{281} Судьба Орленева 17 страница

Мы жили в этой гостинице еще довольно долго. Прочитав в журнале Кугеля «Театр и искусство», что в Москве начинаются спектакли «Братьев Карамазовых», разделенных на два вечера, я сейчас же послал телеграмму В. И. Немировичу-Данченко, прося записать на первый идущий спектакль «Братьев Карамазовых» на мое имя один билет[clxx]. Он ответил, что достал на четвертый спектакль место четвертого ряда, уступленное присяжным поверенным Маклаковым. Я поехал и просмотрел первый спектакль. В антракте зашел в уборную к В. И. Качалову, который изумительно играет Ивана Карамазова, одну из {238} твоих лучших ролей. Он пил какую-то минеральную воду. Я его спросил: «Что это ты пьешь? » Он сказал: «Это от почек, а у тебя, Павел, как с почками? » Я подумал и ответил: «У меня тоже почки есть, но они еще не распустились». Бывший здесь поэт Лоло рассмеялся и записал эту фразу в записную книжку.

На вторую часть «Братьев Карамазовых» я идти долго не решался, боясь, как бы меня не захватил спектакль и как бы я, увидав вторую часть, не разочаровался в своем Дмитрии Карамазове. В тот же вечер в гостиницу «Берлин» на Рождественке собрались К. В. Бравич, наш общий с ним друг Митя Грузинский, большой остряк и великолепный комик, Илья Матвеевич Уралов, игравший в «Карамазовых» слугу Григория, маленькую, почти эпизодическую роль, но создавший из нее «шедевр», по выражению всей московской прессы. Мы заказали ужин и за ним вспоминали пережитое в большой поездке с «Царем Федором Иоанновичем» и проговорили до самого утра. Виделся я с ними в этот вечер в последний раз, потому что все они теперь давно скончались.

Затем все пошло как в тумане. Помню, съездил я по приглашению Марии Гавриловны Савиной в Петербург сыграть для убежища престарелых артистов, основанного в честь ее имени[clxxi]. Я сыграл в Мариинском театре из романа «Братья Карамазовы» «Исповедь горячего сердца», диалог Дмитрия и Алеши Карамазовых, который был переделан для меня из романа, и в Московском Художественном театре «Исповедь» эта никогда не шла.

Из Петербурга я поехал через Москву на похороны Л. Н. Толстого[clxxii] и случайно сидел в купе международного вагона с литераторами Чуковским, Елпатьевским и другом Куприна Манычем. Много и долго мы разговаривали о разных вещах вперебивку, почти без всякого толка и смысла, но, к счастью, с нами в компании находился трезвый доктор Елпатьевский, который начал уговаривать меня не ехать в таком пьяном виде на похороны Льва Николаевича. Долго он не мог меня уговорить, и это удалось ему только тогда, когда стал заклинать меня дорогой для меня памятью Антона Павловича Чехова, у которого Елпатьевский часто меня встречал. Я Елпатьевскому до сих пор очень признателен за то, что он не допустил меня до скандальной поездки пьяного актера к праху Толстого.

{239} Из Москвы я без труппы поехал один на гастроли в Курск, оттуда в Калугу, из Калуги — в Сумы, куда прибыло несколько актеров с Л. А. Королевой. Этой маленькой группе актеров я предложил отправиться со мной в путь «через станцию Ахтырку», где был назначен спектакль «Привидений». Приглашая новых актеров, я всем телеграфировал: «Приглашаю в Нью-Йорк проездом через Ахтырку». В Екатеринбурге труппа моя отдыхала, а я гастролировал с актерами труппы Ф. Ф. Кирикова. Для моего творчества это был период большого упадка. Я пил.

Однажды я играл царя Федора с любимейшей и уважаемой мною В. Н. Поповой в роли Ирины. После сыгранной пятой картины «Я царь или не царь», я проходил по общему коридору в свою уборную, наполненную смотревшими этот спектакль актерами. Среди бывших в коридоре стояла Вера Николаевна, как раз перед моей уборной, и когда я проходил мимо нее, она, качая со скорбной улыбкой головой, произнесла мне в упор: «Царь Павел Николаевич, мне стыдно за тебя, прости». Эта фраза, сказанная словами Ивана Петровича Шуйского из только что сыгранной картины, произвела на меня такое впечатление, что я, войдя в свою уборную, чуть не разрыдался — от правды, высказанной так смело мне в глаза. С тех пор я ее еще больше полюбил и стал ценить Веру Николаевну как человека.

{240} Глава двадцать третья Поездка по Сибири. — «Павел I» Мережковского. — В Варшаве. — Спектакль «Павел I» и Кракове. — Выезд из Либавы в Нью-Йорк. — Страшная буря. — Спектакли в Нью-Йорке. — Американская реклама. — Успех «Павла I».

Закончив в Екатеринбурге свои гастроли, я поехал в Челябинск. Сыграв там несколько спектаклей и соединившись с некоторыми актерами, служившими в Челябинске, мы собрались опять в поездку в Сибирь и на Дальний Восток. На этот раз дела были неважные, и на обратном пути мы поехали прямо в Воронеж, потом в Крым, в Мелитополь, Александровск.

Все время я читал и вынашивал «Павла I»[clxxiii]. Пьесу Мережковского я прочитал, еще будучи в Америке, и, к сожалению, не приобрел ее. Мы искали пьесу в каждом городе во всех имеющихся библиотеках и книжных магазинах. Отыскали в городе Константинограде, близ Полтавы.

Я ее прочел, увлекся, отменил вечером спектакль. Собрал всю труппу, прочел с большим подъемом, увлек всех, и там же был решен немедленный отъезд в Варшаву. В Белостоке встретился со своим приятелем, нотариусом Клобуковым, взял у него письмо к его другу, знаменитому польскому артисту, игравшему в Кракове «Павла I», Сольскому, и из Варшавы послал к нему письмо с горячей просьбой поставить для меня в Кракове в ближайший срок пьесу «Павел I», запрещенную в России. Он прислал сердечный телеграммой свое согласие. В это время я пошел хлопотать о заграничных паспортах к чиновнику особых {241} поручений при генерал-губернаторе. Оказалось, чиновник знал меня хорошо и по Петербургу и по Варшаве, где я неоднократно гастролировал, и помог мне и теперь устроить мои гастроли в Большом театре. Сыграв там с большим материальным и художественным успехом «Привидения» и «Строителя Сольнеса», я послал телеграмму в Краков Сельскому и сейчас же отправился к нему с моим режиссером Вронским.

Приехали на рассвете, шел дождь. Вдруг в тумане я увидал какую-то закутанную в черный плащ фигурку, которая, оглядываясь по всем сторонам, как бы разыскивала кого-то. Оказалось, что это был сам чудесный Сольский: он пришел ночью встретить коллегу Орленева и был при этом очень трогателен и заботлив, повел нас в лучшую гостиницу, где уже был снят для нас уютный номер, посидел с нами недолго, чтобы дать возможность нам отдохнуть с дороги, говорил, что видел меня почти во всех моих ролях в Варшаве и рад для нас все устроить.

Вечером того же дня был поставлен спектакль, с Сольским в главной роли Павла. Затем был устроен нам товарищеский банкет. На другой день нам показали все достопримечательности Кракова и, снабдив нас макетами декораций и всевозможными рисунками костюмов, портретами исполнителей в гримах и костюмах и целой грудой рисунков мебели и всех бутафорских предметов, проводили нас всей труппой в Варшаву, где мне удалось после долгих поисков во многих книжных магазинах приобрести большую историческую литературу о Павле I.

Мы поехали через Шавли на Либаву и оттуда на русском пароходе «Бирма» отправились в Нью-Йорк. Нас было восемь человек. На море был небывалый шторм. Вместо девяти суток, полагающихся для переезда из Либавы в Нью-Йорк, мы промучились со сломанной и ежечасно починяемой машиной двадцать один день.

Все время была страшная качка. Актеры и актрисы, по внушению моему, сдерживались и крепились. Я действовал так: как увижу побледневшего актера или актрису, сейчас же приступаю к импровизированной считке ролей «Бранда», который должен был идти в Нью-Йорке первым спектаклем. Я настойчиво заставлял отвечать на мои реплики, и многих, в особенности женщин, удавалось загипнотизировать. Но в конце концов и это не помогало. {242} Буря была страшная. Волны разбивали вдребезги привешенные спасательные лодки, заливали палубу, и каюты наполнились водой. В гостиной срывались камины, вырывались стенные диваны. Пароход был очень старый, но меня привлекли к нему разговоры о чудесной машине и, главное, о замечательно смелом и находчивом капитане. Я ходил, цепляясь за перила, за ручки дверей, бросаемый из стороны в сторону, и выкрикивал, желая поспорить с бурей, самые сильные фразы из «Бранда». Когда я пришел в общую большущую каюту, с выломанными диванами, то из-за спинок этих диванов, держась за их ножки и ручки, выглядывали искаженные лица моих собратий, кричавших мне придушенным голосом: «Предатель, вместо парохода в калошу нас засадил, убийца! » А я глядел на них, беззаботно посмеиваясь, и во все горло кричал: «Капитан, скоро ли завтрак? » В конце концов, когда все понемногу успокоились, капитан сказал моим товарищам: «Четвертый десяток лет разъезжаю по океанам и никогда никого, как этот ваш безумный смельчак, не встречал». Скоро машину починили, и все воскресли, но, конечно, от перенесенного были страшно утомлены, так что я и с «Брандом» к ним перестал приставать.

Наконец-то на двадцать первый день мы приехали. Встретил нас мой милый П. Фурман. Он нам всем уже приготовил недорогие комнаты с отоплением, электричеством и ваннами. Он был дружен с одним из нью-йоркских театральных предпринимателей, Максом Машковичем, и предложил нам немедленно сговориться с ним об условиях и начать «Брандом» в театре «Гарибальди». Это был темный, неуютный и сырой подвал. Когда меня поддразнивали американские поклонники, говоря: «А у вашей Аллы Назимовой вилла на взморье», — я им добродушно отвечал: «А я живу на изморе».

«Бранд» был разделен, как и в России, на два вечера. Объявления о том, что «один билет действителен на два спектакля», хотя и печатались жирным шрифтом и с указующими пальцами, не помогли. Мы прогорали. Другие пьесы все-таки делали сборы. Больше всего публика шла на «Лес» Островского, где я играл с большим успехом Аркашку, играли и «Привидения» Г. Ибсена. Американцы на эту пьесу приходили с экземплярами «Привидений» и с {243} теплыми пледами, которыми закутывали свои ноги в сыром подвале «Гарибальди».

Помню случай с обмороком одной престарелой американки. В финальной сцене припадка моего Освальда эта американка начала разбираться в находящемся в ее руках английском экземпляре, вдруг взглянула на сцену и, увидав мое искаженное, подергиваемое припадочными конвульсиями лицо, упала в обморок, а на следующий спектакль «Привидений», после этой «живой рекламы», висел на кассе «Гарибальди» еще утром аншлаг: «Все билеты проданы».

Мне предлагали сделать большие деньги в большом театре, сыграв только что появившийся «Живой труп» Льва Толстого, но я это отклонил, объявив, что приехал сюда работать и ставить пьесу, запрещенную в России, «Павла I» Мережковского. Американские предприниматели резонно убеждали, что в Америку следует приезжать за долларами, а не заниматься творчеством. Но я всегда целиком отдавался работе, меня увлекшей, и отступать от нее не мог, если бы и хотел. Макс Машкович, несмотря на то, что понес на нас убытки, очень трогательно отнесся к нам, исхлопотал для постановки «Павла I» громадный театр «Гаррик». Все спектакли, включая «Привидения», «Бранда», «Преступление и наказание», «Лес», — были хорошо гарантированы. Но американцы и сами нажили на наших спектаклях благодаря оригинальной рекламе. Перед первым спектаклем «Павла I», когда я подходил после репетиции к своему дому, вдруг около меня раздался оглушительный треск. Кто-то бросил бомбу. Находившийся тут же импресарио успокоил меня и проводил до самой двери моей квартиры, сказав, что все исследует и придет рассказать. Назавтра все нью-йоркские газеты наперебой сообщали о том, как русские черносотенцы бросили бомбу в знаменитого русского актера Орленева за то, что он собирался сыграть царя-зверя Павла I. Вот эта-то «оригинальная» американская реклама и обогатила театр.

«Павел» в Нью-Йорке имел колоссальный успех. Мне предложили из пьесы сделать сценарий для кино и снять картину со мной в заглавной роли на очень выгодных условиях: вся труппа, а также я, получаем полный пансион и большой гонорар за каждую съемку; мне в полную мою собственность отдавали десять позитивов кинокартины {244} «Павел I» на использование по всей России, включая Сибирь и Дальний Восток, вплоть до Японии. Я дал принципиальное согласие и через месяц, как составлено было в контракте, обязан был дать окончательное согласие или отказаться. По окончании гастролей в театре «Гаррик» нас пригласили на один месяц поездки по Америке с «Привидениями» на гарантированных условиях. От кино я отказался.

{245} Глава двадцать четвертая Возвращение в Россию. — «Уриель Акоста». — Покупка хутора. — Устройство деревенского театра. — Спектакли под прикрытием кинематографической съемки. — Успех спектаклей. — План киноинсценировки «Бранда». — «Аггей» Л. Н. Толстого. — Переговоры с деятелями кино. — Приезд в Норвегию. — Подготовка к съемке «Бранда». — Объявление войны 1914 г. — Возвращение в Россию. — Гастроли в Одессе. — Заклад хутора. — Поездка по Сибири и Закаспийскому краю.

1 июня 1912 года я приехал в Москву, потом поехал в Одессу, готовя роль Уриеля Акосты в трагедии Гуцкова, которого давно уже стремился сыграть. С Рахмановой и с ее труппой я сыграл несколько спектаклей на Большом фонтане, откуда поехал в Бендеры и Тирасполь, потом опять с О. В. Рахмановой и с ее труппой — в турне по Западному краю, готовя «Уриеля Акосту». В первый раз сыграл его в губернском Могилеве, в августе 1912 года[clxxiv]. Затем, объездив еще несколько губернских городов, вернулся в Одессу. Через неделю отправился в турне по Крыму. Включив в свой репертуар «Уриеля Акосту», я разъезжал с ним полтора месяца.

В 1913 году я купил небольшой хуторок близ станции Востряково Рязано-Уральской железной дороги за три тысячи, намереваясь, наконец, выстроить театр под открытым небом. Через неделю я переехал на хуторок и жил там в большом одиночестве, в обществе обезьянки Мамки и говорящего попугая, серого с красным хвостом Жако, а также двух пони — я мечтал о маленьком ослике еще с детства, когда мне подарили первую книжку «Мальчик Луиджи и его ослик».

Весной приступил к постройке театра. Столбы и доски были куплены поблизости, работало для скорости десять рабочих, из них четверо знающих и театр и сцену.

{246} Из Москвы были выписаны декоратор и машинист. Дело закипело, и скоро наш скромный театрик был готов. Еще до первого спектакля пришлось пройти сквозь ряд сомнений. А сколько было сбивающих меня с моего пути советов! Все время, до открытия занавеса нашего первого спектакля, я жил в какой-то лихорадке, обуреваемый страхом и надеждой.

Староста поехал за разрешением наших спектаклей в селе Вострякове и привез нам от исправника полный отказ. Я постарался принять все меры к разрешению, посылал с моим письмом депутатов к губернатору. Я решил испробовать все пути. Я поехал искать помощи у своих поклонников, среди которых было много лиц, занимающих ответственное положение. И вдруг, приехав на московский вокзал, встречаюсь с опытным человеком, умевшим выходить из всех затруднений. Это был известный киноадминистратор Дранков.

Здесь же, за буфетным столом, он продиктовал мне заявление к тому же исправнику о разрешении для больших съемок в селе Вострякове собрать крестьянский народ: мужчин, женщин, детей и стариков со старухами. На это я получил от исправника разрешение. Кинематографщики обманули присутствующих на спектакле стражников, присланных следить за снимающейся толпой и за порядком. Дранков прислал фальшивый аппарат для съемки, и его все время вертели, пока шел спектакль, как будто снимали играющих на сцене. С тех пор каждый праздник и по воскресеньям крестьяне съезжались в большом количестве на спектакли со всех ближайших и даже дальних деревень.

Крестьян извещали о спектакле за два дня. По соседним селам и деревням велась широкая реклама. Я одел двух мальчиков в костюмы индейцев с перьями на голове, с луками и стрелами за плечами, посадил их спиной к спине на пони и каждому дал в руки прикрепленные на длинных палках, разрисованные плакаты с надписями: «Собираться всем, всем, всем бесплатно в Востряковский театр. К часу дня пойдет “Горе-злосчастье”, семейная драма из чиновничьей жизни, с объяснением для крестьян лектора В. Е. Ермилова». Роли, конечно, актеры знали давным-давно уже наизусть, без всякого суфлера, и сыгранность была полная.

{247} Вот как писала об этом спектакле одна из московских газет:

«Хуторок Орленева на одной десятине земли, с маленьким домиком в четыре комнаты. Расположен этот хуторок в одной версте от станции Востряково Рязанско-Уральской железной дороги, дорожка — проселок, с морем ржи по обе стороны, воздух самый чистый, деревенский, пахнет пряно, вкусно и легко, на душе делается весело. Театр устроен против домика, зрители смотрят на бугорке, спектакль бесплатный. Небольшая эстрада для артистов изящно проста и не отвлекает глаз, не развлекает воображения, все внимание сосредоточено на действии. На первом представлении давалась пьеса Александрова-Крылова “Горе-злосчастье”. Орленев играл чиновника, кончающего жизнь скоротечной чахоткой. Зрителей много: до двух тысяч человек. Все это серая масса заурядного крестьянства, старого, бородатого, безусого и молчаливого. Внимание всех сосредоточено на происходящем действии. Одно время пошел сильный дождь, но никто из зрителей не сделал попытки оставить свои места и укрыться от дождя. Весь ход пьесы прошел при неослабевающем внимании зрительной массы. В публике в первом ряду, на земле, сидели ребятишки и за ними старики. Пьеса кончилась, послышались возгласы со всех сторон: “Браво, спасибо”. Народ расходился степенно, тихо, торжественно, точно после важного дела».

Две зрительницы, после всех уже разошедшихся зрителей, остались вдвоем, все сокрушаясь об участи Рожнова — героя пьесы. Но когда они увидели меня, уже разговаривающего и идущего в своей постоянной матроске, то закричали: «Да он жив, обман, значит, не умер, — один обман», — и, махнув рукой, недовольные, пошли домой.

С тех пор мы продолжали, все время обходя, по рецепту Дранкова, исправника и закон, ставить бесплатные спектакли. Востряковские и других сел и деревень крестьяне приносили нам очень часто домашнюю провизию: творог, сметану, яйца, масло. Я принимал это, как заслуженное народное приношение. Я всегда своих товарищей уговаривал: «Не бойтесь, голодать не будете, орлы будут нам в клювах пищу приносить».

В 1914 году у меня возник новый план: ставить бесплатно кинокартину «Бранд», засняв ее в Норвегии. Но {248} на это необходимо было затратить, как я подсчитал с известным режиссером фирмы Патэ Гансеном, 15 тысяч рублей. О. В. Рахманова, работавшая как кинорежиссер во многих больших кино, стала энергично хлопотать и уговаривать киновладельцев дать мне нужный аванс на снятие в Норвегии картины «Бранд». Почти все с радостью соглашались скушать лакомый для них кусок. Но, узнав про его начинку, немедленно отказывались, считая меня безумцем, а может быть, и дураком. Когда они узнали, что я хочу бесплатно ставить картину, они все от меня, как от сумасшедшего, попрятались, не желая тратить время на пустые и наивно-детские разговоры. Но я стоял на своем.

Однажды ко мне в номер петербургской гостиницы «Франция» пришел В. Г. Чертков и сказал: «Я и Александра Львовна Толстая, дочь Льва Николаевича, за ваше прекрасное и душевное отношение к крестьянам решили вам отдать в полную собственность неизданную, найденную в посмертных произведениях Л. Н. Толстого, рукопись, которая очень годится для постановки в кино. Произведение это называется “Аггей”». Я обратился тогда к Черткову с просьбой снабдить меня заимообразно пятнадцатью тысячами для моей идеи, но он объяснил, что у них денег нет никаких и он разъезжает по многим редакциям, предлагая продать им посмертные произведения Льва Николаевича. Простившись, он оставил мне рукопись «Аггея».

А я все ждал случая и при каждом стуке в мою дверь думал: «Наконец-то он»…

И вот однажды, придя ко мне, Мгебров рассказал: он был на большом собрании кинопайщиков у Б. С. Глаголина, известного артиста Малого театра. Тот затеял большое дело с громадными средствами. Среди пайщиков было много богатых людей и крупных артистов, как Савина, Варламов и В. Н. Давыдов. Все пайщики собрались; среди них сидел и приглашенный ими В. Г. Чертков. Черткова уговорили быть почетным председателем и дать им для киносъемки неизданное произведение Толстого «Царь Аггей», обещая сделать картину с участием корифеев-артистов. Так, главную роль Аггея должен был исполнить Федор Шаляпин, который уже будто бы дал на это свое согласие. Долго упрашивали Черткова, рассказывая ему о последних технических усовершенствованиях, которые должны {249} были применяться в этом деле. Чертков или молчал или отнекивался, говоря, что в этом деле он не компетентен и, главное, не может уступить рукопись делу, которое ничем еще не выявило себя с общественной стороны. Чертков просил сказать ясно и просто, сделали ли они что-нибудь для крестьян. Последовало общее молчание. Тогда Мгебров подошел к Черткову и говорит ему: «А вот я играл с Орленевым бесплатные спектакли для крестьян в селе Голицыне…» — «А где Орленев? » Мгебров сказал ему, где я, и тут его оттерли.

Когда Мгебров мне рассказал это, я подвел его к письменному столу и показал ему лежащий там экземпляр «Аггея». Он весь загорелся и стал со свойственным ему пылом бегать огромными шагами по номеру.

«Аггея» можно было отдать кинематографической фирме, которая согласилась бы авансировать съемку «Бранда»… Художник Е. Бауэр, который был главным декоратором и режиссером массовых народных сцен в кинокартинах, по моей просьбе поговорил с Москвой по телефону и получил от владельца фирмы Ханжонкова все полномочия вести со мной переговоры. При подписании контракта мне давали авансом 15 тысяч за «Аггея». Я пригласил с собой в Норвегию несколько артистов и для главной женской роли Агнес — В. Н. Попову.

Мы начали готовиться к скорому отъезду в Христианию через Або и Стокгольм. И здесь не обошлось без больших недоразумений. Когда мне был уже выдан Ханжонковым аванс в 15 тысяч, кто-то принес Ханжонкову дешевое издание «Сказания о гордом Аггее» Всеволода Гаршина, и меня обвинили в передаче фирме вместо пьесы Толстого плагиата. Я предложил вызвать для объяснения Черткова, который немедленно приехал в контору, Чертков заявил, что всю ответственность берет на себя и расследует дело. На другой день, как мне потом рассказал Бауэр, Чертков приехал к Ханжонкову и рассказал, что, действительно, много лет тому назад молодой писатель Всеволод Гаршин приезжал к Льву Николаевичу, чтобы узнать мнение Толстого о своем небольшом произведении, но в посмертных бумагах Толстого нашлась только та рукопись, которая отдана им, Чертковым, в собственность Орленеву, переписанная собственной рукой Льва Николаевича. С Черткова взяли расписку в том, что {250} рукопись написана почерком самого Толстого, и на этом успокоились.

Приехав в Христианию, я пошел к сыну Генрика Ибсена, Сигурду, директору театра «Националь». Он меня очень любезно принял и дал мне указание местностей, где лучше можно снять пьесу «Бранд». Едем всей нашей группой в Гудванген, снабженные всеми возможными рекомендациями, очень облегчившими наше задание. Угрюмость и упрямство норвежских крестьян были непередаваемы: ни за какие кроны они не хотели сниматься, а мы только и приехали для снятия этого народа. Режиссер Гансен, Рахманова и наш съемщик француз Боскен все были этим удручены, и съемка долго не удавалась.

Наш француз Боскен был большой любитель-фотограф. Расхаживая по ближайшим деревням, он заходил там в таверны и снимал для себя типичных посетителей. Он проявлял снимки на месте, и подходившие к нему норвежцы с интересом узнавали на готовых снимках своих знакомых. Боскен сделал несколько бесплатных снимков и роздал их снимавшимся, доставив им большое удовольствие. Придя в Гудванген, он сейчас же посвятил в свою удачу режиссеров Гансена и Рахманову. Тогда по всем ближайшим и дальним местечкам были разосланы напечатанные на норвежском языке рекламы с приглашением бесплатного фотографирования в Гудвангене. Флегматичные норвежцы стали стекаться большими группами к нам в Гудванген. Наши режиссеры умело использовали эту толпу для съемок в кинокартине «Бранд».

Съемка была почти вся закончена, все видовые картины были сняты, также и народ у храма. Было нанято много лодок, и норвежцы, по нашей просьбе, приезжали к храму, нарядные, для торжественного открытия, по пьесе, храма. Норвежские крестьяне, узнав, что мы — приезжие из России артисты, нас очень полюбили. Чтобы поднять настроение толпы, мы припасли массу виски, всевозможных вин, целыми бочками привезено было пенистое, холодное пиво. Толпа, угостившись, вела себя прекрасно и с удовольствием проделывала все то, что ей внушали сами загоревшиеся режиссеры и актеры. Это был, действительно, какой-то сказочный праздник. Но всему нанесло жестокий удар объявление войны 14 июля 1914 года. Сейчас же началась общая паника, отношение к нам, русским, резко {251} изменилось, и нас, вместо друзей, за которых в последнее время считали, стали принимать за русских шпионов, посланных в Норвегию для снятия норвежских берегов перед объявлением Россией Норвегии войны. Гансен, по какому-то чутью, еще раньше со всеми негативами, захватив с собою жену и Боскена, уехал в Копенгаген, чтобы готовить там некоторые еще незаконченные съемки к нашему приезду. Норвежские власти хотели нас арестовать, но привезенные нами рекомендательные письма спасли нас и помогли уехать через Христианию в Россию.

В конце 1914 года я приехал в Москву без копейки денег и без картины, которая осталась у жены Гансена в Копенгагене, а сам Гансен и Боскен были уже взяты на объявленную Австрией войну. Я поселился в Большой Московской гостинице, спросив у дирекции кредит на месяц. Встретив Орлова, я предложил ему съездить к жене Гансена в Копенгаген и получить от нее по моему письму негативы и снятые уже позитивные пленки. Он согласился. Пошли мы с ним вместе к Ханжонкову. Я сговорился за 3 тысячи рублей уступить последнему мои права на половину доходности от картины «Аггей» и отправил Орлова в Копенгаген за картиной «Бранд». Скоро он мне ее благополучно доставил, почти всю целиком, за исключением интимной картины «Сочельник под Рождество». Касьянов устроил мне ателье у Тимана и Рейнгардта, где он служил режиссером — дублером Гардина. Вместо денег, я должен был снять для дирекции Тимана и Рейнгардта бесплатно кинокартину «Привидения» Г. Ибсена, — этим способом я расплачивался с ними за окончание «Бранда». Гардин приезжал ко мне в гостиницу от Тимана и Рейнгардта два раза уговаривать меня продать им мою фильму «Бранд» за 25 тысяч рублей. Я, верный своей идее играть бесплатно, отказался наотрез[clxxv].

Решил терпеть нужду, но не сдаваться, и вскоре поехал в деревню — хутор Востряково, а Орлова послал по разным городам продавать мои гастроли, включая и «Бранда», соединенного с кино. В 1915 году Орлов устроил гастроли в Одессе, в Большом театре. Соединение кино и сцены не было подготовлено как следует и прошло неудачно. Но я никогда не доверяю первым своим шагам в каких бы то ни было начинаниях и всегда продолжаю упорно добиваться своего. После Одессы мы путешествовали {252} с тем же «Брандом» около трех месяцев. Заработал хорошие деньги и, соскучившись по бесплатным для крестьян спектаклям, опять вернулся в свой Востряковский хуторок, чтобы опять немедленно начать их.

В это время в помещении Бахрушинского бесплатного театрального музея была собрана комиссия по устройству спектаклей для крестьян. Меня пригласили дать сообщение о моем театре. В ответ я обещал прислать к их заседанию снимок моих спектаклей под открытым небом в виде кинокартины. Сговорившись с режиссерами кино Дранковым и Касьяновым, я получил от них согласие приехать в Востряково с двумя аппаратами и с операторами, чтобы одновременно снять и то, что происходит на сцене, и как на это реагируют крестьяне. Опять через мальчишек, одетых индейцами, с плакатами в руках, на 15 августа 1915 года была объявлена пьеса Толстого «Царь Федор Иоаннович».

Наступил день спектакля. Молния, гром, проливной дождь, все небо в мрачных черных тучах. Ни одной капли надежды на прекращение этой, все сломавшей, грозной силы. Долго сидел я в одиночестве в своей комнате, долго не мог выйти из своего унылого оцепенения. Сквозь дощатые стены дома до меня долетали некоторые слова шептавшихся товарищей. Мне показалось, что кого-то уговаривают ехать в Москву и часто поминают имя Бахрушина. Я вышел к ним. Они пили привезенные на наш праздник напитки, я также с горя выпил и, как всегда, развеселился и тут же за разговором узнал, что лектор наш Ермилов уехал по просьбе друзей в Москву к Бахрушину сообщить о неудаче, помешавшей нашим киносъемкам.

Следующий наш крестьянский спектакль состоялся в ближайшее воскресенье, через четыре дня. Но уже снимались опять не по-настоящему, а только лишь вертели фальшиво ручку аппарата для стражников. Бахрушин сам со своими товарищами вызвался приехать на спектакль и просмотрел его весь до конца. Прощаясь после спектакля, он обещал мне написать о своих впечатлениях, но я письма его не дождался, потому что принужден был за совершенным неимением денег на прожитие заложить свой хутор и немедленно уехать опять на гастроли.

Очень жалко было продавать корову и маленьких пони, которые служили для рекламы спектаклей. Жаль было и {253} хуторочка, в котором я чувствовал себя счастливым в моем независимом одиночестве. Но я его заложил за полторы тысячи рублей у хорошего моего знакомого, который каждый наш крестьянский спектакль посещал со всем своим семейством и очень привык к этому красивому и уютному местечку. Закладную мы с ним совершили у нотариуса всего лишь на один год, при этом в условии я выговорил, что если в срок хутора я не выкуплю, то театр, мною выстроенный, и право постановки в нем спектаклей остаются за мной на веки вечные.

Администратором следующей моей поездки был опытный делец Павленко. Поездка началась в начале сентября. Объездили Урал, Сибирь и Закаспийский край[clxxvi]. Поездка на этот раз была уже слишком продолжительна, мы закончили ее в марте 1916 года в городе Ташкенте. В апреле я вернулся в Москву, и меня сейчас же пригласили в поездку по Волге. Я начал ее в мае и путешествовал полтора месяца, затем поехал один на гастроли к Кручинину в Царицын, оттуда в Астрахань, тоже один, затем опять к Кручинину. С его труппой играл я по разным городам до конца сентября.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒