Приложение 6 страница

Как душистая антитеза, мисс Урания навязывалась памяти; но, почти тотчас задетый неожиданностью этого естественного скотского запаха, дез Эссэнт вернулся к цивилизованным испарениям, что неизбежно напомнило других любовниц; хотя они теснились стадом в его мозгу, над всеми возвышалась теперь одна женщина; ее чудовищность удовлетворяла на протяжении многих месяцев.

Она была худощавой черноглазой брюнеточкой с напомаженными волосами, разделенными ближе к виску мальчишеским пробором. Познакомились в кафе-концерте, где она выступала как чревовещательница.

Изумляя толпу, которой от этих упражнений делалось дурно, она заставляла говорить поочередно картонных детишек, сидящих на стульях, как свирель Пана; беседовала с оживленными манекенами и в том же зале жужжали мухи вокруг люстр, слышен был ропот публики, набравшей в рот воды, удивленной, что сидит, инстинктивно отодвигающейся, в то время как рокот мифических экипажей доходил от входа до сцены.

Дез Эссэнт был очарован; куча мыслей забурлила в нем; прежде всего он поспешил с помощью банковских билетов покорить чревовещательницу, понравившуюся уже одним контрастом с американкой. Эта брюнетка источала изысканные ароматы: нездоровые и крепкие; она пылала, точно кратер; вопреки всем этим уловкам, дез Эссэнт пресытился за несколько часов; тем не менее он любезно позволил обглодать себя: его привлекала не столько любовница, сколько феномен.

Впрочем, планы, поставленные им перед собой, созрели. Он решил осуществить мечты, до тех пор не реальные.

Однажды он приказал доставить маленького сфинкса из черного мрамора, разлегшегося в классической позе: с вытянутыми лапами и твердой прямой головой, и химеру из разноцветной глины; она потрясала ощетиненной гривой, пронзала кровожадными глазами, обмахивала раздутые бока хвостом, словно кузнечные меха. Зверей поместил в противоположных концах комнаты, погасил свет, позволив только рдеющим углям в камине тускло освещать комнату и увеличивать предметы, утонувшие во мраке.

Потом лег на канапе возле женщины — отсветы достигали ее неподвижного лица — и ждал.

С удивительными интонациями (он долго и терпеливо с нею репетировал), женщина оживляла двух чудовищ, даже не разжимая губ, даже не глядя на них.

В полной тишине начался восхитительный диалог Химеры и Сфинкса, произнесенный гортанными глубокими голосами, сначала хриплыми, затем пронзительными, абсолютно сверхчеловеческими:

— Здесь Химера, постой.

— Нет, никогда.

Убаюканный прелестной флоберовской прозой, он слушал, дрожа, страшный дуэт; трепет сбегал от затылка к ногам, когда Химера произнесла торжественную магическую фразу:

— Я ищу новые ароматы, более крупные цветы, неиспытанные наслаждения.

Ах, это к нему обращался голос, таинственный как колдовство; это ему рассказывали о лихорадке неведомого, о неутоленном идеале, о желании скрыться от ужасной реальности, выйти за границы мысли, ощупать, не будучи в этом до конца уверенным, потустороннее искусство!

Вся тщетность его собственных усилий перевернула душу. Он нежно обнял молчаливую женщину, прячась, как безутешное дитя, у нее на груди, не видя даже гнусной рожи комедиантки, обязанной играть сцену, заниматься своим ремеслом дома, в минуты отдыха, вдали от рампы.

Их связь продолжалась, но вскоре слабость дез Эссэнта увеличилась; воспаленность мозга не растопляла больше телесного льда; нервы не покорялись воле; маразм старческой похоти поработил его. Чувствуя, что становится все более нерешительным в обществе этой любовницы, он прибег к самому эффективному из старых возбудителей: к страху.

В то время, как он держал женщину в объятиях, за дверью слышалось рычание: " Ты откроешь? Я знаю, что ты с хахалем; ну погоди у меня, сука!.. " Тотчас, как распутники, которых возбуждает страх попасться на месте преступленья, — на пригорке в Тюильрийском саду, в траве или на скамейке — он на секунду обретал силы, набрасывался на чревовещательницу, чей голос продолжал буянить за дверью; он испытывал неслыханное наслаждение от этой суматохи, от паники; чувствуя себя человеком, которому угрожает опасность, которого застукали за мерзким занятием, которого торопят.

К несчастью, сеансы недолго продолжались; он платил огромные деньги; несмотря на это, чревовещательница его послала и в тот же вечер отдалась весельчаку с простыми требованиями и с более разработанной поясницей.

Об этой он жалел; при воспоминании об ее искусстве другие женщины казались пресными; испорченная грациозность девочек была приторной; он настолько презирал их монотонные гримасы, что больше не решался их выносить.

Однажды, когда он, одиноко пережевывая отвращение, прогуливался по авеню Латур-Мобур, к нему подошел возле дворца Инвалидов молодой человек и попросил показать кратчайший путь к улице Вавилон. Дез Эссэнт объяснил и, поскольку тоже переходил улицу, они шли вместе.

Голос юноши, настойчивый, словно ему хотелось получить исчерпывающую информацию: " Так вы считаете, что если пойти налево, это будет дальше; а мне говорили, что наискосок — короче", — был одновременно умоляющим и робким, очень тихим и мягким.

Дез Эссэнт взглянул на него. Казалось, тот сбежал из коллежа; бедно одет: шевиотовая курточка обтягивала бедра, спускалась едва ли ниже поясницы; черные облегающие панталоны, опущенный воротник, из полукруглого выреза виднелся галстук по моде " Ля Вальер" — пышный, темно-синий, с белой вермишелью полосок. Юноша держал учебник в картонной обложке; на голове — коричневая шляпа с плоскими полями.

Лицо волновало; бледное и напряженное, с довольно правильными чертами, длинными черными волосами; его освещали огромные робкие глаза с синяками, близко поставленные к веснушчатому носу, под которым приоткрывался рот, маленький, но окаймленный большими губами; посредине была вмятинка, как у вишни.

Секунду они смотрели друг на друга в упор; потом юноша потупился и приблизился; рука его коснулась руки дез Эссэнта, замедлившего шаг и мечтательно разглядывающего плавную походку молодого человека.

Случайность этой встречи породила сомнительную дружбу, продолжавшуюся несколько месяцев; дез Эссэнт не мог подумать об этом без содрогания; никогда " аренда" не казалась более притягательной и более властной; никогда он не испытывал подобных опасностей и никогда не чувствовал более болезненной удовлетворенности.

Среди воспоминаний, осаждавших его одиночество, самым настойчивым было воспоминание об этой взаимной привязанности… Ферментация распутства, которая может происходить в перевозбужденном мозгу, была подобна поднимающимся дрожжам; и, чтобы обрести удовольствие в воспоминаниях, угрюмой усладе, как именует теология этот возврат к старому позору, он примешивал к физическим видениям духовные, подхлестанные чтением казуистов: Бузембаума и Диана, Липоори и Санчеса, трактующих о грехах против 6-го и 9-го наставления Десятисловия.

Породив нечеловеческий идеал в душе, которую она омывала и которую, возможно, предусматривала наследственность, датирующаяся царствованием Анри III, религия расшевелила также незаконный идеал сладострастия; смесь распутных и мистических наваждений осаждала его мозг, терзаемый упорным желанием избежать вульгарностей жизни, погрузиться вдали от уважаемых обычаев в оригинальные экстазы, в райские или адские кризисы, равно губительные, поскольку влекут за собой потерю фосфора.

Сегодня он выходил из этих грез обессиленный, сломленный, почти умирающий и зажигал свечи и лампы, затопляя себя светом, веря, что так менее отчетливо, чем во тьме, слышен глухой, настойчивый, нестерпимый шум артерий, с удвоенной силой бьющихся под кожей шеи.

Иногда во время странной болезни, пожирающей обескровленный род, внезапные успокоения наступают вслед за кризисами. Не зная почему, дез Эссэнт проснулся в одно прекрасное утро совершенно окрепшим; ни тебе кашля, выворачивающего наизнанку, ни гвоздей, загнанных колотушкой в затылок; только невыразимое блаженство, легкость мозга; плотные, серо-зеленые мысли просветлели, стали прозрачно-радужными, как мыльные пузыри нежнейших оттенков.

Так продолжалось несколько дней; и вдруг после полудня возникли галлюцинации запаха.

Комната пропахла франжипаном; он проверил, не пролился ли откупоренный флакон — в комнате вообще не было флакона; он пошел в кабинет, потом в столовую: запах ощущался.

Позвонил слуге: " Вы ничего не чувствуете? " Тот посопел и заявил, что ничем не пахнет; несомненно, невроз возвращался под видом нового обмана чувств.

Утомленный настойчивостью воображаемого аромата, он решил окунуться в настоящее, надеясь, что эта носовая гомеопатия исцелит или, по крайней мере, приостановит преследование назойливого франжипана.

Зашел в туалетную комнату. Там, возле старинного баптистера, превращенного в умывальник, под длинным стеклом в рамке из кованого железа, запирающим слово каймой, посеребренной лунным светом, зеленую и как бы мертвую воду зеркала, стояли на полках из слоновой кости бутылки разной величины и формы.

Он поставил их на столик и разделил на две серии: простые ароматы, то есть экстракты или спирты, и сложные, обозначенные изначальным названием букета.

Окунувшись в кресло, дез Эссэнт собрался с мыслями.

Вот уже несколько лет он был мэтром в искусстве обоняния; он считал, что нос может испытать такие же наслаждения, как ухо и глаз; ведь каждое чувство, вследствие естественной склонности и утонченности культуры, обладает способностью к новым восприятиям, к тому, чтобы их умножать, координировать, создавать шедевр; в сущности, искусство добывать ароматы не более анормально, чем другие; скажем — извлекать звуковые волны или поражать сетчатую оболочку различно окрашенными лучами; но если никто не может, не обладая особой интуицией, развитой изучением, отличить шедевр живописи от мазни, музыку Бетховена от Клаписсона, никто и подавно не сможет без предварительного посвящения не спутать букет, созданный настоящим художником, от попурри, сфабрикованного ремесленником для продажи в бакалейной лавке и на базаре.

В этом искусстве ароматов одна грань особенно соблазняла его: искусственная точность.

Почти никогда, не правда ли? Духи не делают из цветов, имя которых они носят; художник, который осмелился бы заимствовать у одной природы ее элементы, произвел бы незаконнорожденное дитя, неискренное, лишенное стиля, по той простой причине, что эссенция, полученная дистилляцией цветов, способна дать весьма отдаленную и самую вульгарную аналогию с ароматом живого цветка, распространяющего свои испарения вдоль земли.

Так, за исключением неподражаемого жасмина (он не терпит никакой подделки, никакой имитации; (построен на " чуть-чуть" ), все цветы могут быть созданы точной смесью алкоголатов и спиртов, причем у оригинала похищается индивидуальность, и добавление этого пустячка, этого тона, этого пленительного аромата, этого редкостного штриха характеризует произведение искусства.

Одним словом, в парфюмерии художник завершает первоначальный природный запах, вырезая из него аромат, и дает его, как ювелир, который очищает воду камня и представляет его с лучшей стороны.

Постепенно арканы наиболее презираемого искусства открылись пред дез Эссэнтом; сейчас он умел расшифровывать язык, столь же богатый и проникновенный, как литературный; стиль, обладающий необычайной точностью, проглядывающий под внешне расплывчатой оболочкой.

Для этого ему пришлось сначала выработать грамматику, понять синтаксис запахов, хорошенько освоить правила, управляющие ими, и, познакомившись с одним диалектом, начать сравнивать творения таких мастеров, как Аткинсон и Пюбэн, Шардэн и Вьоле, Легран и Пьесе, разбирать конструкции их фраз, взвешивать пропорцию их слов и аранжировки периодов.

Опыт должен был подкрепить теории, часто столь несовершенные и банальные.

Ведь классическая парфюмерия не отличалась разнообразием, была почти бесцветной, шаблонно текла по форме, сделанной древними химиками; заключенная в свои перегонные кубы, несла околесицу, когда вдруг разразился романтический период и изменил ее, омолодил, сделал более податливой и гибкой.

Ее история следовала за историей нашего языка по пятам. Благоуханного стиля " Луи ХIII", составленного из дорогих в ту пору компонентов: ирисовой пудры, мускуса, порея, миртовой воды, уже названной " ангельской водицей", еле-еле хватало, чтобы выразить дерзкое изящество, резковатые цвета времени, которое сохранили для нас отдельные сонеты Сэн-Амана. Позднее, вместе с миррой, олибаном, сильными и строгими мистическими благовониями, стали почти возможны помпезность великого века, многословное красноречие ораторского искусства, изобилие и благозвучие высокого слога Боссюэ и проповедников; еще позже усталая изощренная грация французского общества эпохи Луи XV обрела своих выразителей во франжипане и марешале, давших до некоторой степени синтез времени; затем, после скуки и нелюбопытства Первой империи (она злоупотребляла одеколонами и препаратами розмарина) парфюмерия бросилась вслед за Виктором Гюго и Готье к солнечным странам; она создала ориенталии, сверкающие солями пряностей, открыла новые интонации, антитезы, на что раньше не отваживалась; отобрала и приняла в услужение старинные нюансы, усложнив, уточнив, смешав их; наконец, она решительно отбросила намеренную трескучесть, к которой ее свели Малербы, Буало, Андриё, Баур Лормианы — низменные дистилляторы ее поэм. ^{25}

Но этот язык не пребывал с 1830 года в неподвижности. Он испытал эволюцию и, приноровившись к походке века, выдвинулся параллельно с другими искусствами; и он тоже покорился желаниям любителей и художников, набрасываясь то на китайцев, то на японцев, измышляя ароматные альбомы, имитируя букеты цветов Такеока, добиваясь смесью лаванды и гвоздики запаха Ронделеции; союзом пачули и камфары — причудливого запаха туши; сочетанием лимона, гвоздики, эфирного масла из померанцевых цветов — испарений японской овении.

Дез Эссэнт изучал, анализировал душу флюидов, толковал эти тексты; ему нравилось в свое удовольствие играть роль психолога, разбирать творческий процесс, доходя до истоков, развинчивать детали, составляющие структуру сложного запаха; благодаря этому занятию, его нюх достиг почти безупречной точности.

Подобно тому, как продавец вин по одной капле узнает, откуда они, продавец хмеля, едва понюхает мешок, тотчас определяет его доподлинную стоимость, а китайский негоциант может по запаху немедленно догадаться о происхождении чая, сказать, на каких фермах Богейских гор, в каких буддийских монастырях его культивировали, когда сорваны его листочки, уточнить степень его поджаренности, влияние, которое он испытал от соседства цветка сливы, душистой Олей, благовонных листьев кохинхинского прутняка, оливок — словом, всех ароматов, способствующих изменению его природы; добавить туда неожиданный светлый мазок, ввести в его суховатый букет затхловатость свежих цветов — дез Эссэнт мог, по капелюшечке запаха сразу же рассказать о дозах его состава, объяснить психологию смеси, почти угадать имя художника, который его создал и поставил личную печать своего стиля.

Само собой разумеется, он обладал коллекцией всех продуктов, употребляемых парфюмерами; у него хранился даже настоящий бальзам из Мекки, тот самый редчайший бальзам, что производят лишь в некоторых областях Каменистой Аравии, и монополия принадлежит Турецкому султану.

Сидя в туалетной комнате перед столом, он мечтал о создании нового букета; с этой минуты был охвачен колебанием (подобное состояние хорошо знакомо писателям, готовым после многомесячного перерыва начать новую книгу).

Так же, как Бальзак, любивший измарать пачку бумаги, чтобы раскачаться, дез Эссэнт чувствовал необходимость размять для начала руку пустяками; захотев получить гелиотроп, он взвешивал на ладони флаконы с миндалем и ванилью, затем передумал и решил приступить к душистому горошку.

От него ускользали выражения и приемы; он колебался: в запахе этого цветка преобладает апельсин; испробовал несколько комбинаций; кончилось тем, что он добился нужного тона, присоединив к апельсину туберозу и розу, связав капелькой ванили.

Неуверенность рассеялась; легкая лихорадка охватила его, он был готов к работе; мимоходом создал чай, смешав черную смородину с ирисом; затем, обретя уверенность, решил наступать, наложить громогласную фразу, высокомерный грохот, который растопил бы шушуканье этого лукавого франжипана, вкрадывавшегося еще в комнату.

Он перебрал амбру, тонкинский мускус со страшными взрывами пачули, наиболее едкий из растительных ароматов (его цветок в природном состоянии испаряет затхлый запах плесени и ржавчины). Как бы то ни было, он был одержим XVIII веком; платья с фижмами, оборки вертелись перед глазами; его преследовали воспоминания о " Венерах" Буше, пухленьких, бескостных, словно надбитых розовым пухом; они расположились на его стенах, преследовали отголоски романа о Фемидоре, о нежной Розетт, пришедшей в отчаяние огненного цвета, когда ей задрали юбки. ^{26} В ярости он встал и, чтобы встряхнуться, изо всех сил вдохнул чистейшую эссенцию корня индийской валерианы, столь милую сердцу восточного человека и неприятную для европейца из-за слишком резкого валерианового запаха. Неистовство шока одурило его. Словно раскрошенные ударом молота, филиграни нежного аромата исчезли; он воспользовался этой отсрочкой, чтобы ускользнуть от умерших веков, от обветшалых испарений и заняться, как проделывал это раньше, новыми, менее ограниченными вещами.

Когда-то он любил убаюкивать себя парфюмерными аккордами, злоупотреблял эффектами, аналогичными поэтическим: использовал восхитительную метрику некоторых стихотворений Бодлера, скажем, " Непоправимое" и " Балкон", где последний из пяти стихов строфы является эхом первого и возвращается, чтобы погрузить душу в бесконечность меланхолии и истомы.

Он запутывался в грезах, навеваемых этими ароматическими стансами, внезапно возвращенный к исходной точке, к мотиву размышления появлением первоначальной темы, которая возникает с определенными интервалами в душистой оркестровке стиха.

Сейчас он хотел побродяжничать в удивительно разнообразном пейзаже и начал с фразы звучной, широкой, молниеносно открывающей перспективу бесконечной равнины.

Он распылил по комнате эссенцию, составленную из амброзии, Митчемской лаванды, душистого горошка, — будучи дистиллирована художником, эссенция заслуживает названия " экстракт цветущего луга"; затем ввел в этот луг смесь туберозы, апельсинового цветка и миндаля — и тотчас расцвели искусственные сирени, в то время, как липы выделяли свой аромат, расстилая по земле бледные испарения, стимулированные экстрактом лондонской липы.

Создав несколькими штрихами декорацию, убегающую до горизонта перед его закрытыми глазами, он впрыснул легкий дождь человеческих, псевдокошачьих эссенций, пахнущих юбкой, возвещающих напудренную и накрашенную женщину: стефанотис, айяпана, опопонакс, шипр, чампак, саркантус; к ним прилепил чуточку душистого чуберника, дабы в искусственную жизнь макияжа, исходящую от них, вдохнуть естественный цветок смеха в поту, радостей, беснующихся под лучами солнца.

С помощью вентилятора он развеял эти ароматные волны, сохранив лишь полевой запах, который обновил, усилив дозу, вынуждая его к возвращению, подобно повтору в строфах.

Женщины понемногу испарились; луг опустел; на зачарованном горизонте встали заводы; верхушки их громадных труб горели, как пуншевые чаши.

Дыхание фабрик, химических продуктов просачивалось теперь сквозь бриз, поднятый дез Эссэнтом с помощью вееров, а природа выделяла еще в этот гнойный воздух свои нежные испарения.

Дез Эссэнт разминал и разжигал пальцами шарик росного ладана: удивительнейший запах — одновременно омерзительный и приятный — распространялся по комнате, напоминая восхитительный аромат жонкиля, страшную вонь гуттаперчи и каменноугольного масла. Он продезинфицировал руки, запер в герметически закрывающийся ящик древесную смолу, и фабрики тоже исчезли. Тогда он вонзил в оживленные испарения липы и лугов несколько капель эссенции new mown hay[2] — в заколдованном ландшафте, мгновенно лишенном сиреней, поднялись стога сена, приводя новое время года, распространяющее свое тонкое веяние в лете запахов.

Когда, наконец, дез Эссэнт объелся этим зрелищем, он тщательно рассеял экзотические ароматы, утомил свои распылители, пришпорил сконцентрированные спирты, отпустил поводья всех бальзамов, и в отчаянной духоте комнаты разразилась безумная, подвергнутая возгонке природа с учащенным дыханием, насыщая лихорадкой алкоголатов искусственный морской ветер; природа неправдоподобная и прелестная, совершенно парадоксальная, объединившая тропический перец, сандаловые дуновения Китая и Гедиосмию Ямайки с французскими запахами жасмина, боярышника и вербены; распуская, вопреки временам года и климатам, деревья различных видов, цветы самых противоположных окрасок и запахов; создавая сплавлением и столкновением всех этих тонов общий аромат — безымянный, непредвиденный, странный, а в нем, как упрямый рефрен, сквозила декоративная фраза начала: запах огромного луга, над которым проносятся благоухания сирени и липы.

Внезапно его пронзила острая боль; показалось, что коловорот просверлил виски. Он открыл глаза, очнулся в своей туалетной комнате, за столом; оглушенный, с трудом добрел до окна и приоткрыл его. Волна воздуха прояснила удушливую атмосферу; он прошелся взад-вперед, чтобы укрепить ноги; туда-сюда, поглядывая на потолок, где крабы и водоросли, припудренные солью, выделялись рельефом на зернистом фоне, таком же белом, как морской песок; подобный орнамент покрывал плинтусы, окаймлял простенки, обитые японским крепом цвета морской волны, чуть-чуть сморщенным в подражание гофрировке реки, которую морщинит ветер; и в этом легком течении плавал лепесток розы, вокруг него крутилась стайка рыбок, нарисованных двумя штрихами туши.

Но веки оставались тяжелыми; он перестал вышагивать по узкому пространству между баптистерием и ванной, облокотился о подоконник — головокружение прекратилось; он тщательно закупорил склянки и воспользовался случаем, чтобы поправить беспорядок макияжей. Он почти не прикасался к ним со дня переезда в Фонтенэ и теперь почти удивился, видя коллекцию, раньше исследованную столькими женщинами. Друг на друга громоздились флаконы и горшочки. Здесь фарфоровый, из семейства зеленых, содержащий шнуду — великолепный белый крем: если его положить на щеки, он под воздействием воздуха переходит в нежно-розовый, потом в столь природно алый, что дает полнейшую иллюзию полнокровной кожи; там — лаки, инкрустированные ценным перламутром, хранили японское золото и афинскую зелень цвета крыла шпанской мушки; золото и зелень, которые превращались в глубокий пурпур, если их увлажнить; возле горшочков, наполненных кремом из лесного ореха, серкисом гарема, эмульсией кашмирской лилии, земляничных лосьонов и бузины для крашения; а рядом с бутылочками, наполненными растворами туши и розовой воды для глаз, были разбросаны инструменты из слоновой кости, перламутра, стали, серебра, вместе с люцерновыми щетками для десен: всякие там щипчики, ножницы, банные скребницы, эстомпы, крепоны, кисточки, спинотерки, мушки и пилочки.

Он перебирал все эти принадлежности, когда-то купленные по настоянию любовницы (та изнемогала под влиянием некоторых ароматов и бальзамов) — особы чокнутой и нервной, обожающей обмакивать соски в ароматные приправы, но способной испытывать восхитительно ошеломляющий экстаз, лишь когда ее причесываешь гребнем или когда, среди ласк, она вдыхала запах сажи, штукатурки строящихся домов во время дождя или пыли, пробитой огромными каплями летнего грозового ливня.

Он пережевывал эти воспоминания, и вдруг вечер в Пантэне, проведенный из скуки, из любопытства в обществе этой женщины и одной из ее сестер, возник в памяти, всколыхнув забытую бездну старых мыслей и ароматов; пока женщины болтали и демонстрировали друг дружке свои наряды, он подошел к окну; сквозь запыленные стекла увидел затопленную грязью улицу, услышал непрерывное шлепанье галош по лужам.

Эта уже отдалившаяся сцена предстала внезапно с удивительной отчетливостью. Пантэн, оживленный в зеленой и словно мертвой воде зеркала с лунной каймою, куда бессознательно погружались его глаза; греза унесла его далеко от Фонтенэ; одновременно с улицей зеркало воскресило мысли, которые пробуждало и прежде; погруженный в забытье, он повторял изощренный, меланхолический, успокоительный антифон, записанный по возвращении в Париж:

— Да, настало время больших дождей; вдруг рыльца водосточных труб блюют, напевая под тротуарами, и грязь маринуется в лужах, наполняя своим кофе с молоком чаши, вырытые в макадаме; везде ради жалких прохожих работают полоскательницы для ног.

Под низким небом, в вялом воздухе стены домов — в черном поту; отдушины их воняют; жизнь становится гаже, сплин подавляет; в душе каждого прорастают семена нечистот; жажда грязных кутежей мучит самых строгих; в мозгу почтенных граждан готовы вспыхнуть инстинкты каторжников.

И, однако, я согреваюсь у жаркого огня, а из корзин с расцветшими цветами исходит, наполняя комнату, аромат бензоя, герани и ветиверии. В разгар ноября в Пантэне, на парижской улице стоит весна, и вот я смеюсь, в то время как вокруг испуганные семьи, избегая холодов, удирают на всех парусах в Антибы или Канны.

Немилосердная природа бессильна перед подобным феноменом; положа руку на сердце: одной промышленности Пантэн обязан этим искусственным временем года.

В самом деле, эти цветы сделаны из тафты и проволоки, а весенний запах, просачивающийся сквозь щели окна, выделяют соседние парфюмерные фабрики Пино и Сэн-Джеймса.

Для ремесленников, изнуренных тяжким трудом в мастерских; для мелких чиновников (нередко отцов семейств) возможна, благодаря коммерсантам, иллюзия глотка свежего воздуха.

Кроме того, из этой сказочной подмены природы может получиться искусное лечение; чахоточные развратники, которых посылают на юг, мрут, приконченные отрывом от своих привычек, ностальгией по парижским излишествам, сломившим их. А здесь, в поддельном климате, с помощью печных отверстий возродятся нежнейшие воспоминания о распутстве, приправленные томными женскими испарениями, — их выделяют фабрики. Смертную скуку провинциальной жизни врач может платонически заменить для своего пациента атмосферой парижских будуаров и девок. Излечиться ему поможет лишь капелька воображения.

………………………………………

Поскольку в настоящее время не существует здорового воздуха; поскольку вино, которое пьют, и свобода, которую возвещают, — смехотворные подделки; поскольку, наконец, нужна изрядная доза доброй воли, чтобы поверить, что господствующие классы достойны уважения, а прирученные — достойны утешения и сожаления, мне не кажется, заключил дез Эссэнт, ни более смешным, ни более безумным потребовать у ближнего щепотку иллюзий, эквивалентных тем, что расточают в дурацких целях ежедневно, и вообразить, что город Пантэн — искусственная Ницца, притворный Мантон.

………………………………………

Несмотря на это, сказал он (размышления были прерваны внезапной слабостью всего тела), мне следует остерегаться этих восхитительных мерзких упражнений: они меня раздавят. Он вздохнул: " Итак, снова обуздывать удовольствия, принимать предосторожности", — и он заперся в кабинете, думая, что так легче будет скрыться от наваждения ароматов.

Он распахнул окно во всю ширь, радуясь, что принимает воздушную ванну; но внезапно ему показалось, что ветер нагнал волну бергамотной эссенции с привкусом жасмина, благоуханной акации и розовой воды. Он задыхался, спрашивая себя, уж не попал ли под иго одного из тех наваждений, которые заклинались в Средние века. Запах изменился и трансформировался, продолжая упорствовать. Сомнительные запахи толутанского бальзама, перуанского бальзама, шафрана, спаянные несколькими каплями амбры и мускуса, поднимались теперь от деревни, спящей под косогором; и вдруг произошла метаморфоза: эти разрозненные обрывки переплелись, и снова франжипан, элементы которого учуял и проанализировал нос, хлынул из долины Фонтенэ до самого форта, осаждая раздраженные ноздри, опять потрясая расшатанные нервы, повергая в такую прострацию, что он, теряя сознание, почти умирая, стал сползать на подоконник.

Перепуганные слуги спешно разыскали фонтенэйского врача — тот абсолютно ничего не понял в состоянии дез Эссэнта. Процедил несколько медицинских терминов, пощупал пульс, проверил язык больного, попытался — но тщетно — его развязать, прописал успокоительное и отдых, пообещал наведаться завтра и при отрицательном жесте дез Эссэнта, у которого нашлось достаточно сил, чтобы не одобрить рвение слуг, ушел, растрезвонив по всей деревне о необычайном доме, от обстановки которого буквально опешил.

К немалому удивлению слуг, не осмелившихся теперь нос высовывать из чулана, хозяин выздоровел за несколько дней; они углядели, как он барабанил по стеклам и беспокойно посматривал на небо.

Однажды после полудня раздались короткие звонки: дез Эссэнт приказал приготовить чемоданы для длительного путешествия.

Пока слуги выбирали, следуя его указаниям, все необходимое, он лихорадочно мерил шагами каюту столовой, смотрел на расписание кораблей, прохаживался по кабинету, откуда с беспокойным и в то же время удовлетворенным видом продолжал изучать облака.

Уже целую неделю держалась сквернейшая погода. Реки сажи беспрерывно катили сквозь серые равнины неба глыбы облаков, похожих на скалы, вырванные из земли.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒