О. Генри. Последний лист

О. Генри

Последний лист

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались ипереломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуютстранные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя разадва. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холстповстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого центапо счету!

И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж впоисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландскихмансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авенюнесколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали " колонию".

Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси - уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая изКалифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Вольмойулице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукававполне совпадают. В результате и возникла общая студия.

Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуютПневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другогосвоими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохомпереулков, он плелся нога за нагу.

Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старымджентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы скрасными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежаланеподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплетголландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.

Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровейвызвал Сью в коридор.

- У нее один шанс... ну, скажем, против десяти, - сказал он, стряхиваяртуть в термометре. - И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопеятеряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Вашамаленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?

- Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.

- Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чемдействительно стоило бы думать, например, мужчины?

- Мужчины? - переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губнаягармоника. - Неужели мужчина стоит... Да нет, доктор, ничего подобного нет.

- Ну, тогда она просто ослабла, - решил доктор. - Я сделаю все, чтобуду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой поциент начинаетсчитать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентовс целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть разспросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что унее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.

После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала вяпонскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистываярэгтайм.

Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.

Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Длямолодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями кжурнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.

Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах ис моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Онасмотрела в окно и считала - считала в обратном порядке.

- Двенадцать, - произнесла она, и немного погодя: - одиннадцать, - апотом: - " десять" и " девять", а потом: -" восемь" и " семь" - почти одновременно.

Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старыйплющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичнуюстену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелетыветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.

- Что там такое, милая? - спросила Сью.

- Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают гораздобыстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперьэто легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.

- Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.

- ЛистьевЮ На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаюуже три дня. Разве доктор не сказал тебе?

- Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрениемотпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще ктому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Небудь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоровыздоровеешь... позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансовпротив одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножкобульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть егоредактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.

- Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристальноглядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умруи я.

- Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мнене открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должнасдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.

- Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? - холодно спросилаДжонси.

- Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я нежелаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.

- Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочетсявидеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мнехочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже иниже, как один из этих бедных, усталых листьев.

- Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я хочуписать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотриже, не шевелись, пока я не приду.

Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у МоисеяМикеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусствеБерман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не началего. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и томуподобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодымхудожникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Онпил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном этобыл злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью исмотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного дляохраны двух молодых художниц.

Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в егополутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло намольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сьюрассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, какбы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее

непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глада очень заметнослезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.

- Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость - умирать оттого, чтолистья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позироватьдля вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такойчепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!

- Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей приходятв голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если выне хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противныйстарик... противный старый болтунишка.

- Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал, что я не хочупозировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Божемой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!

Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору досамого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там ониподошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман встарой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутыйчайник вместо скалы.

На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, чтоДжонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.

- Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.

Сью устало повиновалась.

И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихсявсю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Всееще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тленияи распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.

- Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадетночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.

- Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. -Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?

Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазиязавладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались всенити, связывавшие ее с жизнью и людьми.

День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плющадержится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлениемтемноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.

Как только рассвело, беспощаднаяДжонси велела снова поднять штору.

Лист плюща все еще оставался на месте.

Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, котораяразогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.

- Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси. - Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая ябыла гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немногобульона, а потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначалазеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как тыстряпаешь.

Часом позже она сказала:

- Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.

Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним вприхожую.

- Шансы равные, - сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью.

- При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить ещеодного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тожевоспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будетпокойнее.

На другой день доктор сказал Сью:

- Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход - и большеничего не нужно.

В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, судовольствием довязывая яркосиний, совершенно бесполезный шарф, и обняла ееодной рукой - вместе с подушкой.

- Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, - начала она. - МистерБерман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего толькодва дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в егокомнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь ибыли холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужаснуюночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую сместа, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что онне дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана – оннаписал его в ту ночь, когда слетел последний лист.