ВОПЛЬ. Инфинитив «любить»

ВОПЛЬ

Это было давящее утро, которое казалось предсостоянием сильной грозы и тугих туч. Я еду на работу в редакцию. Трамвайчик гусеницей пробирается сквозь дебри розовых кустов. Я чувствую, что упускаю что-то очень важное и очень хочу высунуться из окна, бронзовкой забраться в рыльце цветка и жадно пить, пить, пить. Но насекомые понимают больше: они не разговаривают, не думают, но являются причастными к вечности хотя бы тем, что не имеют свободы выбора. Свобода выбора — тяжко. Если бы я сегодня, скажем, выпила все цветы розовых кустов, через которые пробирался трамвайчик, то я не напиталась бы, но сошла бы с ума, потому что попыталась залезть в тайну беспечных насекомых.

Роса разносит запах зеленой травы, а розовые кусты создают сладкое облако нектарного запаха. Среди этого розового ветра слышны звуки. Звуки эти для кого-то раздаются, для кого-то доносятся лишь конечные высокие их ноты, а кто-то вообще не слышит их в нашем городке.

Я еду в редакцию, слушая сладкий розовый запах и эти истошности. Сегодня в газете я напишу, что это и есть сама жизнь.

Каждый раз, когда я еду в редакцию и наблюдаю живой природный мир, я замечаю, что вижу лишь то, что позволяют мне глаза. И мне мало. Мне мало! В округе бегают младенцы. Именно эти жители городка всегда самые грустные и самые веселые, потому что видят много и вопли слушают на полную громкость. Природа знает, кому она откроется, а от кого отгородится. Кажется, что она, презирая и боясь непонимания, запирает все органы зрения, оставляя только глаза.

Мне мало. Я хочу перекроить себя. Я хочу срезать белену, которая образовывалась годами.

Вокруг редакции растут такие же розовые кусты, что и вдоль дороги в город. Я люблю свое рабочее место: снаружи оно защищено массивными каменными статуями, которые стилизованы под Нотр-Дам, внутри уютно пахнет бумагами, черным кофе, коллективным теплом. Замечаю, что меня убаюкивают звуки печатных машинок.

Особенно дороги моему сердцу бессменные утренние ритуалы, когда все сонно собираются приступить к работе: коллектив собирается в большой комнате для отдыха, чтобы выпить горячие напитки, обсудить бархатные текстуры книжных обложек, женщинам отчаянно, плотно, даже нервически накрасить губы бордовым цветом, а мужчинам испугаться, но екклезиастово улыбнуться и одобрить это, потому что все они точно знают, что отчаянный цвет губной помады — это торжество. Среди этого торжества всегда бывает, что кто-то садится в кресло около большого зеленого цветка и рыдает. Обычно сразу весь коллектив подходит к этому человеку и распадается на тысячи сострадательных картинок: кто-то начинает плакать также, вдруг резко разделив с человеком все, о чем он плачет, кто-то начинает куда-то звонить, чтобы что-то непременно решить, кто-то начинает искать варианты решений проблем, которые предлагали великие. Если бы нас увидели люди за пределами редакции, то наверняка посмеялись бы или изгнали нас, так как это зрелище слишком утопическое.

Мы задерживаемся до позднего вечера. Если выйти на балкон и посмотреть вдаль, то можно увидеть лес. Со стороны леса никогда не доносятся вопли, но если прислушаться, то вполне себе слышно, как всепоглощающие иррациональные силы совершают обряды инициации, как нервически смеются мужчины, которых пытаются защекотать русалки, как причудливые кусты изгибаются под проворными телами диких зверей. Лес находится на восточной стороне городка. По вечерам ветер доносит до нас звуки бубнов и плясок. Говорят, что единственный подступ к нашему городку — это именно лес, но племена, которые совершали на него набеги, без единой царапины пропадали там, потому что дороги шли не прямо к городу, а расходились в разные стороны, завивались вверх, вбок, под землю. Говорят, что дороги, ведя гордые и разумные племена, сами подчиняли их своей хищной, но милосердной стихии.

Карта городка поделена на несколько частей. У каждой части есть свой цвет: темно-зеленым выделен лес, светло-зеленым выделен город, черным — деревня кликуш, красным — промышленная зона.

Диагональю от леса располагается деревня кликуш. Небо над деревней постоянно затянуто как бы черным облаком — вечной епитрахилью. В нашем городке не принято чинить суд, ограничивать свободу, потому что человек, совершив всякого рода преступление, непременно ждет и желает, чтобы его осудили, но не получив должного наказания прошлой эры, долго томится, ходя по городу и ища приют. При этом в дома его охотно приглашают, склонив голову перед болью, которую человек испытывает от чувства вины. Но человек сам не заходит в дома, находя приют в деревне кликуш. Не всякий в этой деревне страдает кликушеством. Основное население — древние женские роды, которые живут в наших землях для того, чтобы дать приют виноватому. Они не употребляют вина, но есть у них то, что дает им временное облегчение. Моральным анальгетиком для них служит рев с просьбой простить телесное и словесное преступление. На какое-то время слезы массового покаяния дают облегчение, но через несколько дней все начинается заново. Во времена, когда в городе не было запрещено флагеллантство, кликушам было легче. Но потом, когда они больше не могли себя бичевать, они лезли на стены, выли, рвали на себе одежду и волосы, теряя рассудок и веру в то, что снег, как и обещано, будет убелен. Им было недостаточно. Им мало!

Деревня отделена падающим высоким забором, через который с легкостью можно перелезть, но сделать это захочет не каждый. Дома кликуш являют собой хаотичные деревянные постройки. Быт их не имеет лишней чистоты и порядка. Кликуши постоянно завывают, прерываясь на сон и ностальгические разговоры с гостями и странниками. Рев их являет собой невыносимое страдание, которое просит всех, кто слышит их, разделить с ними их чувство вины, нервно-тошнотворное умиление от всего светлого и прекрасного, от всего того, что им кажется для них слишком светлым.

В этой деревне стоит мой маленький домик. Мне жалко его отдавать, потому что сама часто бываю там, когда ухожу в отпуск.

Рабочий день прошел без потрясений. Жарким днем в редакцию пришло приглашение нашего коллектива на современный перформанс. Все очень обрадовались, так как мы очень любим ходить куда-то вместе. Остаток рабочего дня все проводили в нежных раздумьях о том, как они, придя домой чуть раньше, достанут из шкафов шелк, бархат, массивные барочные украшения, искупаются в цветочной воде и пойдут в место, где артист и зритель оголяют душу.

Я тоже предвкушала этот вечер, потому что очень длительное время чувствовала одиночество. Одиночество это было мистического, фатального характера: я носила в себе древние ментальные коды кликуш, но не оставалась в деревне жить, потому что хотела видеть весь городок. Одиночество это не было равно ни соломоновой мудрости, ни байронической грусти, ни первородной гордыне. Я все четко осознавала, но казалось, что упускала что-то очень важное и ценное, что-то, что доступно личностям более простым, счастливым, рациональным.

Я люблю красоту, потому что не имею ее в себе. Люблю красоту софийную, абсолютную, магическую, всепоглощающую. Любуясь такой красотой, я будто бы становлюсь и сама немного легче. Я могла бы надеть нежные, пышные, сложные, разноцветные, струящиеся странные платья, но калейдоскоп образов в голове почему-то желал простого внешнего облика. В таких мероприятиях я люблю атмосферу и желание красоты, нежели собственную визуальную нарядность.

Перформанс должен быть в городском амфитеатре, который расположен в самом сердце города. Перед любым представлением особый интерес представляет собой публика. Наш коллектив был сегодня самым нарядным и заинтересованным. Слева от нас почти бессильно сидели, ниспадая спиной, несколько представительниц кликушеского рода. Одеты они были почти одинаково, соблюдая будто бы негласный траурный имидж, оплакивающий людей, которыми они не стали. Все кликуши хотели надеть что-то особенное, но почему-то не могли. Им казалось, что красивое платье будет умалять их рыдания.

Я любила всматриваться в лица кликуш: молодые смотрели отрешенно, направление их взгляда — взгляд Иуды, который раскаялся, но не был утешен кем-либо. Эти молодые женщины любили выходить замуж за рабочих из промышленной зоны, желая связать свою жизнь с теми, кто будет являться им наказанием до конца жизни. Но и тут их ожидало страдание, потому что в нашем городке каждый хотел наказать себя больше, чем кого-либо другого. Взгляд у этих женщин был особенный, похожий на взгляд бездомного животного, который отчаянно готов вцепиться в каждого, кто, по их мнению, сможет их спасти, отогреть. Зная эту особенность, более зрелые и опытные кликуши не оставляли их одних. Опытные кликуши тоже не знают покоя, но взгляд их уже — взгляд заплаканного Петра.

Еще левее, рядом с кликушами, сидели жители леса. Их взгляд казался немного безумным, потому что они — дети стихии, которые всю жизнь напитывались живым кислородом, поклонялись земле, прыгали через кусты вместе с дикими животными.

Справа от нас сидели рабочие из промышленной зоны. Контингент преимущественно мужской. Одеты просто. Взгляд являет собой силу, а улыбки — светлую грусть.

Часто бывает, что на культурные мероприятия приходят жители других городков. Так случилось и в этот раз. Группа статных серьезных, но веселых мужчин сначала расположилась рядом с кликушами, но потом с каким-то озадаченным взглядом непонимания переместилась к свободным местам рядом с рабочими. Они были тоже красивы, но не так, как жители нашего города, потому что представляли собой стену, которая радует глаз, но всякий раз рикошетит, безмолвит, держит удар, не понимает, не откликается, защищает от ветра, но не греет. Для меня оставалась загадкой цель их визита на наши перформансы.

Я решила погулять перед началом. Несколько коллег предложили меня сопроводить, но я отказалась, потому что часто, по кликушеской манере, люблю быть одна.

На паперти амфитеатра я увидела богато одетого мужчину. Каждый загиб на его костюме был таким четким и неподвижным, как будто он был статуей. Он не протягивал руку или шляпу, чтобы ее наполнили. Но он просил. Просил глазами. Лицо было перекошено от боли. Какой? Загадка. Он был очень тепло одет, но было видно, что очень замерз. Он просил милостыни, но не той, которую опускают в вогнутую емкость.

Этот богатый человек уже был для меня инсталляцией. Инсталляцией, которая заставила меня издавать истошные звуки. Я думала о том, что боюсь не успеть. Боюсь не успеть проявить любовь, ведь это делают все обыкновенные душевные люди. Меня мучает то, что человек, который очень дорог мне, на которого я похожа больше, чем он похож на себя сам, ждет, что я скажу ему самые простые слова. Каждый раз, говоря мне их, он держит маленькую паузу, которую я должна заполнить. Я каждый раз хочу сделать это. Но каждый раз что-то не дает сделать мне это, хотя я чувствую огромную любовь и жалость. Кликушество во мне развило желание воя, но не спокойных, теплых слов. Жалко, что люди не могут считывать то, что я чувствую по зрачкам, как по современному коду.

Отдыхающие начали заходить в амфитеатр. На сцене стояла странная огромная голографическая статуя, похожая то ли на женщину, которая зовет своих детей, то ли на волчицу, которая, скорчившись от боли, обратилась к луне. Статуя издала мощнейший вопль. Зрители несколько минут оставались на своих местах, а затем, напитавшиеся перформансом, стали уходить домой. Многие многозначительно смотрели в землю, думая над тем, что они только что увидели. Статуя волчицы пропала. Это была великая волчица, которая вскормила нас горько-сладким молоком.

Женщины из деревни начали вторить кормилице, мужчины из промышленной зоны смотрели вниз, мои коллеги плакали и что-то записывали в блокноты, лесные жители зажигали факелы и взбудоражено кричали, обсуждали что-то. Младенцы сочувственно гладили взрослых по голове, потому что младенцы в нашем городке априори рождены с познанием горя и счастья, они способны сострадать, но сами еще не испытывают мучений, потому что не выросли.

Только жители другого городка, казалось, были просто оглушены. Мне стало смешно и одновременно неприятно смотреть на их веселые лица. Этой точной, уверенной, рациональной улыбкой они точно собираются опорочить наш общегородской вопль. Я знаю, меня можно обвинить в том, что я люблю только свой город, а о других городах не думаю. Думаю. Иногда. Но если твоя мать несчастно-умиленно страдает, то ты захочешь взять ее боль на себя полностью, в то время как боль других матерей встретит сочувствие, но не полное разделение беды.

Жители другого городка не понимают нас, не принимают амбивалентности нашей души. Они никогда не узнают, почему мы часто не поем песни нашему городу, а возможно, в приступах панического бреда, ненавидим его, уничтожаем, ведь они такие правильные! Никогда их веселые уверенные глаза не встречались с безграничной стихийной младенческой любовью к городу и его скрепам, которая желает изменить жизнь горожан, перекроить ее в лучшую сторону и которая встречает безнадежность, осознание собственного бессилия и того, что ты ничего не можешь сделать. Тогда младенческая сильная любовь перерастает в такую же сильную горячую ненависть: человек хочет уничтожать, крушить, порочить то, что указывает ему на его бессилие, на несостоятельность его любви. Затем человек начинает уничтожать и в себе последние добродетельные качества, считая, что они бесполезны, считая, что добро — утопическая сказка для манипуляции людьми. Но как хорошо, что есть вечная Надежда.

Я попрощалась с коллегами и решила поехать не домой, а в деревню. Было уже темно, и по дороге я начала много думать. Я понимаю людей, которые не хотят находиться со мной рядом длительное время: очень часто я хотела бы быть другим человеком, чтобы отдохнуть от себя. Я люблю проводить время с близкими мне людьми, но я очень сложно схожусь даже с ними. (Сколько раз употреблено «я»? О чем это говорит? )

Облачная епитрахиль стала все темнее и ниже. Приближаюсь к деревне. В дом заходить не хочу, хочется свежего воздуха и думать, думать, думать. Даже для этого места небо сегодня очень странное, темное, давящее, сжимающее. Под этим облаком невольно вспоминаешь все, о чем давно отвылось.

Прошло некоторое время. Каждый раз точно заново преступник. Облако сжалось и излило дождь. У меня нет сомнений, что дождь очистит кликуш, но очистит ли меня?

Вспоминаю, как однажды в амфитеатр привезли Анубиса. Он поставил огромные весы на алтарь театра и начал свою развлекательную программу с пером и сердцем. Я маловерная, я не пошла, потому что и так ощущала камень, который с пером точно не сможет вступить в схватку. Я так хочу изменить это… Мне мало! Мало!

Когда не хватает сил справляться, то начинаешь упиваться, романтизировать, считать свои уродства замысловатыми трудностями характера. При знакомстве с новыми людьми вместо того, чтобы презентовать себя, показать личностные плюсы, начинаешь демонстрировать, как цветисто ты загниваешь. Ты просишь, чтобы тебя не любили так же, хотя на самом деле нуждаешься в целебной безусловной любви. Наконец все честно: люди увидели, что ты плохая, и не будут питать ложных надежд, любить тебя, ведь ты уверена, что это невозможно. Нужно идти в лес, чтобы вдохнулась жизнь.

Я хожу в разные места не ради самих этих мест, а ради дороги. Дорога — настоящая ценность, именно в ней совершается все самое важное. Приближаясь к лесу, я ощущала, что хочу смеяться и плакать, визжать и подпрыгивать. На меня влиял воздух. Мою голову настигли воспоминания. Воспоминания, от одного посещения которых весь организм начинает обновляться, сердце бьется по-младенчески быстро, возрастает чувство непобедимого стыда от упоминания чего-то святого, трансцендентного.

Лес обладал удивительными свойствами погружать в воспоминания, природа которых отличалась от воспоминаний порочных, мерзких, погружающих в чувство вины и вечного желания запереть себя в деревне кликуш.

Воспоминания какой-то стихийной силой начали проникать в меня. Мимо бежали лесные отроковицы с полупрозрачной зеленоватой плотью. Волосы их сливались с ветром так, что они, казалось, являются продолжением какого-то природного тела, а не самостоятельными существами. Они хихикали и кричали, игрались, точно знали, что именно я вспомнила: «Слились воедино тамур и курай! Любуйся и плачь! Слезу вытирай! »

Сознание и тело мое словно обрели иную природу. Удивительно, что когда-то это тоже приносило мне много боли, но эта боль была самой упоительной, созидательной. Это единственное Чистилище, которое я готова признать.

Вспоминаю, как, терзаемая карманными невидимыми чудовищами, я встретила лесного жителя. Почему-то решила, что смогу сопротивляться, ведь это было выгодно чудовищам, которые отказывались допускать это. Лесной житель представлял собой жизнь в ее пике, богатстве, ошибках и милосердии: шоколадно-черные густые волосы, напитанные изобилием красоты, обрамляли лицо, заключавшее в себе мужественную дерзость и по-матерински женственную мягкость. Улыбка жителя была ангельски-непобедимая, непременно вытеснявшая и уничтожавшая любые сладострастные метания. Я отчетливо видела ореол святости этого жителя, ибо не было жителя, который не полюбил бы его и не захотел бы раствориться в его энергии. Мощнейший жар заставил потеть, все кости переплавляться, потухший взгляд наделять холерической агонией. Он смотрел на меня, как на человека весьма обделенного, утратившего природное начало, ослабшего, почти побежденного бесами. Он проявлял интерес ко мне как к новой жертве, которая интересна была в первые минуты своего сопротивления. Все мои пороки вспыхнули, явились мне в кошмарном сне, заставляя меня сокрушаться.

Не помню точно, как звали этого жителя. Но имя его было железным, начинало звучать тихо и мягко, а затем резало. Я ушла побежденной. И поражение это было высшим проведением. Одетая в тысячи одежд, перед жителем я была фатально обнажена, ибо он заключал в себе способность младенца и лесного мужчины, во власти которого были нимфы, русалки, дикие звери и путники.

Тогда, будучи духовно мертвой, я в агонии хотела получить новую, рожденную жизнь от лесного жителя. Обезумев, я смотрела на городских младенцев, черты лица которых были похожи на него, и представляла себе, что этот младенец мог бы быть рожденным мной. О, как я была бы счастлива, если бы я дала такую жизнь. Но проведение пожалело этого младенца, ибо что могла бы дать ему мать, которая не умеет любить, каяться и прощать, кроме культа его отца? О, какой несчастный младенец был бы у нее. Только в деревне я начала учиться этому. О лесной житель, мне так много надо было тебе сказать, как жаль, что ты ушел в долину дурманов и заключил свою жизнь там. Я была готова войти в твой дом и затеряться там среди лесных нимф.

Я вспомнила, и все, и мне стало немного лучше. Я снова возвращалась в одиночестве. Иногда я хотела, чтобы меня никто не любил, потому что любовь близкого человека к тебе — это ответственность. Особенно, если это любовь ко мне. Длинными вечерами я представляю, каково любить родное дитя, которое представляет собой смердящую кучу с редкими до боли совестными просветами. Дитя это даже в моменты святых раскаяний невыносимо, потому что подбирает такие изречения и попытки бичевания, что наносит тем самым еще больший ущерб окружающим. Но еще хуже, когда дитя ни холодное, ни горячее. Как хорошо родителю, если дитя либо холодное, либо горячее, ведь тогда вечная Надежда сможет помочь ему.

Что касается меня, то я не готова отказываться от любви к различным людям, потому что, как и все жители городка, делаю что-то не благодаря, а вопреки.

Инфинитив «любить»

Рагда Иванова, идя наперекор автору, остается сторонней, безучастной, прекрасно понимая, что все события касаются именно ее. В ней сочетаются две вещи, о которых она расскажет позже. Автор просит ее, наконец, раскрыться, но она отвечает стоически: «Нет, сначала ты». Молодую женщину снова вызвали в Или. Мисс Колднесс утром прислала письмо. В колледже закрывают почти половину кафедр, чтобы создать какую-то одну, очень важную.

Рагда собрала небольшой чемодан, чтобы снова уехать из родных мест в Англию, чтобы снова работать в туманной обители.

Чем дольше был путь Рагды, тем больше она думала. Думала о том, что, кажется, впервые не хочет уезжать. Когда Рагда уже села в самолет, мыслительная активность ее сильно активизировалась. Самолет летел над землей. Рагда любила наблюдать. Передаем слово ей.

— Как странно. Весь мир идет ровно, красиво, шепчет правильные молитвы, слова, составляет правильные списки дел. Только одна земля лежит, плачет. Слышен ее монолог, который, кажется, никогда не найдет слушателя. Она не составляет списки дел, потому что для вечности график не нужен. Почему же вопит она? Потому что понимает, что для вечности она оступается, точно дитя, которое уже порочное, но еще не умеет ходить и постоянно падает в грязь. Дитя лежит в грязи и изредка, завидев чистый свет, хочет встать. Встает, но понимает, что для такого света не подходит такое грязное и дурно пахнущее. Грязь заставляет кожу чесаться, покрываться отравленными волдырями, но грязь уже дает привычное тепло, сплачивает. Так и получается, что каждая секунда поделена на стыд и страдание от волдырей и на продолжение пребывания в теплой отравленной грязи. Помогает ли более здоровая земля? Нет, она сторонится ее, чтобы не заразиться. Но застрахована ли она сама?

Раньше винила эту субстанцию, винила свои пороки. Но теперь понимаю, что ей тоже тяжело. И виновата совсем не она во мне. Пишу на полях инфинитив «любить», потому что теперь точно знаю, что люблю ее. Любить — значит жалеть.

Что это для меня теперь после веков ненависти и желания закончить все? Что теперь это для меня после спасительных, но не с молоком впитанных пятикратных зовов, что это теперь? Это все те же одинокие женщины, которые решили найти пристанище, но нашли другое. Все это было в попытке. В попытке доказать себе, что нужна и востребована, в попытке найти тепло. На самом же деле мертворожденная идея не даст тепла, она даст такое же тепло, как и могильный камень, который будет охлаждать твою душу, «анальгировать» ее, давая комфорт в пахнущей субстанции.

Что это? Это запьяневшие от всего, чего только можно, люди, убийцы плоти другого, убийцы своей души, которые хотят пойти в храм, но не могут, потому что боятся, что поздно идти туда, и еще в большей агонии начинают предаваться болотистой субстанции, рождая новые и новые витки жизнедеятельности там, погружаясь в тесную трясину еще сильнее. Что это? Это злые сироты, которым не хватает любви. Что это? Это злые все, потому что даже две тысячи лет назад добавили в молоко любви плесень. Как можно не любить их? Как можно не любить преступников и не желать их сожаления, когда однажды сам совершил преступление и получил надежду на прощение? Как после пролонгировать ненависть во имя справедливости, а значит, двуликую трясину? Рагда, ты любишь гадость! Рагда, уезжай к нам навсегда! Нет. Я останусь здесь. Только приеду написать и сказать, а потом снова вернусь сюда. Я могу говорить все, что хочу, потому что я — Рагда, я могу быть везде и любить всех, потому что я — Адамовна, я имею способность любить иррациональность, быть преступником и надеяться на всеобщее очищение, потому что я — Иванова.

Мисс Колднесс сказала, чтобы по дороге в Или я писала все, о чем я думаю. Потому что в нашей жизни очень важен путь. И на пути этом нам обязательно встретится любовь, которую мы растопчем. Я беру тетрадь и пишу. Ничего не зачеркиваю, потому что важна каждая мысль.

Мы всегда думаем, что именно сейчас настали плохие времена. Безусловно, вкус у них апокалипсический. Но если возвратить сознания не на пятьдесят лет, а на пятьдесят веков, то можно понять, что человечество было одинаковым всегда. Другое дело, что нам посчастливилось родиться в ближайшие две тысячи лет.

Прямо о некоторых вещах говорить не люблю, потому что верна своей цис-женской манере говорить загадками. А еще манере символиста.

Когда-то животные не ели мяса, а люди не были порочны. Хищник мог лежать на плече у человека, и ему не было страшно. Так бывает и с человеком на первых порах жизни. Почти с каждым. Однако пройдет еще немного времени и самым прекрасным и романтичным периодом в жизни каждого человека будет момент, когда его родители еще даже не познакомятся. В идеальном понимании детство — Эдем. Нет причин сомневаться в том, что все так просто: главные ценности действительно ценны.

Яблоко когнитивного диссонанса и проблема теодицеи приходят позже, когда обладатели мягких душевных тканей с отсутствием уверенности в авторитете выйдут в мир…

12 Следующая ⇒