{281} Судьба Орленева 15 страница

«Орленев Павел Николаевич — целая полоса на русской сцене, огромное событие, которое волнует и радует. И естественно, что не хочется сдержать в себе все мысли, какие неизбежно приходят, когда вспомнишь, какую суровую школу жизни прошел этот изумительный, прекрасный актер и как трагически сложилась его сценическая карьера. Не кажется ли вам странным, что в пору самых беспощадных и долгих исканий актера, когда на роскошно обставленной русской сцене пустынно и безлюдно, где-то по темной и глухой провинции или за океаном бродит подлинный король сцены, вдохновенный, мятущийся, какой-то нерассказанный в своих желаниях, и всегда ищущий, проникновенный и жадный к искусству. Из всех окрыленных сценических талантов Орленев, кажется, единственный, который не нашел себе пристанища, не осел на мягком и хлебном ложе своей славы и, очертя голову, бросился в долгий и тяжелый путь исканий. Типичный кочевник, бездомный и одинокий художник, он бродит из города в город, из страны в страну, неугомонный и ненасытный и своем искусстве. В этом отношении он так близко напоминает нам трагический образ покойной Комиссаржевской. Как и ей, и ему, по-видимому, тесно и душно на столичных {209} подмостках, в плену предприимчивых антрепренеров — и вот он, терпя лишения и несомненно теряя силы, носится по городам и весям целыми годами, весь охваченный мучительной тоской и трогательной, пленительной любовью к своим образам. Во всем складе дарования Орленева лежит эта неудовлетворенность, какая-то неизъяснимая и безрадостная мечта всегда его волнует, и к ней он стремится, и ее облечь в художество он всеми силами души своей домогается. Мне всегда казалось, что в Орленеве силен не только неврастеник, но и настоящий трагический герой, не с мощными мускулами, звучным, громоподобным голосом и широкими жестами, а другой герой, у которого глаза раскрыты и лихорадочно горят, у которого очерк рта несравненно больше говорит, нежели напыщенная трагическая гримаса, и, наконец, у которого изумительная способность перевоплощаться, из незначительного и блеклого создать огромное, захватывающее и переполняющее, возносить образ драматурга на страшную высоту своей поэтической фантазии. Недавно, когда я смотрел Моисси в “Эдипе”, я невольно вспомнил Орленева. Между ними и впрямь нетрудно установить известное сходство. Моисси лишь более уравновешенный и дисциплинированный актер, ко за всем тем он чрезвычайно родствен Орленеву. У последнего шире размах, больше бурного нарастания и внутренней энергии в игре, но оба они сходятся на постижении современной преображенной трагедии.

От Федора Иоанновича и маленького обиженного судьбой чиновника до Крамера и Бранда у Орленева тянется ряд ролей, ряд необычайно сильных образов, которые непосредственно вводят нас в эту трагедию. И в каждой из них артист подчеркивает, бессознательно и стихийно, внутреннюю непримиримость современной личности с началами цивилизованного мещанства. В особенности этот мятеж, эта священная война чувствуется у него в исполнении Бранда. И так, как он проводит нагорную проповедь, мне еще не довелось видеть на русской сцене. Это нежданно сорвавшаяся с горных высот лавина, какой-то всепоглощающий экстаз, заливающий всю сцену и весь зрительный зал. И в этот момент совершенно не замечаешь, в какой жалкой, убогой обстановке и с какими жалкими партнерами играет артист, своей игрой он их заслоняет, и зритель видит только его, только его открытое лицо с глубоко {210} впавшими, осененными тревогой глазами, лицо сурового властелина человеческих душ, непокорного перед миром, но такого нежного и скрытного в своих воспоминаниях об Агнесе и Альфе. Орленев умеет как-то внезапно переходить от смеха к слезам, от дикой вспышки к нежным ласкам, от мучительного вопля к тихим рыданиям. Он весь в этих переходах, в этих нервных складках души, которая то сжимается в маленький клубок тончайших нитей, то развертывается широко и вольно в мощные аккорды всемирной человеческой драмы, и по сей день не перестающей нас занимать своими сложными и загадочными коллизиями. Орленев, как и Моисси, как и покойная Комиссаржевская, как и Дузе, весь охвачен этой драмой, переполнен ею, и вот почему он не находит себе места, вечно мечется, ненасытный, нерассказанный, не знающий отдыха, всегда окрыленный призывными голосами молодого и не умирающего искусства. Таково его лицо».

Подпись под статьею была: Ар. Муров.

Опять я ожил. Образ Гамлета, первоначально задуманный в неясном плане, делается все более прекрасным и глубоким. Я весь отдавался своей внутренней песне о скорбном и благородном принце и был охвачен любовью к вынашиваемой мною роли. Брандес говорит: «Основа гамлетовского гениального духа есть вечное стремление к правде и истинной чистоте». Монтегю: «Гамлет это последний из феодалов и первый из современных людей», и тоже считает его, так же как и Брандес, гением. И вот этот и в моих глазах «распятый гений» все продолжал меня мучительно тревожить. Опять смутные воспоминания, бродящие в моей душе с детских лет и запечатлевшиеся на всю жизнь… Желание вспомнить и невозможность этого приводили меня в отчаяние. Но вот внезапно память озарилась светом, и я ясно вспомнил две книги рядом: где бы ни был Алексей Сергеевич, он имел их всегда перед собой на столе. Это были «Евангелие» и «Гамлет» в переводе Полевого. В этом мне открылось нечто новое, нечто неожиданное, какое-то откровение для освещения образа Гамлета. И вдруг я вспомнил снова то, что мучило, не давало мне покоя: и у моего покойного отца с самого моего рождения лежали на столе, где бы он ни жил, те же две книги: «Гамлет» и «Евангелие». Работая над ролью Гамлета, я долго и мучительно, как многие ученейшие и знаменитые {211} искатели, старался угадать, что это за таинственная книга у Гамлета, которую он с собой всегда носит и иногда читает, ходя по коридорам дворца часа по три — по четыре. Теперь у меня родилась идея — дать своему Гамлету в духе его времени книгу, единственную и необходимую ему: «Евангелие». Это был луч света, по-новому освещающий психологический образ Гамлета. Передо мной стояла упорно моя сценическая концепция трилогии: Бранд (Верблюд), «Лорензаччио» Мюссе (Лев) и послушный отцу ребенок Гамлет. Каждая сцена требовала долгого размышления в новом толковании. Внутренний инстинкт мой был силен, и он служил мне утешением и руководителем. Когда улеглось мешавшее мне волнение, я в конце концов стал находить большое удовольствие в преодолении громадных исследовательских трудностей. Да и мечта снова приобрела власть, мечта бодрствующая, точная и ясная, подсказывающая новый путь сценического воплощения. Опять я, как и в начале своей карьеры, выучив всю пьесу «Гамлет» наизусть, стал представлять себе с «закрытыми глазами» все сцены и сейчас же их записывать; отдохнув немного, снова искал нового Гамлета, в моем толкований вырастающего в образ, еще не виданный на сцене. И очень часто бывало так: все, что вчера удручало, сегодня сияло, и светлое вдохновение открывало неведомые источники страсти и страдания. «Во всяком случае, — как я писал моему другу в это время, — я не хочу высидеть “болтуна”. И так почти все из Гамлета сделали много рассуждающего молодого человека».

Весь январь 1909 года шла ежедневная работа со считками и домашними репетициями пьесы. Одновременно я разъезжал с труппой по южным городам. Закончив в Новороссийске, поехали в Екатеринодар, Ростов-на-Дону. Играя «Бранда» или «Привидения», репетировали «Гамлета» ежедневно уже на сцене. Ездили по всем местечкам, попадавшимся на пути маленьким станциям: Константиновке, Горловке, Дружковке и Юзовке. Затем Кишинев и Бендеры. Там, встретившись с известным артистом Ф. П. Горевым, я сговорился вместе с ним поехать на гастроли в Одессу. Он согласился сыграть со мной в «Микаэле Крамере» роль отца, в «Федоре Иоанновиче» — Ивана Петровича Шуйского и в «Братьях Карамазовых» — Карамазова-отца. В это время в Бендерах прогорела и {212} застряла поездковая труппа петербургского состава, игравшая пьесу «Петербургские трущобы» в переделке Н. Ф. Арбенина. Из этой труппы я взял для «Гамлета» лучших артистов, как Хворостов, Наровский и нескольких еще других, а также их режиссера Ивановского. Прежде чем подписать с режиссером, по его просьбе, контракт, я уговорил его принять все мои указания безапелляционно в задуманной мною постановке. Он, веря в меня, согласился. Заказали оригинальный передний занавес и декорации. Их писал студент Кириллов, талантливый художник, которого рекомендовал мне в Екатеринославе Ю. А. Цеткин, гимназист старшего класса, племянник Клары Цеткин (он также отправился со мной из Екатеринослава в дальнейшее турне; впоследствии он стал хорошим актером, характерным комиком под псевдонимом Потехин). Едем в Киев, там заказываем костюмы для «Гамлета» у знаменитого костюмера Лейферта, а у его брата — стильную бутафорию по рисункам художников, люстры, канделябры, мебель и все необходимые для большой постановки предметы, причем были заказаны громадные лестницы, станки и всевозможные конструкции.

Первый спектакль «Гамлета» был 12 октября 1909 года в городе Лодзи. Туда на этот спектакль были выписаны по четыре парикмахера и по три портных для всех участвующих; вместе с приглашенными из Варшавы музыкантами лучшего симфонического оркестра всех участников спектакля было около девяноста человек. На первую постановку «Гамлета» я, как и всегда в этих случаях, отдавал все свои средства. На этот спектакль инкогнито для всех приехал мой друг и чуткий помощник в моей работе над ролью Гамлета Д. Л. Тальников. После спектакля он поджидал меня на улице около театра и поздравил меня с большой победой. Я, как всегда сомневающийся и неуверенный в себе, был очень поддержан его мнением. Он остался и на второй спектакль и прогостил у меня с неделю. Тальников хотел написать статью о спектакле и о моем толковании Гамлета, но я напомнил ему о нашем соглашении никогда не писать обо мне ни одной статьи. Он уехал и всю дорогу, под свежим впечатлением, писал в вагоне свои критические заметки; он их прислал мне на целых четырнадцати страницах, исписанных мельчайшим почерком. Он писал, что Гамлет сыгран мною с такою глубиной {213} и с таким вдохновенным мастерством, что я открываю новую страницу в театральной истории Гамлета. Все мои сомнения разлетелись, я почувствовал новую окрыленность после упадка, — когда роль сыграна и душа пуста.

Затем играли мы «Гамлета» в Варшаве, в Белостоке, Гродне и Ковне. В последнем лишь городе, то есть только на шестом спектакле, я нашел монолог «Быть или не быть», до тех пор я его не находил, не чувствовал, как когда-то в Арнольде Крамере долго не мог найти мотива самоубийства. Я играл Гамлета на первых спектаклях без этого монолога. Я очень страдал от этого, внушая себе, что если я не все продумал совершенно, то, значит, и все мое остальное творчество не совершенно… Я начал напрягать до последних пределов свои способности, и вот опять в бессонную ночь я вспомнил о своих исканиях в роли Арнольда Крамера и о перестановке актов в пьесе Гауптмана и попробовал, сейчас же соскочив с кровати, сделать перестановку сцен и в «Гамлете». У Шекспира Гамлет читает свой знаменитый монолог «Быть или не быть», кончая его фразой при виде подходящей к нему Офелии: «О, помяни меня, Офелия, в своих святых молитвах», и затем идет сцена разрыва его с Офелией, кончающаяся его уходом со словами: «В монастырь, в монастырь». Для меня начало и настроение монолога «Быть или не быть» должно было быть выяснено до конца, и необходимо было найти немедленно, сейчас же, мотив для самоубийства. Ум мой был напряжен до последней степени. Мой внутренний инстинкт толкнул меня на дерзкое решение переставить эту сцену «наоборот». И я поставил так. Вначале — сцену Офелии в заговоре с королем Клавдием и ее отцом Полонием, которые ее уговаривают проверить душу Гамлета, узнав, откуда у него «явилася тоска такая».

В моей инсценировке план этой сцены такой. В моей декоративной конструкции, поставленной на все акты, были галерея и коридор на верхней площадке, где много раз появляется, по мере необходимости для трактования пьесы, Гамлет, — и многое ему становится понятным от виденного и услышанного им с верху галереи. Переставив сцены и сверху подслушав Офелию и ее сообщников Полония и короля Клавдия, я веду с ней бурно сцену, кончая уходом за кулисы со словами: «В монастырь, в монастырь». Оставшись одна, она читает свой трогательный {214} монолог: «Какой погиб великий человек», уходит направо, и сейчас же с левой стороны вбегает мой взволнованный, бледный Гамлет и, тяжело дыша, вынимает меч, начиная монолог: «Быть или не быть». Переставив таким образом сцены, я нашел для своего Гамлета, любившего Офелию любовью громадной, большею, чем «сорок тысяч братьев любить ее могли бы», мотив самоубийства. Ее предательство, которое он с придуманной мною галереи подслушивает… — разбилась вся его небесная мечта о ней, и его охватила жажда смерти. Сыграв, как я уже сказал, монолог только в шестой спектакль в Ковне, я успокоился и продолжал все более углубляться в роль. Сильное напряжение всех моих духовных сил помогло мне найти в финале «Гамлета» «светлую новую Голгофу», которую я так ярко представил себе в моем почти безумном, возбужденном состоянии, что не вытерпел и побежал к Горскому, который жил в той же гостинице. Я прибежал к нему, как сумасшедший, в четыре часа ночи, взволнованный и весь дрожащий, и, разбудив его, стал восторженно с ним делиться своими новыми идеями. Я ему всегда прежде в отчаянии говорил, что последняя финальная сцена пьесы с четырьмя трупами: короля, Лаэрта, матери Гамлета и, наконец, самого героя всегда раздражала во мне художественную чуткость, и мое чувство меры страдало от финального момента величайшей трагедии, сводившейся к какой-то пошлой мелодраме. И вот теперь передо мной, вместо этого финала, стали вырисовываться новые образы, вскрывающие тайну всей этой великой трагедии… Возможность осуществить свое собственное новое искание захватила меня всего. В такие минуты я чувствую, что становлюсь более разумным и почти что ясновидящим. Бессознательно, одинокий и молчаливый, упорно чем-то подгоняемый, я шел вперед, не считаясь ни с какими условностями и надуманною театральной этикой.

В эту же ночь я решил немедленно полететь к А. С. Суворину, чтобы с ним поделиться всем тем, что переполняло мою душу, потому что я считал, что он всецело может меня понять и своим умом и сердцем воспринять мою работу: он бывал удивительно проникновенен, и в нем можно было найти поразительные контрасты; я чувствовал, что в нем так цельно совмещались великий человек и маленький ребенок. Страстная душа его, полная жажды впечатлении, {215} артистическая его натура делали его подходящим учителем для такого неуравновешенного ученика, как я. Я приехал прямо к нему с курьерским поездом в десять часов утра. Мне сказали, что он две недели не встает с постели и никого, кроме докторов, не принимает. Я настаивал, что потревожу его всего пять минут и знаю, верю, что от того, что я привез ему нечто чудесное, он с постели встанет и будет чувствовать себя здоровым. Ухаживавший за ним его дядька Василий, зная, что меня Алексей Сергеевич очень любит, все-таки меня не допускал, сказав, что доктора ему запретили разговаривать. Тогда я в полном отчаянии закричал: «Пусти меня, я его спасу». После этих моих слов раздался громкий звонок. Василий пошел на зов Суворина и через мгновение повел меня к нему.

Суворин лежал в кровати и вперил в меня свой мрачный и печальный взгляд. Стараясь подавить свое волнение и сохранить спокойствие, я стал говорить ему о моем новом толковании нашего общего любимца, принца Гамлета. Старик немного прояснился и даже чуть-чуть приподнял свою красивую и патриархальную голову, но быстрым жестом я остановил его движение и сказал, что только в там случае, если он будет спокойно меня слушать, я все тихонько и подробно расскажу ему и даже изображу все, что я придумал, разработал и уже сыграл. Он кивнул мне головою в знак согласия, и я стал открывать ему все мои новые мысли, неожиданные для самого меня. Я говорил ему, что самое острое ощущение — это ощущение новизны; в этом источник многих чудесных открытий; что на мысль о «новом» Гамлете навели меня он и мой покойный отец; что это было толчком, трепетным инстинктом художественного предчувствия, и я дал Гамлету книгу, с которой тот, как и сам Суворин и мой отец, никогда не расставались. Во время моего рассказа Суворин точно преобразился и с просветлевшим лицом и горячим взором глядел на меня, и вдруг, подняв руку, нажал кнопку и пришедшему слуге Василию велел немедленно подать халат и туфли. С этого мгновения он уже не лежал больше на своей кровати, а я с увлечением продолжал бросать к его ногам целый водопад моих новых мыслей. Он попросил меня помочь ему подняться и подать его любимую и очень мне запомнившуюся палку, взял меня под руку и пошел со мной в тот самый кабинет, в котором мы с ним очень {216} часто по ночам сидели и много говорили обо всем. Суворин опять позвал слугу Василия и просил позвать к себе жену. Анна Ивановна пришла и очень удивилась, увидав Алексея Сергеевича почти здоровым. Он с добродушным смехом заявил: «Смотрите, Анна Ивановна, как Орленев своим новым толкованием Гамлета меня загипнотизировал и вылечил от всех моих болезней». И он попросил меня рассказать и Анне Ивановне о моей работе.

Я стал подробно рассказывать о моей постановке, начиная с первого появления Гамлета на сцене. Когда выходят на сцену король, королева, Полоний и все придворные, то мой Гамлет идет не позади короля и королевы, а впереди, смешавшись только с небольшой толпой придворных; идет медленно, с поникшей головой, ничего и никого не замечая, машинально подходит к трону короля и медленно опускается на него. Король, королева, Полоний спускаются с лестницы. В толпе придворных замешательство. Король, уже направляясь к своему трону, вдруг замечает сидящего на нем Гамлета и делает знак рукой Полонию, который сейчас же, выводя Гамлета из его забытья, дотрагивается до его плеча и правой рукой указывает на стоящих внизу на нижних ступенях лестницы короля и королеву. Гамлет оборачивается и, увидав короля, чувствует смущение и как-то напряженно привстает и, медленно подойдя к своему стулу, стоящему около трона королевы, садится, прежде чем они успевают подойти к своим местам.

Прием норвежских послов, по моему толкованию, назначен поздним вечером, причем горят свечи и свисающие лампы. Это мне нужно было, чтобы в одной декорации без перестановок дать и следующую сцену, а главное, чтоб не выводить из напряженного состояния Гамлета, которому Горацио, Бернардо и Марцелло рассказали о появлении тени его отца. В моем задании было как бы «откровение в грозе и буре». Вводился сильный ветер, от которого распахиваются обе половины готического окна, гром, молния; ветром тушит все свечи, лампы и канделябры. И в полной тьме появляется в раскрытом настежь окне тень отца Гамлета. Такое настроение сохраняется до последнего момента, до той фразы, когда Гамлет, чтобы поднять меч, на котором давали свои клятвы о молчании Горацио и его товарищи, нагибается к земле, целует ее и говорит в моем толковании: «Земля все знает… Ну, в путь, друзья». Разбитый {217} весь, изнеможенный от пережитого неожиданного открытия, он встает и кладет ножны своего меча-крестовика к себе на плечо крестом, а клинок меча берет в свою правую руку и произносит: «Распалась связь времен, о преступленье мировое, зачем, зачем меня на крест ты посылаешь?! » — Затем он, вкладывая меч в ножны и как бы неся на плече крест, со словами: «Ну, в путь, друзья, вперед», — идет на свою Голгофу.

Суворин сидел безмолвно, потом встал и взволнованным голосом сказал мне: «Какой вы исключительный по своим творческим переживаниям и порывам художник! У вас какое-то призвание открывать потайные двери творчества». Я рассказал ему о других моих нововведениях, приковывавших к себе внимание зрителей. Например, в сцене с бродячей труппой актеров во дворце я выводил нескольких их малолетних детей. Когда входят бродячие актеры, я говорю, по пьесе, каждому из них по приветливой фразе и сажусь в кресло у стола на первом плане, беру двух детей к себе, мальчика сажаю на правое колено и предлагаю одному из актеров читать свой трагический монолог направо от моего с детьми кресла, на авансцене, чтобы я мог в упор глядеть на мимику его лица. Он начинает свой монолог о Гекубе, я впиваюсь в него глазами и в это время глажу мальчика левой рукой по голове. Во время актерского монолога мальчик играет моим мечом, висящим около него, и то вынимает его из ножен, то опускает назад. Чтоб не отвлекать внимания от читаемого актером монолога и вместе с этим доставить радость мальчику, я вынимаю совсем из кушака свой меч с ножнами и, погладив мальчика по голове, отдаю ему. В это время, по ходу пьесы, актер захватывает меня своим монологом, я поднимаюсь с кресла, чтоб ближе разглядеть мимику читающего монолог актера, и в самом патетическом месте, где он плачет настоящими слезами, быстро подхожу к нему, ощупываю его наполненные слезами глаза и, указав рукою на показавшиеся и на моих глазах слезы, протягиваю ему руку со словами: «Вот тебе моя благодарность». Затем после нескольких фраз Гамлет выпроваживает всех находящихся на сцене и, оставшись один, читает сильнейший свой монолог: «Я один теперь». После слов: «О Гамлет, Гамлет, стыд, позор тебе, нет, дух мой, встрепенись, месть, месть ему, злодею! » — я бросаюсь к двери, в которую уже {218} убежал король Клавдий, и только что хочу обнажить на короля свой меч, сначала останавливаюсь в страшном оцепенении, не найдя сбоку висевшего меча; вдруг бросаю взгляд на место у стола, где играл ребенок, вижу там прилаженный к столу меч, подхожу к нему, но по дороге задерживаюсь и поднимаю руку к небу. После минутной паузы, спокойный и почти торжественный, подхожу к мечу и, пристегнув его, сажусь в кресло и после глубокой паузы, как бы примирившись с провиденьем, начинаю почти шепотом свой монолог: «Размыслим».

Гамлет человек сильный — все свидетельствует об его энергии и величии его души. Он велик и в своей слабости, потому что сильный духом человек и в своем падении выше слабого человека. И как можно его считать слабым и безвольным, когда он, не рассуждая, убивает Полония, приняв его за короля в сцене с матерью, или когда на приказе короля Клавдия о казни Гамлета по приезде его в Англию он, похитив приказ у Розенкранца и Гильденштерна, не задумываясь ни на минуту, подделывает надпись с приказом казнить подателей Розенкранца и Гильденштерна.

Сцена «поимки» короля Клавдия представляет собой явление громадной ценности. Необходимо было эту «поимку» глубоко продумать — ведь король этот был не разбойник на большой дороге, а утонченнейший, большого ума хитрец, с огромной силой характера — его на пустяках не поймаешь; надо было придумать какую-нибудь убедительную деталь. Необходимо было для этого знание психики и других, кроме Гамлета, персонажей. В этой сцене «Мышеловки» у меня для короля и королевы, смотрящих спектакль приезжих актеров, были поставлены на втором правом плане два трона, и над троном короля висел портрет Клавдия. Читая лекцию актерам, я прибавил в духе пьесы несколько фраз, заполненных современным содержанием, и читал не так, как указано у Шекспира. Гамлет читает по пьесе свою лекцию первому актеру, который в предыдущей сцене своим талантом и огромным темпераментом довел до слез самого Гамлета и там, значит, являлся самостоятельным новатором в своей области искусства. И вдруг тончайший и эстетически углубленно чувствующий умница Гамлет станет его поучать, как у Шекспира: «Не руби руками воздуха» и т. п., — поучать, по мнению самого же {219} Гамлета, крупного артиста. Я опять сделал по-своему. Я читал свою лекцию второму актеру, который в инсценировке «Мышеловки» должен играть племянника короля Гонзаго, Луциана, вливающего сонному Гонзаго яд в ухо. Я прибавил Луциану несколько стихов с намеками на убийство отца Гамлета, и этого актера, изображающего убийцу, я сажаю на стул спиною к публике и обучаю его читать мной вставленные в его роль стихи. Я гримирую его во время моей лекции; гримируя его, я всматриваюсь в портрет короля Клавдия, висящий над его троном. Палитру того времени с гримировальными принадлежностями держит и подает мне, когда нужно, первый актер, уже загримированный старым королем Гонзаго. По временам, продолжая гримировать Луциана под портрет Клавдия, я мимически, жестами спрашиваю первого актера: как ему нравится моя гримировка убийцы Гонзаго? Первый актер также мимически, при этом глядя на портрет над троном и на гримируемого мною Луциана, одобряет мое искусство. Наконец, когда загримированный готов, я его сажаю под портрет Клавдия на его трон, и мы с актерами все вместе радостно выражаем общее одобрение.

Все это придумано мною для короля, который должен попасть, как крыса, в эту мышеловку. Интермедия, представляемая на подмостках дворцового театра и изображающая убийство отца Гамлета, невольно привлекла внимание короля Клавдия, и на лице его пробегает нервно-судорожная тень. Мой Гамлет все время переглядывается с Горацио, которого он перед этим представлением просил следить за каждым движением короля; король сдерживается, долго не сдаваясь, но наконец, когда Гамлет со словами: «Он отравляет его в саду, когда он спал», — бросается к убийце Луциану и срывает с него плащ, которым он до этого момента скрывал свое загримированное под Клавдия лицо, и толпа придворных, увидавши «двойника», цепенеет и возгласами выражает свой ужас, — король, попавший в ловушку, безумным, задыхающимся, хриплым голосом кричит: «Огня, огня, спасите», — и быстро убегает, подавленный всем этим ужасом. А мой, торжествующий в своей победе, счастливый Гамлет громко хохочет над своей удавшейся хитростью, приведшей в трепет убийцу отца.

Когда я посвятил Суворина в свои замыслы, он со слезами обнял меня и расцеловал, сказав на прощание: «Вы {220} должны взять себя в руки и все это записать со всеми подробностями для ваших будущих последователей; и таким путем вы дадите своему блестящему творчеству новое направление. А теперь еще раз благодарю вас как чудесного лекаря души и тела моего. Да, собственно говоря, — прибавил он, — я чувствую себя настолько поправившимся, что прошу вас завтра часов в двенадцать поехать в мою театральную школу. Она открыта и названа школой имени А. С. Суворина уже года полтора, и я, представьте себе ни разу там не был. На кой черт, собственно говоря, школы, когда настоящие, самобытные таланты так редко появляются? Но все-таки прошу вас завтра со мной поехать и, если что-нибудь свое придумаете для ведения школы, — поделитесь со мной, и я все с большой благодарностью приму к сведению».

На другой же день мы с ним отправились в школу. Его приезд без всякого предупреждения, помню, произвел среди учителей и учащихся настоящую панику. Его почитали, но в то же время и боялись сильно, в особенности боялись его резких фраз, которые часто срывались с его уст. Осмотрев школу, мы отправились к нему обедать, и он дома у себя расспрашивал меня, что я намерен делать дальше. Я ответил, что меня позвали на очень выгодных условиях в продолжительную поездку со всем моим репертуаром, включая «Гамлета» Шекспира, «Лорензаччио» Альфреда Мюссе и «Бранда» Ибсена. «Я надеюсь заработать большие деньги, — говорил я, — так как поездка состоится по всей Сибири и Дальнему Востоку, а заработав деньги, я пойду уже по давно намеченному мною пути, в который я всей душой моей верю, — это создание, как я уже говорил, в имении вашем бесплатных под открытым небом спектаклей для крестьян. Этим я как бы принимаю на себя обязанность совершить мой светлый подвиг и подарить всего себя народу».

Это было мое последнее свидание с Алексеем Сергеевичем. Я вспоминаю его как человека и чуткого знатока искусства сцены и считаю себя многим обязанным ему за то, что он помог мне своим вниманием, искренним расположением и трогательным отношением к каждой, даже маленькой, исполняемой мною роли[cliii].

{221} Глава двадцать первая Поездка по Сибири. — Крупный заработок. — Скородумов и его спектакли для крестьян. — Открытие спектаклей в селе Голицыне. — Отношение крестьян. — Федор Слезкин. — В имении Черткова. — Свидание с Л. Н. Толстым. — Хлопоты о «Бранде». — Бегство. — Снова в скитаниях. — Второе свидание с Л. Н. Толстым.

В 1909/10 году, распростившись с Петербургом, я взял администратором поездки и передовым Орлова, брата Орлова, с которым в первый раз я ездил в Америку: решено было ехать по всей Сибири и на Дальний Восток. Поездка была продолжительная, а материальные дела блестящи. Первый раз в жизни у меня скопилось более 30 тысяч рублей. Сейчас же я решил приступить к бесплатным крестьянским спектаклям. Во Владивостоке в одном из номеров «Театра и искусства» я прочел статью о народных спектаклях, устраиваемых Скородумовым[cliv]. Я сейчас же послал в петербургскую редакцию Кугелю телеграмму, прося его сообщить мне во Владивосток адрес Скородумова. Он ответил, и я начал вести переписку со Скородумовым о предполагаемых мною, при участии моей труппы, бесплатных крестьянских спектаклях. Мы решили встретиться в Москве и там вели с ним переговоры. Для начала он рекомендовал мне руководимый им раньше небольшой театр в селе Голицыне, по Александровской железной дороге. Поехав туда, я сговорился с тамошними крестьянами о моих спектаклях. В труппе моей были Вронский, Ляров, Иванов-Двинский, его жена Грюнвельд и дочь Зоя Баранцевич. Для первого спектакля в Голицыне весной 1910 года мы наскоро поставили отрывок из «Ревизора» и водевиль «Невпопад». На афише наших актерских {222} фамилий не было, а в конце ее было напечатано: «Бесплатные билеты выдаются в школе Больших Вязем (деревня) учителем С. П. Соловьевым».

В первый праздничный день были поставлены два спектакля: утром и вечером. Утренник в двенадцать с половиной часов дня был специально для детей. Мы, помню, заказали в кондитерской Абрикосова вместо программ платочки, на которых были обозначены обе пьесы, «Ревизор» и «Невпопад», и в сделанные из этих платочков узелочки были положены пряники, орехи и конфеты от Абрикосова. При входе каждый из детей получал мешочек с гостинцами от специально поставленных для этого распорядителей из крестьян этой же деревни. Мест в театре было 250, и мешочков было заказано столько же. Крестьяне отнеслись к нашему спектаклю с трогательным вниманием и пришли маленькой депутацией с предложением брать с них за нашу игру деньги, говоря, что они все в состоянии платить и что эти наши бесплатные спектакли могут подорвать их собственные любительские постановки. На это я ответил, что денег я брать не буду, но предлагаю им поставить в фойе театрика какое-нибудь блюдо и вывесить при нем такое объявление: «Принимаются, по желанию, за игру приехавших артистов деньги, которые пойдут на расходы по следующим крестьянским бесплатным спектаклям».

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒