{281} Судьба Орленева 8 страница

На вокзале меня встретили товарищи, но Шильдкрета не было, сказали, что он арестован. Оказывается, его позвали в сыскную полицию, просили объяснить, на какое преступление к нему едут, и не выпускали до моего приезда. Я сейчас же с вокзала поехал в уголовный розыск выручать Шильдкрета.

Леонида Осиповича Шильдкрета я очень любил. В этом человеке было много смешного, но и оригинального, он был большой труженик и страстно любил театр. Вечно он нервничал, волновался за спектакль больше, чем сами актеры. Когда кто-нибудь из актеров снижал тон, он пускался на всевозможные предприятия. Мне рассказывали про один спектакль, где актриса начала спектакль в низком тоне. Шильдкрет сам следил за спектаклем и бегал от кулисы к кулисе, страшно волновался, придумывал, как поднять тон. Он подошел к другой актрисе, приготовившейся к выходу, и спрашивал: «Скажите, что вы ей (той, которая играет сейчас на сцене), что вы ей сделали? Почему она распускает слухи о вас? Вы, говорит она, вчера весь вечер пьянствовали, кутили с офицерами и дело кончилось тем, что вас забрали в полицию». Актриса, разозленная, в негодовании спрашивала: «Как она смела? » В это время Шильдкрет ей говорит: «Пожалуйте на сцену. Ваш выход». Актриса вышла на сцену возбужденная, начинает свои фразы повышенным тоном, который заставляет первую партнершу подтянуться и повысить в свою очередь свой тон. Шильдкрет же с веселой улыбкой говорит: «Ну теперь хорошо! Пьеса пойдет с успехом», — и отходит очень довольный.

Он первый ездил в турне с артистами императорских театров, с Г. Н. Федотовой (с прекрасной труппой), возил Митрофана Трофимовича Иванова-Козельского, Андреева-Бурлака, Далматова, Дальского и других. Он до того ревностно относился к своему делу, что сам расставлял на сцене мебель, чуть ли не прибивал откосы, поправлял декорации и терпеть не мог, чтобы ему мешали. Помню такой случай. Прихожу я гримироваться на роль Арнольда Крамера и вдруг натыкаюсь на гроб, приготовленный к четвертому {109} акту, и вижу, в нем лежит какая-то живая фигура. Меня это удивило. Я позвал Шильдкрета, спрашиваю: «В чем дело? Зачем ты его положил в гроб с первого акта? Вели ему встать». — «Оставь, пожалуйста, что он тут болтается под ногами. Все равно двугривенный получает, ну и пусть лежит». Он был очень добрый, находчивый и остроумный человек. Мамонт Дальский к нему всегда придирался, но однажды Шильдкрет одной фразой угомонил его. Громко кричит Дальский: «Шильдкрет, я вам должен сделать еще замечание», а Шильдкрет в ответ: «Вы, пожалуйста, делайте мне сборы, а замечаний не нужно».

Когда я рассказал ему, что у меня вышло недоразумение с Сувориным и что роль мне очень хочется сыграть, он мне сказал: «Зачем же тебе бросать эту роль, ты закажи себе собственную пьесу. У меня в труппе служит литературный человек, он тебе и напишет пьесу». Тут я вспомнил слова Дорошевича, с которым мы говорили об этой новой пьесе Суворина. В. М. Дорошевич, обладавший большой памятью, сказал: «Знаете, Орленев, я проштудировал пьесу Суворина. Когда я читал ее, мне вспомнился роман Мордовцева “Лжедимитрий и Ксения”[xcvi]. Посмотрите, не найдете ли вы в романе что-либо для добавления к роли». Вспомнив это, я сейчас же достал роман и был поражен большим сходством с пьесой Суворина. Сговорился с рекомендуемым мне Шильдкретом автором Федором Ивановичем Ивановым-Двинским и предложил ему сделать пьесу. Он ухватился за эту мысль, и мы немедленно принялись с ним за работу. Как раз в это время я получил от Суворина телеграмму: «Потрудитесь немедленно прислать экземпляр моей пьесы». Мой ответ: «Пьесу выслал, не нуждаюсь в ней потому, что она оказалась слабою. Делаю свою. Когда будет готова, увидите настоящего Самозванца. Бывший ваш кормилец Орленев».

Недели через три пьеса была готова. Я ее отослал в Петербург с автором к цензору Трубачеву, и когда он ее процензуровал, он известил меня об этом телеграммой.

Я стал составлять труппу для одной пьесы «Ксения и Лжедимитрий». Все, что я заработал, пошло на костюмы для Ксении и Дмитрия, а также на декорации и бутафорию. С поста должна была начаться наша поездка. Я взял в свое дело пайщиком того же Л. О. Шильдкрета. Он поехал снимать города, выпускать афиши, а я выписал для {110} роли Ксении из Херсона Аллу Назимову и усиленным темпом стал репетировать пьесу. Первый спектакль должен был состояться в Самаре на второй неделе поста. Все съехались в Самару на первой неделе. Сговорившись с московским костюмером Михайловым, к которому я заезжал проездом из Петербурга, я отобрал костюмы для пьесы, уложился. Михайлову я должен был перевести своевременно 500 рублей, чтобы он прислал портного с костюмами в указанный нами город. Но тут произошел роковой случай, который разбил все предприятие.

Я поручил моему приятелю, актеру Флорентию Омарскому, перевести телеграфом Михайлову 500 рублей. Он, жалея денег, как объяснил мне после, перевел их по почте. Перевод шел медленно, костюмы не были высланы своевременно, и деньги за проданные на два объявленных спектакля билеты были возвращены публике. Положение было отчаянное, но в таких случаях я никогда не терялся. Однако тут случилась еще большая неприятность, которая связала меня по рукам и по ногам. Омарский, желая загладить свою вину, сказал мне, что он достал денег на продолжение поездки, но необходимо выдать так называемые «сохранные расписки». Я, не имея никакого понятия о векселях и расчетах, подписал данное обязательство и очутился в лапах у паука Потехина, который буквально из меня высасывал все соки, заставляя играть по его указанию и в особенности пьесу, которую я не любил, — «Орленка». Но она делала полные сборы, и это его устраивало. Когда же я начинал ему противоречить, он пугал меня тем, что подаст на меня жалобу прокурору о растрате его собственности. «Сохранная расписка» вот что собой представляла: вам выдают деньги и пишут в записке, что вы обязаны возвратить этими же самыми бумажками, причем записывают номера бумажек и серий, и если кредитор желает вас погубить, то он это легко может сделать. Потехин этим злостно пользовался. После поездки я, весь разбитый, поехал в Ялту, только что собрался пожить там и отдохнуть немного, вдруг получаю телеграмму Потехина: «Немедленно выезжайте Сумы гастролировать».

Все время я был в ужасном состоянии. Меня удручало к тому же, что на моей шее сидела большая труппа, которой не было выплачено жалованье, но случай опять меня выручил.

{111} По дороге в Елец мы имели пересадку на станции Касторной. До отправления нашего поезда было больше двух часов. Помню, я сидел за столом на вокзале. Ко мне подошел Ф. А. Омарский и сказал: «Здесь на вокзале находится один человек, хорошо тебя знающий как актера. Он поражен твоим удрученным видом, спросил меня, почему ты так бледен, почему такой усталый. Ведь он же Орленев — гордость России, его надо беречь. Я объяснил ему наши неудачи, и он хочет с тобой познакомиться и выручить тебя». Я сказал Омарскому: «Ну, опять ты меня посадишь в какие-нибудь тиски». Но он настаивал, чтобы я познакомился и поговорил. Сейчас же состоялось наше знакомство с этим человеком — Осипом Осиповичем Горбатовским. Я ему объяснил мое критическое положение. Он сказал: «Вам необходимо отдохнуть. Отпустите труппу и поезжайте ко мне в имение под Смоленском». Спросил, сколько денег нужно, чтобы ликвидировать дело. Мы позвали Омарского, который был моим казначеем. Он подсчитал: нужно было 1500 рублей. О. О. Горбатовский сказал: «Я сейчас еду в Орел к брату, через неделю буду в Смоленске. Сыграйте ваш последний спектакль в Ельце, поезжайте ко мне в Смоленск и ждите меня там. Я дам вам письмо к жене, и деньги, уверенный в том, что вы мне со временем их вернете». Мы так и сделали. Приехали в Смоленск. О. О. Горбатовский отдал Омарскому деньги для расплаты с актерами, а я остался у него в имении, где возобновил знакомство с Н. В. Плескачевским, бывшим театралом и хорошим любителем.

Работы у меня никакой не было, и меня опять захватили сидевшие глубоко в душе мечтания отдать все силы для создания крестьянских театров. Плескачевский сказал мне, что он уже много раз играл для крестьян в соседнем имении Ольги Николаевны Поповой, и свез меня туда. Мы там сыграли несколько сцен из «Преступления и наказания» и водевиль «Невпопад». Уговорились с О. Н. Поповой собрать на будущее лето труппу и выстроить под открытым небом театр.

Через неделю я уехал в Ялту. Роль Самозванца от меня отошла, я так ее и не сыграл. Главной причиной было то, что пьеса была давно сыграна. Когда начали ее играть другие, у меня пропала охота. Во: можно, что у меня это наследственное: мой сумасшедший брат никогда не {112} читал разрезанных книг, говоря, что это уже читанное, а на неразрезанную книгу, какая бы она ни была, бросался с жадностью. Мне было очень жаль, что не удалось сыграть сделанную с таким трудом роль Самозванца. В петербургском Малом театре играли в очереди М. В. Дальский, Я. С. Тинский, Б. С. Глаголин. Алексей Сергеевич говорил им: «Эх, вы, господа самозванцы, играл мне один раз Самозванца Орленев, — вот это работа, это было истинное творчество, а вы, право, все никуда не годитесь».

Не успел я в Ялте отдохнуть, как снова начались муки, опять меня начал преследовать паук Потехин и повез меня играть в Бахмут и в Одессу. Наконец мне удалось от него отделаться, благодаря тому, что молодой присяжный поверенный Штейнфинкель, мой горячий поклонник (будущий антрепренер Борис Ефимович Евелинов), напугал Потехина тем, что привлечет его к ответственности за вовлечение в невыгодную сделку, и, заплатив ему половину следуемых денег, возвратил мне расписку обратно. Ох, какое я почувствовал облегчение, наконец!

По пути в Ялту, на пароходе, у меня была интересная встреча. Я на радостях угощал Омарского и Верховского обильным обедом, сам не ел ничего и только пил коньяк, но обязал их непременно мне оставить что-нибудь, так как когда я просыпался, у меня был всегда большой аппетит. Проснулся я в половине двенадцатого ночи. Буфет и кухня были закрыты, а товарищи забыли оставить мне еду. Я очень расстроился и громко упрекал их. На мой крик из одной каюты выползла фигура необыкновенных размеров, толщины непомерной — студент в белом кителе. Узнав, что это кричит голодный Орленев, он предложил меня накормить домашней провизией, которой его снабдили дядя и тетя. Провизия была прекрасная, а главное — масса вкуснейших домашних наливок. Мы с ним сразу сошлись, и в Ялте он так привязался ко мне, что решил бросить университет и идти на сцену. Как я его ни убеждал, что с его фигурой трудно найти что-нибудь в репертуаре театра, он стоял на своем, сказав, что если из него, как актера, ничего не выйдет, он склонен быть администратором. Долго он разъезжал со мной, был даже в Норвегии. В конце концов этот толстый студент Авдеев (он же играл со мною и ездил под псевдонимом Зичи) снимался на экране и боролся в цирках уже под названием «дядя Пуд».

{113} Глава четырнадцатая В Ялте. — Пьеса Ибсена «Привидения». — В гостях у А. С. Суворина в Феодосии. — Свидание А. П. Чехова с А. С. Сувориным. — Знаменательный разговор. — Актер Любский. — Спектакль в Гурзуфе. — Скандал в Батуме. — Хлопоты о «Привидениях». Переговоры с В. А. Неметти. — Поездка за границу. — Смятение духа. — Возвращение в Россию. — Курьезная встреча. — Бегство от чествования — В Петербурге. — Б. В. Томашевский. — Работа над ролью Освальда. — Провал спектакля. — Встреча с политическими ссыльными в Вологде. — В Чернигове. — В Полоцке. — И. П. Артемьев. — Цензор Литвинов. — Ловкий трюк. — Разрешение к постановке «Привидений». — Гастроли у В. А. Неметти.

В Ялте я снова потянулся к работе. Алла Александровна Назимова предложила мне прочесть пьесу Ибсена «Привидения» («Призраки») в переводе Бальмонта. Сразу я всю пьесу не понял, но некоторые места очень меня привлекли. Я написал Письмо К. Д. Набокову, владевшему немецким языком, и просил его перевести «Привидения» возможно скорее и, если перевод мне понравится, дать мне эту пьесу в полную монополию. С нетерпением ожидал я его перевода, продолжая вчитываться в перевод Бальмонта. Наконец письмо от Набокова с его согласием я получил.

В этом письме он, между прочим, писал мне, что А. С. Суворин узнавал у него мой адрес и обмолвился такой фразой: «Знаете, Набоков, в России только два интересных молодых человека — это Чехов и Орленев, и я их обоих потерял». Письмо Набокова бесконечно меня обрадовало, и я поспешил поделиться своей гордой радостью с А. П. Чеховым.

Антон Павлович был в это время с Сувориным в тяжелых отношениях и, кажется, очень был этим удручен. Дружеские отношения их оборвались после того, как Антон Павлович возвратил ему квитанцию на получение газеты «Новое время» после «Маленького письма» Суворина, напечатанного по поводу студенческих беспорядков {114} в Петербурге 4 марта 1901 года. А. П. Чехов много раз в разговорах со мной бережно и любовно вспоминал о старике, к которому был очень привязан, и неоднократно говорил мне, что и я его чуткости должен быть очень обязан.

Как раз после письма Набокова я получил телеграмму от А. С. Суворина: «Прошу навестить меня в моей феодосийской вилле, буду рад встретиться. Любящий вас Суворин». Я очень обрадовался и сейчас же полетел к нему. Два дня прошли как одна минута; он как бы позабыл нанесенные ему мною обиды и этим меня очень умилил и растрогал. На третий день я собрался в Ялту. Мне необходимо было играть там сборный спектакль. А. С. так меня трогательно удерживал побыть с ним подольше, что я предложил ему самому съездить в Ялту и кстати повидаться с Антоном Павловичем. Ему моя мысль очень понравилась, и я обещал ему устроить их свидание на нейтральной почве.

Приехав в Ялту, А. С. остановился в гостинице «Россия» в большом номере с телефоном, а я немедленно отправился в гости к Антону Павловичу. Через час, как мы условились с Сувориным, он мне позвонил. Я в телефонном разговоре с ним говорил: «Да я у Антона Павловича, сижу с ним в кабинете, он сегодня веселый, хорошо себя чувствует, шлет вам свой сердечный привет. Да вот я ему сейчас передам трубку», — и говорю Антону Павловичу: «Антон Павлович, с вами хочет поговорить Алексей Сергеевич». Антон Павлович невольно должен был взять трубку, и они сначала немного сухо, а потом все более сердечно говорили, и последние слова Антона Павловича были: «Да приезжайте хоть сейчас, я буду очень рад». Я бросился к Антону Павловичу и сказал: «Наконец-то мне удалось для вас хоть одно хорошее паломничество устроить, а сейчас я не желаю вам обоим мешать, побегу на свою репетицию». Суворин пробыл в Ялте три дня, и они с Чеховым все время почти не расставались[xcvii].

Как-то раз на террасе сидели они вдвоем и часа два без умолку разговаривали… О чем только они не вспоминали, в какие области не заносились! При таком незабываемом, удивительном разговоре время проходило совсем незаметно. А я сидел и думал про себя, какие это исключительные, бесконечно интересные люди, чего только они {115} не переживали, о чем только не читали, ко всякому вопросу подходят они по-своему, А вот я сижу среди них, подавленный, и даже в разговор вступить не смею. Ничего-то я не знаю, ничего не умею.

Когда А. С. Суворин уехал, я под пережитым впечатлением сказал об этом Антону Павловичу и прибавил: «А вы в разговоре со мной несколько раз намекали мне на мою интеллигентность… Какой же я интеллигент, если я ничего не знаю». Он сказал: «Да, Орленев, вам помогает разбираться во всем ваша большая, исключительная интеллигентность — ее в вас разбудили не гимназия и не университет, а ваши роли, в изучение и обдумывание которых вы так упорно, так проникновенно углублялись; вам помогает творить ваше воображение, ваша душа, воля, ваш темперамент…»

На другой день мы вместе с Антоном Павловичем провожали Суворина в Феодосию. В это же время в Ялте находился и Власий Михайлович Дорошевич. Он тоже бывал у А. П., который любил его и часто смеялся над его остротами. Помню, раз Дорошевич упрекал А. П., зачем он так дешево продал право на издание своих произведений Марксу. А. П. и сам не раз раскаивался в этом, но прибавлял в свое утешение, что Маркс обязан печатать все, что выйдет из-под его, А. П. Чехова, пера. Тогда Дорошевич сказал: «Я бы на вашем месте, Антон Павлович, наставил бы по всей вашей даче столиков, разложил бумаги и чернил на них, усадил бы гуляющих по Ялте без дела молодых литераторов, заставил бы их строчить с утра до ночи, что им в голову взбредет, — а вы только бы разгуливали, да фамилию свою под их стряпней подписывали, да Марксу бы и отсылали; поверьте, он бы скоро не только от контракта отказался, но и неустойку громадную вам предложил». А. П. очень смеялся.

Один разговор с Дорошевичем по возвращении от А. П. решил мою дальнейшую участь… У меня все-таки где-то бессознательно в душе шевелились сомнения, не пойти ли мне в какой-нибудь хороший театр на постоянную работу, особенно после настойчивых уговариваний А. П. пойти к Станиславскому. Я любил В. М. Дорошевича и верил ему. Рассказав о сомнениях своих, я просил совета, как мне быть. Он сказал: «Ведь вы не сами захотели быть гастролером, а вас случай создал; ну и пользуйтесь {116} им, как судьбою своей. Будьте одиноким, разъезжайте и диктуйте законы».

Каждую свободную минуту я думал о новой роли Освальда и чем больше разбирался в ней, тем сильнее охватывало меня какое-то непонятное скорбное настроение.

А в это время приходилось с имеющейся труппой актеров ставить в Ялте случайные спектакли, чтобы зарабатывать на пропитание. Актеров в Ялте из разных городов собралось много. Как-то раз на набережной бросилась мне в глаза знакомая фигура в феске. Присмотревшись, я узнал знаменитого А. К. Любского. Он стоял на набережной и глядел вдаль в бинокль. Фигура была до того красочна, что я долго не сводил с нее глаз.

Любский, как я уже говорил, когда-то гремел в провинции, особенно в волжских городах. Многие города его буквально носили на руках. Он был исключительно гастролером и, олицетворяя в полном смысле Геннадия Несчастливцева, ходил из города в город и покорял своим талантом театры. Но это был человек пламенный и на сцене и в жизни. Он все прокучивал — иногда играл на сцене в таком пьяно-скандальном виде, что не доигрывал спектакля. Часто в костюме и гриме попадал в полицию — вытрезвлялся и направлялся пешком в следующий город. Придет в город и прямо с котомкой в театр, на сцену со словами: «Дайте, бгатцы, загаботать бедному агтисту» (он не выговаривал буквы «р», но это выходило у него очень красиво).

Припоминается его последний скандал в Москве, где он играл в труппе М. В. Лентовского в театре «Скоморох». После спектакля он с друзьями отправился в ресторан Саврасенкова на Тверском бульваре. Там они сильно подвыпили, и, когда за соседний столик усаживалась компания купцов и один из них начал перед закуской креститься на икону божией матери, Любский, обратясь к нему, громко произнес: «Чего ты дугак, кгестишься — эта богогодица ко мне в Сагатове в номега ночевать пгиходила…» Купцы возмутились, послали за полицией, составили протокол, увезли Любского в участок и на следующий день, несмотря на заступничество Лентовского, выслали из Москвы.

Затем я с ним встречался в Петербурге, где он одно время находился в убежище для престарелых артистов, но {117} благодаря своим скандалам там не удержался и был уволен с пенсией в 25 рублей ежемесячно.

Встречаясь с Любским, я уводил его к себе домой и, когда он был трезвый, много черпал от неизмеримой силы этого униженного, но независимого и непримиримого таланта.

Я бесконечно обрадовался теперь, встретив его в Ялте. Мы расцеловались. Я спросил его, что он здесь делает. Он гордо ответил мне, что назначен надсмотрщиком над виноделами. Я был поражен проницательностью тогдашних властей, пустивших такого, как Любский, козла в огород, да еще начальником.

Как раз в это время А. П. Чехов просил меня поставить спектакль в пользу санатория для туберкулезных[xcviii], где он состоял председателем. Я обратился к Любскому с просьбой принять участие в предполагаемом спектакле. Он с радостью согласился, сказав, что может сыграть одну сцену из «Скупого рыцаря» А. С. Пушкина; он также согласился взять на себя роль дедушки в водевиле «Школьная пара». Между прочим в разговоре с Любским я спросил: «Как вы, Анатолий Клавдиевич, с таким небольшим ростом играете Отелло, Макбета? » Он ответил: «Догогой мой, я гасту, когда иггаю».

Я приехал к А. П. с радостным известием об участии Любского. А он меня огорошил словами: «Слушайте, не связывайтесь вы с этим пьяницей — он вам все дело загубит». Я ему говорю: «Не беспокойтесь, Антон Павлович, я буду следить за ним и караулить». Антон Павлович; «Ну вот вместе и напьетесь. Ведь вы, актеры, точно малые дети». — «А кстати, знаете, Антон Павлович, как играли дети: — давайте играть в актеров, говорят они, давайте, давайте! А как? Перепьемся, передеремся и ляжем спать». Антон Павлович: «Ну смотрите, чтобы и вы с Любским так же не сделали». В конце концов я взял спектакль под свою ответственность.

Любский давно не играл и очень загорелся, все время заботился о гриме, костюме, сам занимался бутафорией, оклеивал сундуки, писал декорации — словом, весь отдался спектаклю. Я все время за ним следил, как бы он не напился и не подвел нас. Перед началом спектакля я пришел в уборную в семь часов, Любского там не застал и, узнав, что он только что ушел в буфет, бросился за ним {118} в погоню. В буфете я увидел Любского, что-то таинственно заказывающего буфетчику. Я его окликнул, он немного растерялся и обратился к буфетчику, как бы продолжая прерванный заказ: «Так, пожалуйста, пришлите в уборную стакан чаю и два куска лимона», — с этими словами он направился в уборную, а я спросил у буфетчика, что он заказывал без меня, и узнал, что он заказал двойную («двуспальную») рюмку водки и просил подбавить туда перцу.

Я все время, пока он одевался и гримировался, не отходил от него. Наконец перед самым спектаклем он отвел меня в сторону и умолил меня дать ему выпить большую рюмку коньяку, убеждая меня, что он много лет не играл и очень волнуется. Я распорядился, он выпил и пошел играть. Я стоял за кулисами у окна, и он захватил меня своей мимикой, жестами и толкованием роли. Когда после сцены «Скупого рыцаря» Антон Павлович пришел в уборную, я сказал ему: «Ну что, Антон Павлович, видите, полная победа». А. П. опять меня огорчил, говоря, что он сидел в первом ряду и ничего не разобрал из его слов: «У него, знаете, какая-то неясная речь, он все время шамкает». Я сказал, что можно утешиться и тем, что с голоду он не пропадет, «каша» у него во рту. А. П. улыбнулся и что-то отметил в записной книжке, — он часто делал отметки после моих рассказов.

Однажды сижу у А. П., вдруг звонок по телефону. Зичи, он же студент Авдеев, предлагает устроить два спектакля в Гурзуфе, говоря, что необходимо внести за театр 50 рублей и на остальное (афиши и прочую рекламу) требуется еще 50 рублей. А. П. сказал: «Слушайте, я бы вам дал денег, да ведь вы их пропьете и никакого спектакля не устроите». Я убедил его, что спектакли будут и я ему сейчас же, как сыграю, с большой благодарностью верну деньги. Он дал мне 100 рублей, прося возвратить их непременно, и прибавил, что денег у него очень немного.

Как раз в это время Назимова отправилась на сезон в Вильно к П. П. Струйскому. Через десять дней состоялся первый спектакль в Гурзуфе. Сбор был полный. На другой день утром я был на репетиции второго гурзуфского спектакля и во время антракта зашел в ресторан курорта, попросил бумаги, конверт и написал письмо Назимовой в {119} Вильно. Заклеивая конверт, я обрезал язык. Товарищ Авдеев-Зичи, увидав это, заволновался и сказал, что сейчас же надо дезинфицировать язык, в виду возможности заражения. Он взял в буфете полный бокал водки, дал мне его и просил опустить язык в водку и подержать не менее минуты. Я держал, держал, да и не сдержался; оторвался от бокала и, сказав окружающим меня товарищам: «Мой больной язык пьет за ваше здоровье», — выпил наполненный бокал и велел буфетчику накрыть стол на всю компанию и заморозить побольше шампанского. Мы перепились до того, что отменили спектакль и пешком отправились в Ялту за неимением средств для переезда. Антону Павловичу так денег я на этот раз и не отдал. (Отдал их позже, как расскажу дальше. )

В это время приехал в Ялту Л. О. Шильдкрет и уговорил меня отправиться с ним в поездку по Крыму и Кавказу, прося приготовить новую роль Алеши гимназиста в пьесе Найденова «Дети Ванюшина». Роль после трудностей Достоевского мне удалась сразу. Кстати, в ней я дал несколько новых штрихов, взяв из своей же манеры работать на манжетах. В первом акте, когда Алеша достает карточку своей возлюбленной и начинает декламировать стихи, я ввел в роль деталь — быстро снял манжет и на нем стал записывать продолжение стихотворения, как бы выдавая его за внезапное сочинение собственных стихов, нахлынувших вдохновенно. С тех пор многие актеры играли так же.

Поездка продолжалась месяца три. В Батуме произошел прискорбный случай. Л. О. Шильдкрет поссорился с моим приятелем актером Ждановым, который был и моим казначеем, то есть следил, чтобы меня, игравшего на процентах, дирекция, благодаря моей беспечности, не обманывала. Шильдкрет знал его большую неподкупность и порядочно недолюбливал. И вот когда вся труппа была уже на пароходе и через полчаса должна была отправиться из Батума в Керчь, я подъехал к пароходу и застал такую сцену. Шильдкрет кричал Жданову: «Я не желаю, чтобы вы ехали с нами после вашего оскорбления (я застал конец ссоры), и предлагаю вам слезть с парохода». Я приехал очень возбужденный, возмутился криком Шильдкрета и объявил, что не поеду дальше, сказав Жданову и другим, желающим остаться со мной в Батуме, чтобы они {120} покинули пароход. Со мной сошло с парохода пять человек, остальные уехали в Керчь. Обсудив создавшееся положение, я решил послать в Керчь полицеймейстеру, хорошему моему знакомому, 3000 рублей для ликвидации поездки, чтобы актеры получили за два месяца жалованье и дорожные до Москвы. Деньги эти были у меня последние. На мое несчастье был страшный шторм, которым пароход занесло в Феодосию, вместо Керчи. Актеры в это время успели послать коллективную жалобу Театральному бюро, прося выручить их из беды. Театральное бюро, бывшее «под августейшим покровительством», прислало мне в Батум запрос, правда ли, что я покинул труппу, оставив ее без всяких средств на произвол судьбы в ужасном положении. Я ответил: «Не состоя членом вашего бюро, не желаю давать вам объяснений моих поступков, в которых остаюсь верным себе, а бюро, находящееся под лицом высочайшим, пусть подлецом и остается». Телеграмма эта, как меня уверяли, находится до сих пор в Театральном обществе и сохраняется, как смеясь говорили мне, для моего некролога.

Из Батума я поехал прямо в Вильну, там сыграл несколько спектаклей в труппе Струйского. Туда на имя А. А. Назимовой было получено письмо К. Д. Набокова с просьбой сообщить мне, что пьеса «Привидения» переведена, но что цензура ни в каком случае не разрешит ее. Я сейчас же поехал в Петербург прямо к Набокову. Перевод меня удовлетворил, и свою роль я тщательно исправил. Набоков, имея большие связи, опять поехал к цензору И. М. Литвинову. Тот ему ответил: «Разрешить не могу». В это же время и Московский Художественный театр хлопотал о разрешении и получил тот же ответ. Роль меня захватила уже до того, что я ни о чем другом и думать не хотел. В разрешении пьесы я не сомневался, веря в какой-либо случай, и только как всегда меня мучили сомнения, удастся ли мне эта новая роль.

Мне для работы требовалось одиночество, полное одиночество. В это время открывался в Петербурге Новый театр на Зелениной улице[xcix]. С директоршей этого театра В. А. Неметти я встретился на обеде у С. С. Трубачева, и она предложила мне подписать с ней контракт на два — на три месяца моих гастролей. Соблазнила она меня авансом в 1500 рублей, убеждая поехать за границу и в тишине {121} и уединении отдаться новой роли. На другой день я предложил ей подписать следующий контракт: «Я, Орленев, свободный художник, вступаю в труппу Неметти гастролером на два месяца, играю по моему усмотрению, когда мне заблагорассудится, имея право отказываться от всякой неподходящей для меня роли».

Получив аванс, я, вместе с Назимовой, отправился в Вену, оттуда в Венецию, Милан, и, наконец, остановились мы на озере Комо, в местечке Белляджио. За границей я ничего путем не видел, все время мучительно и напряженно работая над ролью Освальда. Надорванная душа моя томилась вдохновением, властный голос призывал к каким-то новым формам, а я ничего не мог придумать, мысли мои были затуманены, какая-то жгучая тоска сжимала мне сердце… Измучили меня также и материальные обстоятельства. Неметти обещала мне прислать за границу еще 500 рублей, а сама уехала в Финляндию, не сделав, как оказалось, распоряжения о присылке мне денег. Уезжая из Петербурга, я на всякий случай попросил моего большого приятеля заложить мои оставленные у него на хранение вещи, когда он получит мою телеграмму, и прислать мне деньги немедленно по указанному мною адресу. Я послал три-четыре телеграммы — и ни звука в ответ. Как после выяснилось, он вещи мои заложил и, вместо отправки денег по адресу, проиграл их на скачках. Положение мое было отчаянное. Счета в пансионе ежедневно подавали и отравляли ими всю прелесть природы и очаровательные пейзажи.

Работать в таком удрученном состоянии было невозможно, и я решился на последние деньги разослать в Россию телеграммы с предложением своих гастролей, ставя непременным условием присылку аванса не менее 500 рублей. Послал я в Одессу к Владыкину, в Мелитополь к Омарскому и в Екатеринослав к Курскому. И от всех трех был получен благоприятный ответ с просьбой немедленно телеграфировать, когда выезжаю и какой пьесой начинаю гастроли. Таким образом я получил аванс от троих предпринимателей в 1500 рублей и, конечно, сейчас же отвел душу, измученную столькими тяжелыми переживаниями. Очень захотелось забвенья, хотелось скорее вырвать из себя скорбное и мучительное настроение… Дня три я пил и безумствовал. Назимова от моих буйств уехала в Петербург, {122} а я продолжал кутить. Уехал с какой-то компанией в Вену, там, встретившись в каком-то ресторане с К. В. Бравичем, занял у него 100 рублей и отправился в Екатеринослав через Волочиск отыгрывать взятый аванс[c].

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒