ГЛАВА VIII

На слeдующий день спозаранку — не было еще девяти — я отправился на одну из центральных станций подземной дороги и там у выхода занял стратегическую позицию. Через ровные промежутки времени из каменных нeдр вырывалась наружу очередная партия людей с портфелями — вверх по лeстницe, шаркая, топая, иногда со звяком стукался носок о металл объявления, которым какая-то фирма находит умeстным облицовывать подъем ступеней. На предпослeдней, спиной к стeнe, держа перед собою шляпу (кто был первый гениальный нищий, примeнивший шляпу к своей профессии? ), нарочито сутулился пожилой оборванец. Повыше стояли, увeшанные плакатами, газетчики в шутовских фуражках. Был темный жалкий день; несмотря на гетры, у меня мерзли ноги. Наконец, ровно без пяти девять, как я и рассчитывал, появилась из глубины фигура Орловиуса. Я тотчас повернулся и медленно пошел прочь. Орловиус перегнал меня, оглянулся, оскалил свои прекрасные, но фальшивые зубы. Встрeча вышла как бы случайной, что мнe и нужно было.

«Да, по пути, — отвeтил я на его вопрос. — Хочу зайти в банк».

«Собачья погода, — сказал Орловиус, шлепая рядом со мной. — Как поживает ваша супруга? »

«Спасибо, благополучно».

«А у вас все идет хорошо? » — учтиво продолжал он.

«Не очень. Нервное настроение, бессонница, всякие пустяки, которые прежде забавляли бы меня, а теперь раздражают».

«Кушайте лимоны», — вставил Орловиус.

«Прежде забавляли бы, а теперь раздражают. Вот напримeр… — я усмeхнулся и вынул бумажник, — получил я дурацкое шантажное письмо, и оно как-то повлияло на меня. Кстати, прочтите, — курьезно».

Орловиус остановился и близко придвинул листок к очкам. Пока он читал, я рассматривал витрину, гдe торжественно и глупо бeлeли двe ванны и разные другие туалетные снаряды, — а рядом был магазин гробов, и там тоже все было торжественно и глупо.

«Однако, — сказал Орловиус. — Знаете ли вы, кто это написал? »

Я положил письмо обратно в бумажник и отвeтил, посмeиваясь:

«Да, конечно, знаю. Проходимец. Служил когда-то у знакомых. Ненормальный, даже просто безумный субъект. Вбил себe в голову, что я лишил его какого-то наслeдства, — знаете, как это бывает, — навязчивая идея, и ничeм ее не вышибешь».

Орловиус подробно объяснил мнe, какую опасность безумцы представляют для общества, и спросил, не собираюсь ли я обратиться в полицию.

Я пожал плечами. «Ерунда, в общем не стоит об этом говорить. Что вы думаете о рeчи канцлера, — читали? »

Мы продолжали идти рядом, мирно бесeдуя о внeшней и внутренней политикe. У дверей его конторы я по правилу русской вeжливости стал снимать перчатку.

«Вы нервозны, это плохо, — сказал Орловиус. — Прошу вас, кланяйтесь вашей супругe».

«Поклонюсь, поклонюсь. Только знаете, — я вам завидую, что вы не женаты».

«Как так? » — спросил Орловиус.

«А так. Тяжело касаться этого, но брак мой несчастлив. Моя супруга сердце имeет зыбковатое, да и есть у нее привязанность на сторонe, — да, легкое и холодное существо, так что не думаю, чтоб она долго плакала, если бы со мною… если бы я… Однако, простите, все это очень личные печали».

«Кое-что я давно наблюдал», — сказал Орловиус, качая головой глубокомысленно и сокрушенно.

Я пожал его шерстяную руку, мы расстались. Вышло великолeпно. Таких людей, как Орловиус, весьма легко провести, ибо порядочность плюс сентиментальность как раз равняется глупости. Готовый всякому сочувствовать, он не только стал тотчас на сторону благородного любящего мужа, когда я оклеветал мою примeрную жену, но еще рeшил про себя, что сам кое-что замeтил, «наблюдал» — как он выразился. Мнe было бы презанятно узнать, что этот подслeповатый осел мог замeтить в наших безоблачных отношениях. Да, вышло великолeпно. Я был доволен. Я был бы еще болeе доволен, кабы не заминка с визой. Ардалион с помощью Лиды заполнил анкетные листы, но оказалось, что он визу получит не раньше, чeм через двe недeли. Оставалось около мeсяца до девятого марта, — в крайнем случаe, я всегда мог написать Феликсу о перемeнe даты.

Наконец — в послeдних числах февраля — Ардалиону визу поставили, и он купил себe билет. Кромe денег на билет, я дал ему еще двeсти марок. Он рeшил eхать первого марта, — но вдруг выяснилось, что успeл он деньги кому-то одолжить и принужден ждать их возвращения. К нему будто бы явился приятель, схватился за виски и простонал: «Если я к вечеру не добуду двухсот марок, все погибло». Довольно таинственный случай; Ардалион говорил, что тут «дeло чести», — я же питаю сильнeйшее недовeрие к туманным дeлам, гдe замeшана честь, причем, замeтьте, не своя, голодранцева, а всегда честь какого-то третьего или даже четвертого лица, имя которого хранится в секретe. Ардалион будто бы деньги ему дал, и тот поклялся, что вернет их через три дня, — обычный срок у этих потомков феодалов. По истечении сего срока Ардалион пошел должника разыскивать и, разумeется, нигдe не нашел. В ледяном бeшенствe я спросил, как его зовут. Ардалион помялся и сказал: «Помните, тот, который к вам раз заходил». Я, как говорится, свeта невзвидeл.

Успокоившись, я, пожалуй, и возмeстил бы ему убыток, если бы дeло не усложнялось тeм, что у меня самого денег было в обрeз, — а мнe слeдовало непремeнно имeть при себe нeкоторую сумму. Я сказал ему, что пусть eдет так как есть, с билетом и нeсколькими марками в карманe, — потом дошлю. Он отвeтил, что так и сдeлает, но еще обождет денька два, авось деньги вернутся. Дeйствительно, третьего марта он сообщил мнe по телефону, что долг ему возвращен, и что завтра вечером он eдет. Четвертого оказалось, что Лида, у которой почему-то хранился Ардалионов билет, не может теперь вспомнить, куда его положила. Ардалион мрачно сидeл в прихожей и повторял: «Ну что ж, значит — не судьба». Издали доносился стук ящиков, неистовое шерошение бумаги, — это Лида искала билет. Через час Ардалион махнул рукой и ушел. Лида сидeла на постели, плача навзрыд. Пятого утром она нашла билет среди грязного бeлья, приготовленного для прачки, а шестого мы поeхали Ардалиона провожать.

Поeзд отходил в 10. 10. Стрeлка часов дeлала стойку, нацeливаясь на минуту, вдруг прыгала на нее, и вот уже нацeливалась на слeдующую. Ардалиона все не было. Мы ждали у вагона с надписью «Милан». «В чем дeло? — причитывала Лида. — Почему его нeт, я беспокоюсь». Вся эта идиотская канитель с Ардалионовым отъeздом меня так бeсила, что теперь я боялся разжать зубы, — иначе со мной бы тут же на вокзалe сдeлался какой-нибудь припадок. К нам подошли двое мизерных господ, — один в синем макинтошe, другой в русском пальто с облeзлым барашковым воротником, — и, минуя меня, любезно поздоровались с Лидой.

«Почему его нeт? Как вы думаете? » — спросила Лида, глядя на них испуганными глазами и держа на отлетe букетик фиалок, который она нашла нужным для этой скотины купить. Макинтош развел руками, а барашковый проговорил басом:

«Несцимус. Мы не знаем».

Я почувствовал, что не могу дольше сдерживаться и, круто повернувшись, пошел к выходу. Лида меня догнала: «Куда ты, погоди, — я увeрена, что…»

В эту минуту появился вдали Ардалион. Угрюмый человeк с напряженным лицом поддерживал его под локоть и нес его чемодан. Ардалион был так пьян, что едва держался на ногах; вином несло и от угрюмца.

«Он в таком видe не может eхать! » — крикнула Лида.

Красный, с бисером пота на лбу, растерянный, валкий, без пальто (смутный расчет на тепло юга), Ардалион полeз со всeми лобызаться. Я едва успeл отстраниться.

«Художник Керн, — отрекомендовался угрюмец, сунув мнe влажную руку. — Имeл счастье с вами встрeчаться в притонах Каира».

«Герман, его так нельзя отпустить», — повторяла Лида, теребя меня за рукав.

Между тeм двери уже захлопывались. Ардалион, качаясь и призывно крича, пошел было за повозкой продавца бисквитов, но друзья поймали его, и вдруг он в охапку сгреб Лиду и стал смачно ее цeловать.

«Эх ты, коза, — приговаривал он. — Прощай, коза, спасибо, коза».

«Господа, — сказал я совершенно спокойно, — помогите мнe его поднять в вагон».

Поeзд поплыл. Сияя и вопя, Ардалион прямо-таки вываливался из окна. Лида бeжала рядом и кричала ему что-то. Когда проeхал послeдний вагон, она, согнувшись, посмотрeла под колеса и перекрестилась. В рукe она все еще держала букет.

Какое облегчение… Я вздохнул всей грудью и шумно выпустил воздух. Весь день Лида молча волновалась, но потом пришла телеграмма, два слова «Привeт сдороги», и она успокоилась. Теперь предстояло послeднее и самое скучное: поговорить с ней, натаскать ее.

Почему-то не помню, как я к этому разговору приступил: память моя включается, когда уже разговор в полном ходу. Лида сидит против меня на диванe и на меня смотрит в нeмом изумлении. Я сижу на кончикe стула, изрeдка, как врач, трогаю ее за кисть — и ровным голосом говорю, говорю, говорю. Я рассказал ей то, чего не рассказывал никогда. Я рассказал ей о младшем моем братe. Он учился в Германии, когда началась война, был призван, сражался против России. Помню его тихим, унылым мальчиком. Меня родители били, а его баловали, но он был с ними неласков, зато ко мнe относился с невeроятным, болeе чeм братским, обожанием, всюду слeдовал за мной, заглядывал в глаза, любил все, что меня касалось, любил нюхать и мять мой платок, надeвать еще теплую мою сорочку, чистить зубы моей щеткой. Нeт, — не извращенность, а посильное выражение неизъяснимого нашего единства: мы были так похожи друг на друга, что даже близкие родственники путали нас, и с годами это сходство становилось все безупречнeе. Когда, помнится, я его провожал в Германию — это было незадолго до выстрeла Принципа, — бeдняжка так рыдал, так рыдал, — будто предчувствовал долгую и грозную разлуку. На вокзалe смотрeли на нас, — смотрeли на этих двоих одинаковых юношей, державшихся за руки и глядeвших друг другу в глаза с каким-то скорбным восторгом… Потом война. Томясь в далеком русском плeну, я ничего о братe не слышал, но почему-то был увeрен, что он убит. Душные годы, траурные годы. Я приучил себя не думать о нем, и даже потом, когда женился, ничего Лидe о нем не рассказал, — уж слишком все это было тягостно. А затeм, вскорe по приeздe с женой в Германию, я узнал от нeмецкого родственника, появившегося мимоходом, на миг, только ради одной реплики, что Феликс мой жив, но нравственно погиб. Не знаю, что именно, какое крушение души… Должно быть, его нeжная психика не выдержала бранных испытаний, — а мысль, что меня уже нeт (странно, — он был тоже увeрен в смерти брата), что он больше никогда не увидит обожаемого двойника, или, вeрнeе, усовершенствованное издание собственной личности, эта мысль изуродовала его жизнь, ему показалось, что он лишился опоры и цeли, — и что отнынe можно жить кое-как. И он опустился. Этот человeк, с душой как скрипка, занимался воровством, подлогами, нюхал кокаин и наконец совершил убийство: отравил женщину, содержавшую его. О послeднем дeлe я узнал из его же уст; к отвeтственности его так и не привлекли, настолько ловко он скрыл преступление. А встрeтился я с ним так случайно, так нежданно и мучительно… подавленность, которую даже Лида во мнe замeчала, была как раз слeдствием той встрeчи, а произошла она в Прагe, в одном кафе, — он, помню, встал, увидя меня, раскрыл объятья и повалился навзничь в глубоком обморокe, длившемся восемнадцать минут.

Да, страшная встрeча. Вмeсто нeжного, маленького увальня, я нашел говорливого безумца с рeзкими тeлодвижениями… Счастье, которое он испытал, встрeтив меня, дорогого Германа, внезапно, в чудном сeром костюмe, восставшего из мертвых, не только не поправило его душевных дeл, но совсeм, совсeм напротив, убeдило его в недопустимости и невозможности жить с убийством на совeсти. Между нами произошла ужасная бесeда, он цeловал мои руки, он прощался со мной… Я сразу же понял, что поколебать в нем рeшение покончить с собой уже не под силу никому, даже мнe, имeвшему на него такое идеальное влияние. Для меня это были нелегкие минуты. Ставя себя на его мeсто, я отлично представлял себe, в какой изощренный застeнок превратилась его память, и понимал, увы, что выход один — смерть. Не дай Бог никому переживать такие минуты, видeть, как брат гибнет, и не имeть морального права гибель его предотвратить… Но вот в чем сложность: его душа, нечуждая мистических устремлений, непремeнно жаждала искупления, жертвы, — просто пустить себe пулю в лоб казалось ему недостаточным. «Я хочу смерть мою кому-нибудь подарить, — внезапно сказал он, и глаза его налились бриллиантовым свeтом безумия. — Подарить мою смерть. Мы с тобой еще больше схожи, чeм прежде. В этом сходствe я чувствую божественное намeрение. Наложить на рояль руки еще не значит сотворить музыку, а я хочу музыки. Скажи, тебe может быть выгодно было бы исчезнуть со свeта? » Я сначала не понял его вопроса, мнe сдавалось, что Феликс бредит, — но из его дальнeйших слов выяснилось, что у него есть опредeленный план. Так! С одной стороны бездна страждущего духа, с другой — дeловые проекты. При грозовом свeтe его трагической судьбы и позднего геройства та часть его плана, которая касалась меня, моей выгоды, моего благополучия, казалась глуповато-материальной, как — скажем — громоотвод на здании банка, вдруг освeщенный ночною молнией.

Дойдя примeрно до этого мeста моего рассказа, я остановился, откинулся на спинку стула, сложив руки и пристально глядя на Лиду. Она как-то стекла с дивана на ковер, подползла на колeнях, прижалась головой к моему бедру и заглушенным голосом принялась меня утeшать: «Какой ты бeдный, — бормотала она, — как мнe больно за тебя, за брата… Боже мой, какие есть несчастные люди на свeтe. Он не должен погибнуть, всякого человeка можно спасти».

«Его спасти нельзя, — сказал я с так называемой горькой усмeшкой. — Он рeшил умереть в день своего рождения, девятого марта, то есть послeзавтра, воспрепятствовать этому не может сам президент. Самоубийство есть самодурство. Все, что можно сдeлать, это исполнить каприз мученика, облегчить его участь сознанием, что, умирая, он творит доброе дeло, приносит пользу, — грубую, материальную пользу, — но все же пользу».

Лида обхватила мою ногу и уставилась на меня своими шоколадными глазами.

«Его план таков, — продолжал я ровным тоном, — жизнь моя, скажем, застрахована в столько-то тысяч. Гдe-нибудь в лeсу находят мой труп. Моя вдова, то есть ты…»

«Не говори таких ужасов, — крикнула Лида, вскочив с ковра. — Я только что гдe-то читала такую историю… Пожалуйста, замолчи…»

«…моя вдова, то есть ты, получает эти деньги. Погодя уeзжает в укромное мeсто. Погодя я инкогнито соединяюсь с нею, даже может быть снова на ней женюсь — под другим именем. Мое вeдь имя умрет с моим братом. Мы с ним схожи, не перебивай меня, как двe капли крови, и особенно будет он на меня похож в мертвом видe».

«Перестань, перестань! Я не вeрю, что его нельзя спасти… Ах, Герман, как это все нехорошо… Гдe он сейчас, тут, в Берлинe? »

«Нeт, в провинции… Ты, как дура, повторяешь: спасти, спасти… Ты забываешь, что он убийца и мистик. Я же со своей стороны не имeю права отказать ему в том, что может облегчить и украсить его смерть. Ты должна понять, что тут мы вступаем в нeкую высшую область. Вeдь я же не говорю тебe: послушай, дeла мои идут плохо, я стою перед банкротством, мнe все опротивeло, я хочу уeхать в тихое мeсто и там предаваться созерцанию и куроводству, — давай воспользуемся рeдким случаем, — всего этого я не говорю, хотя я мечтаю о жизни на лонe природы, — а говорю другое, — я говорю: как это ни тяжело, как это ни страшно, но нельзя отказать родному брату в его предсмертной просьбe, нельзя помeшать ему сдeлать добро, — хотя бы такое добро…»

Лида перемигнула, — я ее совсeм заплевал, — но вопреки прыщущим словам прижалась ко мнe, хватая меня, а я продолжал:

«…Такой отказ — грeх, этот грeх не хочу, не хочу брать на свою совeсть. Ты думаешь, я не возражал ему, не старался его образумить, ты думаешь, мнe легко было согласиться на его предложение, ты думаешь, я спал всe эти ночи, — милая моя, вот уже полгода, как я страдаю, страдаю так, как моему злeйшему врагу не дай Бог страдать. Очень мнe нужны эти тысячи! Но как мнe отказаться, скажи, как могу я вконец замучить, лишить послeдней радости… Э, да что говорить! »

Я отстранил ее, почти отбросил и стал шагать по комнатe. Я глотал слезы, я всхлипывал. Метались малиновые тeни мелодрам.

«Ты в миллион раз умнeе меня, — тихо сказала Лида, ломая руки (да, читатель, дикси, ломая руки), — но все это так страшно, так ново, мнe казалось, что это только в книгах… Вeдь это значит… Все вeдь абсолютно перемeнится, вся жизнь… Вeдь… Ну, напримeр, как будет с Ардалионом? »

«А ну его к чертовой матери! Тут рeчь идет о величайшей человeческой трагедии, а ты мнe суешь…»

«Нeт, я просто так спросила. Ты меня огорошил, у меня все идет кругом. Я думаю, что — ну, не сейчас, а потом, вeдь можно будет с ним видeться, ему объяснить, — Герман, как ты думаешь? »

«Не заботься о пустяках, — сказал я, дернувшись, — там будет видно. Да что это в самом дeлe (голос мой вдруг перешел в тонкий крик), что ты вообще за колода такая…»

Она расплакалась и сдeлалась вдруг податливой, нeжной, припала ко мнe вздрагивая: «Прости меня, — лепетала она, — ах, прости… Я правда дура. Ах, прости меня. Весь этот ужас, который случился… Еще сегодня утром все было так ясно, так хорошо, так всегдашненько… Ты настрадался, милый, я безумно жалeю тебя. Я сдeлаю все, что ты хочешь».

«Сейчас я хочу кофе, ужасно хочу».

«Пойдем на кухню, — сказала она, утирая слезы. — Я все сдeлаю. Только побудь со мной, мнe страшно».

На кухнe, все еще потягивая носом, но уже успокоившись, она насыпала коричневых крупных зерен в горло кофейной мельницы и, сжав ее между колeн, завертeла рукояткой. Сперва шло туго, с хрустом и треском, потом вдруг полегчало.

«Вообрази, Лида, — сказал я, сидя на стулe и болтая ногами, — вообрази, что все, что я тебe рассказываю — выдуманная история. Я сам, знаешь, внушил себe, что это сплошь выдуманная или гдe-то мной прочитанная история, — единственный способ не сойти от ужаса с ума. Итак: предприимчивый самоубийца и его застрахованный двойник… видишь ли, когда держатель полиса кончает собой, то страховое общество платить не обязано. Поэтому…»

«Я сварила очень крeпкое, — сказала Лида, — тебe понравится. Да, я слушаю тебя».

«…поэтому герой этого сенсационного романа требует слeдующей мeры: дeло должно быть обставлено так, чтобы получилось впечатлeние убийства. Я не хочу входить в технические подробности, но в двух словах: оружие прикрeплено к дереву, от гашетки идет веревка, самоубийца, отвернувшись, дергает, бах в спину, — приблизительно так».

«Ах, подожди, — воскликнула Лида, — я что-то вспомнила: он как-то придeлал револьвер к мосту… Нeт, не так: он привязал к веревкe камень… Позволь, как же это было? Да: к одному концу — большой камень, а к другому револьвер, и значит выстрeлил в себя… А камень упал в воду, а веревка — за ним через перила, и револьвер туда же, и все в воду… Только я не помню, зачeм это все нужно было…»

«Одним словом, концы в воду, — сказал я, — а на мосту мертвец. Хорошая вещь кофе. У меня безумно болeла голова, теперь гораздо лучше. Ну так вот, ты, значит, понимаешь, как это происходит…»

Я пил мелкими глотками огненное кофе и думал: Вeдь воображения у нее ни на грош. Через два дня мeняется жизнь, неслыханное событие, землетрясение… а она со мной попивает кофе и вспоминает похождения Шерлока…

Я, однако, ошибся: Лида вздрогнула и сказала, медленно опуская чашку:

«Герман, вeдь если это все так скоро, нужно начать укладываться. И знаешь, масса бeлья в стиркe… И в чисткe твой смокинг».

«Во-первых, милая моя, я вовсе не желаю быть сожженным в смокингe; во-вторых, выкинь из головы, забудь совершенно и моментально, что нужно тебe что-то дeлать, к чему-то готовиться и так далeе. Тебe ничего не нужно дeлать по той причинe, что ты ничего не знаешь, ровно ничего, — заруби это на носу. Никаких туманных намеков твоим знакомым, никакой суеты и покупок, — запомни это твердо, матушка, иначе будет для всeх плохо. Повторяю: ты еще ничего не знаешь. Послeзавтра твой муж поeдет кататься на автомобилe и не вернется. Вот тогда-то, и только тогда, начнется твоя работа. Она простая, но очень отвeтственная. Пожалуйста, слушай меня внимательно:

Десятого утром ты позвонишь Орловиусу и скажешь ему, что я куда-то уeхал, не ночевал, до сих пор не вернулся. Спросишь, как дальше быть. Исполнишь все, что он посовeтует. Пускай, вообще, он берет дeло в свои руки, обращается в полицию и т. д. Главное, постарайся убeдить себя, что я, точно, погиб. Да в концe концов это так и будет, — брат мой часть моей души».

«Я все сдeлаю, — сказала она. — Все сдeлаю ради него и ради тебя. Но мнe уже так страшно, и все у меня путается».

«Пускай не путается. Главное — естественность горя. Пускай оно будет не ахти какое, но естественное. Для облегчения твоей задачи я намекнул Орловиусу, что ты давно разлюбила меня. Итак, пусть это будет тихое, сдержанное горе. Вздыхай и молчи. Когда же ты увидишь мой труп, т. е. труп человeка, неотличимого от меня, то ты, конечно, будешь потрясена».

«Ой, Герман, я не могу. Я умру со страху».

«Гораздо было бы хуже, если бы ты в мертвецкой стала пудрить себe нос. Во всяком случаe, сдержись, не кричи, а то придется, послe криков, повысить общее производство твоего горя, и получится плохой театр. Теперь дальше. Предав мое тeло огню, в соотвeтствии с завeщанием, выполнив всe формальности, получив от Орловиуса то, что тебe причитается, и распорядившись деньгами сообразно с его указаниями, ты уeдешь за границу, в Париж. Гдe ты в Парижe остановишься? »

«Я не знаю, Герман».

«Вспомни, гдe мы с тобой стояли, когда были в Парижe. Ну? »

«Да, конечно знаю. Отель».

«Но какой отель? »

«Я ничего не могу вспомнить, Герман, когда ты смотришь так на меня. Я тебe говорю, что знаю. Отель что-то такое».

«Подскажу тебe: имeет отношение к травe. Как трава по-французски? »

«Сейчас. Эрб. О, вспомнила: Малерб».

«На всякий случай, если забудешь опять: наклейка отеля есть на черном сундукe. Всегда можешь посмотрeть».

«Ну знаешь, Герман, я все-таки не такая растяпа. А сундук я с собой возьму. Черный».

«Вот ты там и остановишься. Дальше слeдует нeчто крайне важное. Но сначала все повтори».

«Я буду печальна. Я буду стараться не очень плакать. Орловиус. Я закажу себe два черных платья».

«Погоди. Что ты сдeлаешь, когда увидишь труп? »

«Я упаду на колeни. Я не буду кричать».

«Ну вот видишь, как все это хорошо выходит. Ну, дальше? »

«Дальше, я его похороню».

«Во-первых, не его, а меня. Пожалуйста, не спутай! Во-вторых, не похороны, а сожжение. Орловиус скажет пастору о моих достоинствах, нравственных, гражданских, супружеских. Пастор в крематорской часовнe произнесет прочувствованную рeчь. Мой гроб под звуки органа тихо опустится в преисподнюю. Вот и все. Затeм? »

«Затeм — Париж. Нeт, постой, сперва всякие денежные формальности. Мнe, знаешь, Орловиус надоeст хуже горькой рeдьки. В Парижe остановлюсь в отелe — ну вот, я знала, что забуду, — подумала, что забуду, и забыла. Ты меня как-то тeснишь… Отель… отель… Малерб! На всякий случай — черный сундук».

«Так. Теперь важное: как только ты приeдешь в Париж, ты меня извeстишь. Как мнe теперь сдeлать, чтобы ты запомнила адрес? »

«Лучше запиши, Герман. У меня голова сейчас не работает. Я ужасно боюсь все перепутать».

«Нeт, милая моя, никаких записываний. Уж хотя бы потому, что записку все равно потеряешь. Адрес тебe придется запомнить, волей-неволей. Это абсолютно необходимо. Катогорически запрещаю его записывать. Дошло? »

«Да, Герман. Но я же не могу запомнить…»

«Глупости. Адрес очень прост. Пострестант. [2] Икс». — (я назвал город).

«Это там, гдe прежде жила тетя Лиза? Ну да, это легко вспомнить. Я тебe говорила про нее. Она теперь живет под Ниццей. Поeзжай в Ниццу».

«Вот именно. Значит, ты запомнила эти два слова. Теперь — имя. Ради простоты я тебe предлагаю написать так: Мсье Малерб».

«Она вeроятно все такая же толстая и бойкая. Знаешь, Ардалион писал ей, прося денег, но конечно…»

«Все это очень интересно, но мы говорим о дeлe. На какое имя ты мнe напишешь? »

«Ты еще не сказал, Герман».

«Нeт, сказал, — я предложил тебe: Мсье Малерб».

«Но как же, вeдь это гостиница, Герман? »

«Вот потому-то. Тебe будет легче запомнить по ассоциации».

«Ах, я забуду ассоциацию, Герман. Это безнадежно. Пожалуйста, не надо ассоциаций. И вообще — ужасно поздно, я устала».

«Хорошо. Придумай сама имя. Имя, которое ты навeрное запомнишь. Ну, хочешь — Ардалион? »

«Хорошо, Герман».

«Вот великолeпно. Мсье Ардалион. Пострестант. Икс. А напишешь ты мнe так: Дорогой друг, ты навeрное слышал о моем горe и дальше в том же родe. Всего нeсколько слов. Письмо ты опустишь сама. Письмо ты опустишь сама. Есть? »

«Хорошо, Герман».

«Теперь, пожалуйста, повтори».

«Я, знаешь, прямо умираю от напряжения. Боже мой, половина второго. Может быть, завтра? »

«Завтра все равно придется повторить. Ну-с, пожалуйста, я вас слушаю».

«Отель Малерб. Я приeхала. Я опустила письмо. Сама. Ардалион, пострестант, Икс. А что дальше, когда я напишу? »

«Это тебя не касается. Там будет видно. Ну, что же, — я могу быть увeрен, что ты все это исполнишь? »

«Да, Герман. Только не заставляй меня опять повторять. Я смертельно устала».

Стоя посреди кухни, она расправила плечи, сильно затрясла откинутой головой и повторила, ероша волосы: «Ах, как я устала, ах…» — и «ах» перешло в зeвоту. Мы отправились спать. Она раздeлась, кидая куда попало платье, чулки, разные свои дамские штучки, рухнула в постель и тотчас стала посвистывать носом. Я лег тоже и потушил свeт, но спать не мог. Помню, она вдруг проснулась и тронула меня за плечо.

«Что тебe? » — спросил я с притворной сонливостью.

«Герман, — залепетала она, — Герман, послушай, — а ты не думаешь, что это… жульничество? »

«Спи, — отвeтил я. — Не твоего ума дeло. Глубокая трагедия, — а ты — о глупостях. Спи, пожалуйста».

Она сладко вздохнула, повернулась на другой бок и засвистала опять.

Любопытная вещь: невзирая на то, что я себя ничуть не обольщал насчет способностей моей жены, тупой, забывчивой и нерасторопной, все же я был почему-то совершенно спокоен, совершенно увeрен в том, что ее преданность бессознательно поведет ее по вeрному пути, не даст ей оступиться и — главное — заставит ее хранить мою тайну. Я уже ясно представлять себe, как, глядя на ее наивно искусственное горе, Орловиус будет опять глубокомысленно сокрушенно качать головой, — и, Бог его знает, быть может подумает: не любовник ли укокошил бeдного мужа, — но тут он вспомнит шантажное письмо от неизвeстного безумца.

Весь слeдующий день мы просидeли дома, и снова, кропотливо и настойчиво, я заряжал жену, набивал ее моей волей, как вот гуся насильно пичкают кукурузой, чтобы набухла печень. К вечеру она едва могла ходить. Я остался доволен ее состоянием. Мнe самому теперь было пора готовиться. Помню, как в тот вечер я мучительно прикидывал, сколько денег взять с собой, сколько оставить Лидe, мало было гамзы, очень мало. У меня явилась мысль прихватить с собой на всякий случай цeнную вещицу, и я сказал Лидe:

«Дай-ка мнe твою московскую брошку».

«Ах да, брошку», — сказала она, вяло вышла из комнаты, но тотчас вернулась, легла на диван и зарыдала, как не рыдала еще никогда.

«Что с тобой, несчастная? »

Она долго не отвeчала, а потом, глупо всхлипывая и не глядя на меня, объяснила, что брошка заложена, что деньги пошли Ардалиону, ибо приятель ему денег не вернул.

«Ну, ладно, ладно, не реви, — сказал я. — Ловко устроился, но слава Богу уeхал, убрался, — это главное».

Она мигом успокоилась и даже просияла, увидя, что я не сержусь, и пошла, шатаясь, в спальню, долго рылась, принесла какое-то колечко, сережки, старомодный портсигар, принадлежавший ее бабушкe. Ничего из этого я не взял.

«Вот что, — сказал я, блуждая по комнатe и кусая заусеницы, — вот что, Лида. Когда тебя будут спрашивать, были ли у меня враги, когда будут допытываться, кто же это мог убить меня, говори: не знаю. И вот еще что: я беру с собой чемодан, но это конечно между нами. Не должно так казаться, что я собрался в какое-то путешествие, — это выйдет подозрительно. Впрочем…» — тут, помнится, я задумался. Странно, — почему это, когда все было так чудесно продумано и предусмотрeно, вылeзала торчком мелкая деталь, как при укладкe вдруг замeчаешь, что забыл уложить маленький, но громоздкий пустяк, — есть такие недобросовeстные предметы. В мое оправдание слeдует сказать, что вопрос чемодана был, пожалуй, единственный пункт, который я рeшил измeнить: все остальное шло именно так, как я замыслил давным-давно, может быть много мeсяцев тому назад, может быть в ту самую секунду, когда я увидeл на травe спящего бродягу, точь-в-точь похожего на мой труп. Нeт, — подумал я, — чемодана все-таки не слeдует брать, все равно кто-нибудь да увидит, как несу его вниз.

«Чемодан я не беру», — сказал я вслух и опять зашагал по комнатe.

Как мнe забыть утро девятого марта? Само по себe оно было блeдное, холодное, ночью выпало немного снeга, и швейцары подметали тротуары, вдоль которых тянулся невысокий снeговой хребет, а асфальт был уже чистый и черный, только слегка лоснился. Лида мирно спала. Все было тихо. Я приступил к одeванию. Одeлся я так: двe рубашки, одна на другую, — причем верхняя, уже ношеная, была для него. Кальсон — тоже двe пары, и опять же верхняя предназначалась ему. Засим я сдeлал небольшой пакет, в который вошли маникюрный прибор и все что нужно для бритья. Этот пакетик я сразу же, боясь его забыть, сунул в карман пальто, висeвшего в прихожей. Далeе я надeл двe пары носков (верхняя с дыркой), черные башмаки, мышиные гетры, — и в таком видe т. е. уже изящно обутый, но еще без панталон, нeкоторое время стоял посреди комнаты, вспоминая, все ли так дeлаю, как было рeшено. Вспомнив, что нужна лишняя пара подвязок, я разыскал старую и присоединил ее к пакетику, для чего пришлось опять выходить в переднюю. Наконец выбрал любимый сиреневый галстук и плотный темно-сeрый костюм, который обычно носил послeднее время. Разложил по карманам слeдующие вещи: бумажник (около полутора тысяч марок), паспорт, кое-какие незначительные бумажки с адресами, счетами… Спохватился: паспорт было вeдь рeшено не брать, — очень тонкий маневр: незначительные бумажки как-то художественнeе устанавливали личность. Еще взял я: ключи, портсигар, зажигалку. Теперь я был одeт, я хлопал себя по карманам, я отдувался, мнe было жарко в двойной оболочкe бeлья. Оставалось сдeлать самое главное, — это была цeлая церемония: медленное выдвигание ящика, гдe он покоился, тщательный осмотр, далеко впрочем не первый. Он был отлично смазан, он был туго набит… Мнe его подарил в двадцатом году в Ревелe незнакомый офицер, — вeрнeе, просто оставил его у меня, а сам исчез. Я не знаю, что сталось потом с этим любезным поручиком.

Между тeм Лида проснулась, запахнулась в земляничный халат, мы сeли в столовой, Эльза принесла кофе. Когда Эльза ушла:

«Ну-с, — сказал я, — день настал, сейчас поeду».

Маленькое отступление литературного свойства. Ритм этот — нерусский, но он хорошо передает мое эпическое спокойствие и торжественный драматизм положения.

«Герман, пожалуйста, останься, никуда не eзди», — тихо проговорила Лида и, кажется, сложила ладони.

«Ты, надeюсь, все запомнила», — продолжал я невозмутимо.

«Герман, — повторила она, — не eзди никуда. Пускай он дeлает все, что хочет, — это его судьба, ты не вмeшивайся…»

«Я рад, что ты все запомнила, — сказал я с улыбкой, — ты у меня молодец. Вот, съeм еще булочку и двинусь».

Она расплакалась. Потом высморкалась, громко трубя, хотeла что-то сказать, но опять принялась плакать. Зрeлище было довольно любопытное: я — хладнокровно мажущий маслом рогульку, Лида — сидящая против меня и вся прыгающая от плача. Я сказал с полным ртом: «По крайней мeрe, ты сможешь во всеуслышание — (— пожевал, проглотил, — ) — вспомнить, что у тебя было дурное предчувствие, хотя уeзжал я довольно часто и не говорил куда. А враги, сударыня, у него были? Не знаю, господин слeдователь».

«Но что же дальше будет? » — тихонько простонала Лида, медленно разводя руками.

«Ну, довольно, моя милая, — сказал я другим тоном. — Поплакала, и будет. И не вздумай сегодня ревeть при Эльзe».

Она утрамбовала платком глаза, грустно хрюкнула и опять развела руками, но уже молча и без слез.

«Все запомнила? » — в послeдний раз спросил я, пристально смотря на нее.

«Да, Герман. Все. Но я так боюсь…»

Я встал, она встала тоже. Я сказал:

«До свидания, будь здорова, мнe пора к пациенту».

«Герман, послушай, ты же не собираешься присутствовать? »

Я даже не понял.

«То есть как: присутствовать? »

«Ах, ты знаешь, что я хочу сказать. Когда… Ну, одним словом, когда… с этой веревочкой…»

«Вот дура, — сказал я. — А как же иначе? Кто потом все приберет? Да и нечего тебe так много думать, пойди в кинематограф сегодня. До свидания, дура».

Мы никогда не цeловались, — я не терплю слякоти лобзаний. Говорят, японцы тоже — даже в минуты страсти — никогда не цeлуют своих женщин, — просто им чуждо и непонятно, и может быть даже немного противно это прикосновение голыми губами к эпителию ближнего. Но теперь меня вдруг потянуло жену поцeловать, она же была к этому неготова: как-то так вышло, что я всего лишь скользнул по ее волосам и уже не повторил попытки, а, щелкнув почему-то каблуками, только тряхнул ее вялую руку и вышел в переднюю. Там я быстро одeлся, схватил перчатки, провeрил, взят ли сверток, и уже идя к двери услышал, как из столовой она меня зовет плаксивым и тихим голосом, но я не обратил на это внимания, мнe хотeлось поскорeе выбраться из дому.

Я направился во двор, гдe находился большой, полный автомобилей гараж. Меня привeтствовали улыбками. Я сeл, пустил мотор в ход. Асфальтовая поверхность двора была немного выше поверхности улицы, так что при въeздe в узкий наклонный туннель, соединявший двор с улицей, автомобиль мой, сдержанный тормозами, легко и беззвучно нырнул.

ГЛАВА IX

Сказать по правдe — испытываю нeкоторую усталость. Я пишу чуть ли не от зари до зари, по главe в сутки, а то и больше. Великая, могучая вещь — искусство. Вeдь мнe, в моем положении, слeдовало бы дeйствовать, волноваться, петлить… Прямой опасности нeт, конечно, — и я полагаю, что такой опасности никогда не будет, — но все-таки странно — сиднем сидeть и писать, писать, писать, или же подолгу думать, думать, думать, — что в общем то же самое. И чeм дальше я пишу, тeм яснeе становится, что я этого так не оставлю, договорюсь до главного, — и уже непремeнно, непремeнно опубликую мой труд, несмотря на риск, — а впрочем и риска то особенного нeт: как только рукопись отошлю, — смоюсь; мир достаточно велик, чтобы мог спрятаться в нем скромный, бородатый мужчина.

Рeшение труд мой вручить тому густо психологическому беллетристу, о котором я как будто уже упоминал, даже, кажется, обращал к нему мой рассказ (давно бросил написанное перечитывать, — некогда да и тошно…), было принято мною не сразу, — сначала я думал, не проще ли всего послать оный труд прямо какому-нибудь издателю, нeмецкому, французскому, американскому, — но вeдь написано-то по-русски, и не все переводимо, — а я, признаться, дорожу своей литературной колоратурой и увeрен, что пропади иной выгиб, иной оттeнок — все пойдет насмарку. Еще я думал послать его в СССР, — но у меня нeт необходимых адресов, — да и не знаю, как это дeлается, пропустят ли манускрипт через границу, — вeдь я по привычкe пользуюсь старой орфографией, — переписывать же нeт сил… Что переписывать! Не знаю, допишу ли вообще, выдержу ли напряжение, не умру ли от кровоизлияния в мозгу…

Рeшив наконец дать рукопись мою человeку, который должен ею прельститься и приложить всe старания, чтобы она увидeла свeт, я вполнe отдаю себe отчет в том, что мой избранник (ты, мой первый читатель), — беллетрист бeженский, книги которого в СССР появляться никак не могут. Но для этой книги сдeлают, быть может, исключение, — в концe концов, не ты ее писал. О, как я лелeю надежду, что несмотря на твою эмигрантскую подпись (прозрачная подложность которой ни для кого не останется загадкой), книга моя найдет сбыт в СССР! Далеко не являясь врагом совeтского строя, я должно быть невольно выразил в ней иные мысли, которые вполнe соотвeтствуют диалектическим требованиям текущего момента. Мнe даже представляется иногда, что основная моя тема, сходство двух людей, есть нeкое иносказание. Это разительное физическое подобие вeроятно казалось мнe (подсознательно! ) залогом того идеального подобия, которое соединит людей в будущем бесклассовом обществe, — и стремясь частный случай использовать, — я, еще социально не прозрeвший, смутно выполнял все же нeкоторую социальную функцию. И опять же: неполная удача моя в смыслe реализации этого сходства объяснима чисто социально-экономическими причинами, а именно тeм, что мы с Феликсом принадлежали к разным, рeзко отграниченным классам, слияние которых не под силу одиночкe, да еще нынe, в период бескомпромиссного обострения борьбы. Правда, мать моя была из простых, а дeд с отцовской стороны в молодости пас гусей, — так что мнe самому-то очень даже понятно, откуда в человeкe моего склада и обихода имeется это глубокое, хотя еще не вполнe выявленное устремление к подлинному сознанию. Мнe грезится новый мир, гдe всe люди будут друг на друга похожи, как Герман и Феликс, — мир Геликсов и Ферманов, — мир, гдe рабочего, павшего у станка, замeнит тотчас, с невозмутимой социальной улыбкой, его совершенный двойник. Посему думаю, что совeтской молодежи будет небесполезно прочитать эту книгу и прослeдить в ней, под руководством опытного марксиста, рудиментарное движение заложенной в ней социальной мысли. Другие же народы пущай переводят ее на свои языки, — американцы утолят, читая ее, свою жажду кровавых сенсаций, французам привидятся миражи Содома в пристрастии моем к бродягe, нeмцы насладятся причудами полуславянской души. Побольше, побольше читайте ее, господа! Я всецeло это привeтствую.

Но писать ее нелегко. Особенно сейчас, когда приближаюсь к самому, так сказать, рeшительному дeйствию, вся трудность моей задачи является мнe — и вот, как видите, я отвиливаю, болтаю о вещах, мeсто коим в предисловии к повести, а не в началe ее самой существенной, для читателя, главы. Но я уже объяснял, что, несмотря на рассудочность и лукавство подступов, не я, не разум мой пишет, а только память моя, только память. Вeдь и тогда, то есть в час, на котором остановилась стрeлка моего рассказа, я как бы тоже остановился, медлил, как медлю сейчас, — и тогда тоже я занят был путаными рассуждениями, не относящимися к дeлу, срок которого все близился. Вeдь я отправился в путь утром, а свидание мое с Феликсом было назначено на пять часов пополудни; дома мнe не сидeлось, но куда сбыть мутно-бeлое время, отдeлявшее меня от встрeчи? Удобно, даже сонно, сидя и управляя как бы одним пальцем, я медленно катил по Берлину, по тихим, холодным, шепчущим улицам, — и все дальше, дальше, покуда не замeтил, что я уже из Берлина выeхал. День был выдержан в двух тонах, — черном (вeтви деревьев, асфальт) и бeлесом (небо, пятна снeга). Все продолжалось мое сонное перемeщение. Нeкоторое время передо мной моталась большая, неприятная тряпка, которую ломовой, везущий что-либо длинное, нацeпляет на торчащий сзади конец, — потом это исчезло, завернуло куда-то. Я не прибавил хода. На другом перекресткe выскочил мнe наперерeз таксомотор, со стоном затормозил и, так как было довольно склизко, закружился винтом. Я невозмутимо проeхал, будто плыл по течению. Дальше, женщина в глубоком траурe наискось переходила мостовую передо мной, не видя меня; я не гукнул, не измeнил тихого ровного движения, проплыл в двух вершках от ее крепа, она даже не замeтила меня, — беззвучного призрака. Меня обгоняло любое колесо; долго шел, вровень со мной медленный трамвай, и я уголком глаза видeл пассажиров, глупо сидeвших друг против друга. Раза два я проeзжал плохо мощеными мeстами, и уже появились куры: расправив куцые крылья и вытянув шею, перебeгали дорогу (а может быть это было не тогда, а лeтом). Потом я eхал по длинному, длинному шоссе, мимо жнивьев испещренных снeгом, и в совершенно безлюдной мeстности автомобиль мой как бы задремал, точно из синего сдeлался сизым, постепенно замер и остановился, и я склонился на руль в неизъяснимом раздумьe. О чем я думал? Ни о чем или о глупостях, я путался, я почти засыпал, я в полуобморокe рассуждал сам с собой о какой-то ерундe, вспоминал какой-то спор, бывший у меня когда-то с кeм-то на какой-то станции, о том, можно ли видeть солнце во снe, — и потом мнe начинало казаться, что кругом много людей, и всe говорят сразу и замолкают, и дав друг другу смутные поручения, беззвучно расходятся. Погодя я двинулся дальше и в полдень, влачась через какую-то деревню, рeшил там сдeлать привал, — ибо даже таким дремотным темпом я оттуда добирался до Кенигсдорфа через час не болeе, а у меня было еще много времени в запасe. Я долго сидeл в темном и скучном трактирe, совершенно один, в задней какой-то комнатe у большого стола, и на стeнe висeла старая фотография: группа мужчин в сюртуках, с закрученными усами, причем кое-кто из передних непринужденно опустился на одно колeно, а двое даже прилегли по бокам, и это напоминало русские студенческие фотографии. Я выпил много воды с лимоном и все в том же до неприличия сонном настроении поeхал дальше. Помню, что через нeкоторое время, у какого-то моста, я снова остановился: старая женщина в синих шерстяных штанах, с мeшком за плечами, хлопотала над своим поврежденным велосипедом. Я, не выходя из автомобиля, дал ей нeсколько совeтов, совершенно впрочем не прошенных и ненужных, а потом замолчал и, опершись щекой о ладонь, а локтем о руль, долго и бессмысленно смотрeл на нее, — она все возилась, возилась, но наконец я перемигнул, и оказалось, что никого уже нeт, — она давно уeхала. Я двинулся дальше, стараясь помножить в умe два неуклюжих числа, неизвeстно что означавших и откуда выплывших, но раз они появились, нужно было их стравить, — и вот они сцeпились и рассыпались. Вдруг мнe показалось, что я eду с бeшеной скоростью, что машина прямо пожирает дорогу, как фокусник, поглощающий длинную ленту, — и тихо проходили мимо сосны, сосны, сосны. Еще помню: я встрeтил двух школьников, маленьких блeдных мальчиков, с книжками, схваченными ремешком, и поговорил с ними; у них были неприятные птичьи физиономии, вродe как у воронят, и они как будто побаивались меня и, когда я отъeхал, долгое время глядeли мнe вслeд, разинув черные рты, — один повыше, другой пониже. И внезапно я очутился в Кенигсдорфe, взглянул на часы и увидeл, что уже пять. Проeзжая мимо красного здания станции, я подумал, что может быть Феликс запоздал почему-либо и еще не спускался вон по тeм ступеням мимо того автомата с шоколадом, — и что нeт никакой возможности установить по внeшнему виду приземистого красного здания, проходил ли он уже тут. Как бы там ни было, поeзд, с которым велeно было ему приeхать в Кенигсдорф, прибывал в без пяти три, — значит, если Феликс на него не опоздал…

Читатель, ему было сказано, выйти в Кенигсдорфe и пойти на сeвер по шоссе до десятого километра, до желтого столба, — и вот теперь я во весь опор гнал по тому шоссе, — незабываемая минута! Оно было пустынно. Автобус ходит там зимой только дважды в день, — утром и в полдень, — на протяжении этих десяти километров мнe навстрeчу попалась только таратайка, запряженная гнедой лошадью. Наконец, вдали, желтым мизинцем выпрямился знакомый столб и увеличился, дорос до естественных своих размeров, и на нем была мурмолка снeга. Я затормозил и оглядeлся. Никого. Желтый столб был очень желт. Справа за полем театральной декорацией плоско сeрeл лeс. Никого. Я вылeз из автомобиля и со стуком сильнeе всякого выстрeла захлопнул за собою дверцу. И вдруг я замeтил, что из-за спутанных прутьев куста, росшего в канавe, глядит на меня усатенький, восковой, довольно веселый…

Поставив одну ногу на подножку автомобиля и как разгнeванный тенор хлеща себя по рукe снятой перчаткой, я неподвижным взглядом уставился на Феликса. Неувeренно ухмыляясь, он вышел из канавы.

«Ах ты, негодяй, — сказал я сквозь зубы с необыкновенной, оперной силой. — Негодяй и мошенник, — повторил я уже полным голосом, все яростнeй хлеща себя перчаткой (в оркестрe все громыхало промеж взрывов моего голоса), — как ты смeл, негодяй, разболтать? Как ты смeл, как ты смeл, у других просить совeтов, хвастать, что добился своего, что в такой-то день на таком-то мeстe… вeдь тебя за это убить мало» — (грохот, бряцание и опять мой голос: ) — «Многого ты этим достиг, идиот! Профершпилился, маху дал, не видать тебe ни гроша, болтун! » — (кимвальная пощечина в оркестрe).

Так я его ругал, с холодной жадностью слeдя за выражением его лица. Он был ошарашен, он был искренне обижен. Прижав руку к груди, он качал головой. Отрывок из оперы кончился, и громковeщатель заговорил обыкновенным голосом.

«Ну уж ладно, браню тебя просто так, для проформы, на всякий случай… А вид у тебя, дорогой мой, забавный, — прямо грим! »

По моему приказу он отпустил усы; они кажется были даже нафабрены; кромe того, уже по личному своему почину, он устроил себe по двe курчавых котлетки. Эта претенциозная растительность меня чрезвычайно развеселила.

«Ты конечно приeхал тeм путем, как я тебe велeл? » — спросил я улыбаясь.

Он отвeтил:

«Да, как вы велeли. А насчет того, чтобы болтать… — сами знаете, я несходчив и одинок».

«Знаю, и сокрушаюсь вмeстe с тобой, — сказал я. — А встрeчные по дорогe были? »

«Если кто и проeзжал, я прятался в канаву, как вы велeли».

«Ладно. Наружность твоя и так хорошо спрятана. Ну-с, — нечего тут прохлаждаться. Садись в автомобиль. Оставь, оставь, — потом мeшок снимешь. Садись скорeе, нам нужно отъeхать отсюда».

«Куда? » — полюбопытствовал он.

«Вон в тот лeс».

«Туда? » — спросил он и указал палкой.

«Да, именно туда. Сядешь ли ты когда-нибудь, черт тебя дери! »

Он с удовольствием разглядывал автомобиль. Не спeша влeз и сeл рядом со мной.

Я повернул руль, медленно двинулись… ух! еще раз: ух! (съeхали на поле) — под колесами зашуршал мелкий снeг и дряхлые травы. Автомобиль подпрыгивал на кочках, мы с Феликсом — тоже. Он говорил:

«Я без труда с ним справлюсь (гоп). Я уж прокачусь (гоп). Вы не бойтесь, я (гоп-гоп) его не попорчу».

«Да, автомобиль будет твой. На короткое время (гоп) твой. Но ты, брат, не зeвай, посматривай кругом, никого нeт на шоссе? »

Он обернулся и затeм отрицательно мотнул головой. Мы въeхали или вeрнeе вползли в лeс. Кузов скрипeл и ухал, хвойные вeтви мели по крыльям. Углубившись немного в бор, остановились и вылeзли. Уже без вожделeния неимущего, а со спокойным удовлетворением собственника, Феликс продолжал любоваться лаково-синей машиной. Его глаза подернулись поволокой задумчивости. Вполнe возможно, — замeтьте, я не утверждаю, а говорю: вполнe возможно, — вполнe возможно, что мысль его потекла приблизительно так: а что если улизнуть на этой штучкe? Вeдь деньги я сейчас получу вперед. Притворюсь, что все исполню, а на самом дeлe укачу далеко. Вeдь в полицию он обратиться не может, будет, значит, молчать. А я на собственной машинe…

Я прервал течение этих приятных дум. «Ну что ж, Феликс, великая минута наступила. Ты сейчас переодeнешься и останешься с автомобилем один в лeсу. Через полчаса стемнeет, вряд ли кто потревожит тебя. Проночуешь здeсь, — у тебя будет мое пальто, — пощупай, какое оно плотное, — то-то же! — да и в автомобилe тепло… выспишься, а как только начнет свeтать — впрочем, это потом; сперва давай я тебя приведу в должный вид, а то в самом дeлe стемнeет. Тебe нужно прежде всего побриться».

«Побриться? — с глупым удивлением переспросил Феликс. — Как же так? Бритвы у меня с собой нeт, и я не знаю, чeм можно бриться в лeсу, развe что камнем».

«Нeт, зачeм камнем; такого разгильдяя как ты слeдует брить топором. Но я человeк предусмотрительный, все с собой принес, и все сам сдeлаю».

«Смeшно, право, — ухмыльнулся он. — Как же так будет. Вы меня еще бритвой того и гляди зарeжете».

«Не бойся, дурак, — она безопасная. Ну, пожалуйста. Садись куда-нибудь, — вот сюда, на подножку, что ли».

Он сeл, скинув мeшок. Я вытащил пакет и разложил на подножкe бритвенный прибор, мыло, кисточку. Надо было торопиться: день осунулся, воздух становился все тусклeе. И какая тишина… Тишина эта казалась врожденной тут, неотдeлимой от этих неподвижных вeтвей, прямых стволов, от слeпых пятен снeга там и сям на землe.

Я снял пальто, чтобы свободнeе было оперировать. Феликс с любопытством разглядывал блестящие зубчики бритвы, серебристый стерженек. Затeм он осмотрeл кисточку, приложил ее даже к щекe, испытывая ее мягкость, — она дeйствительно была очень пушиста, стоила семнадцать пятьдесят. Очень заинтересовала его и тубочка с дорогой мыльной пастой.

«Итак, приступим, — сказал я. — Стрижка-брижка. Садись, пожалуйста, боком, а то мнe негдe примоститься».

Набрав в ладонь снeгу, я выдавил туда вьющийся червяк мыла, размeсил кисточкой и ледяной пeной смазал ему бачки и усы. Он морщился, ухмылялся, — опушка мыла захватила ноздрю, — он крутил носом, — было щекотно.

«Откинься, — сказал я, — еще».

Неудобно упираясь колeном в подножку, я стал сбривать ему бачки, — волоски трещали, отвратительно мeшались с пeной; я слегка его порeзал, пeна окрасилась кровью. Когда я принялся за усы, он зажмурился, но храбро молчал, — а было должно быть не очень приятно, — я спeшил, волос был жесткий, бритва дергала.

«Платок у тебя есть? » — спросил я.

Он вынул из кармана какую-то тряпку. Я тщательно стер с его лица кровь, снeг и мыло. Щеки у него блестeли как новые. Он был выбрит на славу, только возлe уха краснeла царапина с почернeвшим уже рубинчиком на краю. Он провел ладонью по бритым мeстам.

«Постой, — сказал я. — Это не все. Нужно подправить брови, — они у тебя гуще моих».

Я взял ножницы и очень осторожно отхватил нeсколько волосков.

«Вот теперь отлично. А причешу я тебя, когда смeнишь рубашку».

«Вашу дадите? » — спросил он и бесцеремонно пощупал мою шелковую грудь.

«Э, да у тебя ногти не первой чистоты! » — воскликнул я весело.

Я не раз дeлал маникюр Лидe и теперь без особого труда привел эти десять грубых ногтей в порядок, — причем все сравнивал его руки с моими, — они были крупнeе и темнeе, — но ничего, со временем поблeднeют. Кольца обручального не ношу, так что пришлось нацeпить на его руку всего только часики. Он шевелил пальцами, поворачивал, так и сяк кисть, очень довольный.

«Теперь живо. Переодeнемся. Сними все с себя, дружок, до послeдней нитки».

Феликс крякнул: холодно будет.

«Ничего. Это одна минута. Ну-с, поторапливайся».

Осклабясь, он скинул свой куцый пиджак, снял через голову мохнатую темную фуфайку. Рубашка под ней была болотно-зеленая, с галстуком из той же материи. Затeм он разулся, сдернул заштопанные мужской рукой носки и жизнерадостно екнул, прикоснувшись босою ступней к зимней землe. Простой человeк любит ходить босиком: лeтом, на травкe, он первым дeлом разувается, но даже и зимой приятно, — напоминает, может быть, дeтство или что-нибудь такое.

Я стоял поодаль, развязывая галстук, и внимательно смотрeл на Феликса.

«Ну, дальше, дальше! » — крикнул я, замeтив, что он замeшкался.

Он не без стыдливой ужимки спустил штаны с бeлых, безволосых ляжек. Освободился и от рубашки. В зимнем лeсу стоял передо мной голый человeк.

Необычайно быстро, с легкой стремительностью нeкоего Фреголи, я раздeлся, кинул ему верхнюю оболочку моего бeлья, — пока он ее надeвал, ловко вынул из снятого с себя костюма деньги и еще кое-что и спрятал это в карманы непривычно узких штанов, которые на себя с виртуозной живостью натянул. Его фуфайка оказалась довольно теплой, а пиджак был мнe почти по мeркe: я похудeл за послeднее время.

Феликс между тeм нарядился в мое розовое бeлье, но был еще бос. Я дал ему носки, подвязки, но тут замeтил, что и ноги его требуют отдeлки. Он поставил ступню на подножку автомобиля, и мы занялись торопливым педикюром. Боюсь, что он успeл простудиться — в одном нижнем бeльe. Потом он вымыл ноги снeгом, как это сдeлал кто-то у Мопассана, и с понятным наслаждением надeл носки.

«Торопись, торопись, — приговаривал я. — Сейчас стемнeет, да и мнe пора уходить. Смотри, я уже готов, — ну и башмачища у тебя. А гдe фуражка? А, вижу, спасибо».

Он туго затянул ремень штанов. С трудом влeз в мои черные шевровые полуботинки. Я помог ему справиться с гетрами и повязать сиреневый галстук. Наконец, при помощи его грязного гребешка, я зачесал назад со лба и с висков его жирные волосы.

Теперь он был готов. Он стоял передо мной, мой двойник, в моем солидном темно-сeром костюмe, разглядывал себя с глупой улыбкой; обслeдовал карманы; квитанции и портсигар положил обратно, но бумажник раскрыл. Он был пуст.

«Вы мнe обeщали вперед», — заискивающим тоном сказал Феликс.

«Да, конечно, — отвeтил я, вынув руку из кармана штанов и разжав кулак с ассигнациями. — Вот они. Сейчас отсчитаю и дам тебe. Башмаки не жмут? »

«Жмут, — сказал он. — Здорово жмут. Но уж как-нибудь вытерплю. На ночь я их пожалуй сниму. А куда же мнe завтра двинуться с машиной? »

«Сейчас, сейчас… все объясню. Тут надо прибрать, — вишь, разбросал свою рвань. Что у тебя в мeшкe? »

«Я как улитка. У меня дом на спинe! — сказал Феликс. — С собой мeшок возьмете? В нем есть колбаса, — хотите? »

«Там будет видно. Засунь-ка туда всe эти вещи. Эту тряпку тоже. И ножницы. Так. Теперь надeвай пальто, и давай в послeдний раз провeрим, можешь ли ты сойти за меня».

«Вы не забудете деньги? » — поинтересовался он.

«Да нeт же. Вот оболтус. Сейчас рассчитаемся. Деньги у меня здeсь, в твоем бывшем карманe. Поторопись, пожалуйста».

Он облачился в мое чудное бежевое пальто, осторожно надeл элегантную шляпу. Послeдний штрих — желтые перчатки.

«Так-с. Пройдись-ка нeсколько шагов. Посмотрим, как на тебe все это сидит».

Он пошел мнe навстрeчу, то суя руки в карманы, то вынимая их опять.

Близко подойдя ко мнe, расправил плечи, ломаясь, прикидываясь фатом.

«Все ли, все ли? — говорил я вслух. — Погоди, дай мнe хорошенько… Да, как будто все… Теперь повернись. Я хочу видeть, как сзади…»

Он повернулся, и я выстрeлил ему в спину.

Я помню разные вещи: я помню, как в воздухe повис дымок, дал прозрачную складку и рассeялся; помню как Феликс упал, — он упал не сразу, сперва докончил движение, еще относившееся к жизни, — а именно почти полный поворот, — хотeл вeроятно в шутку повертeться передо мной, как перед зеркалом, — и вот, по инерции доканчивая эту жалкую шутку, он, уже насквозь пробитый, ко мнe обратился лицом, медленно растопырил руку, будто спрашивая: что это? — и не получив отвeта, медленно повалился навзничь. Да, все это я помню, — помню: — шурша на снeгу, он начал кобениться, как если б ему было тeсно в новых одеждах; вскорe он замер, и тогда стало чувствительно вращение земли, и только шляпа тихо отдeлилась от его темени и упала назад, разинувшись, словно за него прощаясь, — или вродe того, как пишут: присутствовавшие обнажили головы. Да, все это я помню, но только не помню одного: звука выстрeла. Зато остался у меня в ушах неотвязный звон. Он обволакивал меня, он дрожал на губах. Сквозь этот звон я подошел к трупу и жадно взглянул.

Таинственное мгновение. Как писатель, тысячу раз перечитывающий свой труд, провeряющий, испытывающий каждое слово, уже не знает, хорошо ли, ибо слишком все примелькалось, так и я, так и я. Но есть тайная увeренность творца, она непогрeшима. Теперь, когда в полной неподвижности застыли черты, сходство было такое, что право я не знал, кто убит — я или он. И пока я смотрeл, в ровно звенeвшем лeсу потемнeло, — и, глядя на расплывшееся, все тише звенeвшее лицо передо мной, мнe казалось, что я гляжусь в недвижную воду.

Боясь испачкаться, я не прикоснулся к тeлу; не провeрил, дeйствительно ли оно совсeм, совсeм мертвое; я чутьем знал, что это так, что пуля моя скользнула как раз по короткой воздушной колеe, проложенной волей и взглядом. Торопиться, торопиться, — кричал Иван Иванович, надeвая штаны в рукава. Не будем ему подражать. Я быстро, но зорко осмотрeлся, Феликс все, кромe пистолета, убрал в мeшок сам, но у меня хватило самообладания посмотрeть, не выронил ли он чего-нибудь, — и даже обмахнуть подножку, гдe стриг ему ногти. Затeм я выполнил кое-что давно замышленное: а именно: выкатил автомобиль к самой опушкe, с расчетом, что его утром увидят с дороги и по нему найдут мое тeло.

Стремительно надвигалась ночь. Звон в ушах почти смолк. Я углубился в лeс, прошел опять недалеко от трупа, но уже не остановился, только подхватил рюкзак, и шагая скоро, увeренно, не чувствуя пудовых башмаков на ногах, обогнул озеро и все лeсом, лeсом, в призрачном сумракe, в призрачных снeгах… но как хорошо я знал направление, как правильно, как живо я представлял себe все это еще тогда, лeтом, когда изучал тропы, ведущие в Айхенберг!

Я пришел на станцию вовремя. Через десять минут услужливым привидeнием явился нужный мнe поeзд. Половину ночи я eхал в громыхающем, валком вагонe на твердой скамейкe, и рядом со мной двое пожилых мужчин играли в карты, — и карты были необыкновенные, — большие, красно-зеленые, с желудями. За полночь была пересадка; еще два часа eзды — уже на запад, — а утром я пересeл в скорый. Только тогда, в уборной, я осмотрeл содержимое мeшка. В нем, кромe сунутого давеча, было немного бeлья, кусок колбасы, три больших изумрудных яблока, подошва, пять марок в дамском кошелькe, паспорт и мои к Феликсу письма. Яблоки и колбасу я тут же в уборной съeл, письма положил в карман, паспорт осмотрeл с живeйшим интересом. Странное дeло, — Феликс на снимкe был не так уж похож на меня, — конечно, это без труда могло сойти за мою фотографию, — но все-таки мнe было странно, — и тут я подумал: вот настоящая причина тому, что он мало чувствовал наше сходство; он видeл себя таким, каким был на снимкe или в зеркалe, то есть как бы справа налeво, не так, как в дeйствительности. Людская глупость, ненаблюдательность, небрежность — все это выражалось в том, между прочим, что даже опредeления в кратком перечнe его черт несовсeм соотвeтствовали эпитетам в собственном моем паспортe, оставленном дома. Это пустяк, но пустяк характерный. А в рубрикe профессии он, этот олух, игравший на скрипкe вeроятно так, как в России играли на гитарах лeтним вечером лакеи, был назван «музыкантом», — что сразу превращало в музыканта и меня. Вечером, в пограничном городкe, я купил себe чемодан, пальто и так далeе, а мeшок с его вещами и моим браунингом, — нeт, не скажу, что я с ними сдeлал, как спрятал: молчите, рейнские воды. И уже одиннадцатого марта очень небритый господин в черном пальтишкe был заграницей.

ГЛАВА X

Я с дeтства люблю фиалки и музыку. Я родился в Цвикау. Мой отец был сапожник, мать — прачка. Когда сердилась, то шипeла на меня по-чешски. У меня было смутное и невеселое дeтство. Едва возмужав, я забродяжничал. Играл на скрипкe. Я лeвша. Лицо овальное. Женщин я всегда чуждался: нeт такой, которая бы не измeнила. На войнe было довольно погано, но война прошла, как все проходит. У всякой мыши есть свой дом… Я люблю бeлок и воробьев. Пиво в Чехии дешевле. О, если б можно было подковать себe ноги в кузницe, — какая экономия! Министры всe подкуплены, а поэзия — это ерунда. Однажды на ярмаркe я видeл двух близнецов, — предлагали приз тому, кто их различит, рыжий Фриц дал одному в ухо, оно покраснeло, — вот примeта! Как мы смeялись… Побои, воровство, убийство, — все это дурно или хорошо, смотря по обстоятельствам. Я присваивал деньги, если они попадались под руку: что взял — твое, ни своих, ни чужих денег не бывает, на грошe не написано: принадлежит Мюллеру. Я люблю деньги. Я всегда хотeл найти вeрного друга, мы бы с ним музицировали, он бы в наслeдство мнe оставил дом и цвeтник. Деньги, милые деньги. Милые маленькие деньги. Милые большие деньги. Я ходил по дорогам, там и сям работал. Однажды мнe попался франт, утверждавший, что похож на меня. Глупости, он не был похож. Но я с ним не спорил, ибо он был богат, и всякий, кто с богачем знается, может и сам разбогатeть. Он хотeл, чтобы я вмeсто него прокатился, а тeм временем он бы обдeлал свои шахермахерские дeла. Этого шутника я убил и ограбил. Он лежит в лeсу. Лежит в лeсу, кругом снeг, каркают вороны, прыгают бeлки. Я люблю бeлок. Бeдный господин в хорошем пальто лежит мертвый, недалеко от своего автомобиля. Я умeю править автомобилем. Я люблю фиалки и музыку. Я родился в Цвикау. Мой отец был лысый сапожник в очках, мать — краснорукая прачка. Когда она сердилась…

И опять все сначала, с новыми нелeпыми подробностями. Так укрeпившееся отражение предъявляло свои права. Не я искал убeжища в чужой странe, не я обрастал бородой, а Феликс, убивший меня. О, если б я хорошо его знал, знал близко и давно, мнe было бы даже забавно новоселье в душe, унаслeдованной мною. Я знал бы всe ее углы, всe коридоры ее прошлого, пользовался бы всeми ее удобствами. Но душу Феликса я изучил весьма поверхностно, — знал только схему его личности, двe-три случайных черты.

С этими неприятными ощущениями я кое-как справился. Трудновато было забыть, напримeр, податливость этого большого мягкого истукана, когда я готовил его для казни. Эти холодные послушные лапы. Дико вспомнить, как он слушался меня! Ноготь на большом пальцe ноги был так крeпок, что ножницы не сразу могли его взять, он завернулся на лезвие, как жесть консервной банки на ключ. Неужто воля человeка так могуча, что может обратить другого в куклу? Неужто я дeйствительно брил его? Удивительно! Главное, что мучило меня в этом воспоминании, была покорность Феликса, нелeпый, безмозглый автоматизм его покорности. Но повторяю, я с этим справился. Хуже было то, что я никак не мог привыкнуть к зеркалам. И бороду я стал отращивать не столько, чтобы скрыться от других, сколько — от себя. Ужасная вещь — повышенное воображение. Вполнe понятно, что человeк, как я надeленный такой обостренной чувствительностью, мучим пустяками, — отражением в темном стеклe, собственной тeнью, павшей убитой к его ногам, унд зо вайтер. Стоп, господа, — поднимаю огромную бeлую ладонь, как полицейский, стоп! Никаких, господа, сочувственных вздохов. Стоп, жалость. Я не принимаю вашего соболeзнования, — а среди вас навeрное найдутся такие, что пожалeют меня, — непонятого поэта. «Дым, туман, струна дрожит в туманe». Это не стишок, это из романа Достоевского «Кровь и Слюни». Пардон, «Шульд унд Зюне». О каком-либо раскаянии не может быть никакой рeчи, — художник не чувствует раскаяния, даже если его произведения не понимают. Что же касается страховых тысяч…

Знаю, знаю, — оплошно с беллетристической точки зрeния, что в течение всей моей повeсти (насколько я помню) почти не удeлено внимания главному как будто двигателю моему, а именно корысти. Как же это я даже толком и не упомянул о том, на что мертвый двойник был мнe нужен? Но тут меня берет сомнeние, уж так ли дeйствительно владeла мною корысть, уж так ли мнe было важно получить эту довольно двусмысленную сумму (цeна человeка в денежных знаках, посильное вознаграждение за исчезновение со свeта), — или напротив память моя, пишущая за меня, не могла иначе поступить, не могла — будучи до конца правдивой — придать особое значение разговору в кабинетe у Орловиуса (не помню, описал ли я этот кабинет).

И еще я хочу вот что сказать о посмертных моих настроениях: хотя в душe-то я не сомнeвался, что мое произведение мнe удалось в совершенствe, то есть что в черно-бeлом лeсу лежит мертвец, в совершенствe на меня похожий, — я, гениальный новичок, еще не вкусивший славы, столь же самолюбивый, сколь взыскательный к себe, мучительно жаждал, чтобы скорeе это мое произведение, законченное и подписанное девятого марта в глухом лeсу, было оцeнено людьми, чтобы обман — а всякое произведение искусства обман — удался; авторские же, платимые страховым обществом, были в моем сознании дeлом второстепенным. О да, я был художник бескорыстный.

Что пройдет, то будет мило. В один прекрасный день наконец приeхала ко мнe за границу Лида. Я зашел к ней в гостиницу, «тише», сказал я внушительно, когда она бросилась ко мнe в объятия, «помни, что меня зовут Феликсом, что я просто твой знакомый». Траур ей очень шел, как впрочем и мнe шел черный артистический бант и каштановая бородка. Она стала рассказывать, — да, все произошло так, как я предполагал, ни одной заминки. Оказывается, она искренне плакала в крематории, когда пастор с профессиональными рыданиями в голосe говорил обо мнe: «И этот человeк, этот благородный человeк, который…» Я повeдал ей мои дальнeйшие планы и очень скоро стал за ней ухаживать.

Теперь я женился на ней, на вдовушкe, живем с ней в тихом живописном мeстe, обзавелись домиком, часами сидим в миртовом садикe, откуда вид на сапфирный залив далеко внизу, и очень часто вспоминаем моего бeдного брата. Я рассказываю все новые эпизоды из его жизни. «Что ж — судьба! — говорит Лида со вздохом, — по крайней мeрe он в небесах утeшен тeм, что мы счастливы».

Да, Лида счастлива со мной, никого ей не нужно. «Как я рада, — порою говорит она, — что мы навсегда избавились от Ардалиона. Я очень жалeла его, много с ним возилась, но как человeк он был невыносим. Гдe-то он сейчас? Вeроятно совсeм спился, бeдняга. Это тоже судьба! »

По утрам я читаю и пишу, — кое-что может быть скоро издам под новым своим именем; русский литератор, живущий поблизости, очень хвалит мой слог, яркость воображения.

Изрeдка Лида получает вeсточку от Орловиуса, поздравление к Новому Году, напримeр; он неизмeнно просит ее кланяться супругу, которого не имeет чести знать, а сам думает вeроятно: «Быстро, быстро утeшилась вдовушка… Бeдный Герман Карлович! »

Чувствуете тон этого эпилога? Он составлен по классическому рецепту. О каждом из героев повeсти кое-что сообщается напослeдок, — причем их житье-бытье остается в правильном, хотя и суммарном соотвeтствии с прежде выведенными характерами их, — и допускается нeкоторый юмор, намеки на консервативность жизни.

Лида все так же забывчива и неаккуратна…

А уж к самому концу эпилога приберегается особенно добродушная черта, относящаяся иногда к предмету незначительному, мелькнувшему в романe только вскользь: на стeнe у них висит все тот же пастельный портрет, и Герман, глядя на него, все так же смeется и бранится.

Финис.

Мечты, мечты… И довольно притом прeсные. Очень мнe это все нужно…

Вернемся к нашему рассказу. Попробуем держать себя в руках. Опустим нeкоторые детали путешествия. Помню, прибыв двeнадцатого в город Икс (продолжаю называть его Иксом из понятной застeнчивости), я прежде всего пошел на поиски нeмецких газет; кое-какие нашел, но в них еще не было ничего. Я снял комнату в гостиницe второго разряда, — огромную, с каменным полом и картонными на вид стeнами, на которых словно была нарисована рыжеватая дверь в сосeдний номер и гуашевое зеркало. Было ужасно холодно, но открытый очаг бутафорского камина был неприспособлен для топки, и когда сгорeли щепки, принесенные горничной, стало еще холоднeе. Я провел там ночь, полную самых неправдоподобных, изнурительных видeний, — и когда утром, весь колючий и липкий, вышел в переулок, вдохнул приторные запахи, увидeл южную базарную суету, то почувствовал, что в самом городe оставаться не в силах. Дрожа от озноба, оглушенный тeсным уличным гвалтом, я направился в бюро для туристов, там болтливый мужчина дал мнe нeсколько адресов: я искал мeсто уютное, уединенное, и когда под вечер лeнивый автобус доставил меня по выбранному адресу, я подумал, что такое мeсто нашел.

Особняком среди пробковых дубов стояла приличная свиду гостиница, наполовину еще закрытая (сезон начинался только лeтом). Испанский вeтер трепал в саду цыплячий пух мимоз. В павильонe вродe часовни бил ключ цeлебной воды, и висeли паутины в углах темно-гранатовых окон. Жителей было немного. Был доктор, душа гостиницы и король табльдота, — он сидeл во главe стола и разглагольствовал; был горбоносый старик в люстриновом пиджакe, издававший бессмысленное хрюканье, когда с легким топотом быстрая горничная обносила нас форелью, выловленной им из сосeдней рeчки; была вульгарная молодая чета, приeхавшая в это мертвое мeсто с Мадагаскара; была старушка в кисейном воротничкe, школьная инспектриса; был ювелир с большою семьей; была манерная дамочка, которая сперва оказалась виконтессой, потом контессой, а теперь, ко времени, когда я это пишу, превратилась стараниями доктора, дeлающего все, чтобы повысить репутацию гостиницы, в маркизу; был еще унылый коммивояжер из Парижа, представитель патентованной ветчины; был, наконец, хамоватый жирный аббат, все толковавший о красотe какого-то монастыря поблизости и при этом, для пущей выразительности, срывавший с губ, сложенных мясистым сердечком, воздушный поцeлуй. Вот кажется и весь паноптикум. Жукообразный жеран[3] стоял у дверей, заложив руки за спину, и слeдил исподлобья за церемониалом обeда. На дворe бушевал сильный вeтер.

Новые впечатлeния подeйствовали на меня благотворно. Кормили неплохо. У меня был свeтлый номер, и я с интересом смотрeл в окно на то, как вeтер грубо приподымает и отворачивает исподнюю листву маслин. Вдали лиловато-бeлым конусом выдeлялась на беспощадной синевe гора, похожая на Фудзияму. Выходил я мало, — меня пугал этот беспрестанный, все сокрушающий, слeпящий, наполняющий гулом голову мартовский вeтер, убийственный горный сквозняк. На второй день я все же поeхал в город за газетами, и опять ничего не было, и так как это невыносимо раздражало меня, то я рeшил нeсколько дней выждать.

За табльдотом я, кажется, прослыл нелюдимом, хотя старательно отвeчал на всe вопросы, обращенные ко мнe. Тщетно доктор приставал ко мнe, чтобы я по вечерам приходил в салон — душную комнатку с расстроенным пианино, плюшевой мебелью и проспектами на круглом столe. У доктора была козлиная бородка, слезящиеся голубые глаза и брюшко. Он eл дeловито и неаппетитно. Он желтый зрак яичницы ловко поддeвал куском хлeба и цeликом с сочным присвистом отправлял в рот. Косточки от жаркого он жирными от соуса пальцами собирал с чужих тарелок, кое-как заворачивал и клал в карман просторного пиджака, и при этом разыгрывал оригинала: это, мол, для бeдных собак, животные бывают лучше людей, — утверждение, вызывавшее за столом (длящиеся до сих пор) страстные споры, особенно горячился аббат. Узнав, что я нeмец и музыкант, доктор страшно мною заинтересовался, и, судя по взглядам, отовсюду обращенным на меня, я заключил, что не столько обросшее мое лицо привлекает внимание, сколько национальность моя и профессия, причем и в том и в другом доктор усматривал нeчто несомнeнно благоприятное для престижа отеля. Он ловил меня на лeстницe, в длинных бeлых коридорах, и заводил бесконечный разговор, обсуждал социальные недостатки представителя ветчины или религиозную нетерпимость аббата. Все это становилось немного мнe в тягость, но по крайней мeрe развлекало меня. Как только наступала ночь и по комнатe начинали раскачиваться тeни листвы, освeщенной на дворe одиноким фонарем, — у меня наполнялась бесплодным и ужасным смятением моя просторная, моя нежилая душа. О нeт, мертвецов я не боюсь, как не боюсь сломанных, разбитых вещей, чего их бояться! Боялся я, в этом невeрном мирe отражений, не выдержать, не дожить до какой-то необыкновенной, ликующей, все разрeшающей минуты, до которой слeдовало дожить непремeнно, минуты творческого торжества, гордости, избавления, блаженства.

На шестой день моего пребывания вeтер усилился до того, что гостиница стала напоминать судно среди бурного моря, стекла гудeли, трещали стeны, тяжкая листва с шумом пятилась и, разбeжавшись, осаждала дом. Я вышел было в сад, но сразу согнулся вдвое, чудом удержал шляпу и вернулся к себe. Задумавшись у окна среди волнующегося гула, я не расслышал гонга, и, когда сошел вниз к завтраку и занял свое мeсто, уже подавалось жаркое — мохнатые потроха под томатовым соусом — любимое блюдо доктора. Сначала я не вслушивался в общий разговор, умeло им руководимый, но внезапно замeтил, что всe смотрят на меня.

«А вы что по этому поводу думаете? » — обратился ко мнe доктор.

«По какому поводу? » — спросил я.

«Мы говорили, — сказал доктор, — об этом убийствe у вас в Германии. Каким нужно быть монстром, — продолжал он, предчувствуя интересный спор, — чтобы застраховать свою жизнь, убить другого…»

Не знаю, что со мной случилось, но вдруг я поднял руку и сказал: «Послушайте, остановитесь…» — и той же рукой, но сжав кулак, ударил по столу, так что подпрыгнуло кольцо от салфетки, и закричал, не узнавая своего голоса: «Остановитесь, остановитесь! Как вы смeете, какое вы имeете право? Оскорбление! Я не допущу! Как вы смeете — о моей странe, о моем народe… Замолчать! Замолчать! — кричал я все громче. — Вы… Смeть говорить мнe, мнe, в лицо, что в Германии… Замолчать!.. »

Впрочем, всe молчали уже давно — с тeх пор, как от удара моего кулака покатилось кольцо. Оно докатилось до конца стола, и там его осторожно прихлопнул младший сын ювелира. Тишина была исключительно хорошего качества. Даже вeтер перестал, кажется, гудeть. Доктор, держа в руках вилку и нож, замер; на лбу у него замерла муха. У меня заскочило что-то в горлe, я бросил на стол салфетку и вышел, чувствуя, как всe лица автоматически поворачиваются по мeрe моего прохождения.

В холлe я на ходу сгреб со стола открытую газету, поднялся по лeстницe и, очутившись у себя в номерe, сeл на кровать. Я весь дрожал, подступали рыдания, меня сотрясала ярость, рука была загажена томатовым соусом. Принимаясь за газету, я еще успeл подумать: навeрное — совпадение, ничего не случилось, не станут французы этим интересоваться, — но тут мелькнуло у меня в глазах мое имя, прежнее мое имя…

Не помню в точности, что я вычитал как раз из той газеты — газет я с тeх пор прочел немало, и они у меня нeсколько спутались, — гдe-то сейчас валяются здeсь, но мнe некогда разбирать. Помню, однако, что сразу понял двe вещи: знают, кто убил, и не знают, кто жертва. Сообщение исходило не от собственного корреспондента, а было просто короткой перепечаткой из берлинских газет, и очень это подавалось небрежно и нагло, между политическим столкновением и попугайной болeзнью. Тон был неслыханный, — он настолько был неприемлем и непозволителен по отношению ко мнe, что я даже подумал, не идет ли рeчь об однофамильцe, — таким тоном пишут о каком-нибудь полуидиотe, вырeзавшем цeлую семью. Теперь я, впрочем, догадываюсь, что это была уловка международной полиции, попытка меня напугать, сбить с толку, но в ту минуту я был внe себя, и каким-то пятнистым взглядом попадал то в одно мeсто столбца, то в другое, — когда вдруг раздался сильный стук. Бросил газету под кровать и сказал: «Войдите! »

Вошел доктор. Он что-то дожевывал.

«Послушайте, — сказал он, едва переступив порог, — тут какая-то ошибка, вы меня невeрно поняли. Я бы очень хотeл…»

«Вон, — заорал я, — моментально вон».

Он измeнился в лицe и вышел, не затворив двери. Я вскочил и с невeроятным грохотом ее захлопнул. Вытащил из-под кровати газету, — но уже не мог найти в ней то, что читал только что. Я ее просмотрeл всю: ничего! Неужели мнe приснилось? Я сызнова начал ее просматривать, — это было как в кошмарe, — теряется, и нельзя найти, и нeт тeх природных законов, которые вносят нeкоторую логику в поиски, — а все безобразно и бессмысленно произвольно. Нeт, ничего в газетe не было. Ни слова. Должно быть, я был страшно возбужден и бестолков, ибо только через нeсколько секунд замeтил, что газета старая, нeмецкая, а не парижская, которую только что держал. Заглянув опять под кровать, я вытащил нужную и перечел плоское и даже пасквильное извeстие. Мнe вдруг стало ясно, что именно больше всего поражало, оскорбительно поражало, меня: ни звука о сходствe, — сходство не только не оцeнивалось (ну, сказали бы, по крайней мeрe: да, — превосходное сходство, но все-таки по тeм-то и тeм-то примeтам это не он), но вообще не упоминалось вовсе, — выходило так, что это человeк совершенно другого вида, чeм я, а между тeм не мог же он вeдь за одну ночь разложиться, — напротив, его физиономия должна была стать еще мраморнeе, сходство еще рeзче, — но если бы даже срок был больший, и смерть позабавилась бы им, все равно стадии его распада совпадали бы с моими, — опрометью выражаюсь, черт, мнe сейчас не до изящества. В этом игнорировании самого цeнного и важного для меня было нeчто умышленное и чрезвычайно подлое, — получалось так, что с первой минуты всe будто бы отлично знали, что это не я, что никому в голову не могло прийти, что это мой труп, и в самой ноншалантности[4] изложения было как бы подчеркивание моей оплошности, — оплошности, которую я, конечно, ни в коем случаe не мог допустить, — а между тeм, прикрыв рот и отвернув рыло, молча, но содрагаясь и лопаясь от наслаждения, злорадствовали, мстительно измывались, мстительно, подло, непереносимо…

Тут опять постучались, я, задохнувшись, вскочил, вошли доктор и жеран. «Вот, — с глубокой обидой сказал доктор, обращаясь к жерану и указывая на меня, — вот — этот господин не только на меня зря обидeлся, но теперь оскорбляет меня, не желает слушать и весьма груб. Пожалуйста, поговорите с ним, я не привык к таким манерам».

«Надо объясниться, — сказал жеран, глядя на меня исподлобья. — Я увeрен, что вы сами…»

«Уходите! — закричал я, топая. — То, что вы дeлаете со мной… Это не поддается… Вы не смeете унижать и мстить… Я требую, вы понимаете, я требую…»

Доктор и жеран, вскидывая ладони и как заводные переступая на прямых ногах, затараторили, тeсня меня, — я не выдержал, мое бeшенство прошло, но зато я почувствовал напор слез и вдруг, — желающим предоставляю побeду, — пал на постель и разрыдался.

«Это все нервы, все нервы», — сказал доктор, как по волшебству смягчаясь.

Жеран улыбнулся и вышел, нeжно прикрыв за собой дверь. Доктор налил мнe воды, предлагал брому, гладил меня по плечу, — а я рыдал и, сознавая отлично, даже холодно и с усмeшкой сознавая, постыдность моего положения, но вмeстe с тeм чувствуя в нем всю прелесть надрывчика и какую-то смутную выгоду, продолжал трястись, вытирая щеки большим, грязным, пахнувшим говядиной платком доктора, который, поглаживая меня, бормотал:

«Какое недоразумeние! Я, который всегда говорю, что довольно войны… У вас есть свои недостатки, и у нас есть свои. Политику нужно забыть. Вы вообще просто не поняли, о чем шла рeчь. Я просто спрашивал ваше мнeние об одном убийствe».

«О каком убийствe? » — спросил я всхлипывая.

«Ах, грязное дeло, — переодeл и убил, — но успокойтесь, друг мой, — не в одной Германии убийцы, у нас есть свои Ландрю, слава Богу, так что вы не единственный. Успокойтесь, все это нервы, здeшняя вода отлично дeйствует на нервы, вeрнeе на желудок, что сводится к тому же».

Он поговорил еще немного и встал. Я отдал ему платок.

«Знаете что? — сказал он, уже стоя в дверях. — А вeдь маленькая графиня к вам неравнодушна. Вы бы сыграли сегодня вечером что-нибудь на роялe (он произвел пальцами трель), увeряю вас, вы бы имeли ее у себя в постели».

Он был уже в коридорe, но вдруг передумал и вернулся.

«В молодые безумные годы, — сказал он, — мы, студенты, однажды кутили, особенно надрызгался самый безбожный из нас, и когда он совсeм был готов, мы нарядили его в рясу, выбрили круглую плeшь, и вот поздно ночью стучимся в женский монастырь, отпирает монахиня, и один из нас говорит: „Ах, сестра моя, поглядите, в какое грустное состояние привел себя этот бeдный аббат, возьмите его, пускай он у вас выспится“. И представьте себe, — они его взяли. Как мы смeялись! » — Доктор слегка присeл и хлопнул себя по ляжкам. Мнe вдруг показалось — а не говорит ли он об этом (переодeли… сошел за другого…) с извeстным умыслом, не подослан ли он, и меня опять обуяла злоба, но, посмотрeв на его глупо сиявшие морщины, я сдержался, сдeлал вид, что смeюсь, он, очень довольный, помахал мнe ручкой и наконец, наконец, оставил меня в покоe.

Несмотря на карикатурное сходство с Раскольниковым… — Нeт, не то. Отставить. Что было дальше? Да: я рeшил, что в первую голову слeдует добыть как можно больше газет. Я побeжал вниз. На лeстницe мнe попался толстый аббат, который посмотрeл на меня с сочувствием, — я понял по его маслянистой улыбкe, что доктор успeл всeм рассказать о нашем примирении. На дворe меня сразу оглушил вeтер, но я не сдался, нетерпeливо прилип к воротам, и вот показался автобус, я замахал и влeз, мы покатили по шоссе, гдe с ума сходила бeлая пыль. В городe я достал нeсколько номеров нeмецких газет и заодно справлялся на почтамтe, нeт ли письма. Письма не оказалось, но зато в газетах было очень много, слишком много… Теперь, послe недeли всепоглощающей литературной работы, я исцeлился и чувствую только презрeние, но тогда холодный издeвательский тон газет доводил меня почти до обморока. В концe концов картина получается такая: в воскресение, десятого марта, в полдень, парикмахер из Кенигсдорфа нашел в лeсу мертвое тeло; отчего он оказался в этом лeсу, гдe и лeтом никто не бывал, и отчего он только вечером сообщил о своей находкe, осталось неясным. Далeе слeдует тот замeчательно смeшной анекдот, который я уже приводил: автомобиль, умышленно оставленный мной возлe опушки, исчез. По слeдам в видe повторяющейся буквы «т» полиция установила марку шин, какие-то кенигсдорфцы, надeленные феноменальной памятью, вспомнили, как проeхал синий двухмeстный кабриолет «Икар» на тангентных колесах с большими втулками, а любезные молодцы из гаража на моей улицe дали всe дополнительные свeдeния, — число сил и цилиндров, и не только полицейский номер, а даже фабричные номера мотора и шасси. Всe думают, что я вот сейчас на этой машинe гдe-то катаюсь, — это упоительно смeшно. Для меня же очевидно, что автомобиль мой кто-то увидeл с шоссе и, не долго думая, присвоил, а трупа-то не примeтил, — спeшил. Напротив — парикмахер, труп нашедший, утверждает, что никакого автомобиля не видал. Он подозрителен, полиции бы, казалось, тут-то его и зацапать, — вeдь и не таким рубили головы, — но как бы не так, его и не думают считать возможным убийцей, — вину свалили на меня сразу, безоговорочно, с холодной и грубой поспeшностью, словно были рады меня уличить, словно мстили мнe, словно я был давно виноват перед ними, и давно жаждали они меня покарать. Едва ли не загодя рeшив, что найденный труп не я, никакого сходства со мной не замeтив, вeрнeе исключив априори возможность сходства (ибо человeк не видит того, что не хочет видeть), полиция с блестящей послeдовательностью удивилась тому, что я думал обмануть мир, просто одeв в свое платье человeка, ничуть на меня не похожего. Глупость и явная пристрастность этого рассуждения уморительны. Основываясь на нем, они усомнились в моих умственных способностях. Было даже предположение, что я ненормальный, это подтвердили нeкоторые лица, знавшие меня, между прочим болван Орловиус (кто еще, — интересно), рассказавший, что я сам себe писал письма (вот это неожиданно! ). Что однако, совершенно озадачило полицию, это то, каким образом моя жертва (слово «жертва» особенно смаковалось газетами) очутилась в моих одеждах, или точнeе, как удалось мнe заставить живого человeка надeть не только мой костюм, но даже носки и слишком тeсные для него полуботинки (обуть-то его я мог и постфактум, умники! ). Вбив себe в голову, что это не мой труп (т. е. поступив как литературный критик, который, при одном видe книги неприятного ему писателя, рeшает, что книга бездарна, и уже дальше исходит из этого произвольного положения), вбив себe это в голову, они с жадностью накинулись на тe мелкие, совсeм неважные недостатки нашего с Феликсом сходства, которые при болeе глубоком и даровитом отношении к моему созданию прошли бы незамeтно, как в прекрасной книгe не замeчается описка, опечатка. Была упомянута грубость рук, выискали даже какую-то многозначительную мозоль, но отмeтили все же аккуратность ногтей на всeх четырех конечностях, причем кто-то, чуть ли не парикмахер, нашедший труп, обратил внимание сыщиков на то, что в силу нeкоторых обстоятельств, ясных профессионалу (подумаешь! ), ногти подрeзал не сам человeк, а другой.

Я никак не могу выяснить, как держалась Лида, когда вызвали ее. Так как, повторяю, ни у кого не было сомнeния, что убитый не я, ее, навeрное, заподозрили в сообщничествe, — сама виновата, могла понять, что страховые денежки тю-тю, и нечего соваться с вдовьими слезами. В концe концов она, вeроятно, не удержится и, вeря в мою невинность и желая спасти меня, разболтает о трагедии моего брата, что будет, впрочем, совершенно зря, так как без особого труда можно установить, что никакого брата у меня никогда не было, — а что касается самоубийства, то вряд ли фантазия полиции осилит пресловутую веревочку.

Для меня, в смыслe моей безопасности, важно слeдующее: убитый не опознан и не может быть опознан. Меж тeм я живу под его именем, кое-гдe слeды этого имени уже оставил, так что найти меня можно было бы в два счета, если бы выяснилось, кого я, как говорится, угробил. Но выяснить это нельзя, что весьма для меня выгодно, так как я слишком устал, чтобы принимать новые мeры. Да и как я могу отрeшиться от имени, которое с таким искусством присвоил? Вeдь я же похож на мое имя, господа, и оно подходит мнe так же, как подходило ему. Нужно быть дураком, чтобы этого не понимать.

А вот автомобиль рано или поздно найдут, но это им не поможет, ибо я и хотeл, чтобы его нашли. Как это смeшно! Они думают, что я услужливо сижу за рулем, а на самом дeлe они найдут самого простого и очень напуганного вора.

Я не упоминаю здeсь ни о чудовищных эпитетах, которыми досужие борзописцы, поставщики сенсаций, негодяи, строящие свои балаганы на крови, считают нужным меня награждать, ни о глубокомысленных рассуждениях психоаналитического характера, до которых охочи фельетонисты. Вся эта мерзость и грязь сначала бeсили меня, особенно уподобления каким-то олухам с вампирными наклонностями, проступки которых в свое время поднимали тираж газет. Был, напримeр, такой, который сжег свой автомобиль с чужим трупом, мудро отрeзав ему ступни, так как он оказался не по мeркe владeльца. Да, впрочем, черт с ними! Ничего общего между нами нeт. Бeсило меня и то, что печатали мою паспортную фотографию, на которой я дeйствительно похож на преступника, такая уж злостная ретушевка, а совершенно непохож на себя самого. Право, могли взять другую, напримeр, ту, гдe гляжу в книгу, дорогой нeжно-шоколадный снимок; тот же фотограф снял меня и в другой позe, гляжу исподлобья, серьезные глаза, палец у виска, — так снимаются нeмецкие беллетристы. Вообще, выбор большой. Есть и любительские снимки: одна фоточка очень удачная, в купальном костюмe на участкe Ардалиона. Кстати, кстати, чуть не забыл: полиция, тщательно производя розыски, осматривая каждый куст и даже роясь в землe, ничего не нашла, кромe одной замeчательной штучки, а именно: бутылки с самодeльной водкой. Водка пролежала там с июня, — я кажется описал, как Лида спрятала ее… Жалeю, что я не запрятал гдe-нибудь и балалайку, чтобы доставить им удовольствие вообразить славянское убийство под чокание рюмочек и пeние «Пожалeй же меня, дорогая…»

Но довольно, довольно… Вся эта гнусная путаница и чепуха происходит оттого, что по косности своей и тупости и предвзятости люди не узнали меня в трупe безупречного моего двойника. Принимаю с горечью и презрeнием самый факт непризнания (чье мастерство им не было омрачено? ) и продолжаю вeрить в безупречность. Обвинять себя мнe не в чем. Ошибки — мнимые — мнe навязали задним числом, голословно рeшив, что самая концепция моя неправильна, и уже тогда найдя пустяшные недочеты, о которых я сам отлично знаю, и которые никакого значения не имeют при свeтe творческой удачи. Я утверждаю, что все было задумано и выполнено с предeльным искусством, что совершенство всего дeла было в нeкотором смыслe неизбeжно, слагалось как бы помимо моей воли, интуитивно, вдохновенно. И вот, для того, чтобы добиться признания, оправдать и спасти мое дeтище, пояснить миру всю глубину моего творения, я и затeял писание сего труда.

Ибо, измяв и отбросив послeднюю газету, все высосав, все узнав, сжигаемый неотвязным зудом, изощреннeйшим желанием тотчас же принять какие-то мнe одному понятные мeры, я сeл за стол и начал писать. Если бы не абсолютная вeра в свои литературные силы, в чудный дар… Сперва шло трудно, в гору, я останавливался и затeм снова писал. Мой труд, мощно изнуряя меня, давал мнe отраду. Это мучительное средство, жестокое средневeковое промывание, но оно дeйствует.

С тeх пор как я начал, прошла недeля, и вот труд мой подходит к концу. Я спокоен. В гостиницe со мной всe любезны и предупредительны. Eм я теперь не за табльдотом, а за маленьким столом у окна. Доктор одобрил мой уход и всeм объясняет чуть ли не в моем присутствии, что нервному человeку нужен покой и что музыканты вообще нервные люди. Во время обeда он часто ко мнe обращается со своего мeста, рекомендуя какое-нибудь кушание или шутливо спрашивая меня, не присоединюсь ли сегодня в видe исключения к общей трапезe, и тогда всe смотрят на меня с большим добродушием.

Но как я устал, как я смертельно устал… Бывали дни, — третьего дня, напримeр, — когда я писал с двумя небольшими перерывами девятнадцать часов подряд, а потом, вы думаете, я заснул? Нeт, я заснуть не мог, и все мое тeло тянулось и ломалось, как на дыбe. Но теперь, когда я кончаю, когда мнe, в общем, нечего больше рассказать, мнe так жалко с этой исписанной бумагой расстаться, — а расстаться нужно, перечесть, исправить, запечатать в конверт и отважно отослать, — а самому двинуться дальше, в Африку, в Азию, все равно куда, но как мнe не хочется двигаться, как я жажду покоя… Вeдь в самом дeлe: пускай читатель представит себe положение человeка, живущего под таким-то именем не потому, что другого паспорта…

ГЛАВА XI

30 марта 1931 г.

Я на новом мeстe: приключилась бeда. Думал, что будет всего десять глав, — ан нeт! Теперь вспоминаю, как увeренно, как спокойно, несмотря ни на что, я дописывал десятую, — и не дописал: горничная пришла убирать номер, я от нечего дeлать вышел в сад, — и меня обдало чeм-то тихим, райским. Я даже сначала не понял, в чем дeло, — но встряхнулся, и вдруг меня осeнило: ураганный вeтер, дувший всe эти дни, прекратился.

Воздух был дивный, летал шелковистый ивовый пух, вeчнозеленая листва прикидывалась обновленной, отливали смуглой краснотой обнаженные наполовину, атлетические торсы пробковых дубов. Я пошел вдоль шоссе, мимо покатых бурых виноградников, гдe правильными рядами стояли голые еще лозы, похожие на приземистые корявые кресты, а потом сeл на траву и, глядя через виноградники на золотую от цвeтущих кустов макушку холма, стоящего по пояс в густой дубовой листвe, и на глубокое-глубокое, голубое-голубое небо, подумал с млeющей нeжностью (ибо, может быть, главная, хоть и тайная, черта моей души — нeжность), что начинается новая простая жизнь, тяжелые творческие сны миновали… Вдали, со стороны гостиницы, показался автобус, и я рeшил в послeдний раз позабавиться чтением берлинских газет. В автобусe я сперва притворялся спящим (и даже улыбался во снe), замeтя среди пассажиров представителя ветчины, но вскорe заснул по-настоящему.

Добыв в Иксe газету, я раскрыл ее только по возвращении домой и начал читать, благодушно посмeиваясь. И вдруг расхохотался вовсю: автомобиль мой был найден.

Его исчезновение объяснилось так: трое молодцов, шедших десятого марта утром по шоссе, — безработный монтер, знакомый нам уже парикмахер и брат парикмахера, юноша без опредeленных занятий, — завидeли на дальней опушкe лeса блеск радиатора и тотчас подошли. Парикмахер, человeк положительный, чтивший закон, сказал, что надобно дождаться владeльца, а если такового не окажется, отвести машину в Кенигсдорф, но его брат и монтер, оба озорники, предложили другое. Парикмахер возразил, что этого не допустит, и углубился в лeс, посматривая по сторонам. Вскорe он нашел труп. Он поспeшил обратно к опушкe, зовя товарищей, но с ужасом увидeл, что ни их, ни машины нeт: умчались. Нeкоторое время он валандался кругом да около, дожидаясь их. Они не вернулись. Вечером он наконец рeшился рассказать полиции о своей находкe, но из братолюбия скрыл историю с машиной.

Теперь же оказывалось, что тe двое, сломав машину, спрятали ее, сами притаились было, но погодя, благоразумно объявились. «В автомобилe, — добавляла газета, — найден предмет, устанавливающий личность убитого».

Сперва я по ошибкe прочел «убийцы» и еще пуще развеселился, ибо вeдь с самого начала было извeстно, что автомобиль принадлежит мнe, — но перечел и задумался. Эта фраза раздражала меня. В ней была какая-то глупая таинственность. Конечно, я сразу сказал себe, что это либо новая уловка, либо нашли что-нибудь такое же важное, как пресловутая водка. Но все-таки мнe стало неприятно, — и нeкоторое время я даже перебирал в памяти всe предметы, участвовавшие в дeлe (вспомнил и тряпку и гнусную голубую гребенку), и так как я дeйствовал тогда отчетливо, увeренно, то без труда все прослeдил, и нашел в порядкe. Квод эрат демонстрандум.

Но покою у меня не было. Надо было дописать послeднюю главу, а вмeсто того, чтобы писать, я опять вышел, бродил до позднего времени и, придя восвояси, утомленный до послeдней степени, тотчас заснул, несмотря на смутное мое беспокойство. Мнe приснилось, что послe долгих, непоказанных во снe, подразумeваемых розысков, я нашел наконец скрывавшуюся от меня Лиду, которая спокойно сказала мнe, что все хорошо, наслeдство она получила и выходит замуж за другого, ибо меня нeт, я мертв. Проснулся я в сильнeйшем гнeвe, с безумно бьющимся сердцем, — одурачен! бессилен! — не может вeдь мертвец обратиться в суд, — да, бессилен, и она знает это! Очухавшись, я рассмeялся, — приснится же такая чепуха, — но вдруг почувствовал, что и в самом дeлe есть что-то чрезвычайно неприятное, что смeхом стряхнуть нельзя, — и не в снe дeло, а в загадочности вчерашнего извeстия: обнаружен предмет… Если дeйствительно удалось подыскать убитому имя, и если имя это правильное — тут было слишком много «если», — я вспомнил, как вчера тщательно провeрил плавные, планетные пути всeх предметов, — мог бы начертить пунктиром их орбиты, — а все-таки не успокоился.

Ища способа отвлечься от расплывчатых, невыносимых предчувствий, я собрал страницы моей рукописи, взвeсил пачку на ладони, игриво сказал «ого! » и рeшил, что прежде чeм дописать послeдние строки, все перечесть сначала. Я подумал внезапно, что предстоит мнe огромное удовольствие. В ночной рубашкe, стоя у стола, я любовно утряхивал в руках шуршащую толщу исписанных страниц. Затeм лег опять в постель, закурил папиросу, удобно устроил подушку под лопатками, — замeтил, что рукопись оставил на столe, хотя казалось мнe, что все время держу ее в руках; спокойно, не выругавшись, встал и взял ее с собой в постель, опять устроил подушку, посмотрeл на дверь, спросил себя, заперта ли она на ключ или нeт, — мнe не хотeлось прерывать чтение, чтобы впускать горничную, когда в девять часов она принесет кофе; встал еще раз — и опять спокойно, — дверь оказалась отпертой, так что можно было и не вставать; кашлянул, лег, удобно устроился, уже хотeл приступить к чтению, но тут оказалось, что у меня потухла папироса, — не в примeр нeмецким, французския требуют к себe внимания; куда дeлись спички? Только что были у меня. Я встал в третий раз, уже с легкой дрожью в руках, нашел спички за чернильницей, а вернувшись в постель, раздавил бедром другой, полный, коробок, спрятавшийся в простынях, — значит опять вставал зря. Тут я вспылил, поднял с пола рассыпавшиеся страницы рукописи, и приятное предвкушение, только что наполнявшее меня, смeнилось почти страданием, ужасным чувством, что кто-то хитрый обeщает мнe раскрыть еще и еще промахи, и только промахи. Все же, заново закурив и оглушив ударом кулака строптивую подушку, я обратился к рукописи. Меня поразило, что сверху не выставлено никакого заглавия, — мнe казалось, что я какое-то заглавие в свое время придумал, что-то, начинавшееся на «Записки…», — но чьи записки — не помнил, — и вообще «Записки» ужасно банально и скучно. Как же назвать? «Двойник»? Но это уже имeется. «Зеркало»? «Портрет автора в зеркалe»? Жеманно, приторно… «Сходство»? «Непризнанное сходство»? «Оправдание сходства»? — Суховато, с уклоном в философию… Может быть: «Отвeт критикам»? или «Поэт и чернь»? Это не так плохо — надо подумать. Сперва перечтем, сказал я вслух, а потом придумаем заглавие.

Я стал читать, — и вскорe уже не знал, читаю ли или вспоминаю, — даже болeе того — преображенная память моя дышала двойной порцией кислорода, в комнатe было еще свeтлeе оттого, что вымыли стекла, прошлое мое было живeе оттого, что было дважды озарено искусством. Снова я взбирался на холм под Прагой, слышал жаворонка, видeл круглый, красный газоем; снова в невeроятном волнении стоял над спящим бродягой, и снова он потягивался и зeвал, и снова из его петлицы висeла головкой вниз вялая фиалка. Я читал дальше, и появлялась моя розовая жена, Ардалион, Орловиус, — и всe они были живы, но в каком-то смыслe жизнь их я держал в своих руках. Снова я видeл желтый столб и ходил по лeсу, уже обдумывая свою фабулу; снова в осенний день мы смотрeли с женой, как падает лист навстрeчу своему отражению, — и вот я и сам плавно упал в саксонский городок, полный странных повторений, и навстрeчу мнe плавно поднялся двойник. И снова я обволакивал его, овладeвал им, и он от меня ускользал, и я дeлал вид, что отказываюсь от замысла, и с неожиданной силой фабула разгоралась опять, требуя от своего творца продолжения и окончания. И снова, в мартовский день, я сонно eхал по шоссе, и там, в кустах, у столба, он меня уже дожидался:

«…Садись, скорeе, нам нужно отъeхать отсюда».

«Куда? » — полюбопытствовал он.

«Вон в тот лeс».

«Туда? » — спросил он и указал…

Палкой, читатель, палкой. Палкой, дорогой читатель, палкой. Самодeльной палкой с выжженным на ней именем: Феликс такой-то из Цвикау. Палкой указал, дорогой и почтенный читатель, — палкой, — ты знаешь, что такое «палка»? Ну вот — палкой, — указал ею, сeл в автомобиль и потом палку в нем и оставил, когда вылeз: вeдь автомобиль временно принадлежал ему, я отмeтил это «спокойное удовлетворение собственника». Вот какая вещь — художественная память! Почище всякой другой. «Туда? » — спросил он и указал палкой. Никогда в жизни я не был так удивлен…

Я сидeл в постели, выпученными глазами глядя на страницу, на мною же — нeт, не мной, а диковинной моей союзницей, — написанную фразу, и уже понимал, как это непоправимо. Ах, совсeм не то, что нашли палку в автомобилe и теперь знают имя, и уже неизбeжно это общее наше имя приведет к моей поимкe, — ах, совсeм не это пронзало меня, — а сознание, что все мое произведение, так тщательно продуманное, так тщательно выполненное, теперь в самом себe, в сущности своей, уничтожено, обращено в труху, допущенною мною ошибкой. Слушайте, слушайте! Вeдь даже если бы его труп сошел за мой, все равно обнаружили бы палку и затeм поймали бы меня, думая, что берут его, — вот что самое позорное! Вeдь все было построено именно на невозможности промаха, а теперь оказывается, промах был, да еще какой, — самый пошлый, смeшной и грубый. Слушайте, слушайте! Я стоял над прахом дивного своего произведения, и мерзкий голос вопил в ухо, что меня не признавшая чернь может быть и права… Да, я усомнился во всем, усомнился в главном, — и понял, что весь небольшой остаток жизни будет посвящен одной лишь бесплодной борьбe с этим сомнeнием, и я улыбнулся улыбкой смертника и тупым, кричащим от боли карандашом быстро и твердо написал на первой страницe слово «Отчаяние» — лучшего заглавия не сыскать.

Мнe принесли кофе, я выпил его, но оставил гренки. Затeм я наскоро одeлся, уложился и сам снес вниз чемодан. Доктор, к счастью, не видeл меня. Зато жеран удивился внезапности моего отъeзда и очень дорого взял за номер, но мнe было это уже все равно. Я уeзжал просто потому, что так принято в моем положении. Я слeдовал нeкой традиции. При этом я предполагал, что французская полиция уже напала на мой слeд.

По дорогe в город я из автобуса увидeл двух ажанов в быстром, словно мукой обсыпанном автомобилe, — мы скрестились, они оставили облако пыли, — но мчались ли они именно затeм, чтобы меня арестовать, не знаю, — да и может быть это вовсе не были ажаны, — не знаю, — они мелькнули слишком быстро. В городe я зашел на почтамт, так, на всякий случай, — и теперь жалeю, что зашел, — я бы вполнe обошелся без письма, которое мнe там выдали. В тот же день я выбрал наудачу пейзаж в щегольской брошюркe и поздно вечером прибыл сюда, в горную деревню. А насчет полученного письма… Нeт, пожалуй, я все-таки его приведу, как примeр человeческой низости.

«Вот что. Пишу Вам, господин хороший, по трем причинам: 1) Она просила, 2) Собираюсь непремeнно Вам сказать, что я о Вас думаю, 3) Искренне хочу посовeтовать Вам отдаться в руки правосудия, чтобы разъяснить кровавую путаницу и гнусную тайну, от которой больше всего, конечно, страдает она, терроризированная, невиноватая. Предупреждаю Вас, что я с большим сомнeнием отношусь к мрачной достоевщинe, которую Вы изволили ей рассказать. Думаю, мягко говоря, что это вранье. Подлое при этом вранье, так как Вы играли на ее чувствах.

Она просила написать, думая, что Вы еще ничего не знаете, совсeм растерялась и говорит, что Вы рассердитесь, если Вам написать. Желал бы я посмотрeть, как Вы будете сердиться: это должно быть звeрски занятно.

Стало быть, так. Но мало убить человeка и одeть в подходящее платье. Нужна еще одна деталь, а именно сходство, но схожих людей нeт на свeтe и не может быть, как бы Вы их ни наряжали. Впрочем, до таких тонкостей не дошло, да и началось-то с того, что добрая душа честно ее предупредила: нашли труп с документами Вашего мужа, но это не он. А страшно вот что: наученная подлецом, она, бeдняжка, еще прежде — понимаете ли Вы? — еще прежде, чeм ей показали тeло, утверждала вопреки всему, что это именно ее муж. Я просто не понимаю, каким образом Вы сумeли вселить в нее, в женщину совсeм чуждую Вам, такой священный ужас. Для этого надо быть дeйствительно незаурядным чудовищем. Бог знает, что ей еще придется испытать. Нeт, — Вы обязаны снять с нее тeнь сообщничества. Дeло же само по себe ясно всeм. Эти шуточки, господин хороший, со страховыми обществами давным-давно извeстны. Я бы даже сказал, что это халтура, банальщина, давно набившая оскомину.

Теперь — что я думаю о Вас. Первое извeстие мнe попалось в городe, гдe я застрял. До Италии не доeхал и слава Богу. И вот, прочтя это извeстие, я знаете что? не удивился! Я всегда вeдь знал, что Вы грубое и злое животное, и не скрыл от слeдователя всего, что сам видeл. Особенно, что касается Вашего с ней обращения, этого Вашего высокомeрного презрeния, и вeчных насмeшек, и мелочной жестокости, и всeх нас угнетавшего холода. Вы очень похожи на большого страшного кабана с гнилыми клыками, напрасно не нарядили такого в свой костюм. И еще в одном должен признаться Вам: я, слабовольный, я, пьяный, я, ради искусства готовый продать свою честь, я Вам говорю: мнe стыдно, что я от Вас принимал подачки, и этот стыд я готов обнародовать, кричать о нем на улицe, только бы отдeлаться от него.

Вот что, кабан! Такое положение длиться не может. Я желаю Вашей гибели не потому, что Вы убийца, а потому, что Вы подлeйший подлец, воспользовавшийся наивностью довeрчивой молодой женщины, и так истерзанной и оглушенной десятилeтним адом жизни с Вами. Но если в Вас еще не все померкло: объявитесь! »

Слeдовало бы оставить это письмо без комментариев. Беспристрастный читатель предыдущих глав видeл, с каким добродушием и доброхотством я относился к Ардалиону, а вот как он мнe отплатил. Но все равно, все равно… Я хочу думать, что писал он эту мерзость в пьяном видe, уж слишком все это безобразно, бьет мимо цeли, полно клеветнических утверждений, абсурдность которых тот же внимательный читатель поймет без труда. Назвать веселую, пустую, недалекую мою Лиду запуганной или как там еще — истерзанной, — намекать на какой-то раздор между нами, доходящий чуть ли не до мордобоя, это уже извините, это уже я не знаю, какими словами охарактеризовать. Нeт этих слов. Корреспондент мой всe их уже использовал, в другом, правда, примeнении. Я, перед тeм полагавший, что уже перевалил за послeднюю черту возможных страданий, обид, недоумeний, пришел в такое состояние, перечитывая это письмо, меня такая одолeла дрожь, что все кругом затряслось, — стол, стакан на столe, даже мышеловка в углу новой моей комнаты.

Но вдруг я хлопнул себя по лбу и расхохотался. Как это было просто! Как просто разгадывалось таинственное неистовство этого письма. Это — неистовство собственника: Ардалион не может мнe простить, что я шифром взял его имя, и что убийство произошло как раз на его участкe земли. Он ошибается, всe давно обанкротились, неизвeстно кому принадлежит эта земля, и вообще — довольно, довольно о шутe Ардалионe! Послeдний мазок на его портрет наложен, послeдним движением кисти я наискось в углу подписал его. Он получше будет той подкрашенной дохлятины, которую этот шут сотворил из моей физиономии. Баста! Он хорош, господа.

Но все-таки, как он смeет… Ах, к черту, к черту, все к черту!

31 марта, ночью.

Увы, моя повeсть вырождается в дневник. Но ничего не подeлаешь: я уже не могу обойтись без писания. Дневник, правда, самая низкая форма литературы. Знатоки оцeнят это прелестное, будто бы многозначительное «ночью», — ах ты — «ночью», смотри какой, писал ночью, не спал, какой интересный и томный! Но все-таки я пишу это ночью.

Деревня, гдe я скучаю, лежит в люлькe долины, среди высоких и тeсных гор. Я снял большую, похожую на сарай, комнату в домe у смуглой старухи, держащей внизу бакалейную. В деревнe одна всего улица. Я бы долго мог описывать мeстные красоты, — облака, напримeр, которые проползают через дом из окна в окно, — но описывать все это чрезвычайно скучно. Меня забавляет, что я здeсь единственный турист, да еще иностранец, а так как успeли как-то разнюхать (впрочем, я сам сказал хозяйкe), что я из Германии, то возбуждаю сильное любопытство. Мнe бы скрываться, а я лeзу на самое, так сказать, видное мeсто, трудно было лучше выбрать. Но я устал: чeм скорeе все это кончится, тeм лучше.

Сегодня, кстати, познакомился я с мeстным жандармом, — совершенно опереточный персонаж! Это довольно пухлый розовый мужчина, ноги хером, фатоватые черные усики. Я сидeл на концe улицы на скамейкe, и кругом поселяне занимались своим дeлом, т. е. притворялись, что занимаются своим дeлом, а в сущности с неистовым любопытством, в каких бы позах они ни находились, из-за плеча, из-под мышки, из-под колeна слeдили за мной, — я это отлично видeл. Жандарм нерeшительно подошел ко мнe, заговорил о дождe, потом о политикe. Он кое-чeм напомнил мнe покойного Феликса, — солидным тоном, мудростью самоучки. Я спросил, когда тут послeдний раз арестовали кого-нибудь. Он подумал и отвeтил, что это было шесть лeт тому назад — задержали испанца, который с кeм-то повздорил не без мокрых послeдствий и скрылся в горах. Далeе он счел нужным сообщить мнe, что в горах есть медвeди, которых искусственно там поселили для борьбы с волками, — что показалось мнe очень смeшным. Но он не смeялся, он стоял, меланхолично покручивая лeвый ус правой рукой и рассуждал о современном образовании: «Вот, напримeр, я, — говорил он, — я знаю географию, арифметику, военное дeло, пишу красивым почерком…» Я спросил: «А на скрипкe играете? » Он грустно покачал головой.

Сейчас, дрожа в студеной комнатe, проклиная лающих собак, ожидая, что в углу с треском хлопнет мышеловка, отхватив мыши голову, машинально попивая вербеновую настойку, которую хозяйка, считая, что у меня хворый вид и боясь, вeроятно, что умру до суда, вздумала мнe принести, я сижу, и вот пишу на этой клeтчатой школьной бумагe, другой было здeсь не найти, — и задумываюсь, и опять посматриваю на мышеловку. Зеркала, слава Богу, в комнатe нeт, как нeт и Бога, которого славлю. Все темно, все страшно, и нeт особых причин медлить мнe в этом темном, зря выдуманном мирe. Убить себя я не хочу, это было бы неэкономно, — почти в каждой странe есть лицо, оплачиваемое государством, для исполнения смертной услуги. И затeм — раковинный гул вeчного небытия. А самое замeчательное, что все это может еще продлиться, — т. е. не убьют, а сошлют на каторгу, и еще может случиться, что через пять лeт подойду под какую-нибудь амнистию и вернусь в Берлин, и буду опять торговать шоколадом. Не знаю, почему, — но это страшно смeшно.

Предположим, я убил обезьяну. Не трогают. Предположим, что это обезьяна особенно умная. Не трогают. Предположим, что это — обезьяна нового вида, говорящая, голая. Не трогают. Осмотрительно поднимаясь по этим тонким ступеням, можно добраться до Лейбница или Шекспира и убить их, и никто тебя не тронет, — так как все дeлалось постепенно, неизвeстно, когда перейдена грань, послe которой софисту приходится худо.

Лают собаки. Холодно. Какая смертельная, невылазная мука. Указал палкой. Палка, — какия слова можно выжать из палки? Пал, лак, кал, лампа. Ужасно холодно. Лают — одна начнет, и тогда подхватывают всe. Идет дождь. Электричество хилое, желтое. Чего я, собственно говоря, натворил?

1-го апрeля.

Опасность обращения моей повeсти в худосочный дневник к счастью рассeяна. Вот сейчас заходил мой опереточный жандарм, дeловитый, при саблe, и не глядя мнe в глаза, учтиво попросил мои бумаги. Я отвeтил, что все равно намeрен на днях прописаться, а что сейчас не хочу вылeзать из постели. Он настаивал — был вeжлив, извинялся, но настаивал. Я вылeз и дал ему паспорт. Уходя, он в дверях обернулся и все тeм же вeжливым голосом попросил меня сидeть дома. Скажите, пожалуйста!

Я подкрался к окну и осторожно отвел занавeску. На улицe стоят зeваки, человeк сто; и смотрят на мое окно. В толпe пробирается мой жандарм, его о чем-то рьяно спрашивает господин в котелкe набекрень, любопытные их затeснили. Лучше не видeть.

Может быть, все это — лжебытие, дурной сон, и я сейчас проснусь гдe-нибудь — на травкe под Прагой. Хорошо по крайней мeрe, что затравили так скоро.

Я опять отвел занавeску. Стоят и смотрят. Их сотни, тысячи, миллионы. Но полное молчание, только слышно, как дышат. Отворить окно, пожалуй, и произнести небольшую рeчь.

Спасибо, что скачали книгу на сайте http: //vvnabokov. ru/

[1] Впервые: «Современные записки», Париж, 1930–1931, №№ 44–46. Отдельное издание: Берлин, 1936.

[2] До востребования (франц. poste restante).

[3] Управляющий (франц. gerant).

[4] Небрежность (франц. nonchalance).

⇐ Предыдущая 1 2 34