Приложение 5 страница

Он с удовольствием сравнил бы магазин садовода с микрокосмом, где были представлены все категории общества: цветы-подонки, цветы трущоб, находящиеся в своей истинной стихии, лишь когда покоятся на выступах мансард; с корнями, окрученными в ящиках из-под молока и старых мисках: левкой, например; цветы претенциозные, приличные, глупые (им место только в фарфоровых кашпо, расписанных девицами) — скажем, роза; наконец, высокородные цветы, такие, как орхидеи, хрупкие, прелестные, трепетные, зябкие — экзотические цветы, изгнанные в парижские оранжереи, в стеклянные дворцы, принцессы растительного царства, живущие в стороне, не имеющие общего с уличными растениями, с буржуазной флорой.

В общем, он чувствовал лишь слабый интерес, лишь нелегкую жалость к простонародным цветам, истощенным дыханием людского сброда, испарениями помойных свинцовых желобов; и гнушался букетов, гармонирующих с кремово-золотыми салонами новых домов; для наслаждения глаз дез Эссэнт сохранял только изысканные, редкостные, прибывшие издалека растения, удостоенные хитроумно-тщательного ухода на искусственных экваторах, которых добиваются умелой дозировкой печного дыхания.

Но под влиянием его общих идей, его сложившихся мнений обо всем, вкус изменился. Когда он жил в Париже, естественная склонность к искусственному привела к тому, что он предпочел настоящему цветку его точный образ, полученный благодаря фокусам каучука ниток, лощеного перкаля и тафты, бумаги и бархата.

Он обладал изумительной коллекцией тропических растений, сделанных руками гениальных художников, следующих за природой по пятам, создавая ее заново, заботясь о цветке с самого рождения, доводя его до зрелости, симулируя даже его закат; они дошли до того, что отмечали бесчисленные оттенки, самые беглые черточки пробуждения и отдыха; наблюдали за поведением лепестков, взметенных ветром или измятых дождем; бросали на рассветные венчики капельки росы из камеди; вылепливали буйно цветущие растения, когда стебли сгибаются под тяжестью сока; или же выпрямляли сухой стебель, его скрюченные чашечки, когда те обнажаются и когда листочки опадают.

Это восхитительное искусство долго соблазняло его; но теперь он мечтал о комбинациях иной флоры.

После искусственных цветов, подражающих истинным, он захотел настоящих, имитирующих искусственные.

Он направил мысли по этому руслу; долго искать, забираться далеко не пришлось: его дом стоял посреди края великих садоводов.

Он побродил по теплицам улицы Шатийон и долины Онэ, вернулся усталый, с пустым кошельком, в восторге от сумасбродств виденных растений, думая только о приобретенных сортах, осажденный бесконечными воспоминаниями о фантастических корзинах.

Через два дня прибыли повозки.

Со списком в руках дез Эссэнт произносил названия, проверяя одну за другой свои покупки.

Садоводы спустили с тележек коллекцию Caladium: огромные листья в форме сердца опирались на вспученные мохнатые стебли; не было никакого повтора, хотя все принадлежали к одному виду.

Там были просто поразительные: розоватые, вроде " Девственницы", казалось, выкроенные из лакированной ткани, из прорезиненной английской тафты; совершенно белые, как, скажем, " Альбан", словно вырезанные из просвечивающей подреберной плевы быка или мочевого пузыря свиньи; некоторые, особенно " Мадам Мам", имитировали цинк, пародировали куски штампованного металла, окрашенного в императорскую зелень, загрязненного каплями масляных красок, пятнами сурика и свинцовых белил; одни, как " Босфор", давали иллюзию накрахмаленного коленкора, испещренного ярко-малиновой и миртово-зеленой отделкой; другие — " Северное Сияние" — кичились листьями цвета жареного мяса, изборожденного пурпурными прожилками, фиолетовыми волоконцами; листьями, похожими на опухоль, воняющими синим вином и кровью.

" Альбан" и " Северное Сияние" представляли две противоположные ноты темперамента: апоплексию и хлороз этого растения.

Садоводы понавезли и других редкостей; на этот раз растения притворялись искусственной кожей, изборожденной фальшивыми венами; многие, как бы пораженные сифилисом и проказой, напрягали бледную плоть, омраморенную корью, разузоренную лишаями; иные обладали свежим оттенком затягивающихся шрамов или коричневым нюансом образующихся корок; те закипали фонтанелями, приподнимались ожогами; эти — демонстрировали волосатую кожу, разрытую язвами, изъеденную шанкрами; прочие казались перевязанными ранами, бинтами, приклеенными черным ртутным салом, зелеными мазями белладонны, истыканной крупицами пыли и желтыми крошками йодоформа.

Поставленные в ряд, цветы засверкали перед дез Эссэнтом, еще более чудовищные, чем показалось на первый взгляд, когда они были смешаны с другими, словно в больнице, среди застекленных залов оранжереи.

— Черт возьми! — воскликнул он в восторге.

Новое растение, подобное Caladium — Alocasia Metallica — доставило новую радость. Оно было покрыто бронзово-зеленым слоем, по нему скользили серебристые отсветы; то был шедевр фальши: точно кусок печной трубы, вырезанный мастером в виде наконечника копья.

Еще садоводы выгрузили кустики с ромбовидными, бутылочно-зелеными листьями; в центре поднимался жезл; на конце его вздрагивал огромный червовый туз, лакированный, словно индийский перец; как бы для того, чтобы бросить вызов всем известным сортам растений, из ослепительно алой сердцевины туза выскакивал мясистый хвост, покрытый волосками: желто-белый и прямой у одних; закручивающийся штопором в самом верху сердечка, словно хвост свиньи — у других.

Это был Anthurium из рода арондниковых растений, завезенный во Францию из Колумбии; из той же семьи, что и Amorphophallus, растения из Кохинхины, с листьями в форме лопатки для рыб, с длинными черными стеблями, простроченными шрамами, которые походили на изувеченные члены негра.

Дез Эссэнт готов был прыгать от радости.

С повозок спустили новую партию монстров: Echinopsis (из ватных компрессов выступали цветы, обладающие мерзким оттенком ампутированных конечностей); Nidularium с ободранной зияющей сердцевиной между саблевидных стеблей; Tillandsia Lindeni, вытягивающий зазубренные скребки цвета виноградного сока; Cypripedium с затейливыми бессвязными контурами, придуманными сумасшедшим изобретателем. Это напоминало сабо, корзинку для мелочей, над которой вздымался человеческий язык, натянутую уздечку языка, какую обычно изображают на таблицах, иллюстрирующих заболевания горла и рта: два крылышка, красных, как ююба и, казалось, заимствованных из игрушечной мельницы, довершали эту причудливую конструкцию, состоящую из изнанки языка цвета дрожжей и аспида и блестящего кармашка, подкладка которого выделяла липкость.

Невозможно было оторвать глаза от этой неправдоподобной орхидеи, родившейся в Индии; его медлительность раздражала садоводов, они сами начали выкрикивать названия, обозначенные на этикетках горшков.

Дез Эссэнт ошеломленно смотрел и слушал отвратительные имена растений Encephalartos horridus — гигантский железный артишок, изрисованный ржой, наподобие тех, что используют в воротах замков, чтобы воспрепятствовать вторжению воров; Cocos Micania — нечто вроде кружевной худощавой пальмы, со всех сторон окруженной вытянутыми листьями, похожими на дикарские гребки и весла; Zamia Lehmanni — огромный ананас, дивный честерский хлеб, посаженный в вересковую почву и ощетинившийся вверху зубчатыми дротиками и варварскими стрелами; Cibotium Spectabile, превосходящий своих собратьев безумием структуры, бросающий вызов мечте, оживляя лапчатые листья гигантским хвостом орангутанга, волосатым и коричневым, с кончиком, искривленным, как епископский посох.

Но он не слишком внимательно их разглядывал, ибо с нетерпением ожидал серию наиболее соблазнительных растений — своего рода духов, пожирающих тела погребенных; мясоедные: антильские Кутры с мохнатым венчиком, выделяющим пищеварительную жидкость, были вооружены кривыми шипами (их переплетение образовывало решетку над пленным насекомым); торфяные Росянки, снабженные железистыми волосками; Саррацены, Цефалотосы, развевающие прожорливые рожки, способные поглощать и переваривать настоящее мясо; наконец, Кувшинолистник — здесь уж фантазия выходит за пределы всех эксцентричных форм.

Он не уставал вертеть в руках горшок, где двигалась эта экстравагантность флоры. Она имитировала каучук, позаимствовав его продолговатый, металлически-зеленый и темный лист; но с края этого листа свешивалась зеленая веревочка, спускалась пуповина, поддерживающая зеленоватую вазу с фиолетовыми крапинками, что-то вроде немецкой бочки из фарфора, странного птичьего гнезда; оно преспокойно раскачивалось, обнажая сердцевину, устланную шерстью.

— Эта штуковина далеко зашла, — прошептал дез Эссэнт.

Он вынужден был оторваться от радостного созерцания, потому что садоводы, торопясь смотаться, опорожняли днища повозок, нагромождая в беспорядке клубневидные Бегонии и черные Кротоны, покрытые, как жесть, свинцово-красными пятнами. И тут он заметил, что на его листе оставалось еще одно название. Катлейя из Новой Гренады: ему показали крылатый колокольчик цвета поблекшей сирени, почти погасшего голубовато-розового оттенка; он подошел, понюхал и отпрянул: выделялся запах лакированной елки, ящичка для игрушек, воскрешая ужасы Нового года.

Хорошо бы избавиться от нее; дез Эссэнт почти жалел, что принял в общество растений, лишенных запаха, эту орхидею, пахнущую самыми неприятными из воспоминаний.

Оставшись один, посмотрел на прилив, бушующий в вестибюле: растения смешивались друг с другом, скрещивали свои шпаги, криссы, копья, выстраивали пирамиду из зеленого оружия; над нею, словно варварские значки, развевались цветы слепяще резкой окраски.

Воздух комнаты разрежался; вскоре в темноте угла, возле паркета, стал стлаться белый мягкий свет.

Приблизившись, дез Эссэнт заметил, что это Ризоморфы отбрасывали во время дыхания отблески ночников.

Тоже поразительные растения, подумал он; потом отошел и обвел взглядом всю груду. Цель была достигнута: ни одно не казалось реальным; ткань, бумага, фарфор, металл — все словно одолжил природе человек, позволяя ей создать монстров. Если ей не удавалось имитировать творения человека, она довольствовалась копированием слизистой оболочки животных, заимствовала живые оттенки их гниющей плоти, великолепные мерзости их гангрен.

Все является только сифилисом, подумал дез Эссэнт (взгляд его был притянут, прикован к страшным узорам Caladium, ласкаемых дневным лучом). И внезапно возник призрак человечества, которое без конца разъедал вирус прежних веков. С начала мира, от отца к сыну, все создания передавали друг другу неисчерпаемое наследство, вечную болезнь, обезобразившую и предков человека; следы ее зубов замечаются даже на вырытых теперь костях ископаемых.

Не истощаясь, она промчалась сквозь века; еще сегодня свирепствовала, принимая облик иных страданий, скрываясь под симптомами мигрений и бронхитов, истерик и подагр; время от времени выбиралась на поверхность, атакуя преимущественно плохо ухоженных, скверно накормленных людей, вспыхивая золотыми монетами, иронично украшая диадемой из цехинов альмеи лоб нищих, гравируя на их коже, к вящему несчастью, образ денег и благосостояния.

И вот она возникла в первоначальном великолепии на окрашенной листве растений!

— Правда, — продолжал дез Эссэнт, вернувшись к истоку своих размышлений, — правда, обычно природа не способна самостоятельно сотворить столь зловредные, столь извращенные виды; она предоставляет изначальный материал: росток и почву, мать-кормилицу и элементы растения, которое человек затем растит, формирует, рисует, лепит по своему усмотрению. При всем своем упрямстве и ограниченности она, наконец, подчиняется, и ее господину удается изменить с помощью химических реакций субстанции земли, испортить долго назреваемые комбинации и медленно осуществляемые скрещивания; искусными черенкованиями и методическими прививками он заставляет ее выпускать разноцветные цветы на одном стебле, изобретает для нее новые нюансы, изменяет по своей прихоти извечную форму растений, шлифует блоки, придает законченность эскизам, отмечает их своей пробойкой, оставляет на них свою печать.

Нечего сказать, подумал он, резюмируя свои размышления, человек способен на несколько лет произвести селекцию, для которой ленивой природе понадобились бы века; определенно, современные садоводы — единственные настоящие художники.

Он чуть-чуть устал и задыхался в атмосфере запертых растений; вот уже несколько дней совершал прогулки и был измотан; контраст между свежим воздухом и теплом дома, между неподвижностью затворнической жизни и свободным движением был слишком резким он прилег на кровать; но, поглощенный единственным сюжетом, словно распрямленным пружиной, мозг, хотя и задремал, продолжал разматывать свою пряжу; и вскоре он покатился в мрачное безумие кошмара.

… Оказался посреди тропинки в сумеречном лесу; рядом с женщиной, которую до этого не знал, не видел; она была худая, с куделью вместо волос, бульдожьей мордой, отрубями на щеках, кривыми зубами, выступающими под вздернутым носом. На ней — белый фартук служанки, длинная косынка, расчетвертовывающаяся на груди в кожаные ремни, полусапожки прусского солдата, черный чепчик с рюшами, украшенный ленточкой. Короче — ярмарочная внешность, вид балаганной акробатки.

Он вопрошал себя, кто она, эта женщина; казалось, она уже давно вторглась и утвердилась в его жизни; тщетно искал ее происхождение, имя, ремесло, смысл существования; никакого воспоминания о необъяснимой и вместе с тем явной связи.

Он продолжал мучить свою память, как вдруг удивительный всадник предстал перед глазами, секунду погарцевал и повернулся в седле.

И тогда кровь оледенела, ужас пригвоздил к месту. Эта двойственная, бесполая фигура была зеленой, и за фиолетовыми веками открывались бледно-голубые холодные глаза, очень страшные; рот был обсажен прыщами; необычайно тощие руки скелета, обнаженные до локтей, выходили из рваных рукавов, лихорадочно тряслись, а оголенные ляжки дрожали в слишком широких для них, похожих на котел, сапогах.

Ужасный взгляд остановился на дез Эссэнте, пронзил его до мозга костей; женщина-бульдог, до смерти перепуганная, прижалась к нему и завыла, запрокинув голову.

И тогда до него дошел смысл жуткого видения: перед ним образ Великого Сифилиса.

Пришпоренный страхом, вне себя, он бросился в сторону, на последнем дыхании добрался до какого-то павильона, притаившегося между древесных ракитников, слева; там, в коридоре, упал в кресло.

Через несколько минут, едва начал приходить в себя, чьи-то рыдания заставили поднять голову; женщина-бульдог стояла перед ним, жалкая и смешная; она плакала горючими слезами, говоря, что растеряла зубы во время бегства, вытаскивая из кармашка фартука глиняные трубки, ломая их и втыкая белые обломки в дыры десен.

" Э! Да она просто дура, — подумал дез Эссэнт; — эти трубки ни за что не удержатся". В самом деле, они выпадали из челюсти одна за другой.

В эту минуту галоп приблизился. Ужас охватил дез Эссэнта; ноги подкашивались; топот усилился. Отчаяние подхлестнуло, как хлыстом; он бросился на женщину, топтавшуюся на головках трубок, умоляя ее замолчать, не выдавать их стуком своих сапог. Она сопротивлялась; он поволок ее в глубь коридора, стал душить, чтобы помешать крику; заметив вдруг дверь курильни, с зелеными решетчатыми ставнями, без щеколды, толкнул ее с разбега и замер.

Перед ним, посреди просторной лужайки, бесчисленные белые пьерро прыгали, как кролики, в лунном свете.

Слезы растерянности выступили на глазах; никогда, о, никогда он не смог бы переступить порога: " Я буду раздавлен", — думал он и, как бы подтверждая его страхи, фигурок становилось все больше, кувырки заполняли теперь весь горизонт, все небо, колотя его поочередно ногами и головами.

Шаги лошади затихли. Он был здесь, за круглым слуховым окном, в коридоре. Дез Эссэнт, ни жив, ни мертв, повернулся, увидел сквозь круглое окошко прямые уши, желтые зубы, ноздри, из которых вырывались струйки пара, вонявшие фенолом.

Он присел, отказываясь от борьбы, от бегства, закрыл глаза, чтобы не видеть ужасного взгляда Сифилиса, давящего сквозь стену, проникавшего даже под веки; он чувствовал его скольжение по позвоночнику, по телу, все волоски которого вздыбились, в капельках холодного пота. Он был готов ко всему, ожидал последнего удара; прошел век, длившийся, несомненно, одну минуту. Еще дрожа, открыл глаза. Все исчезло, без какого бы то ни было перехода, словно смешались декорации; отступил страшный ископаемый пейзаж — пейзаж тусклый, пустынный, изрытый дождевыми потоками, мертвый; этот скорбный ландшафт освещался спокойным белым светом, напоминающим свечение фосфора, растворенного в масле.

На земле что-то зашевелилось, превращаясь в очень бледную голую женщину, ее ноги были обтянуты зелеными шелковыми чулками. Он с изумлением смотрел на нее; волосы, похожие на гриву, завитую раскаленным железом, вились, ломаясь на концах; вазочки Кувшинолистника висели на ушах; раздувшиеся ноздри поблескивали внутри, как жареная телятина. Закатив глаза, она тихонько позвала его.

Он не успел ответить; женщина изменилась; зрачки пылали, губы приобрели яростную красноту цветка Anthurium, соски сверкали, как два лакированных стручка красного перца.

Он вдруг догадался: это Цветок.

И мания рассудительности переросла в кошмар, подобно тому, как днем перешла от растения к вирусу.

Тогда он стал смотреть на ужаснейшее возбуждение грудей и рта, обнаружил на коже пятна бистра и меди, с помутившимся сознанием отступил, но взгляд женщины прельщал; и он медленно приближался, стараясь вдавливать пятки в землю, чтобы не идти, падал, снова поднимался, чтобы идти к ней; он почти коснулся ее, когда черные Amorphophallus брызнули отовсюду, бросились к этому животу, вздымавшемуся и опадавшему, как море. Он раздвигал их, отталкивая, испытывая безграничное отвращение, видя, как шевелятся между пальцев эти теплые твердые стебли; внезапно мерзкие растения исчезли; две руки пытались его обнять; жуткая тоска заставила биться сердце тяжелыми ударами, потому что глаза, страшные женские глаза стали светло-голубыми и холодными, невыносимыми. Сверхчеловеческим усилием он попытался высвободиться из объятий; но она его удержала, привлекла; вне себя, он увидел, как под ее поднятыми ляжками расцвел жестокий Nidularium: зевал, сочась кровью в сабельных лезвиях.

Он касался своим телом отвратительной раны цветка: чувствовал, что умирает; рванувшись, пробудился, задыхаясь, оледенев, обезумев от страха, вздыхая:

— Ах, это слава Богу, лишь сон.

Кошмары возобновились; страшно было засыпать. Он проводил в постели целые часы, то в постоянных бессонницах и лихорадочном возбуждении, то в омерзительных снах, от которых освобождаешься рывком, когда снится, что не достаешь дна ногами, скатываешься кубарем с лестницы, проваливаешься в пропасть, не имея возможности удержаться.

Невроз, притихший было на несколько дней, одержал верх: ожесточился, стал упрямее, принял новые формы.

Теперь его стесняли простыни; он задыхался под ними, по всему телу кишели мурашки, он испытывал жжение в крови, укусы блох в ногах; вскоре к этим симптомам присоединилась тупая боль в челюстях и сдавливание висков.

Беспокойство увеличилось; к несчастью, неумолимую болезнь нельзя было укротить. Он безуспешно пытался провести гидротерапевтические устройства в туалетную комнату. Невозможно ведь поднять воду на холм, к которому прицепился его домик; да и достать ее в нужном количестве нельзя: водоемы в деревне функционировали скупо и лишь в определенные часы. Поскольку нельзя было искромсать себя водяными копьями (только мощная струя, распластанная о позвонки, изгоняла бессонницу и возвращала спокойствие), он был принужден к лаконичным окроплениям в ванне, из-под крана, к простеньким обливаниям холодной водой, после чего слуга энергично растирал его волосяной варежкой.

Но все эти псевдодуши нисколько не мешали развитию невроза; в лучшем случае наступало кратковременное облегчение, за которое приходилось дорого платить, когда приступы возобновлялись, еще более жестокие, чем прежде.

Скука становилась безграничной. Радость обладания сказочными растениями иссякла; он уже пресытился их строением, оттенками; к тому же несмотря на все заботы, большинство растений зачахло; он приказал унести из комнаты и, дойдя до крайней раздражительности, злился, что не видит их; пустота ранила глаза.

Чтобы отвлечься и убить нескончаемое время, извлек из папки гравюры Гойи, первые оттиски некоторых " Капричос", различимые по красноватому тону (когда-то они были куплены на аукционе за бешеные деньги); морщины разгладились, он погрузился в созерцание, следуя за фантазией художника, влюбленный в головокружительные сцены, в колдуний, оседлавших кошек, в женщин, пытающихся вырвать зубы повешенного, в бандитов, в суккуб, в демонов и карликов. ^{24}

Затем пробежал другие серии офортов и акватинт: " Притчи", насыщенные мрачным ужасом: эпизоды войны, раздираемые жестокой яростью; и особенно " Гаро": у дез Эссэнта хранился изумительный пробный оттиск на плотной непроклеенной бумаге, с хорошо видимыми полосками, пересекающими поверхность.

Дикое вдохновение, терпкий сумасшедший талант Гойи захватывали в плен; однако всеобщее восхищение перед его вещами немного отталкивало дез Эссэнта; еще несколько лет назад он решил не заключать гравюры в рамки, боясь, что, если выставит — первый же болван сочтет нужным брызгаться глупостью, восторгаться перед ними, как и " положено".

Та же история происходила и с его Рембрандтами; дез Эссэнт созерцал эти гравюры лишь изредка, да и то украдкой; ведь в самом деле: если лучшая в мире ария делается невыносимой и вульгарной, едва попадает на уста публике и в лапы шарманок, — произведение искусства, которое не остается безразличным к мнению бездарей, ценность которого не оспаривается дураками и которое не довольствуется восторгом нескольких посвященных, становится для них оскверненным, банальным, почти отталкивающим.

Эта смесь в восхищении была одной из самых горьких его печалей; непостижимый успех навсегда отравил ему наслаждение любимыми до этого картинами и книгами; из-за сужих похвал он начинал замечать незначительные погрешности и отбрасывал, спрашивая себя, не утратил ли он чутье, не лишился ли вкуса.

Он закрыл папки и, обескураженный, снова впал в сплин. Чтобы изменить ход мыслей и охладить мозг, попытался приобщиться к успокаивающему чтению, к пасленовым от искусства, прочитал романы Диккенса, рекомендуемые тем, кто скверно себя чувствует и выздоравливает, кто устал от столбнячных и богатых фосфатами произведений.

Эффект, противоположный ожидаемому: добродетельные влюбленные, героини-протестантки, застегнутые до самой шеи, клялись в любви под звездами, ограничивались тем, что опускали глазки, краснели, плакали от счастья, пожимая друг дружке руки. Гиперболизация чистоты тотчас швырнула его в противоположную сторону. По закону контрастов он прыгнул из одной крайности в другую, вспомнил потрясающие, лакомые сцены, манеры совокуплений, вспомнил о поцелуях взасос, " поцелуях голубков", как именует их церковный стыд.

Он прервал чтение и, уйдя подальше от дуры Англии, задумался о необузданных грешках, об изысканной похоти, осужденной Церковью; он испытал потрясение; анафродизия мозга и тела, которую он считал абсолютной, рассеялась; одиночество растравило нервы; он был снова одержим, но не самой религией, а весельем действий и грехов, осуждаемых ею; интересовал только привычный сюжет ее уговоров и угроз; дремавшая вот уже несколько месяцев чувственность, которую поначалу тронуло отупляющее благочестивое чтение, а потом, в кризисе невроза, окончательно пробудила и выпрямила английская кантилена, — встала на дыбы; мысленно сцепив ее с прошлым, он зашлепал по грязи старых клоак.

Дез Эссэнт встал и меланхолически открыл вермейевый ларчик с крышкой, усыпанной авантюринами.

Он был наполнен фиолетовыми бонбошками; взяв одну и погладив пальцами, дез Эссэнт подумал о загадочном свойстве этой обсахаренной, словно посыпанной инеем конфете; раньше, когда его постигало бессилие и когда без досады, без сожаления, без новых желаний он мечтал о женщине, достаточно было положить конфетку на язык и растопить, как внезапно, обволакивая бесконечной негой, возникали уже стертые призывы, самые истомляющие из прежних игр.

Эти бонбошки, изобретенные Сиродэном и обладающие забавным названием " Перинейские Жемчужины", состояли из капельки ароматного саркантуса и капельки " женской эссенции", кристализованной в куске сахара; проникая в языковые сосочки, они вызывали ощущение глубоких поцелуев, приправленных самочьим запахом.

Обычно он улыбался, втягивая этот страстный аромат, эту тень ласк, этот кусочек наготы, попавшей в мозг, и на секунду оживлял когда-то обожаемый вкус некоторых женщин: сегодня действие конфетки не было деликатным: оно не ограничилось тем, что оживал образ далеких, расплывчатых шалостей; напротив — раздиралась вуаль, в глаза настойчиво лезла глубокая телесная реальность.

Вкус конфетки помог набросать довольно отчетливыми штрихами вереницу любовниц, их возглавляла одна, белодлиннозубая, атласнорозовокожая, приплюснутоносая, мышьеглазая, кудельковокудрявая.

Это мисс Урания, американка, с хорошо выкроенной фигурой, нервными ногами, стальными мускулами, литыми руками.

Она была одной из прославленнейших цирковых акробаток.

Дез Эссэнт внимательно изучал ее на протяжении многих вечеров; сначала она показалась такой, как есть; крепкой и красивой, но желание сблизиться еще не хватало; в ней не было ничего, что могло бы рекомендовать пресыщенному вожделению; несмотря на это, он возвращался в цирк, неведомо чем привлеченный, подталкиваемый трудно определимым чувством.

Постепенно во время созерцания зародились странные концепции; по мере того, как он восхищался ее гибкостью и силой, он усматривал искусственное изменение пола, происходящее в ней; грациозное обезьянничанье, самочья шаловливость все больше испарялись, уступая место очарованию ловкости и мощи самца; словом, побывав с женщиной, а затем, поколебавшись, пососедствовав с андрогином, она, как бы решилась " уточниться", полностью стать мужчиной. Аналогично тому, как сильный весельчак влюбляется в хрупкую девушку, эта клоунесса непременно должна полюбить хлюпика, вроде меня, подумал дез Эссэнт; всмотревшись в себя, дав волю воображению, он пришел к выводу, что феминизировался и окончательно пожелал обладать этой женщиной, вожделея, как хлоротичная девица по мужику-геркулесу, ручищи которого способны во время объятия стереть в порошок.

Мысль о перемене пола возбудила дез Эссэнта; мы созданы друг для друга, убеждал он себя; к этому внезапному восхищению животной силой, до сих пор им презираемой, присоединилось чудовищное влечение к грязи, желание проститутки, радующейся возможности дорого заплатить за грубые ласки сутенера.

Пока дез Эссэнт решался на соблазнение акробатки, он подогревал грезы тем, что вкладывал собственные слова в уста ничего не подозревавшей женщины, читал ее мнимые намерения в застывшей улыбке, когда гаерша вращалась на трапеции.

В один прекрасный вечер отважился объясниться через капельдинершу. Мисс Урания сочла необходимым не уступать без ухаживаний, тем не менее, она не проявила жестокости, зная по слухам о богатстве дез Эссэнта и о том, что его имя помогает актрисе выдвинуться.

Но тотчас же после осуществления мечты его разочарование превзошло все на свете. Он представлял американку глупой и животной, как ярмарочный борец, а ее глупость оказалась, увы! — специфически женской. Конечно, она была невоспитанной и бестактной, не обладала ни здравым смыслом, ни умом и проявляла животный пыл за столом; но все женское ребячество всплывало на поверхность; в ней была болтливость и кокетливость девок, чья башка набита вздором; мужские мысли не передались ее телу. Вместе с тем, в постели она отличалась пуританской сдержанностью: никакого тебе хамства атлета, чего он ожидал и боялся; не была она подвержена и тем пертурбациям пола, на которые он сначала надеялся. Тщательно исследовав пустоту своих желаний, он, может быть, заметил склонность к хрупкому и хилому существу, к темпераменту абсолютно противоположному; при этом обнаружилась тяга не к девочке, а к развеселому пустобреху, к уморительному худому клоуну.

Роковым образом дез Эссэнт вынужден был вернуться к мужской, на мгновение забытой роли; его ощущения женственности, слабости, купленной псевдопротекции, даже страха — исчезли; иллюзия была невозможной, мисс Урания оказалась заурядной любовницей, никак не удовлетворив духовное любопытство, которое в нем вызвала.

Хотя очарование ее свежей плоти, ее величественной красоты поначалу изумляло и удерживало дез Эссэнта, он постарался как можно быстрее отвязаться от нее, ускорил разрыв: преждевременное бессилие увеличивалось перед ледяными нежностями, перед суровой вялостью этой особы.

И, однако, она первая предстала перед ним в этом непрерывном параде сладострастия; в сущности, если она и впечаталась в память более четко, чем другие, чьи прелести были менее лживы, а доставляемые удовольствия более разнообразны, так это зависело исключительно от ее запаха здорового и чистого животного; многословие ее здоровья было антиподом анемии, растворенной в ароматах, и тонкую затхлость которой он ощутил в деликатной конфете Сиродэна.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒