{140} Тропинками и проселками к своей цели

Распростившись с Наркоминделом, я потерял былые льготы и вновь очутился на положении военнообязанного. Однако к военной службе я был признан негодным по состоянию здоровья и зачислен инструктором в театральную секцию Московского городского военкомата (помогла рекомендация приятеля актера, уже работающего там). Мне шел двадцать седьмой год, я в панике отсчитывал жизненные сроки и все прикидывал, когда же наконец выйду на свою главную дорогу. А пока решил более не отклоняться в сторону и пробираться к цели, хотя бы тропинками и проселками.

Начался 1921 год. Каждый день приносил Республике Советов новые победы на фронтах гражданской войны, страна дышала все глубже и размеренней. Многие мои современники жили, как и я, «большими ожиданиями».

В секции в моем ведении находился ряд красноармейских клубов, за деятельностью которых я должен был наблюдать, давать указания и советы. Клубы, находившиеся поближе к центру, уже разобрали, так что на мою долю остались преимущественно окраинные, а то и за пределами столичной черты. Весна 1921 года выдалась ранняя, дружная, снег таял бурно, почти затопив тротуары и мостовые. Я шлепал по лужам в своих весьма непрочных калошах из конца в конец города — из Лефортова к Донскому монастырю или от Семеновской заставы в Дорогомилово. Было время и подумать, и пофантазировать, и помечтать.

Условия для культурного роста и отдыха красноармейцев были созданы отличные. Клубы по большей части прилично оборудованные, помещения просторные, светлые, {141} там царили чистота и порядок. Сценическая площадка или даже настоящая сцена со всеми необходимыми аксессуарами; артистические уборные (чаще всего одна комната, разделенная перегородкой); небольшое фойе с красным уголком и маленький, но торжественный зрительный зал с застывшими рядами аккуратно расставленных стульев. Всюду давали себя знать военная подтянутость, привычка к дисциплине. Заведовали клубами обычно люди военные, а драмкружками руководили нередко опытные, маститые режиссеры или актеры столичных театров. Чувствовали они себя здесь хорошо и работали в самодеятельности, как теперь выражаются, с подлинным увлечением. Приятно было, особенно после длинных пеших переходов, посидеть в кабинете такого руководителя вместе с двумя-тремя другими клубными работниками, попить фруктового чаю, смачно прикусывая ржаной хлеб с повидлом, и побеседовать о театральных делах вообще и о местных в частности. Иногда я бывал на репетициях готовящихся самодеятельных постановок, иногда — на спектаклях профессиональных коллективов, показываемых на клубной сцене. После таких представлений часто организовывались обсуждения, и я поражался, как точно, деловито и в то же время эмоционально заразительно выступали некоторые молодые красноармейцы, оценивая профессиональный спектакль со всем пылом требовательной юности.

Я кое-что сочинял для драмкружков — скетчи, интермедии, сценки, а как-то написал политико-сатирическое обозрение с музыкой и танцами под названием «Лига Наций». Его сыграли сперва члены небольшого актерского коллектива на клубной сцене Астраханских казарм (помнится, что среди участников были будущий режиссер Е. Гаккель, будущий известный актер Ф. Никитин и, если не ошибаюсь, В. Канцель, ставший и тем и другим). Спектакль имел успех и повторялся, уже в самодеятельном исполнении, в других военных клубах.

{142} Отчитываться в своей инструкторской деятельности перед начальством я должен был, к счастью, устно. А начальник наш, товарищ Акимов (имени-отчества, не помню, во всяком случае, не Николай Павлович), не любил длинных разглагольствований и разных эстетических подробностей. «Давай короче! », — говорил он обычно и нетерпеливо постукивал карандашом. В прошлом театральный парикмахер, он в общем не был чужд сценической атмосферы, но избегал актерских вольностей, скорее, культивируя в себе «военную косточку». Иногда я шутя говорил: «Разрешите обратиться» или «Позвольте доложить» — ему это нравилось, и на лице его выступало выражение наивно-серьезной удовлетворенности. Он был хорошим товарищем, энергичным работником, не бюрократом, но юмора ему не хватало.

Имелось у нас и другое начальство в лице «товарища Марии», как ее все называли. Это было существо женского пола и совершенно неопределенного возраста. Маленькая, сморщенная, всегда недовольная, она сверлила собеседника злыми серыми глазками сквозь толстые стекла очков. В минуты сильного неудовольствия она судорожно вытягивала гребень из пегих, коротко остриженных волос и резким движением втыкала его обратно в непышную свою шевелюру. Я всегда опасался, что она в конце концов проткнет себе черепную коробку. Инструкторов она презирала, считала их лоботрясами и обманщиками, театр, да и всякая художественная самодеятельность были ей, видимо, глубоко противны. Когда в нашей секции появлялась какая-нибудь студийка или молодая актриса, особенно хорошенькая и веселая, «товарищ Мария» приходила в ярость, и гребень в ее маленькой, сухонькой ручке сверкал, как нож гильотины. Лишь суровая дисциплина и спартанский образ жизни пленяли ее воображение. Я не знал ее биографии, да и спрашивать боялся, но позже мне рассказали, что в разгар гражданской войны она была политработником на Урале, вела героическую борьбу с {143} сыпняком, сама им заболела, чудом выжила и тогда была переброшена в центр на работу в области культуры.

Помимо повседневных инструкторских хождений иной раз возникали экстренные задания. Так мне пришлось развозить по вокзалам вокально-танцевальные группы Цыганского хора и Хора М. Е. Пятницкого, который тогда еще был жив. В залах ожидания, на сколоченных наспех эстрадах давались агитконцерты для отправляющихся на фронт. Вначале выступал с кратким докладом о «текущем моменте» агитатор, а вслед за ним начинались хоровое пение и пляски. Перед бойцами, окружавшими тесным кольцом эстраду, русские девушки пели озорные песни, частушки и «страдания», а молодые цыганки лихо отплясывали, топая и кружась пестрой вереницей, тряся монистами и пышными цветными шалями. Им шумно аплодировали, кричали «бис», многие пробирались к самым подмосткам, чтобы с благодарностью пожать руки артистам. Я стоял в сторонке на протяжении всего концерта, потом собирал свои ансамбли и перевозил их на другой вокзал. Передвигались мы по городу не на грузовике, а на трамвае с прицепленной открытой платформой, и участники агитбригад даже в пути, под звонки и шум колес, исполняли номера из своих программ на радость изумленным прохожим. Потом я их развозил по общежитиям, где мы пили суррогатный чай, делились впечатлениями и подводили итоги дня. Мне приходилось произносить нечто вроде устной рецензии, тут было очень важно никого не забыть, всех непременно отметить хотя бы одним словом, одной деталью. Все мы тогда чувствовали уверенность в близком, совсем близком и победном окончании гражданской войны, оттого агитконцерты становились особенно ответственным делом.

Летом 1921 года я и сам дебютировал в качестве актера, причем не на сцене, а на арене цирка.

{144} В честь III конгресса Коминтерна готовилось монументальное представление «Мистерии-буфф» В. Маяковского на немецком языке. Исполнителей, особенно для ролей с текстом, набирали где только возможно — и среди профессионалов, и среди любителей, и просто среди людей, имевших хотя бы некоторое отношение к театру. С балеринами, статистами и мимистами было легче, а здесь требовалось знание немецкого и, главное, — хорошее произношение. Мне поручили небольшую, но заметную роль Австралийца, партнершей моей, Австралийкой, оказалась М. Ценовская, кончавшая тогда театральную школу МХТ.

Руководил постановкой Алексей Михайлович Грановский — главный режиссер ГОСЕТа[25]. Он восседал в одной из центральных лож, возвышавшихся над ареной. Окруженный целым штатом помощников, ассистентов и консультантов, красивый, статный блондин с надменным лицом, он смахивал на кого-то из молодых преуспевающих наполеоновских маршалов. Не хватало лишь шитого золотом воротника и треуголки с плюмажем. А внизу, по всему кругу арены, стояли помощники, с тетрадями в руках, большей частью немцы, прошедшие школу М. Рейнгардта и приехавшие в Москву для прохождения практики. Они ведали входами и выходами, расстановкой групп, движением актерских колонн. На них, между прочим, лежали и суфлерские обязанности. Грановский зычно командовал в мегафон, и все пространство, с лестницами, трапами, переходами, вплоть до верхней сцены, приходило в движение, перестраивалось, то пустея, то вновь заполняясь толпой участников. Репетиции были похожи на подготовку к торжественному параду или военные маневры на пересеченной местности. Среди исполнителей помню С. Михоэлса и Н. Рахманова из Музыкальной студии МХТ под руководством Вл. И. Немировича-Данченко, а Вельзевула играл, танцевал и даже пел В. Канцель. Музыка, написанная для {145} немецкого варианта «Мистерии-буфф» композитором Ю. С. Сахновским и предназначенная для струнного и духового оркестров, отличалась эффектной инструментовкой и бурными ритмами.

Вообще все представление носило характер помпезного, масштабного и довольно диковинного зрелища. Нас с Ценовской облачили в темно-коричневое трико, нацепили какие-то перья, прикрепили даже кольца к носу, а в руки дали не то копья, не то бумеранги. Мы должны были изображать робких, напуганных мировой катастрофой беспомощных дикарей, морально превосходящих алчных акул империализма. Все шло благополучно, стоящие вблизи немецкие помрежи нас хвалили, но на одной из черновых генеральных репетиций я допустил промах — очевидно, переусердствовал в демонстрации австралийского темперамента. По ходу действия нам с Ценовской предстояло ползти через всю арену прямо на животе, чтобы заткнуть пальцами дыру, извергавшую вселенский потоп. Ползли мы под музыку — струнное тремоло, трубные звуки и барабанная дробь. В это время мы двое привлекали к себе внимание всех ярусов цирка, и я ощущал некий отважный подъем. Не рассчитал и… дополз до места раньше, чем нужно, а заткнуть пальцем дырку надо было на финальном аккорде. Сидя на корточках, я поднял руку и стал размахивать ею, чтобы отсчитать оставшиеся такты. Около меня примостилась моя напарница. И вдруг на весь цирк раздался в мегафон грозный голос Грановского:

— Отставить! Кто поручил вам дирижировать оркестром? Кто разрешил вам брать на себя чужие функции?

Я хотел что-то пролепетать в ответ со дна арены, но Грановский меня резко перебил:

— Я не собираюсь вступать с вами в дискуссию! Назад к барьеру! Весь эпизод сначала. Приготовились, начали!

Заиграла музыка, и мы с Ценовской опять поползли, усердно взрывая песок ногтями, плечами и животом. На {146} сей раз наш дуэт прошел не только успешно, но и блестяще, ибо мы, эффектно заткнув дыру, были награждены аплодисментами участников и кое-кого из допущенных на репетицию зрителей. Больше в течение генеральной остановок не происходило.

— Лишь мы с вами ухитрились задержать действие, — сказал я Ценовской, чувствуя себя немного виноватым.

— А вы считайте, что мы сыграли «на бис», — ответила моя находчивая партнерша, счищая тушь со своих австралийских ресниц.

Репетиции проходили только ночью, после окончания представления, когда его участники расходились на отдых. Вновь зажигались огни, и помещение заполнялось другим составом исполнителей. Коренные обитатели цирка, потревоженные в своих клетках и конюшнях, реагировали на это нашествие либо протестующим лаем, либо неодобрительным подвыванием, либо нервным храпом и дробным топотом копыт по дощатому настилу. Иногда приходилось подолгу ожидать выхода, и мы коротали часы в буфете, который по тем временам был довольно обилен, или в коридоре, примыкавшем к арене. Тут заводились знакомства, сколачивались коллективы, намечались подходящие «халтуры». Возникала как бы сама собой актерская биржа, с ажиотажем, конкуренцией, старыми обидами. Тут велись пылкие споры, выдавались аттестации, критиковались режиссеры и их фавориты, обсуждались творческие стили, причем основным предметом обсуждений служила «система» Станиславского. Стоял июнь, ночи были короткие и светлые. Мы выходили на тротуар перед цирком в костюмах и гриме — редкие прохожие поглядывали на нас с любопытством и даже некоторым опасением.

Репетиции, длительные, ночные, не вызывали усталости, по крайней мере у меня. Я чувствовал себя возбужденным, бодрым, вроде бы окрепшим. И оттого запомнил их гораздо четче, чем сами спектакли, которых, правда, состоялось немного. Усталость приходила только днем, при {147} ярком свете летнего солнца. Становилось трудно рассуждать, отвечать на вопросы, даже умыться стоило заметных усилий. Придя и наспех раздевшись, я валился с ног и сразу тонул в мутной пучине сна.

Мне снилось, будто Грановский глубоко засовывает свои холеные пальцы в мое горло, я задыхаюсь, а он кричит над самым ухом:

— Что же вы не дирижируете? На нас смотрит вся Австралия! Дирижируйте, черт вас дери!

Я просыпался и с минуту лежал неподвижно, пока не осознавал с чувством огромного облегчения, что все это было лишь во сне. А ночью я снова шел на Цветной бульвар — в цирк, на репетицию…

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒