{281} Судьба Орленева 2 страница

Через месяц окончательно определилось, что школа навсегда закрылась. Положение мое было отчаянное. От отца ушел, мне негде было жить, в особенности трудно было ночи проводить. Пробовал дремать на бульварных скамейках, сторожа прогоняли. Однажды в шесть часов утра дремал я на Страстном бульваре. Откуда-то возвращался, вероятно, с кутежа, актер Жариков. Сел на лавку, где я дремал, и спросил: «Нет ли у тебя спичек? Орлов, это ты? » Он тоже был один из тех актеров, которые дебютировали при Островском. «Орлов, что ты тут делаешь? Почему ты не идешь домой». Я ответил: «Я ничего не делаю, мне некуда идти». — «Хочешь, я тебя устрою, я в Вологду главным режиссером приглашен». Я стал его очень просить об этом. Он дал мне адрес Пушкина-Чекрыгина. «Сходи к нему сегодня в три часа дня, скажи, что я тебя прислал». Ровно в три часа я вошел в маленькую гостиницу на Сретенке. Стучу. Оттуда хриплый крик: «Черт вас побери, только что лег спать. Кто там? » — «Да я от Жарикова к вам». Он закричал: «Никакого Жарикова я не знаю», — и, открыв дверь, впустил меня: «Чего тебе? » — «Хочу в актеры». Он посмотрел на мою маленькую фигурку и сказал: «Какой же ты актер, ты ничего не можешь делать». Я объяснил ему, что был в театральной школе и там при Островском играл. У меня, видимо, было очень печальное лицо. «Вы оперетки знаете? — спросил он: — Можете вы в хоре петь? » Я ему назвал подряд все оперетки, какие попадались на афишах и которые я тут вспомнил. Он мне предложил подписать контракт на 25 рублей в месяц и спросил: «Аванс нужен? » Я не понял. «Денег вперед за полмесяца {14} и 6 рублей дорожных, распишитесь». Это был мой первый контракт и первые деньги. С ними, прижимая их к груди, я побежал в Каретный ряд к сестре и на углу Петровских ворот обнял столб, стоящий там, и поцеловал его среди белого дня. Мой друг Бежин, узнав, что я подписал контракт, решил мне сделать подарок.

Он служил в конторе громадного магазина Германа Корпуса, знаменитого мужского портного. Он переделал из своих костюмов на мой рост фрак и сюртук и приодел меня так хорошо, что, как говорится, получился актерик чистенький, сюртук приличный и брючки не обтрепанные.

{15} Глава вторая 1886 – 1887 гг. — Сезон в Вологде. — Первое разочарование. — Роль Тереньки в «Лесе». — Первый каламбур. — Неприятное происшествие. — А. А. Шимановский. — Его влияние на Орленева. — Бенефисный обычай. — Смешной случай во время спектакля — Первое выступление в дивертисменте. — Первый сценический успех.

Не успел я сесть в вагон по взятому билету в Вологду, как появляется мой однокашник по школе Федотовой Григорий Молдавцев. Мы были с ним однолетки, обоим по семнадцати лет. Он мне сообщил, что Жариков его тоже устроил в Вологду. Приехав в город, вещи свои я оставил на хранение и пешком пошел искать убежища. Город почти без каменных домов. После Москвы просто деревней показался. Прошел мимо театра: большой старый деревянный ящик (он и до сих пор жив и невредим, хотя город подновился). Комнату нашел я очень скоро по билетику, наклеенному на окне. Пришел, смотрю — громадная комната, стоит деревянный стол, стул и табуретка и что-то вроде узенького диванчика без ручек, предназначенного по-видимому для постели, но без всяких тюфяков и подушек. Оказывается, отсюда только что выехал в Ярославль учитель танцев, которому мебели не требовалось. Я спросил у хозяйки про цену комнаты. Она ответила: 20 рублей в месяц. Я испугался такой суммы и пошел вниз по лестнице, она вслед мне говорит: «Господин, господин, послушайте, милый человек, за эти деньги обед-то вам давать, ужин давать, белье-то стирать, а теперь возьмите чай, сахар, да и молоко». Я обрадовался дешевизне, но все-таки выговорил {16} себе к молоку еще толокно, — хотелось пополнеть, потому что я был очень худенький.

В первый же день, придя в театр, я был очень огорчен. После того как я подписал контракт и встретился опять с Жариковым в Москве, он меня обрадовал, что сезон в Вологде начинается «Лесом» Островского[xi] и что мне уже назначена роль Буланова, гимназиста. Я видел на сцене «Лес» несколько раз, переписал себе роль и по дороге в Вологду читал ее вслух, а приятель мой Молдавцев пошел, как оказалось, к действительному настоящему режиссеру Винклеру и обманул его, говоря, что он уже играл роль Буланова, а мне вместо этой роли прислали маленькую роль мальчика Тереньки На первой репетиции установили места второго акта, я тотчас после репетиции пришел домой и решил, что буду работать над всякой ролью, как бы она ни была мала. А у Тереньки всего два слова: «Слышу» и крик за кулисами: «Тятенька». В большой своей комнате вместо пня я поставил табурет и все время примеривался, как выбегать из-за кулис, и на целый дом орал: «Тятенька», думая, что я развиваю этим свой голос. Потом я повесил гимнастические кольца и трапецию и каждый день по нескольку раз занимался гимнастикой, развивая мускулы и грудь. Вторая роль была из драмы «Горе-злосчастье» — третьего чиновника. У него всего одна фраза: «Я еще в прошлом году заметил: Иван Алексеевич купил себе новую шляпу-цилиндр, непременно жениться собирается». Фразу эту я еще до репетиции говорил наизусть, без суфлера. На первой репетиции режиссер Винклер сказал суфлеру: «Вымарайте эту фразу, она никогда не идет». Я обиделся, пошел за кулисы и расплакался, что мне не оставили в роли хотя бы два слова, как в Тереньке. Подошел ко мне премьер Иван Андреевич Панормов-Сокольский я, гладя по голове, утешал меня: «Ну, будет, будет, еще наиграешься — молодой, чего плакать-то». Но по моей молодости и маленькому росту ролей мне никаких не давали, и я участвовал только в опереточном хоре. С нами каждый день занимался неумеющий говорить по-русски капельмейстер Гох, и никто в его указаниях ничего разобрать не мог.

Был я мальчик хорошенький, всегда надушенный и завитой. Помню мой первый каламбур, из-за которого обратили на меня внимание многие актеры и актрисы. Про {17} Панормова-Сокольского я сказал: «А драматический герой имел катар и геморрой». Ему об этом рассказали, и он, очевидно, желая мне за это отомстить, сказал при всей труппе, стыдя меня: «Молодой человек, что это вы все завиваетесь? » А я, указав на его облысевшую голову, оборвал его: «А что это вы все лезете? » Эта фраза имела успех, и ко мне стали присматриваться. Особенно нравился я актрисам. Я со вкусом одевался, и местная молодежь даже брала с меня фасоны платья и шляп. А актрисы со мной не стеснялись: отведут меня за кулисы в уголок, где никто не видит, и начнут щекотать и целовать. Я вдруг осмелел и стал маленьким фатом. Разговаривая со вторыми актерами о женщинах, я как-то сказал, что они почти все неравнодушны ко мне. Среди женщин, о которых я так отзывался, были две уже помолвленные за актеров. Один из них был Жариков, и они, мстя за мое хвастовство, заманили меня в комнату одной из обиженных мной артисток и стали со мной расправляться, лезли на меня с кулаками и, наконец, столкнули с лестницы. Вот этот-то «случай» и доставил мне много радости и счастья и повлиял на всю мою жизнь.

Когда я летел спущенный с лестницы, я упал в объятия человека, бывшего моим соседом внизу. Он, успокоив меня, привел к себе в комнату. Это был актер-резонер и характерный, настоящая его фамилия была тогда довольно знаменитая — Корсаков (псевдоним Шимановский) Андрей Алексеевич. Комната его была увешана портретами почти всех писателей в рамках, и по всей стене были полки с множеством книг. Тут была почти вся классическая литература, а сам Шимановский был образованнейшим человеком; он кончил с дипломом московский университет. Когда я рассказал ему, за что меня сбросили с лестницы, он отечески пожурил меня и сказал улыбаясь: «Ты счастливый, что упал ко мне в хорошие руки». С этого дня он со мной не расставался. Актер он был неровный, играл больше по настроению, но чтец превосходный, с голосом, хватающим за душу, такого сочного и вместе с тем нежного тембра, что всех покорял. И вот этот даровитый актер, не желая подделываться и лебезить, как все бездарности, перед режиссером, принужден был вместе со мной и другими неудачниками стоять на сцене в пошлой оперетке — в каком-нибудь {18} «Зеленом острове» — и тянуть гнусный напев с пошлыми словами:

Раки мы на мели,
Нам женщин не достало.
Ах, зачем привезли
Их на остров мало!

И вот после такого гнусного спектакля, приведя меня к себе домой, дорогой Андрей Шимановский начинает читать мне лекции о театре, разбор Белинского о Мочалове, Добролюбова о «Грозе», рассказывает о великих искателях — Герцене, Огареве, Кропоткине, и в душе моей, молодой, восприимчивой, зажигается небесный свет. Несколько раз он читал мне стихотворение, нигде тогда не напечатанное — «Оду к богу». Я запомнил это стихотворение на всю жизнь и читал его еще недавно на одном антирелигиозном концерте, а также вставил в финал трагедии «Бетховен», где Бетховен по пьесе декламировал его под импровизацию Шуберта:

О бог, где ты?
Безумство миром правит
И не щадит ума, талантов, красоты.
И сильный слабого, как изверг, давит.
А ты, о боже мой, где ж ты?
Где твой закон божественной любви?
В твоих царях кровавый дух вражды,
Народ стенает, льются реки крови,
А ты, о милосердный бог, где ж ты?

Один раз Шимановский прочитал это стихотворение на одном из дивертисментов, — после этого начальство запретило ему участвовать в концертах.

Начало в Вологде и почти конец моей сорокапятилетней работы на сцене слились воедино. Как не вспомнить пророчества Фридриха Ницше: «Все возвращается! » А я все прислушивался к чтению стихов Андрея Шимановского — такому своеобразному и темпераментному. Придя домой в свою огромную комнату, качался я на трапеции и во всю мочь выкрикивал стихи, чтобы развить свой слабый голос.

Наконец мне удалось добиться участия в дивертисменте тем, что я дал за это бенефицианту — помощнику режиссера В. Дмитриеву-Ярославскому надеть дня на три свой фрак для того, чтобы он перед своим бенефисом мог сделать именитым купцам и чиновникам и вообще всем богатеям визиты, развозя при этом билеты и напечатанные на {19} атласе программы. С утра до позднего вечера за три дня бенефицианты путешествовали по публике и продавали свои билеты. Кой‑ где их выгоняли, они, не обижаясь, шли в другое место и, обыкновенно наугощавшись к концу дня у купцов и прочих горожан, только к ночи являлись с «охоты». Дмитриев-Ярославский ставил в свой бенефис старинную мелодраму «Идиот, или Гейльбергское подземелье», где взял на себя роль принца «Идиота», который все четыре акта не произносит ни одного звука и только в пятом — в этом вся трагедия — начинает говорить. Вася Ярославский пригласил с собою развозить билеты бенефисного суфлера Лихачева, причем просил его хорошо суфлировать, так как у бенефицианта не было времени, развозя билеты, выучить ремарки своей роли. Он купил себе суфлера, обещав ему за это бутылку водки и рубль денег. «Ты, — говорил Ярославский суфлеру, — не подведи, все подавай ремарки». — «Да что ты, Вася, боже мой, али мы… Да так все проору, что не только ты, вся публика услышит. Ты положись уж на меня, уважу, боже мой». Пришел спектакль, суфлер и «Идиот» оба были на «взводе». В первых двух актах ремарок было мало, и все шло благополучно, но в третьем акте, где «Идиот» один ведет целый акт, Дмитриев-Ярославский рассердился, вышел из себя и загубил всю трагедию. Суфлер из будки подает ему ремарку: «Целует розу». Ярославский поцеловал. Суфлер: «Показывает ужас». Ярославский что-то сделал, но суфлер не понял. Тогда суфлер погромче: «Показывает ужас». Вася волнуется и стучит ногой, а суфлер во всю глотку: «Показывает ужас! » Тут «Идиот» не выдержал и, тоже застучав ногою, заорал на суфлера: «Да показал уже! » Актеры за кулисами и публика до того хохотали, что пришлось опустить занавес, не сыграв всей пьесы. Тут начался дивертисмент. Я читал стихотворение Никитина «Болесть». После дивертисмента ко мне подошел Шимановский, который присутствовал в публике, и сказал: «Как ты, ребенок мой милый, читал! Я слушал тебя очарованный. Работай, читай, наблюдай, из тебя выйдет чудесный актер». Все мое существо от этих слов охватило восторгом. А с другой стороны ко мне подошла Мария Ивановна Кириллова, комическая старуха, и, похлопав меня, дебютанта, по плечу, приветливо промолвила: «Хорошо, Пашенька, очень хорошо, вот будет мой бенефис, я тебе рольку дам сыграть, а ты {20} помоги мне за это отнести ко мне мою корзину с костюмами, кстати и домой проводишь меня, а то идти-то одной страшно, темно».

С этих пор я сделался ее провожатым, в надежде на обещанную роль, но надежда эта так и не сбылась. Помогло чужое несчастье. Запил второй любовник Гринев, и мне экспромтом прислали сыграть за него, почти без репетиции, роль Альберта в мелодраме «Тридцать лет, или Жизнь игрока». Роль небольшая: в первом акте он выведен маленьким мальчиком, а в пятом акте Альберт является уже взрослым офицером в хижину своих родителей и бросается к умирающей матери со словами: «Матушка, матушка, взгляни, это я, твой сын Альберт». Я произнес эту фразу с такой силой и страстью, что на всех окружающих артистов произвел большое впечатление. Меня обнимали, целовали, поздравляли, и я долго не мог опомниться от неожиданного счастья — это был мой первый успех, и я решил окончательно отдаться серьезной работе до конца своей жизни.

{21} Глава третья Из Вологды в Москву. — Великопостный слет актеров. — Наем актеров антрепренером. — М. И. Бабиков. — Поиски актеров. — Зарок не пить. — Приглашение в Ригу. — Оригинальная личность. — Обучение приемам творчества. — Вместо Орлова — Орленев.

Дела у антрепренера Пушкина-Чекрыгина были очень плачевны, и он объявил однажды на репетиции о сбавке жалованья актерам. Меня, получавшего 25 рублей, так и оставили на этом окладе, но я обиделся, что меня не считают настоящим актером, и сказал, что завтра же уезжаю в Москву. Я действительно хотел уехать, чтобы начать серьезно учиться и искать какого-нибудь настоящего дела. Покинув Вологду во второй половине сезона, я уехал в Москву, где, встретившись с братом актера Звездича, просил его рекомендовать меня своему брату, часто ставившему любительские спектакли в клубах. Там даже принимали участие очень видные актеры императорских театров, которые (из-за заработка) не отказывались играть и с любителями.

Настал великий пост. Отовсюду из провинции начали собираться «перелетные птицы» — бродячие актеры. В то давнее время ни рабисов, ни каких-либо бюро не существовало. Все дело было построено очень просто. В театральных кабачках, где собиралась каждый день актерская громада, узнавали, что вот вчера приехал в Москву такой-то антрепренер и остановился в такой-то гостинице. Вот и весь Посредрабис. «И просто, и со вкусом».

Вот, помню, остановился в гостинице «Континенталь» виленский антрепренер Картавов. Узнавши, в каком коридоре {22} и номере он живет, актеры по одному собираются, сторговавшись со швейцаром за гривенник или пятиалтынный, чтобы он позволил в коридоре постоять и ждать, пока антрепренер проснется. Целый, бывало, коридор заполняется и трагиками, и простаками, и любовниками всех сортов. Были также и любовники «салфеточные»: это актеры, которые, служа на выходных ролях или изображая только официантов, представляясь или знакомясь, называли свое амплуа «салфеточными любовниками», что звучит гораздо красивее, чем, например: «играю я лакеев» Но вот антрепренер проснулся, выходит из номера и медленно проходит взад и вперед раза два‑ три по коридору, внимательно и бесцеремонно разглядывая подставленные навстречу его взорам лица. Выбравши по своему вкусу понравившуюся физиономию актера или актрисы, указав перстом, украшенным большущим камнем, кивнет он головой на номер и жестом пригласит войти. Когда весь номер приглашенными заполнен, он ведет с каждым отдельно разговор, прося показать ему имеющиеся у артистов прежние контракты и сообразуясь с бюджетом города, им снятого, торгуется, как на базарах кулаки, а сговорившись об условиях, велит завтра прийти к такому-то часу, чтобы подписать контракт и получить аванс.

Во второй половине поста я встретил на Тверской вологодскую комическую старуху М. И. Кириллову. Увидевши меня, она обрадовалась и тотчас же вручила мне корзину, с которой направлялась в Охотный за провизией, прося меня помочь ей из Охотного ряда донести покупки до гостиницы «Левада», что на Тверской, при этом многозначительно добавила, что она туда идет подписывать контракт к артисту-антрепренеру Михаилу Ивановичу Бабикову и замолвит за меня словечко, чтобы тот и меня взял в свою труппу для Риги. Я, как всегда, был одет во все модное и новые перчатки, помню, только обновил, — и вдруг, о срам, приходится тащить грязные вещи по главной улице, встречаясь с нарядной публикой. Но, затаив в себе недовольство, я набрался духу и сказал себе: «Ведь это жертва для искусства, для Риги в будущий сезон. Вперед, трусливая нога», — и бодро пошел в Охотный ряд с Кирилловой.

Приходим с ней в «Леваду». Она меня с кульками посадила на желтый деревянный ларь, что находился против номера, и, постучав, вошла туда, я же оставался ждать с {23} вонючими кульками, надеясь, что меня сейчас же позовут подписывать контракт. Часа два я сидел, зажав свой нос надушенным платком, чтобы не дышать той тухлой вонью, которая неслась из мешков. Еще немного, и я сбежал бы от нестерпимой пытки. Но тут вдруг дверь открылась, и могучий грозный оклик: «Коридорный, самовар! » — заставив меня привскочить. Необъятная фигура обмерила меня взглядом огромных глаз и спросила: «Ты кто? » Я смешался и сказал робко: «Я с Марией Ивановной». Бабиков — это был он — завопил: «Эй, Марья Ивановна! » И в коридор из номера выбежала красивая, дородная и необыкновенно привлекательная дама, которая, взглянувши на меня, как-то нежно и сладко улыбаясь, прошептала: «Какой хорошенький». Это была жена трагика Бабикова, Марья Ивановна Добрынина. Сейчас же вызвали из номера другую Марью Ивановну, Кириллову, которая сказала: «А ведь я забыла. Я к вам привела хорошего актера-простака, возьмите и учите, из него прекрасный актер выйдет». Мария Ивановна, красивая, смотрела на меня, не отрывая глаз, и вдруг проговорила сладким голосом: «Михаил Иванович, да вот он, Боря Арказанов, а что же это будет в “Кине” за Пистоль! » Михаил Иванович свирепо оглядел меня, но вдруг, по-детски усмехнувшись, сказал: «Хорош, беру». Тогда такое блаженство охватило меня, что захотелось тут же плясать и прыгать. Михаил Иванович Бабиков был актер великой старой школы, в то же время художник и скульптор. Талант могучий, он был неповторимым и превосходным учителем-режиссером. Он так мне разработал технику и мимику и так поставил мой гибкий голос, что звуки как-то сами рвались из груди бурным потоком. Вскоре в Риге он научил меня читать роль Роллера, разбойника, сорвавшегося с петли, из трагедии Шиллера «Разбойники». Но об этом после. Сейчас же, после нудного вологодского сезона, где не встретил я ни одного светлого человека, кроме милого Андрея Шимановского, меня здесь охватило исключительно радостное чувство, какого я не испытал еще ни разу. Итак, я стал своим, родным и близким учеником благороднейшего, души честнейшей и прекрасной, незабвенного учителя и друга Михаила Ивановича Бабикова. Старался быть ему во всем полезным. Был у него на побегушках, был почти его секретарем. {24} Он посылал меня вести переговоры с актерами для состава рижской труппы.

Помню, послал разыскивать по всей Москве двух гениальных людей, жену и мужа — Яблочкину и Журина. Я искал их целую неделю, у всех расспрашивал и вдруг случайно встретил в номерах «Надежда», на Петровке, в швейцарской на доске фамилию и имя: Николай Алексеевич Журин. Я спросил швейцара, как к нему пройти. Швейцар мне указал дорогу, но вслед предупредил: «Не беспокойте их, они сегодня не в себе». Но я все-таки поднялся и отворил дверь номера. Боже, какая жуткая картина представилась мне! Она легла тяжелым гнетом на мою душу. Оба гения лежали вдрызг пьяные, в изорванных рубахах, почти нагие. На столе, на полу и на подоконниках повсюду бутылки пивные и водочные, пустые, но видом своим навевавшие тяжелую тоску. Я не помню, как долго я стоял в дверях, и как ушел, не помню. Я рассказал об этом Бабикову, и он запретил мне больше ходить по актерам. «Береги себя для образов, для сцены», — сказал он. А я сейчас же вспомнил ту картину подвала и закулисной жизни актеров ярмарочного театра в Нижнем Новгороде, которую показал мне Анатолий Павлович Ленский (я был с отцом на Нижегородской ярмарке). Уходя из подвального номера с Ленским, я поклялся никогда не брать в рот ничего спиртного, не играть в карты, не тратить жизнь свою на пустое препровождение времени, а всецело отдаться любимому делу — служению театру.

Летом Михаил Иванович и Мария Ивановна Добрынина переехали из гостиницы, взяв с собой меня, актера Львова-Занозина, комика-резонера, и еще мужа с женой, — костюмершу и бутафора, которых тоже пригласили на будущий сезон в Ригу. Была снята дача в Петровском-Глебове, в нескольких верстах от Петровского парка, и здесь я очень помог Бабикову и Добрыниной. В любительских спектаклях в Секретаревке и Немчиновке участвовала одна из актрис-любительниц, богатая вдовушка, которая, как оказалось впоследствии, была ко мне неравнодушна. Она в Секретаревке играла в «Лесе» Аксюшу, а я Буланова. Узнав, что я зиму служу в Риге, она очень просила и ее устроить туда же. А в это время Бабиков очень нуждался и страдал, не имея возможности внести за театр в Риге задаток в триста рублей, без которых театр ему не сдавали. {25} Я объяснил вдовушке безвыходное положение Михаила Ивановича, и она с радостью согласилась нас выручить. На другой же день, с разрешения Бабикова, я привез ее к нему в «Леваду», и она, подписав контракт на рижский зимний сезон, выдала ему взаймы без расписки 500 рублей. Подписала она контракт на роли кокет, имела большой со вкусом гардероб и обаятельную внешность. Контракт, после посылки трехсот рублей в Ригу, был вскоре подписан, остальные же деньги были истрачены на оплату гостиницы и на переезд на дачу в Петровском-Глебове.

И вот мы зажили на свежем воздухе. Аппетит у всех был прекрасный, но средства для питания очень ограничены. Помню, дошло до того, что ранним утром мы втроем, Бабиков, я и Степан Львов-Занозин, пробирались на чужие огороды и выкапывали молодой картофель, который складывали в шляпы и фуражки. Однажды нас чуть не поймали. У нас со Львовым-Занозиным фуражки и карманы и даже пазухи были уже плотно набиты молодым картофелем, а Михаил Иванович продолжал еще копаться, выбирая (он был сластолюбец) самые маленькие картофелины. Мы с Львовым от нечего делать бросали друг в друга большими картофелинами, стараясь друг другу попасть в голову. Но на несчастье моя огромная картофелина попала в Михаила Ивановича ниже спины. Он неистово закричал: «Марья Ивановна, это замечательно! » Мы бросились бежать. (Это была одна из его постоянных фраз, что бы ни случилось. Когда он был в добродушном настроении, он часто гладил себя по толстому брюху И почему-то октавой ворковал: «Нас ради человек и нашего ради спасения». А когда особенно развалится, то у него была привычка посылать: «К обедне с матерью». ) Картофель был всегда у нас накраден, и его мы ели только с солью, на масло средств у нас не хватало. Актриса, наша рижская кокет, куда-то укатила на курорт, и мы все время голодали.

Как-то раз Бабиков рано утром разбудил меня и послал пешком в Москву, в Газетный переулок, к Николаю Ивановичу Соедову, адвокату-литератору, взять соедовский портрет и одноактную пьесу «Покинутый». Пришел я в Москву страшно усталый, едва держался на ногах. Соедов меня и накормил и положил на оттоманку отдохнуть, а к вечеру я уже приплелся в Глебово-Петровское с его портретом и пьесой. Оказывается, Бабиков хотел убить двух зайцев. {26} Он задумал вылепить бюст Соедова и кстати разучить, а потом и сыграть в Петровском парке соедовский этюд. Горячо принялся он за дело. И вот уж бюст Соедова почти готов. Вдруг разразилась гроза, поднялся ветер и дождь. Бабиков в страшном испуге закричал: «Львов, Орлов, помогите, бюст, бюст из сада притащите! » Мы побежали под дождем, я поскользнулся, и бюст в лепешку. Что тут было! Неистово вопил Михаил Иванович: «Марья Ивановна, это замечательно! Нас ради человек, а вас к обедне с матерью! » И вдруг сильный обморок. Мария Ивановна сейчас же все меры приняла и, успокоив, уложила его в кровать, а мы от страха со Львовым на чердак удрали и почти до ночи там просидели. Через три дня бюст снова был готов, и Бабиков, взяв в кредит извозчика, поехал к Соедову и от него на той же лошади вернулся, весь обложенный корзинами, кульками и бутылками в соломках. Чего там не привез наш милый сластолюбец! И закатили мы пир.

Как раз на наше празднество приехал «Шпонька», известный всему свету помощник режиссера, актер и администратор. Он был мастер на все руки и устраивал множество спектаклей. Актеры его прекрасно знали и очень почитали. Он держал в ресторане Ливорно пари, что займет у Бисмарка, немецкого министра, сто рублей. Действительно, он получил через несколько недель из-за границы на сто марок перевод от Бисмарка. Вот этот самый «Шпонька» (так сам любил он, чтобы его звали), а по-настоящему Дмитриев, Михаил Абрамович, приехал с предложением к Бабикову сыграть несколько спектаклей в летнем театре Петровского парка. Бабиков назначил первый спектакль сборный. Должны были идти пьеса «На песках», в двух актах, сочинение Трофимова, дивертисмент и в начале спектакля этюд Соедова «Покинутый». Мне дали роль Гриши в пьесе «На песках» и в этюде «Покинутый» маленькую роль подростка. Бабиков играл в «На песках» роль старшего брата Якова, шулера и забулдыгу, а в «Покинутом» трагическую роль брошенного мужа. Я, не зная, как приступить к работе над ролью Гриши, обратился к новому моему учителю Бабикову: «Научите меня, как создать роль». Бабиков как-то лежал на моей кровати, я воспользовался его благодушным настроением и вновь попросил. — «А ты никогда не видал себя на сцене? А ты посмотри». — {27} «Да как же? » — спрашивал я. — «А выучи наизусть всю пьесу, ляг в уединеньи и все себе представляй: как ты в уборной сидишь перед зеркалом, как гримируешься, какой на тебе костюм. Вот к тебе стучит помощник и говорит: “Скоро занавес, приготовьтесь”. Вот ты слышишь последние реплики находящихся на сцене, видишь, как твой Гриша вошел, ежится от холода, дует на руки, снимает фуражку, шарф, пиджак, видишь, как вешает их на гвоздик, идешь к столу, берешь тряпочку и протираешь больные глаза и так до конца всю пьесу и свою роль. Если тебе покажется, что ты правильно проделал какой-нибудь интересный жест или движение, немедленно все это запиши (у тебя должны быть всегда под рукой карандаш и бумага), записал — опять продолжай представлять дальнейшее». Через несколько часов я знал всю пьесу наизусть и с закрытыми глазами, один, лежа на кровати, видел себя на сцене проделывающим все жесты, взгляды и движения. За эту роль меня хвалили Михаил Иванович и в особенности Добрынина. Я сейчас же получил роль акробата-мальчика Пистоля в трагедии А. Дюма «Кин, или Гений и беспутство». Заглавную роль знаменито играл сам Михаил Иванович Бабиков, а маленькую белокурую сестру Пистоля Кетти — теперешняя народная артистка высокоталантливая Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина. Это был ее первый выход на сцену. Через тридцать пять лет, в день своего юбилея в Москве, она вспоминала, как в первый раз, благословленная актером Орленевым, вышла на сцену. А Орленевым я стал вот почему: я прочитал в каком-то романе (Волконского) про героя, белокурого Орленева[xii]. Этот герой мне очень понравился, и с той поры я стал играть под фамилией «Орленев».

{28} Глава четвертая Жизнь в Риге. — Хитрые проделки. — «Охота» за дровами. — У спешные выступления. — Роль юродивого в трагедии Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». — Больной брат. — М. Т. Иванов-Козельский. — Его характер — Впечатление, произведенное Орленевым на Иванова-Козельского.

1887 год. Рига. Снят театр-клуб «Улей»[xiii]. Жили в гостинице втроем: я, вологодский Жариков и товарищ по гимназии, которого я определил к Бабикову, Ренев. Сборы в Риге были очень слабые. Публика не любила посещать этот неуютный, сумрачный зал. Питались мы очень плохо. Я получал, как и мои сожители по комнате, 40 рублей в месяц, но за вычетом полученного на дорогу и на осеннее пальто аванса приходилось получать не более 20 рублей. Часто Бабиков, входя в нашу уборную после спектакля, говорил: «Орленев, Ренев, вот вам на еду двугривенный». Это нередко продолжалось дней десять подряд. Рядом с театром «Улей» был маленький грязный ресторанчик, вроде харчевни, и мы за десять копеек получали четыре венских сосиски, четыре картошки с куском масла и несколько ломтей рижского пеклеванника. В гостинице нам подавали бесплатно кипяток, и, за неимением чая, мы пили его без сахара, размачивая оставшийся после сосисок пеклеванник. Так продолжалось очень долго.

Однажды хожу я по коридору и чую — в воздухе чем-то вкусным пахнет; гляжу: официант несет большой поднос, весь заставленный холодными и горячими кушаньями и графинами с водкой и вином. Недолго думая, я позвонил. Вошел официант, я попросил ресторанную карточку — меню, {29} выбрал для себя и всех моих товарищей, живущих вместе со мной, по несколько порций мяса и рыбы и заказал вина, пива, кофе и сигар. Чем рисковал я? Хоть раз, но досыта наемся. Не успели подать ужин, как пришли два моих друга и, увидав поднос, остолбенели, потом позвали кой-кого из живших в этой гостинице актеров и утолили общий голод. Когда мы трапезу окончили, я сейчас же позвонил официанту и приказал ему убрать посуду. С этого дня мы жили припеваючи и приедаючи. Но через неделю нам подали счет и попросили немедленной уплаты. К управляющему рестораном мы отправили товарища Ренева депутатом просить кредита еще на одну неделю, в течение которой мы обещали, получив жалованье в театре, расплатиться с буфетом. Мы ухитрились повидаться с самим хозяином и предложили ему и его семейству бесплатную ложу в наш «Улей». Сыграв в этот спектакль с Бабиковым «Кина»[xiv], мы после окончания спектакля пришли к нему спросить, понравилось ли ему наше представление, — на что он любезно ответил: — «Спасибо». Тут мы лично попросили его замолвить слово перед его же управляющим за продолжение кредита. Добродушный немец дал нам согласие. Но всякому хотенью бывает и терпенье. Он подождал еще дней десять и начал от нас настойчиво требовать погашения счета и не только отказал нам в еде ресторанной, а сделал распоряжение перестать отапливать наш номер. Сидели мы в номере не только в шубах, но и закутывались в одеяла, и все-таки нас пробирал холод. И тут на выручку товарищам пришел опять я.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒