Экспресс-свидания

Бытует мнение, что плесень — это хлеб дьявола.

Любовь можно делить на множество категорий, направлений, подтекстов. Но в первозданном понимании данного явления предложим разделить любовь всего на две простых категории: здоровую любовь и больную любовь.

Со здоровой любовью мы встречаемся не так часто. Она бывает примерно в возрасте, когда тигры едят траву. Здоровье любви зависит от того, насколько прочно в нас въелись корни зла, которые заставят любовь млечного вкуса приобрести привкус плесени, начать менять цвет, зеленеть и, наконец, перестать содержать в себе млечный компонент. Мы любим безусловно тех, кто близок по роду, забывая о том, что все вскормлены одним молоком.

Для того, чтобы теперь говорить о любви, нужно прибегнуть к градации. К градации, которая станет спуском не для античных философов, а для самых простых многострадальных людей серокоробочной действительности.

Я сейчас люблю тебя, абстрактный человек. Поэтому буду обращаться к тебе во втором лице и единственном числе. Я люблю тебя. Я говорю это вяло, потому что источники мои иссякли, но их удалось сохранить потом. Я поделюсь этим позже. Люблю тебя, слушатель кафедры в Или, за то, что ты есть. Люблю, правда, остатками того, чем могу любить, потому что половину не уберегла, четверть уничтожила, над восьмой частью надругалась, а остаток пребывал в заражении. Люблю не всегда, потому что точно набираюсь с силами, чтобы снова любить. Люблю так, как будто любовь моя приобрела инвалидность. Люблю с отчаянием и страхом не успеть сказать «люблю» уже с чистым подтекстом прощения и раскаяния, люблю с отчаянием не успеть сказать тебе, что нужно учиться любить и лечить свою любовь.

Не уберегла, потому что рано попал корень зла и я подвергла сомнениям вечность. Открыла дверь тому, чему нельзя было открывать, съела плоды, которые нельзя было есть. Допустила, что месть имеет оправдание, допустила, что обида — повод. Уничтожила специально, ведь и тебе, разрушенный, кажется поначалу логичным, что если ты любишь кого-то, а тебя не любят, то и необходимости в этом теперь нет? Сколько раз ты считал, что это делает тебя слабым? Сколько раз ты считала, что это делает тебя негордой? Как страшно читать утешения о Дисмасе, но понимать, что заключила в себе не только его, но… Страшно ехать в Или, чтобы давать эту речь, потому что страшно, что между желанием предотвратить ужасы ты можешь подать идею для новых экспериментов, сплетен, а по меньшей мере, стать насмешкой для шляп вместо того, чтобы защитить мыслью о том, как не разоружиться. Хорошо. Мисс Колднесс сделает свою работу.

Вспомни, когда впервые в млечную любовь попал вредный микроб телесности, эксперимента, собственничества, родив маниакальную, больную, разрушительную любовь. Вспомни, как этим словом оправдывались самые ненавистные человеческому первозданному естеству вещи. Вспомни, как это понятие смешивалось с честолюбием, желанием выслуги, фанатичностью, неспособностью смириться и терпеть, романтической дымкой необходимости растратить вроде бы присущую тебе нежность.

Я знаю, что вновь прибывшие подопечные мисс Колднесс будут слушать мою речь как что-то более-менее удачно сложенное, неплохо исследованное, а после найдут лазейку даже в самом плотном тумане и пойдут на рынок, чтобы купить смеси с афродизиаками, различные чернокнижные изделия, и обязательно обсудят это со шляпами. Мисс Колднесс знает, что многие из них безобидны, но она также знает, в ком сидит плесень.

Как правильно начать свое выступление? Быть может, отправить холодные, но внушительные приветствия, к которым привык город, и, оправдывая свою фамилию, начать ярко, эпатажно? Что, Рагда, накрасить губы алым цветом и сделать сложные кудри? Тогда, возможно, речи о больной любви поверят. Но это уже не любовь, потому что я иду торговать. А мисс Колднесс звала меня лишь за искренностью.

Что такое искренность? Чем кажется эта искренняя любовь? Неровным глиняным сосудом. Я и сама похожу на сосуд. Сосуд, в котором пустота. Сосуд, который был леплен разными мастерами, сосуд, который падал из рук, сосуд, который не поддавался правильной температуре. Сосуд, который разбил себя. Поэтому сосуд за шпаклевкой еще может показать свои трещины.

Я приехала. Все выглядит достаточно родным, но я больше не скучаю. Все воспитанницы знали о моем существовании, поэтому на следующий день должны были собрать большой зал для моей речи. Мисс Колднесс хотела объявить всем что-то такое, что должно было шокировать всех.

Мне дали комнату, чтобы отдохнуть и привести себя в порядок. Мисс Колднесс не нравилось, что я не использую ничего из их будуара. Боялась, наверное, за качество восприятия девушками моего доклада.

Не спится. Нельзя о таких вещах говорить структурированно. Понимаю, что совершенно не готова. В ту же минуту разливаю чернила на всю толстую тетрадь. Намеренно. Я не буду это говорить!

Мою истерику услышала мисс Колднесс. Она забежала ко мне в комнату. Увидела, что я все испортила. Посмотрела на меня со страхом:

— Зачем?

— Мисс Колднесс, я не буду ничего им говорить. Потому что я заново учусь любить. Я не могу их научить.

Я села и заплакала. Мисс Колднесс впервые ушла. Я поняла, почему она меня не заставила переписать все заново. Нельзя заставить по щелчку пальца отмирать и оживать какую-либо клетку организма.

В тот день я вернулась в родные места. Они мытарили меня когда-то, возможно, но я мытарила их непростительно долго, непростительно несправедливо. На вокзале я купила чай, но он очень быстро стал соленый и холодный.

Я решила пойти к месту, где училась любить. Какой ценой я теперь все это сделаю, если не могу и дать малого? Сохранится ли важность лепты в этом случае? Воск и слезы. И твержу почти об одном. Люблю? Я вижу живые цветы и череп. Я не слышу голоса, но слышу что-то заботливое, уговаривая себя в том, что не имею права это услышать.

Я иду в еще одно место, где заново учусь любить. Я вижу искусственные цветы, потому что не успела. Вместо конфет я кладу ожившие части души. Я не смогла. А может, смогла. Вам, наверное, открывают что-то.

Я иду в третье место, где учусь любить. Я люблю, но уничтожила способность показывать это. В таких местах понимаешь, что такое безысходность, надежда, тепло и радость. Как это сходится? Так. В таких местах понимаешь, что такое терпение и прощение. Здесь страшно не успеть научиться любить. Здесь понимаешь, что единственная надежда — чудо и снисхождение.

Я выхожу за стены. И это самое мое большое место, в котором я учусь любить. Самое необъятное. В этом месте собраны живые и искусственные цветы, отчаяние и надежда, боль, слезы, преступление и прощение. Это место вряд ли кто-то сможет понять, кто не впитал его и кто пока еще не научился его любить, потому что это место можно научиться любить только настоящей любовью, которая на все закроет глаза, которая не ищет своего, которая не перестает, которая попытается оправдать.

Я делаю первые шаги в том, чтобы научиться любить.

Экспресс-свидания

Любая резко негативная критика литературы происходит от желания пожирать друг друга. Если человек сублимирует, создает для других людей текст-друга, то нужно радоваться. В искусстве, если оно служит высшей цели, не должно быть конкуренции. Фрейд не зря придумал термин «сублимация». Если ты сублимируешь, значит, ты живешь.

Жизнь после Или стала размеренной.

Вечером я шла на одно мероприятие. Отношусь скептично к мероприятиям в полумраке. У людей там много надежд, особенно у женщин. Я шла без настроения. Я заранее знаю, что такие вещи изматывают, удручают своей бессмысленностью и однообразностью. Зачем иду? Не знаю, коллеги посоветовали.

Я не стала одеваться по-особенному, чтобы не было обидно за потраченные часы.

Пришла. Десять мужчин и десять женщин. Все по правилам экспресс-свиданий.

Сажусь за стол. На столе стоят две чашки черного горячего кофе без сахара — никаких сантиментов.

Напротив сидит мужчина детско-нордической внешности. Глаза светло-голубые, расплывающиеся в улыбке.

Бывают такие состояния, когда совсем не хочется говорить. Только слушать и обсуждать это в своей голове. Сегодня было как раз такое настроение. Впрочем, оно не ново. Это не удрученность, просто мне комфортно. Я держу дистанцию, не спишу вливаться в процесс, не спешу оставлять себя здесь.

Я решила о себе не говорить много. Но потом решение мое оспорилось подлинными, глубинными мыслями, которые непредсказуемо, жестоко, стихийно вылезли наружу. Сказала только, что я Рагда. Сегодня придется повторить это много раз.

Улыбается. Собирается заговорить первым.

— Ты с виду хорошая. Я думаю, что нам будет интересно. Немного о себе: я общительный, веселый, люблю активный отдых. Как относишься к спорту, кстати? — спросил, как выяснилось, Алекс.

— Не отношусь.

— Очень зря. Почему ты такая грустная? Ты молодая, красивая. Девушка твоего возраста должна быть приветливее.

— Не могу, Алекс. Свидания — искренность, так зачем мне притворяться той, которой не являюсь? Я не грустная. С самого утра я думаю о том, что душа моя не эволюционировала до уровня нашей эры. Думаю о том, что душа моя осталось какой-то ветхозаветной, наверное. Почему мне хотелось бы, чтобы меня закидали камнями за мои преступления? Отчего я готова понять и простить кого угодно, верю, что их простят, но не верю в то, что буду прощена я. Как ты думаешь, есть ли ветхозаветные души? И могут ли они познать истину?

— Я думаю, что твои мысли тебя портят. Погуляй, развейся. Ты, кстати, была в новом торгово-развлекательном центре?

Прозвенел звонок. Знак того, что свидание закончилось. Это не может не радовать. Я знала, что будет так, но человеку, даже такому, как я, не чужда надежда.

Переход на следующее свидание. Передо мной интересного портрета мужчина. Легкий акцент ближних ортодоксальных мест. Говорит, что ищет порядочную, спрашивает о моем происхождении. Заметил неоднозначное кольцо на пальце, которое, видно, импонирует ему. Надеется, что я то, что ему нужно.

Внутри меня что-то продолжает раскрываться. Я чувствую, что цветок-пожиратель после долгого, искусственно вызванного сна распускается. Скоро укусит. Я знаю про, что теперь-то я приличная, вот только хочу огорчить его. Огорчить и не оправдать надежд тех, кто отказывается понимать глубину и ширь тех, кто является носителем холодной и одновременно самой иррациональной культуры на планете, является для меня инстинктом. Многозначительно, апатично, огорченно, горделиво, смиренно, грустно, безразлично улыбаюсь.

— С чего ты взял, что я приличная? Только потому, что я надела сегодня платок? Беззаботная, чистая, проведеньем спасенная от смертных ошибок женщина позволяет себе короткие платья, но тебе покажется, что она — верх порока. Мало наблюдаешь. Изолированно живешь. Я завидую тебе и твоей сестре, возможно. Завидую той девушке, которая ходит в коротком и которую это совершенно не компрометирует. Я завидую. Но какое счастье тому, кто завидует чужому счастью? Я культивирую в себе яд. И сама понимаю, что любовь, наверное, другая, а счастье — это быть частью абсолютного. Любить жирное и пытаться урвать жирный кусок — смерть дважды. Неприкаянность. Нарастить здоровое всегда будет труднее, чем погрязнуть в нездоровом и продолжать разрушать. Я завидую, но что теперь? Принести себя в жертву тебе, твоему исключительному таланту не понимать?

— Ненормальные вы, не надо с вами, — произнес хороший, но не тот собеседник с трудно поддающимися парными согласными.

Прозвенел звонок.

Серьезный мужчина с темно-серой бородой и сине-голубыми яркими, страшноватыми глазами садится передо мной. Застенчиво, но решительно отпивает кофе. Чашки каждый раз приносили разные. Я часто посмеивалась, представляя, что чашку всякий раз не будут менять.

— Как зовут тебя?

— Рагда.

— Имя надо будет поменять, наверное. Трудно произносить его. Если ты после нашего общения станешь моей женой, то мы тебе придумаем имя, более приятное для слуха.

— Женой стану? (Скептично смеюсь. )

— Да. Я прочитал твою анкету. Мне нравится, что ты неглупая. Недостатки характера мы исправим. В тебе есть потенциал.

Спустя некоторое время я решаюсь перебороть лень и вызвать человека на открытость. Думаю, что настало время поговорить о чем-то, что сделает нас теми, кто станет пиком человека.

— Я бы хотела сегодня долго говорить. Знаешь, у меня есть иногда желание говорить обо всем. Часто думаю о том, что хотела бы встретиться с кем-то, кто помог бы начать новую эру или хотя бы помог научиться этой. Как бы он тогда поддержал. У меня есть два врача: один душевный, а другой духовный. Когда я в отчаянии Иуды шла ко второму, я думала про себя, что хорошо бы было, чтобы в его уста было вложено что-то особенное, не книжное. Когда это произошло, я подумала о том, что вот в эту минуту он дал мне надежду. Но как сохранить ее, когда приятное пение заканчивается и ты выходишь в жаркий, душный город? Я часто сомневаюсь. Лед внешний таит в себе адскую лаву, которая меняет свое состояние ежесекундно.

— Интересно. Сколько детей ты хотела бы?

— Не терпится консуммировать брак? Твое право. Не могу. Да, теперь я понимаю, что все должно быть по высшему закону. Но лучше никак, чем путем насилия дум. Не могу. Ты отравишь, я отравлю.

Я была дерзкой, смиренной. Я жалела, что отвергла то, о чем я вроде бы иногда мечтаю, но для чего я вроде бы не готова. Страшно испортить жизнь, страшно сулить что-то хорошее, но понимать, что вдруг случится что-то со здоровьем, вдруг снова случится мятеж. Нет, я устала, я выбилась из сил.

— Консуммировать. Не надо инородных терминов. Где ты выросла?

— На периферии. Думаю, что не обошлось без мистики. Любите мистику? Я люблю предания.

— Какие? Расскажи. Тоже люблю фольклор.

— Безвременная, безымянная, без роду и племени сказка. Жил-был на свете ангел. Вот только он не завидовал, чтобы пасть. И был он так прекрасен. И гордилось им племя его. Все добродетели в нем были. Казалось, что племени его несказанно повезло. И племя его делало все возможное. Вот только назревала в племени рана. Но ангел был так хорош, что, казалось, рана будет затягиваемая. За поселением был яблоневый сад. Ангел гулял около него, но яблок не ел. Ему и не хотелось. Знал, что они были сладкие, но ядовитые. Но есть их совсем не хотелось. Говорили, что дома у него есть такой сладкий мед, что ядовитые яблоки его не прельщали. В один прекрасный день ангел улетел за горы. Еды там было мало. Одних казенных лепешек не хватало. Такие же ангелы, его товарищи, нашли поляну с кореньями. Ели их, не насыщались, но получали временное довольствие. Коренья были очень твердые. Поговаривали, что коренное население этих мест имело некоторое приспособление для такого рода пищи — клыки. Старшие товарищи за горами имели вид ангелов по рождению, но климат этого места сделал их стопы грубее, кожа на стопах от холода превращалась в кость. Ноги начали покрываться волосами и стали странным образом сгибаться, а крылья от холода слеплялись. Ангел тот становился таким же. Он ел корни зла, видел грязные холодные места. Странная сверхангельская чистота перетекла тоже в «сверх». В сверхгрязь. Ангел вернулся в селение. Умерли пчелы, меда не было уже давно. И были цветы, я было плодородно. Только земля начала отравляться. Жители селенья пытались питать землю отчаянно, но в слезах вынужденного зла травили ее. Ангел вернулся.

— Что же, изгнали его?

— Нет. Приняли. Согласись, мистика, свойственная человеку новой эры.

— Не изгнали, потому что все-таки травили землю. Кто мешал им не травить?

— А кто помогал иногда питать? Смог бы ты питать?

— Зачем, если большая часть уже отравлена?

— Ты даже в новой эре жить не хочешь. Не пойду с тобой. Мне новая эра нужна.

— Откуда же такие желания новой эры? Что ты ищешь? Разве за тебя уже не нашли все? Это очень плохо.

— Нашли.

— Нашли, но потеряла? Что же ты, такая молодая, с дырявыми ведрами хочешь?

Я уже мыслями ушла. Про себя, но так вышло, слышно начала что-то произносить.

— Сначала золото шарообразных крыш солнцем грело, синева и голуби качали ясли. Заснула как-то, все кошмары снились. Думала, чтобы выйти из этого сна, дверь сама открыть все хотела. Послышался далекий муэдзин где-то в городе. Разбудил, больше не клонило в сон в тот день. Сил не хватало почему-то. На ужин финики были, вроде сладко. Рада была, но глупа в тот вечер. Кровь пошла. Наверное, долго спала, кислородное голодание началось. Не понимала вообще, зачем человечеству кровь. Она же такая алая, страшная. Только потом подумала: не было бы ее, нам бы не жить. И сейчас это понимаю.

— Почему же этот ангел не уехал в другое, более светлое место, не отделился ради спасения своей нравственности? — спросил мудрый мужчина.

— У него есть близкие. Близких, кроме него, бывало, никто не любил. Кто будет его жалеть и молить за него? Ты, что ли? — я сказала это странно для его восприятия холерично.

Не знаю, зачем рассказала свой сон впустую. Раскрылся, видимо, цветок. Так не хотелось. Опять покусала бедных.

Прозвенел звонок.

Заходит красавец небывалой красоты. Одет элегантно. Светлое пальто выделяет его из толпы. Видно, что очень боится испачкать его.

Видно, что он уверен в себе, любит свою улыбку и считает, что эту улыбку невозможно не любить. Да, у него есть козыри в кармане. Я молчу. Жду. Понимаю, что боюсь своей нелепости. Понимаю также, что красота — омут для некрасивых, как я. И хотя я знаю, что каждый красив по-своему, я, скажем, на любителя.

— Чего такая грустная? — задает банальный для меня вопрос.

Я задумалась. Наверное, я стала грустной не только из-за тотального одиночества в толпе (в том числе и по своей вине). Грусть моя была продиктована моей феноменальной способностью мыслить отчаянно-пессимистично. Кажется, я всегда хороню хорошее даже тогда, когда оно еще не родилось.

Видно, что собеседник укутался в свое светлое пальто так, что я почувствовала себя еще хуже. Прозвенел звонок. Я не сказала ни слова. Пропускала мимо ушей речи. Ему уютно в его пальто, а мне — в моем отчаянии.

Я отсидела еще шесть свиданий. Было то же самое. Зачем коллеги сказали мне пойти? И кофе был странный. Должен быть горьким, но стал кислым.

Сумерки. Хотелось пройти еще по лесу. Но остатками приобретенного тщетно приличия подумала о том, что отравлю эти сосны своими мыслями сегодня.

Теперь-то я знаю.

Шла ночь, засиделись. Ночь была особенно темной сегодня. А первые лучи солнца показались особенно яркими. Теперь-то я знаю, что холодая ночь была ошибкой и не надо было мне туда ходить. Зачем такое теплое утро омрачать?

Из кафе все вышли счастливыми. Как хорошо, когда гармония. Числа сошлись. Заядлые посетители придут и завтра.

Молодая девушка в мини радовалась этим лучам солнца. Я смотрела на нее и радовалась. Ну и что, что мой платок только закрывает, но по тонкости своей не может утеплить? Зато я могу созерцать и греться лучами, которые греют всех.

⇐ Предыдущая 12