{160} Глава четвертая Актеры старого театра: Ф. П. Горев, М. Т. Иванов-Козельский, А. К. Любский, Г. А. Выходцев и А. Н. Островский. 3 страница

— Нови молодой артисто? Здрав!

Предлагает сигару.

— Курит? Квартир здесь?

Разговорились. Узнав, что я один, еще не устроился, он пригласил меня к себе на «бутыл пив». Помещение, занимаемое им, состояло из трех больших комнат. По стенам шкафы, наполненные шлемами, мечами, коронами, кирасами, латами. Все это блестело, отделка каждой вещи была замечательна по своей филигранности.

Конечно, это была бутафория, но вещи сделаны были так прекрасно, что даже вблизи производили впечатление подлинных.

Магазари обладал всевозможными талантами: прекрасный художник-декоратор, скульптор, певец, портретист. {148} Он работал целые дни и летом, и зимою. Работал без принуждения. Он рисовал или лепил вещь не потому, что она была нужна, или была ему заказана. Руки его искали деятельности, ему невыносимо было безделье. Из пустяков он делал великолепие. Для драмы «Самозванец Луба» требовалась декорация, изображающая зимний лес, и в руках Магазари обрывки старого замызганного холста превращались в стволы деревьев. Вся сцена завалена снегом. Бугры, горы снега, в которых утопают стволы деревьев, а эта снеговая масса сделана из сотни старых, склеенных между собой, афиш. Мазки кистью, точка, освещенная светом искусно скрытой керосиновой лампы, создавали полную иллюзию. Поднимался занавес, и перед вашими глазами было настоящее художественное произведение. Шлем, латы, наножники Ахилла, корона Агамемнона — все это производило впечатление настоящего, неподдельного. Мебель, шкафы, как и всю бутафорию, Магазари делал из папье-маше. Всюду, везде чувствовалась рука художника, его талант.

Целые поезда железной дороги в «Путешествии вокруг света», подплывающие пароходы, битком набитые пассажирами, воздвигал он на сцене, вызывая всеобщее удивление. Первый план палубы занимался актерами и сотрудниками, а задний — движущимися картонными головками в шляпах, фуражках. Магазари помещался между поддельными пассажирами и одним движением рукоятки заставлял картонные головы делать повороты, наклоняться. Получалась полная иллюзия массы людей, ожидающих остановки парохода перед Ливерпульской пристанью.

Театру все это обходилось гроши. Когда у Магазари, только что пришедшего в театр, спросили, какое жалованье он хочет получать, он сказал: «Дай немножко {149} деньга, я поживу, соображу и скажу, сколько».

Через несколько времени он «сообразил», что на жизнь ему надо 60 рубл. в месяц, и этот оклад получал в течение всех 10 лет, которые он работал в Житомире до нас, и такой же суммой, вероятно, довольствовался до конца своей жизни.

Киевский антрепренер Сетов, прослышав о житомирском «чуде», пригласил нашего художника в свой Киевский Большой оперный театр, но Магазари ответил, что ему хорошо здесь, и отказался от приглашения.

Прошло почти шестьдесят лет с тех пор, как я расстался с этим замечательным талантом, с этим всем своим существом театральным человеком, и память о нем сохранила неизгладимое воспоминание. Как сейчас вижу его: высокий, стройный, прекрасные глаза, седеющая эспаньолка, курчавые усы, шапка серых кудрей на голове; за работой — в короткой куртке, туфлях, непременно поющий мотив популярной оперы; на улице в драповом плаще, которым несколько театрально драпировал свою фигуру.

* * *

Три года моей работы в театре прошли благополучно. Пока я встречал большею частью добрых, хороших людей, хороших, любящих свое дело артистов, всегда готовых помочь своими советами, указаниями молодому начинающему актеру. Закулисная жизнь шла ровно, спокойно, и беспокоились, волновались, горячились только на репетициях.

Но вот наступил сезон 1876 – 77 года. Работа в прошлом сезоне с Деккер-Шенком принесла мне пользу, выдвинула меня на более заметное место. Я это ощутил в том, что правительственный директор Житомирского театра рекомендовал меня новому антрепренеру {150} Савину, от которого я получил приглашение и принял его.

Во второй сезон своей работы в Житомире я впервые столкнулся с печальной стороной театральной жизни. Антрепренер Савин — первый муж М. Г. Савиной, с которым она к этому времени уже рассталась навсегда, был грубым, дерзким, невоздержанным, да и не желающим воздерживаться в своих отвратительных поступках по отношению к служащим у него артистам, человеком.

Вот моя первая с ним встреча. В первый день моего приезда в Житомир я пошел к нему на квартиру заявить о своем приезде. Вхожу в переднюю, стучусь.

— Кто? — нетерпеливо-резко спрашивает голос из-за двери.

— Только что приехавший актер Синельников к антрепренеру Савину представиться.

— Подождите, — отвечает тот же голос.

Жду минут 10-15, в течение которых слышу размеренные шаги гуляющего из угла в угол человека. Наконец, в полуоткрытой двери появляется тучная фигура, несколько секунд смотрит мне в глаза, затем повелительным тоном произносит:

— Идите на сцену. Там у помощника возьмете роли, которые вам назначены.

Сказав последнее слово, захлопнул дверь… и мое первое свидание с ним было окончено. Я остолбенел: ничего подобного за все эти три года я не встречал и не наблюдал. Я полетел на сцену, чтобы отыскать единственного знакомого товарища — Фабианского, кроме которого в полностью обновленной труппе я никого не знал. Он уже успел познакомиться с прелестями, ожидавшими меня. Оказывается, что Савин появляется на репетициях только затем, чтобы накричать, {151} оскорбить кого-нибудь из служащих или актеров, что он никому не отвечает на поклон, а тем более не протягивает руки. Всех называет только по фамилии. Никаких объяснений, касающихся дела, пьес, ролей. К желающему объясниться он поворачивает спину и уходит в свою комнату. Труппа бедствует. Самое большое жалованье — сто рублей — получает актриса, играющая первые роли, остальные оклады — от 15 до 50 рублей.

Житомир в 150 верстах от Киева и Бердичева. Железной дороги нет. В труппе почти все молодежь, ни у кого ни гроша. Жалованье выдается по рублю, по два. Каждый чувствует себя в отчаянном и безысходном положении. Два‑ три наушника, прислужника. Каждый день неприятности, крик. Репетиции беспорядочные, никто их не ведет. Роли раздаются как попало. Савин появляется в ложе:

— Почему не репетируют?

— Сейчас только кончили акт, небольшой антракт.

— Репетировать сейчас же, — кричит повелительно Савин, — я вам покажу антракт! Я плачу деньги за работу, а не за антракты!

Бежать, уехать — первое, что приходит в голову. Но куда? Я, например, приехал в Житомир без одной копейки. В первый же день приезда я не знал, на что пообедать. Идя знакомиться с антрепренером, я, конечно, намерен был взять авансом рублей десять, но после такого «приема», какие могли быть разговоры об авансе?

На дворе конец сентября. Нужны деньги добраться до железной дороги, да и по железной дороге даром не повезут. Дома, в семье, ждут от меня присылки нескольких рублей, там тоже голодно.

Вмешательство директора Деденцова облегчило нам возможность получения жалованья не рублями, {152} как это имел обыкновение практиковать Савин, а по истечении полумесяца полностью все, что причитается. В отношении актрис Савин не стеснялся. Ходили самые отвратительные слухи. Был такой эпизод: молоденькая актриса, занимавшая амплуа инженю, получает роль старухи. Она не берет и говорит помощнику, что это, вероятно, ошибка. Помощник идет к Савину, а актриса продолжает репетировать. В ложе появляется Савин с криком:

— Вы, такая-то! — Называет фамилию. — Никакой ошибки нет. Извольте взять назначенную роль, а не возьмете — можете убираться из театра.

Артистка сквозь слезы кричит:

— Убраться мне некуда, роль возьму, а на предлагаемые вами гадости — не пойду. Все будут знать гнусную подкладку вашего поступка!

Савин исчез, а нам не надо было объяснять «гнусной подкладки» — все поняли, в чем дело.

Нынешний актер скажет: «Почему же терпели этот гнет 20 – 25 человек, почему не протестовали, почему не жаловались, не обращались к общественности? » Но, ведь, все это происходило в 1876 году; тогда не было еще никаких организаций, где бы хоть как-нибудь защищались права актера. Общество относилось к актеру полупрезрительно. Правда, можно было жаловаться мировому, но все, что он мог сделать — присудить за грубое обращение штраф в 3 рубля. Бессмысленное назначение ролей обжаловать было негде. В контрактах стояло, что роли распределяются по назначению антрепренера. Прежде, чем заплатить тобою же заработанные деньги, заставят тебя ожидать их без конца в передней. Кому на это жаловаться? Театральных газет, журналов тогда не существовало, в Житомире же выходила одна только правительственная газета «Волынские губернские ведомости», {153} которых никакие общественные вопросы не касались. Защиты не было. Единственное, что оставалось делать, — терпеть в ожидании конца сезона.

Скопив путем отчаянной экономии за весь сезон 100 – 150 рублей, большая часть товарищей, по обычаю того времени, помчалась на актерский рынок — в Москву, устраиваться на предстоящие летний и зимний сезоны.

Лето 1877 г. я работал в Николаеве, получал уже 75 рублей. Здесь я впервые сыграл Пикилло в «Птичках певчих», Париса в «Прекрасной Елене», «Зеленый остров» и другие ответственные роли в опереттах и комедиях. Здесь было начало моих сценических успехов, породивших сознание, что большая работа приносит мне пользу. Здесь под наблюдением гастролировавшего П. А. Никитина я приготовил Молчалина («Горе от ума»), Лаэрта («Гамлет»). Здесь впервые я разучиваю и играю водевили («Не бывать бы счастью», «66», «Любовное зелье» и др. ).

Грациозная, миловидная, с хорошо поставленным голосом, М. М. Крузова — моя партнерша. Работали вдвоем без устали. Сдадим один водевиль, сейчас же принимаемся за другой, выбирая пьески по своему желанию. Выучим, заявим, что готовы — назначают репетиции с оркестром и через несколько дней показываем его публике.

На наших репетициях неизменно присутствует старая артистка Петрова. Красивая, представительная, совершенно белые волосы, когда-то крепостная актриса, она в отдаленное время занимала амплуа «субреток» и играла все «певучие роли». К тому времени, когда я с ней встретился, она играла роли характерные — комических старух и барынь-крепостниц.

— Их я знаю, им я когда-то служила, — говорила она, — их я хорошо изучила.

{154} И действительно, роли напыщенных, своенравных барынь, злых крепостниц (Простакова в «Недоросле») она играла великолепно. Но что самое удивительное — эта хорошая актриса была безграмотна: читать и писать она не умела. Умная, добродушная, накопившая за свою долгую жизнь большой сценический опыт, она до глубокой старости не научилась грамоте. Обладая феноменальной памятью и большим природным умом, она быстро запоминала читаемый ей вслух текст роли и вникала в смысл пьесы. Прежде читал ей муж, а теперь — ее родственница, довольно образованная девушка. И эта умная женщина и способная актриса оставалась неграмотной потому, что кто-то когда-то ей предсказал, что если она научится грамоте, ее ждет несчастье, а, может быть, и смерть.

П. А. Никитин говорил мне, что он был поражен ее сообразительностью, как быстро она ориентировалась, находилась, придумывала детали.

— А я в этом месте вот что сделаю!

— Нет, это не идет, нужно придумать другое! Текст роли усваивала очень скоро. Просила пьесу читать ей три-четыре раза. Являлась на репетицию с полным знанием текста, да еще помогала товарищам своими советами. Советами ее пользовались и я с Крузовой, разучивая новые для нас водевили.

На зимний сезон 1877 – 78 г. я остался в Николаеве. Антрепренером был расчетливый и скупай Михаил Андреевич Максимов, о котором я уже писал.

Труппа собралась прекрасная. Репертуар состоял, как и во всей тогдашней провинции, из драм, комедий, оперетт и водевилей.

И драму, и оперетту играли одни и те же актеры. В Одессе я видел «Елену Прекрасную» в составе таких исполнителей: Елена — Аграмова (она же играла {157} Марию Стюарт), Менелай — Милославский, накануне выступавший в роли короля Лира, Парис — Горев (он играл тогда и Чацкого, и Армана Дюваля в «Даме с камелиями»), Агамемнон — Киселевский, Ахилл — Рютчи (прекрасно игравший Фердинанда в «Коварство и любовь»), Орест — Лукашевич (героиня в популярных в то время пьесах Дьяченко), Калхас — Протасов (превосходный актер на роли комические и характерные).

Также и в нашей николаевской труппе актеры, сегодня игравшие в драмах, завтра пели в опереттах.

Здесь, в Николаеве, я впервые встретился с молодым, талантливым Сережей Пальмом. Пальм был воспитанный, образованный человек, сын петрашевца, человека большой культуры. Сережа Пальм в то время производил на всех прекрасное впечатление, — и как человек, и как актер. И как глубоко я был огорчен, когда лет через тридцать после нашей встречи в Николаеве я увидел его балаганным шутом в каком-то пошлейшем фарсе. Он ломался, говорил и делал всякие неприличия. Право, я чуть не заплакал: этот фигляр был тот Сережа Пальм, которому все пророчили прекрасную будущность и который так безжалостно растоптал свое прекрасное дарование!

В Николаеве же служили: Кольцова — великолепная певица (в скором будущем жена С. А. Пальма), Григорий Ставрович Вальяно — актер, режиссер и переводчик популярных, ныне классических, оперетт, я, Чужбинов, в это время тоже начинавший свою карьеру, Пальм, Лихомский. Мы не знали устали и с охотой шли за неутомимым режиссером Г. С. Вальяно. «Жирофле-Жирофля» сменялся «Мадам Анго». Вслед за «Креолкой» ставились «Прекрасная Галатея», «Чайный цветок», «Перикола». Наша работа увлекла молодых евреев-хористов, среди которых {158} было много хороших голосов. Они буквально не выходили из театра и усиленно, с любовью, с желанием, разучивали свои партии. Красивые хоры — моряков из «Креолки» и хор третьего акта «Жирофле» — наши хористы исполняли с неизменным успехом в дивертисментах и концертных отделениях. Прекрасное время, с радостью его вспоминаю!

В этом же году я сыграл Молчалина, Лаэрта, несколько ролей текущего репертуара и десять новых для меня ролей в опереттах. Великим постом, после целого года усиленной и плодотворной работы, я поехал отдохнуть к матушке в Харьков.

Лето 1878 г. прошло для меня под знаком материального и сценического успеха. В Харькове тогда функционировали три летних театра. Антрепренерам этих театров мои товарищи указали на меня, как на премьера в оперетте, у которого в репертуаре 15 теноровых партий. Антрепренеры обратились ко мне с приглашениями. Я не решался принимать их предложений, так как не хотел быть связанным контрактом с людьми, ничего общего с искусством не имеющими.

В это время в Харьков из Москвы возвратился актер Калинович, который ездил туда по поручению одного из антрепренеров собрать на лето опереточную труппу. Примадонна, комики были приглашены хорошие, но тенора в Москве, да и нигде, не оказав лось. Все, какие были, были законтрактованы Лентовским для Москвы.

Калинович пришел ко мне с таким предложением: «Ты не хочешь связывать себя ни с кем из харьковских антрепренеров, а они без тебя не могут обойтись. Сделай так, объяви им, что, не желая связывать себя постоянной службой, ты в этом сезоне будешь появляться на сцене в качестве гастролера».

{159} На первые три гастроли меня пригласил антрепренер сада «Ливадия». Мой успех и полные сборы соблазнили и других антрепренеров и я, не выезжая из Харькова, не связывая себя ничем с людьми совершенно чуждыми театру, даже никогда не встречаясь с ними, гастролировал целое лето в трех театрах, получая за каждое выступление по пятидесяти рублей. Появлялись на афише «Птички певчие» — полный сбор был обеспечен.

* * *

Первое пятилетие моей сценической работы прошло под знаком успеха. Встреча с талантливыми артистами, хорошими, отзывчивыми людьми, готовыми всячески помочь начинающей молодежи, дала мне многое. С первых же шагов моей сценической деятельности я окунулся в атмосферу труда, любви к искусству. Желая идти вперед, работая без устали, к концу пятилетия моей деятельности я познал успех артиста.

Роль Пикилло в «Птичках певчих» дала мне это счастье. В этой роли я любил, ревновал, мстил, решался на самоубийство, негодовал, был пьян, рыдал, смеялся, — и все это мне удавалось, все это было от искусства. Выступление в этой роли был праздник моей души. Сознание, что масса людей собралась, чтобы смотреть мое мастерство, — а это было так, — делало меня счастливым.

{160} Глава четвертая Актеры старого театра: Ф. П. Горев, М. Т. Иванов-Козельский, А. К. Любский, Г. А. Выходцев и А. Н. Островский.

Харьковский летний сезон 1878 года был для меня экзаменом на аттестат сценической зрелости. Учиться я не прекращал всю мою жизнь, но предшествующие годы были для меня годами учебы прежде всего. Я больше присматривался к своим старшим товарищам, чем работал самостоятельно. Я старался дорасти до них, научиться их мастерству, еще не давая себе ясного отчета, что из этого мастерства полезно и нужно для театра, а что устарело, что может пригодиться мне и против чего следует бороться.

Успех окрылил меня. Я почувствовал себя на сцене не учеником, а равноправным и даже нужным членом труппы. К этому времени оформились и мок взгляды на театр. Я понял, что не все в нем одинаково хорошо, что много в нашем театре было дурного, вызванного его ненормальным положением в тогдашнем обществе. Неблагоприятные условия, создавшие невозможность продуктивной актерской работы, {161} спешка, спекуляция антрепренеров, непосильные требования владельцев театров, невзыскательность публики породили штампы, которые задерживали рост театра. И лучшие его представители вели борьбу с этим штампом, стараясь в своей работе уйти от условий и примитивной «театральности» к жизни, правде и естественности.

Я присоединился к этой борьбе, и с этого времени мое положение в театре, мое отношение к нему стало иным. Я не подчинялся установившемуся до меня укладу театральной жизни, а старался его видоизменить, старался улучшить, внести в него то новое, что, как мне казалось, способно было сделать театр выше, лучше, художественнее.

И не всегда я был одинок в этой борьбе. Иногда я встречал не только поддержку своих единомышленников, но и образцы, которым следовал. Находились люди, понимавшие, что нужно бороться за освобождение театра от десятками лет накопившегося безобразия, которое почему-то принимали за искусство.

И вот прежде, чем перейти к дальнейшему рассказу о следующем периоде моей жизни, мне хочется остановиться на моих встречах с актерами старого театра. Они были порождены им, от него они взяли все хорошее и дурное.

В конце 60‑ х, в начале 70‑ х годов прошлого века за кулисами Харьковского драматического театра появился в качестве статиста и помощника реквизитора красивый, плоха одетый мальчик.

Вначале туго приходилось красавцу-мальчику. Ночлега не было. Часто прятался в темном притворе монастырской церкви, где служба кончалась очень поздно. Церковь запирали, запирали в ней и бесприютного мальчика. На утро он был опять в театре, бегал по городу, собирая реквизит.

{162} Как-то его заметили в толпе статистов, поощрили, дали кой-какое жалованье.

Так начинал свою театральную карьеру актер исключительного дарования — Федор Петрович Горев.

В 1873 – 74 году о Гореве уже говорили, как о замечательном явлении в театре. Красота помогла его успеху в незатейливых ролях старого репертуара. Прекрасный тембр голоса, высокая статная фигура — лучших внешних данных для амплуа первого любовника не сыскать. Но что главное: внешность помогла несомненному таланту.

Режиссер Милославский первое время не подпускал Горева к Чацкому, Гамлету и другим ролям, где требовалась вдумчивая работа образованного человека, но считал Горева находкой для какого-нибудь де-Мопра в «Ришелье», де-Бонди в «Двух сиротках». Пылкий монолог, сказанный богато одаренным актером, вызывал восторг зрителей.

Вдруг среди актеров разносится слух: «Гореву дали дебют в Александринке». Я присутствовал на этом дебюте: он играл роль Армана Дюваля в «Даме с камелиями», при чем Маргаритой была М. Г. Савина.

На сцене много действующих лиц и среди них — юноша в глубине сцены. Глаза юноши не отрываются от Маргариты. Юноша своим видом невольно приковывает к себе внимание зрителя: «Это герой, это влюбленный! » Весь вечер молодой дебютант срывает аплодисменты.

Горев имеет успех, о Гореве заговорили в столицах. Все давалось этому человеку так, походя. О труде не было и помину.

Но потом наступили годы, в которые «любовник» меняет, амплуа, переходя на изображение людей стареющих и даже стариков, когда пришлось подводить {163} итоги опыта, техники, выработки, когда внешность потускнела и не способна была выручить. Тогда, оглядываясь на пройденные двадцать лет, вспоминая легкость, с которой доставались сценические и жизненные триумфы, прожигание жизни, чем с избытком пользовался наш красавец, пришлось убедиться, как непрочно дарование артиста без усиленного труда. В конце жизни засветятся кое-какие проблески былого, но это только мгновения, которые подмечали мы, знающие его прекрасное прошлое. Непосвященный же зритель проходил мимо вспышки, удивляясь, что хорошего находили в Гореве?

Какая разница между Ф. П. Горевым, с одной стороны, и Александром Павловичем Ленским и Александром Ивановичем Южиным — с другой!

И А. П. Ленский, и А. И. Южин — образованные труженики, всю трудовую жизнь отдавали искусству, в последние годы своей многолетней жизни поражали зрителя своими сценическими завоеваниями. Все трое в течение нескольких десятков лет выступали вместе на сцене Московского Малого театра, но Южин и Ленский работали, Горев — прожигал жизнь.

* * *

В начале 70‑ х годов прошлого века на сцене Харьковского драматического театра появилась незаметная фигура вновь приглашенного актера на роли вторых любовников. Ни публика, ни актеры не обратили ни малейшего внимания на нелюдимого, некрасивого, плохо одетого человека, незаметно выступавшего в жалких ролях злосчастного амплуа.

И фамилия его была такая же невзрачная, — Иванов.

В уборной, одеваясь с товарищами, он больше молчал. Входил, одевался и уходил незаметно.

{164} В октябре или ноябре, в дождливый ненастный вечер состоялся бенефис незаметного актера. Пустота в театре была вопиющая, даже на галерее сидело не более десяти-пятнадцати человек. Шла пьеса «В мире жить — мирское творить».

Публика скучала, но вдруг что-то случилось: со сцены повеяло чем-то, что сразу вызвало внимание зрителя. Зазвучал сильный, наполненный правдой голос, неподдельная драма происходила перед зрителем. Аплодисменты покрыли прекрасно сыгранную сцену. За кулисами недоумение: «Кому аплодируют? »

Не допускают и мысли, что успех принадлежит Иванову.

На его счастье на галерее находились студенты университета, люди образованные, умные, любящие и знающие театр, чуткие ко всякому проявлению таланта. После спектакля, в котором Иванов имел выдающийся успех, студенты пришли на сцену — знакомиться с Ивановым.

И с этого вечера жизнь незаметного человека изменяется. Меняется отношение к нему за кулисами. Васильев-Гладков настоятельно требует постановки пьес, в которых видные роли играет Иванов. Для него ставится «Доходное место», возобновляется «Горе от ума». Публика заинтересована новым актером, «Горе от ума» делает полный сбор. Успех Иванова укрепляется.

Мой товарищ, живший в одном коридоре с Ивановым, говорит, что у него во все свободные от работы в театре часы идут занятия и работа. Студенты читают ему книги. Переводят с немецкого, английского. Проходят с ним Гамлета, изучают Гервинуса. Иванов, оставаясь один, целые ночи читает, учит. Крепкий чай истребляется безжалостно — чтобы не заснуть.

{165} На второй сезон Иванов получает 250 рублей — большой оклад для того времени. В свой бенефис ставит «Гамлета». Роль разучена по разным переводам. Сбор и прием — прекрасные, но Иванов недоволен своим исполнением. Роль, по мнению его и его друзей, требует еще проработки. И он совершает поступок, не знающий себе примера в летописях театра того времени: отказывается играть во второй раз, несмотря на то, что билеты и на второй спектакль разобраны.

Старик Дюков поражен. Он не может себе представить — как это можно отказаться от сбора только потому, что актер недоволен своим исполнением. Происходит бурное объяснение. Иванов не идет ни на какие доводы, выходит из дела, уезжает в Москву, в частный театр, уходит оттуда в Одессу. Работа, самообразование продолжаются.

В Одессу приезжает на гастроли Сальвини. Иванов просит антрепренера освободить его от участия в спектаклях на время гастролей гениального трагика. Антрепренер не соглашается. Иванов платит неустойку, оставляет службу, каждодневно смотрит Сальвини, а затем, отказавшись от ангажементов, целый год усиленно занимается разучиванием классических ролей.

Друзья ему помогают.

И вот, в Одессе объявляются первые гастрольные спектакли молодого артиста, теперь уже — Иванова-Козельского. Шейлок, Франц, Корадо, Гамлет, Кин, Фердинанд, Арбенин. Успех небывалый. Не было городка, куда бы ни позвали Иванова-Козельского. Везде овации, везде полные сборы. То же в Петербурге, в Москве.

Так проходит несколько лет. За это время прибавилось несколько хорошо сделанных ролей. Потрясающее впечатление производит исполнение роли в {166} мелодраме «От судьбы не уйдешь». Роль несчастного, выпущенного из одиночного заключения, где он, не разговаривая ни с кем, просидел 15 лет. Роль разработана великолепно. Актерское мастерство — изумительное.

В 1883 году я встретился с ним в Казани. Здесь гастроли проходили с обычным успехом. Потом, летом 1888 года — в Симферополе. Носится слух, что семейная драма очень повлияла на психику Козельского, и что на сцене он уж «не тот».

В 1893 году я снова встретился с ним, и… где, куда исчезло прекрасное дарование? Нельзя даже вообразить, что перед тобой — Иванов-Козельский. Что прежде удивляло, потрясало, трогало до слез — ныне бледно, скучно, неузнаваемо.

Вскоре его поместили в дом умалишенных, где он, несколько лет спустя, умер, никого не узнавая и никогда не вспоминая о театре.

* * *

1869 – 70 год.

— Ты был вчера в театре, смотрел Любского? — спрашивали друг у друга гимназисты на большой и малых «переменах».

— Посмотри, замечательно!

Общее желание охватило нас, напрягались все силы, во что бы то ни стало — побывать в театре «на Любеком». Узнали, что он каждый день, в 4-5 часов гуляет в садике на Екатеринославской улице. Студенты, гимназисты наполняют садик, пожирая глазами гуляющего мужчину представительной наружности: брюнет, длинные волосы, черная шляпа, лакированные ботфорты, изящное светлое пальто, сигара во рту, и на цепочке небольшая собака. С час он гуляет молча, взгляд сосредоточенный. Молодое с крупными {169} чертами лицо. Направляется к выходу и в момент ухода из садика вслед ему раздаются аплодисменты молодежи.

В толпе я был, видел гуляющего Любского, но в театр не попал. Только слышал восторги товарищей-гимназистов.

1873 – 74 год. Я на сцене. Ожидается гастроль Любского. Предвкушаю удовольствие. Любский на репетиции. Как изменилось его лицо за эти 3‑ 4 года, после его отъезда из Харькова.

Слышу разговор старых товарищей:

— Постарел, увлекся успехом, кутит!

Вечером — «Разбойники» Шиллера. Любский — Франц. Поднялся занавес — Любский на сцене: бледное лицо, его римский профиль превратился в профиль курносого человека, похож на Павла I. Начинает речь вкрадчивым тихим тенорком, походка мягкая. Очень заботится о покое отца: поправляет диванную подушку, ножную скамейку, запахивает бархатный халат.

Аплодисментами приветствует зрительный зал любимого артиста. Я, одетый на общий выход, за кулисами стою около сосредоточенно следящего за тем, что делается на сцене, Васильева-Гладкова.

— Хорошо, все прежний, — говорит Васильев-Гладков близстоящим товарищам.

Чтение письма Васильев-Гладков сопровождает шепотом: «отлично».

Любский — великолепный Франц, Любский — все тот же.

За кулисами и у публики — огромный успех.

Целый месяц проходят гастроли талантливого трагика. В этот приезд он показал себя и как актер комедии, сыграв роль Риголяра в комедии-оперетте «Все мы жаждем любви». Живость, веселье, куплеты, хороший, {170} баритонального оттенка, голос — прибавил новый триумф Любскому. Но за кулисами пошел разговор о послеспектакльных кутежах. Серьезные люди (Васильев-Гладков, Николин) выражают сожаление, досадуют: прежде этого не было.

Лето 1877 года. Я работаю в Николаеве. Гастроли Любского. Встреча его с старухой Петровой.

— Да тебя узнать нельзя! Куда же ты девал свою красоту? Да это не ты… — говорила Петрова.

— Что поделаешь, — отвечал Любский, сильно постаревший, неряшливо одетый, с глубокими морщинами на лице. — Жизнь!

— Врешь, не жизнь. У тебя жизнь должна быть прекрасна. Такой талант! Сам себя губишь водкой, — говорит правдивая старушка. — Поживи у нас, может, я тебя исправлю.

Но милая старушка не исправила губившего себя и свой замечательный талант артиста. После спектакля мы, ужинающие актеры, видели одиноко сидящего за столиком старика, истребляющего в большом количестве водку, а затем пьяной походкой старик спускался вниз на берег Буга, ложился и засыпал. Мы все это проследили. Утром — вялая репетиция, вечером — вялое исполнение, ночью — опять алкоголь.

1885 год. Товарищи позвали меня на один пасхальный месяц поработать в Саратове. Новая встреча с Любским. Он был старым любимцем Саратова, который за прошлое прощал ему грехи настоящего.

Любский остался здесь после зимнего сезона. В весенний разлив Волги он перебирался в свою лодку, в которой поселялся до заморозков. У него был приятель извозчик, который возил его во всякую погоду из театра к лодке, и старый матрос, который заботился о питании и питье. Вместе они напивались, вместе отплывали на рыбную ловлю.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒