, хотя бы отдалённо походящий на человеческий. Изнеможение и влажный, солёный вкус крови во рту, стекавшей с разбитого лица, наконец, вернули ему относительное спокойствие.

Только сейчас он понял, насколько ему тяжело дышать. Его неистовые усилия и крики привели лишь к истощению скудного запаса воздуха в гробу. В одно из мгновений, с неестественным хладнокровием он вспомнил, что когда-то читал о методике неглубокого дыхания, с помощью которой человек мог прожить довольно продолжительное время после погребения в земле. Он должен заставить себя сделать лёгкий вдох, сосредоточить все силы и способности на продлении собственной жизни. Возможно, он сможет продержаться таким образом некоторое время, пока придут спасатели. Возможно, сигнализация всё же сработала, но он не сумел ее услышать. Люди спешат ему на помощь, и он не должен погибнуть, прежде чем они сумеют поднять плиту и вскрыть гроб.

Он хотел жить как никогда раньше, с невыносимой завистью он жаждал ещё раз вдохнуть воздух, познать невообразимое блаженство свободного движения и дыхания. Боже! Только бы пришёл хоть кто-нибудь, только бы услышать звуки шагов, угрюмый скрежет плиты, стук молотков и зубил, которые впустили бы к нему благословенный свет и чистый воздух! Могло ли всё это оказаться осуществившимся предвидением того, чего он так опасался? Мог ли он представить себе весь этот тупой ужас погребения заживо, эту слепую, тесную агонию медленного удушения?

Он старался дышать как можно меньше, без лишних усилий и движений, но его горло и грудь, казалось, сжимались, словно их неумолимо сдавливало какое-то жестокое орудие пыток. Не было никакого облегчения, никакой надежды на спасение, ничего, кроме непрекращающегося, неустанного давления, удушающей хватки какой-то чудовищной гарроты, которая сжимала его лёгкие, сердце, горло и мозг.

Агония нарастала; на него навалилось множество могильных плит и надгробных монументов, которые он должен был приподнять для того, чтобы сделать хотя бы вдох. Он продолжал бороться с могильной тяжестью. В то же время ему казалось, что он слышит натруженный звук двигателя какой-то циклопической машины, которая двигалась в подземном проходе под массами обрушившейся земли и горного камня. Он не понимал, что это были звуки его мучительного, тяжёлого дыхания. Двигатель звучно пыхтел, громыхая и хрипя, сотрясая землю вибрацией, и за этим шумом ему казалось, как сами основы разрушающихся миров медленно и размеренно опускаются, вниз, чтобы задушить его в абсолютном и окончательном безмолвии

Последние смертные муки его удушья превратились в чудовищный бред, фантасмагорию, которая, казалось, продлевала сама себя на эпохи, когда одно беспощадное видение без всякого перехода перетекало в другое.

Он думал, что лежит в заточении в какой-то тюрьме инквизиции, потолок, пол и стены которой сдвигались вокруг него с ужасающей скоростью, сокрушая его в своих адамантиновых объятиях.

На мгновение, в свете, который не был светом, он, на налитых свинцом ногах попытался убежать от бесформенного, безымянного джаггернаута, выше звёзд, тяжелее вселенной, который катился на него в чёрной, чугунной тишине, размалывая его под собой в гробовую пыль какого-то преисподнего лимбо.

Он поднимался по бесконечной лестнице, неся на руках какой-то тяжкий, гигантский труп, и на каждом шагу лестница рушилась под ним и падала вниз за его спиной, в то время как труп лежал на нём, распухая до макрокосмических размеров.

Безглазые гиганты растягивали его тело на гранитной равнине, и в течение бесчисленных эпох неспешного труда возводили на его груди чёрный, бессолнечный Вавилон, выстроенный из колоссальных каменных блоков.

Анаконда из чёрного живого металла, извивающаяся рядом с ним в яме, куда он упал, сдавливала его тело своими невообразимыми кольцами, более крепкими, чем у мифического Пифона. В серой, яростной вспышке он увидел её огромную пасть, нависающую над ним, высасывающую его последний вздох, который она выдавила из его лёгких.

Внезапно, с непостижимой быстротой, голова анаконды превратилась в голову его брата Гая. Он глумился над ним ощерясь в чудовищной усмешке. Казалось, она распухает и расширяется, теряя человеческое подобие и очертания, превращаясь в тёмную, бессмысленную массу, которая понеслась на него в ураганной мгле, загоняя его вниз, в пространство за пределами космоса.

Где-то в этом нисхождении к нему пришла неведомая, непознаваемая милость небытия…