{160} Глава четвертая Актеры старого театра: Ф. П. Горев, М. Т. Иванов-Козельский, А. К. Любский, Г. А. Выходцев и А. Н. Островский. 2 страница

В то же время в Харькове открывался другой театр — Никифора Новикова. Там шло «Коварство и любовь» с незабываемым составом артистов: Президент — Милославский, Фердинанд — Рютчи, Миллер — Никифор Новиков, фон-Кальб — Аркадий Большаков, Вурм — Любский, Луиза — Юлия Лаврова, леди Мильфорд — Волгина.

Эти две труппы были сосредоточены в одном только Харькове, а в Одессе, Киеве, Казани — там тоже возникали прекрасные театры, ставились прекрасные спектакли, рождались прекрасные дарования. Театр увлекал, очаровывал, и впечатлительная молодежь бросала все, посвящая себя сцене.

Ни театральных школ, ни театральной литературы тогда не было. Мы шли непосредственно в театр и учились на опыте старших товарищей. Учебу нам заменяли репетиции.

Я уже упоминал о той форме коллективной режиссуры, которую принимала в Харьковском театре того времени работа над спектаклем. Я прислушивался к {125} каждому слову, к каждому замечанию. На моих глазах, вследствие советов, указаний всего коллектива, участников спектакля, изменялась и принимала другое толкование фраза, слово, целые сцены. Я видел, как с каждой репетицией каждая роль делалась все выпуклее, обрастала деталями, и наконец рождался тип. Репетиций, сравнительно с настоящим временем, было очень мало, но они были так продуктивны, так показательны. Советы Васильева-Гладкова, Николина я других опытных актеров и крупных мастеров были так умны и находчивы, так доказательны.

Приняв то или другое замечание, актер усаживался на целую ночь за работу и, чтобы не заснуть (так как работать приходилось после сыгранного спектакля), прибегал к крепчайшему чаю. Это уж было такое правило, так заведено: если работа на всю ночь, непременно крепкий чай — броня против сна.

На репетициях настойчиво добивались ансамбля. Во главу угла каждого спектакля ставилось актерское искусство. Плохой ансамбль, вяло, плохо играют актеры — спектакль пропал. Нет успеха — и за кулисами общая подавленность, нервы опускаются. Но вот удача — актеры какой-нибудь сценой захватили внимание публики, вот аплодисменты — куда девалась подавленное чувство, все встрепенулось, нервы поднялись.

В гуще такой работы, такой любви и отношения к делу, я делал свои первые сценические шаги в Харьковском театре, в первой половине семидесятых годов. И какая это была огромная любовь к искусству!

Что заставляло всех заботиться о каждом? Съехались актеры из разных городов, для того, чтобы, поработав сезон или два в данном театре, расстаться друг с другом и в будущем, может быть, никогда не встретиться. Но в труппе нашелся энергичный, умный, образованный человек — Васильев-Гладков, заинтересовал {126} других, все зажглись желанием помочь друг другу — и началась работа, благотворная и прекрасная работа, оставившая след, принесшая пользу каждому из участников дела. Все работали, и не считаясь со своими силами, временем, положением в театре, при чем никто в этом не был заинтересован материально: каждый получал только свою актерскую ставку, за которую он был обязан только участвовать в спектаклях.

Для меня эти репетиции, это отношение друг к другу, эти спектакли были фундаментом всей моей последующей долгой трудовой жизни. За два сезона, что я прослужил в Харьковском театре, здесь были поставлены «Горе от ума», «Дон Карлос», «Дмитрий Самозванец» (Островского), «Последняя любовь» (Островского), «Разбойники», «Гамлет», «Блуждающие огни». Остальные пьесы шли, как игранные в предыдущих сезонах и не требовавшие репетиций: мелодрамы, комедии Дьяченко, Потехина и других.

Весной труппа переехала в Елизаветград (ныне Кирово) и Херсон, а на лето — в Полтаву, на Ильинскую ярмарку.

В Полтаве мы жили в квартирах при театре, в огромном городском саду. Здесь происходило знакомство новых товарищей. Обедали и ужинали все вместе у близживущей старухи Елизаветы, пользовавшейся популярностью у нескольких поколений приезжавших на Ильинскую ярмарку актеров. Первая встреча труппы с Елизаветой обычно окружалась некоторой торжественностью. Среди сада под столетним дубом ставился стол, покрытый цветным холстом. На столе — незатейливая, но обильная, идеально чистая сервировка. Посредине стола — огромный букет полевых цветов. Елизавета, стоя у стола, встречала труппу поясным поклоном, приговаривая: к «Здоровенькi були! » Со старыми знакомыми целовалась, новых — приветствовала {127} ласковыми украинскими словами. Взглянула на меня, сказала: «Який молодий! » Затем усаживала всех, а ее дочери и внучки расставляли тарелки, наполненные традиционным борщом и жирным куском мяса. После борща следовали заварные вареники, обильно политые сметаной, бараний бок с кашей, сладкие сырники, а весь обед завершался рюмкой наливки. Этот первый обед был традицией. Он был бесплатным угощением Елизаветы, и им она встречала гостей — новую труппу.

Елизавета была хроникой прошлого полтавского театра. Она знала бесконечное число южных актеров. Воспоминания о прошлом, о любимых актерах, обедавших у нее чуть ли не в сороковых годах, воспоминания и трогательные, и полные юмора. Любимейшие актеры ее были: Милославский, Николай Хрисанфович Рыбаков, украинский актер Соленик, Дрейсих. После обеда мы всегда долго засиживались, слушая ее рассказы о прошлом. Она так любила актеров, что не раз говорила: «Я живу только два месяца в году — когда приезжают на “Ильинку” актеры».

* * *

Мне хочется вспомнить один разговор, который совершенно неожиданно произошел между мной, юношей, и старшими моими товарищами, на второй год моего поступления на сцену. Он характеризует мое отношение к театру, определившееся уже в то время.

Во время нашего пребывания в Елизаветграде мы обедали после репетиций и ужинали после спектакля, собираясь все, до одного человека, в назначенное время в кухмистерской. За столом разговоры большею частью велись между старшими товарищами. Мы, молодежь, прислушивались и только изредка осмеливались вставлять свое слово. Эти разговоры были занимательны для нас, новы, любопытны.

{128} Разговор происходил после представления модной тогда пьесы «Злоба дня», прошедшей накануне, а зимой в Харькове очень много раз. В Харькове роль Сережи Хлопонина играл с выдающимся успехом талантливый Аркадий Большаков, к этому времени ушедший из Харьковской труппы. На его место был приглашен М. В. Громов, молодой, неизвестный нам актер, который только что впервые заменил Большакова в роли Сережи. Громов знал, что Большаков талантлив, знал, что к нему присматриваются, и, видимо, боялся сравнения не в свою пользу. За ужином он как-то нервничал и громко признался, что сегодня ему было очень тяжело, трудно играть. Кто-то ответил: «А между тем, вы играли хорошо».

Разговор между Громовым и другим продолжался вполголоса, но фраза: «Большаков играл веселее, оживленнее» — долетела до меня.

— Значит, мне роль не удалась? — нервно говорит Громов, ему кто-то отвечает, но общее впечатление — Большаков играл лучше.

Не знаю, почему, но я, младший член труппы, не принимая участия в разговоре, очень волновался, и у меня невольно вырвалось: «Михаил Викторович, разрешите мне вам сказать несколько слов по поводу сыгранной вами роли Сережи».

Многие вопросительно взглянули на меня, у некоторых появилась улыбка — уж очень был я юн.

— Скажите, пожалуйста.

Бросилось в глаза улыбающееся лицо М. П. Васильева-Гладкова, помню его фразу: «Устами младенца…»

Несколько заикаясь, подыскивая выражения, я начал приблизительно так:

— Нет сомнения, что Большаков — прекрасное дарование, комизм его вне сомнения, но кто сможет отрицать, {131} что это довольно однообразный актер, что он играет, положим, купчиков на один лад (это выражение я очень запомнил). И Непутевый в «На бойком месте», и Разлюляев в «Бедности не порок» и Сережа в «Злобе дня» — все одно и то же лицо в исполнении Большакова. Вылетает на сцену развязный малый и все время старается смешить почтенную публику. Вы же, Михаил Викторович, не вылетаете, а смущенно выходите, неловко раскланиваетесь, робко, еле слышно произносите первые слова. И это верно. Иначе я не может быть, так как неотесанный москвич Сережа, попав в петербургскую гостиную большого барина, чувствует себя неловко. Тем более он должен быть смущен, оказавшись наедине с девушкой, которую он любит. Вы и смешны своей неловкостью, и вас жалеешь. Так проведена вами вся роль. Вы не задавались целью смешить, а во что бы то ни стало хотели быть правдивым, быть человеком, чего и достигли. Большаков фальшив, — вы правдивы. Когда вы выграетесь в роль, когда будете в ней «как дома», вы будете великолепным исполнителем Сережи, потому что в выявлении роли вы преследуете одну цель — быть естественным, правдивым.

Помню, что под конец моей «речи» я овладел собой и говорил твердо. Громов, все время не отрывавший от меня своих глаз, после небольшого молчания сказал: «Спасибо вам! »

— А кто вас научил отличать правду от неправды? — спросил через весь стол Васильев-Гладков.

— Вы, — ответил я ему.

— Как, когда?

— Все время, что я на сцене, я не пропустил ни одной репетиции, на которых вы учили правде, и я понемногу стал разбираться, понемногу стал отличать фальшь от правды.

{132} С юных дней я убедился, что только актер — то могучее, что делает сценическое искусство таким увлекательным, прекрасным, самым любимым из всех родов искусства. Я поставил задачей всей своей жизни культивировать, растить, чеканить актерское дарование. Через актерское дарование я проводил идею пьесы, актерским мастерством я углублял роль, сцены, выявлял общество, выведенное в данной пьесе, раскрывая всю его подноготную. Когда в двадцатых годах я не изменил своему, выработанному полувековым опытом, взгляду на художественное выявление спектакля, когда, не имея пьес, трактующих наступившую новую жизнь, пьес, отвечающих новым запросам времени, я обратился к классике, пресса за постановку шекспировской пьесы предала меня анафеме.

По газетным известиям того времени здесь узнали, что и в Художественном театре работают над «Отелло». Местный рецензент разразился громовой статьей, в которой блистала следующая фраза: «Пора наконец вбить осиновый кол в могилу Художественного театра и режиссеров толка Синельникова».

Через три года я встретил Каролину Осиповну Лукашевич, которая так же на своих с нами занятиях, на репетициях, добивалась правды. Правды в выявлении идеи пьесы, в выявлении характеров, взаимных отношений действующих. Правды в смехе, в горе, в слезах. Ловила на фальши и тотчас исправляла, воочию показывала, как надо и как не надо. Эти два учителя запомнились на всю жизнь. Я остался верен их заветам. Всю жизнь я требовал от себя и от работающих со мною правды, правды и еще раз правды.

Почти вся моя трудовая жизнь прошла в неблагоприятных условиях. Работая с увлечением, энергией, зажигаясь и зажигая других, я всегда был полон желания довести работу до конца, но никогда не достигал {133} желанного — не хватало времени. Всегда «скорее», всегда «авось». И нужно спешить, нужно торопиться: платежи, сбор. Только что поставил пьесу — сейчас же готовить другую. Репетиции днем, репетиции вечером, ночью. Репетиции сценам из пьесы, репетиции одной роли. Беседы, разъяснения. Актер не воспринимает — прибегаешь к показыванию, как нужно, чего я добиваюсь, — актер схватывает, принимает, налаживается, идем дальше. Так сезоны, годы. Выработалась манера работы, схватывание, понимание друг друга. Нынешние актеры не могут себе представить таких темпов, а старый актер не может примириться с мыслью о работе над одной пьесой 5‑ 6 месяцев. По-моему, и там, и здесь перегиб. Там надо было прибавить, здесь — убавить. Обеспеченная жизнь породила расточительность времени. Современный актер много отдыхает, мало волнуется, — работа же актера, режиссера — работа волнующая, иначе я ее себе не представляю.

В волнующей работе — счастье, радость.

В Новочеркасске я работал с прекрасным актером — Рощиным-Инсаровым. Как-то во время спектакля дал ему новую пьесу с прекрасной для него ролью.

— Почитайте!

После спектакля я очень долго работал, взглянул на часы — три. Работа над хорошей пьесой взволновала меня, долго не мог заснуть.

Вдруг стук в окно моей комнаты.

— Кто?

Опять стук. Подхожу к окну, всматриваюсь, отворяю форточку — голос Рощина-Инсарова:

— Простите, Николай Николаевич, пожалуйста, пустите меня, дело.

Впускаю. Просит прощения за беспокойство.

— Что такое?

{134} — Я прочитал пьесу. Удивительная роль. Я так взволнован, так захотелось о ней поговорить, поделиться — бросился к вам. Вы простите.

Пошел разговор о том, о другом куске роли. Оба взволнованы, хорошо взволнованы. Так же волнуясь, работали на репетициях. И сейчас радостно вспоминаю о ночном разговоре и волнующих репетиционных работах.

Но вернемся к прерванному рассказу.

После талантливого, но мало работавшего Аркадия Большакова, заменивший его Громов, очень талантливый самородок-актер, в недавнем прошлом — мальчик на побегушках у симферопольского реквизитора, обратил на себя внимание старших товарищей удивительной простотой, естественностью в исполнении комических ролей. В его игре отсутствовали фарс, шаржировка, подчеркивание; все просто и естественно, и удивительно смешно. Громов завладел любовью всего нашего коллектива, особенно полюбила его молодежь. Васильев-Гладков, указывая на него, говорил нам: «Вот настоящий талант. Смотрите, учитесь — это редкое явление».

Выступление его зимой на харьковской сцене было целым событием для харьковцев, так любивших театр. Громов сразу сделался любимцем. Здесь талант его разросся: обнаружилось огромное драматическое дарование. Из Харькова он не уезжал до конца своей короткой жизни.

Умер он 28 лет.

Громов вел нетрезвую жизнь и однажды, ранней весной, когда лед еще не совсем сошел с реки, ему пришла мысль покататься на лодке. Поехал, лодка опрокинулась, его вытащили. Последствия оказались печальные: скоротечная чахотка, и актера, талант которого напоминал Мартынова, как утверждали знавшие {135} этого великого артиста, за несколько дней до открытия зимнего сезона, похоронили на городском кладбище.

Вспоминается трогательный характерный эпизод из жизни Михаила Викторовича: в последний свой зимний сезон Громов особенно покучивал. На всех окружающих и, конечно, очень любящих талантливого актера, поведение его производило грустное впечатление. Особенно больно воспринимала это Ф. Ф. Козловская, о которой я упоминал выше. Превосходная артистка понимала, какой талант погибает. От его исполнения в «Школе женщин» Ф. Ф. Козловская была в восторге. Это было поразительно, невероятно, но Громов во время репетиций мольеровской пьесы являлся «в своем виде», трезвым, очень серьезно относился к репетиционной работе, а особенно к сценам, в которых участвовала Фанни Федоровна. Охотно повторяя то, что не удавалось, добивался лучших результатов. В спектакле он был великолепен. Радостная Козловская, обратившись к нему с похвалами, сказала: «Я уверена, что С. В. Шумский, который со мною играл роль, только что сыгранную Вами, был бы очень доволен Вашим исполнением! »

В предыдущем сезоне С. В. Шумский гастролировал в Харькове, обратил внимание на талант Ф. Ф. Козловской и особенно она ему понравилась в «Школе женщин». Он высказал это ей при всех товарищах и, целуя ее руки, произнес: — «большому таланту! »

Громов в восторге от такой похвалы на всю ночь закутил с приятелями, к великому огорчению Козловской, которая в это время решила поставить в свой бенефис только что написанную Островским пьесу «Женитьба Белугина» и хотела, чтобы Андрюшу Белугина играл непременно Громов, находя, что роль необыкновенно подходит к его исключительному дарованию. {136} Но нужна была большая работа, усидчивое, вдумчивое, большое изучение, масса оттенков, нужно было отдать роли и репетициям много времени, а разве на все это могли найтись выдержка и терпение у такого неуравновешенного человека, как Громов?

И вот на репетиции, при всех находившихся здесь товарищах, Фанни Федоровна обратилась к Громову с вопросом:

— Михаил Викторович, вы меня любите? Громов опешил. Пауза.

— Относитесь ли вы с любовью ко мне как к актрисе и товарищу?

Ф. Ф. Козловская, эта чудная артистка и чудный человек, пользовалась всеобщей любовью. Преклонялся перед нею и Громов.

В смущении, со слезами на глазах, он спрашивает:

— Почему вы это спрашиваете, дорогая Фанни Федоровна?

— А вот к чему, милый Михаил Викторович, я очень ценю ваш большой талант и только вашему таланту могу вверить великолепную роль в новой пьесе, которую я хочу поставить на свой бенефис. Роль потребует большого труда, усидчивости. Если вы меня любите, то все свободное время вы посвятите этой работе. Вот вам пьеса, вчитайтесь, отдайтесь изучению ее… Дайте мне слово!..

Громов весь изменился. Лицо его сделалось как-то строго-серьезно. Взял пьесу, поцеловал руку Козловской и ушел. Исчез. До репетиций «Женитьбы Белугина» никто, кроме Козловской, к которой он приходил для бесед по поводу роли и пьесы, нигде его не встречал. У всех товарищей напряженное состояние: выдержит или нет?

Появился на первой репетиции с безукоризненным знанием текста, перед началом репетиции обратился к {137} Васильеву-Гладкову с просьбой: «Миша, следи! » Репетиции прошли продуктивно. В спектакле — полный триумф Громова, и в награду, во время вызова, при аплодирующей публике — благодарный поцелуй Козловской.

Через несколько дней после бенефиса Фанни Федоровна умерла от несчастного случая. Нечего говорить о том горе, которое овладело всеми нами при получении неожиданного известия. На похоронах у могилы Фанни Федоровны Громов, рыдая, сказал: «Одного хотел бы я, чтобы после смерти меня похоронили рядом с покойницей».

Его желание было исполнено. Через полгода он был похоронен близ могилы любимого товарища.

После смерти Козловской остались сироты, ее трое детей, конечно, без средств. Артистка Шумская, из любви и дружбы к Фанни Федоровне, отдала весь остаток своей жизни воспитанию и заботе о сиротах. Нужны были средства на жизнь, на образование. И вот — беспримерный для тех времен случай: в Харькове и Киеве появилось воззвание известных артистов и лиц, близко стоящих к театру, о сборе средств для детей Ф. Ф. Козловской. Артисты-товарищи указали свои адреса, куда желающие могли бы направлять свои пожертвования. Ездили и ходили по домам, клубам, учреждениям с подписными листами. В Киеве, Харькове и Новочеркасске устраивались спектакли с участием Иванова-Козельского, Чарского. Васильева-Гладкова и сестры покойной, Ольги Федоровны Козловской. Ставили «Женитьбу Белугина» при переполненных сборах.

Спектакли и пожертвования дали десятки тысяч, которые позволили почтенной артистке Шуйской дать образование и, как говорится, «вывести в люди» детей замечательной артистки, удивительной женщины. {138} На весенний сезон в Елизаветград и Херсон пригласили Николая Карловича Милославского. Молва, предшествовавшая его приезду, вполне оправдалась. Его выдающееся дарование было огромного диапазона. Сегодня он — могучий русский богатырь Прокопий Ляпунов, завтра — аристократ с прекрасным французским языком, старый барин, затем — Людовик XI, а на другой день — «Гувернер», Телятев («Бешеные деньги» Островского), — и все отделано, обработано до мельчайших подробностей. Его Кречинский, «Испанский дворянин» — неповторяемы.

Потом мне приходилось часто видеть в этих-ролях подражателей, копировщиков этого большого артиста, но как все это было бледно, мелко в сравнении с оригиналом.

На спектаклях Милославского М. П. Васильев-Гладков усаживался с нами, молодежью, в ложу и в антрактах обращал наше внимание на то или другое место, на ту или другую деталь, объясняя и указывая на мастерство актера. А мастерство, как я говорил, было великое.

Весенний сезон не прошел даром. Работа бок о бок с большими артистами открывала исключительные возможности молодому актеру, желающему работать, наблюдать, воспринимать.

В Херсоне же я впервые увидел молодого красавца Ф. П. Горева, об успехах которого в Одессе так много нам говорили. Он появился в нашем театре неожиданно. Приехал из Николаева всего на два дня. Приехал, чтобы обвенчаться и похитить у нас молоденькую красавицу-актрису Лизу Воронину, в которую все мы поголовно были влюблены. Венчание было перед спектаклем, а после спектакля во дворе театра, на зеленой травке, организовали импровизированный свадебный ужин. Было весело, но не обошлось без {141} слез. Рыдал юноша Ваня Леонов, без памяти влюбленный в Лизочку Воронину. Молодежь — и девушки, и мальчики — утешали его, сочувствовали. В конце концов подошла невеста и, утешая, тоже чуть не расплакалась. Уже засветло, в 6 часов утра отходил пароход, на котором уезжали молодые. И старшее поколение, и молодежь пошли на пристань. Свисток. Молодые на палубе «Ласточки», провожающие на берегу. Яркий луч солнца освещает выдающихся своей красотой Федора Петровича Горева и отныне уже не Лизочку Воронину, а Елизавету Николаевну Гореву. Пароход отходит, прощальные приветы и восклицание Милославского: «Удивительные красавцы — Аполлон и Венера! » И правда, с палубы отъезжающего парохода нам улыбались, посылая прощальные приветы, обладатели выдающейся красоты.

Впоследствии я много раз встречался с Ф. П. Горевым, знаменитым актером, любимцем Петербурга и Москвы. Успех его был так велик, что на одну неинтересную пьесу московская публика наполняла Малый театр только из-за паузы, которую делал Горев. По пьесе герой, которого изображал Горев, убивает женщину на сцене — за ширмой. После убийства, которого зритель не видит, из-за ширмы появляется Горев. Он идет, пока ничем не проявляя своей взволнованности. Нечаянно он задел стол, моментально повернул голову и увидел ширму. С этого момента взгляд сосредоточен в одном направлении. В руке папироса, спичка, которую он никак не может зажечь. Папироса, выражение глаз, бледное лицо потрясали публику.

Эта папироса выручала многих актеров. Как пауза, так вдруг является папироса и спички. Конечно, все это у неопытных или неталантливых подражателей получалось только смешно.

{142} Потом Горев покинул Малый театр, перешел в Петербург, оттуда на сцену частного Московского театра. Далее следовало несколько сезонов скитания по провинции и наконец, состарившись, он возвращается снова на сцену Малого театра, где, занимая почти незаметное положение, окончил свое земное существование.

Дальше я буду еще говорить о нем.

На лето наша труппа переехала в Полтаву и пополнилась новыми актерами, которые зимой должны будут работать с нами и в Харькове. Это были Никифор Иванович Новиков и Федор Петрович Горев. Мы, молодежь, были счастливы, предвкушая возможность увидеть работу и игру талантливых актеров.

На репетициях к старому режиссерскому коллективу присоединился Никифор Новиков. Первая работа с вновь вступившими артистами начинается с репетиций пьесы «Расточитель» Лескова. Горев играет Молчанова в первый раз, и тут ему оказал помощь Новиков, игравший Князева и прекрасно поставивший вообще всю пьесу.

Прошло без малого 60 лет. Многое я видел с тех пер, много пережил, но «Расточителя» с Горевым в роли Молчанова, Ник. Новиковым, игравшим Князева, Протасовым (Минутка), Лавровым (отец), Громовым (Челночек) — забыть не могу. Все они перед моими глазами. Помимо основных мест, помню каждую деталь, штрих, движение, а ведь прошла с тех пор огромная жизнь.

Да и не один «Расточитель».

А «Коварство и любовь»? Глебова, тогдашняя (1875 год! ) Глебова — Мильфорд, Горев — Фердинанд. На сцене — леди, женщина изумительной красоты: фигура, лицо, глаза, прекрасный тембр голоса, так прекрасно выражавший волнение, чувство оскорбленной {143} женщины, исповедь, защиту, признание в страстной любви и наконец твердое решение обладать любимым человеком. Фердинанд — юный красавец, холодный, сдержанный при встрече и пылкий, возмущенный, смело высказывающий горькую правду фаворитке герцога. Негодующий, он твердо решился на борьбу со злом.

Это было искусство, это не штамп, не трафарет, которыми впоследствии меня преследовали почти все виденные мною Фердинанды и леди, а настоящее актерское мастерство; это был Шиллер. Внешность, голос, волнение, негодование, страсть — все гармония. Это были поистине герои шиллеровской трагедии.

Я никогда не кончил бы записей своих воспоминаний, если бы стал перечислять все то прекрасное, что я видел в исполнении работавших в то время на сцене Харьковского театра актеров.

{144} Глава третья Начало самостоятельной работы. — Житомир. — П. А. Никитин. Приезд Деккер-Шенка. — Дебют в оперетте. — Баритон-декоратор Гаэтано Магазари. — В кабале у антрепренера. — Савин. — Сезоны в Николаеве. — Оперетта. — Крепостная актриса Петрова. — Лето 1878 г. в Харькове. — Серьезный материальный успех.

Подготовка и исполнение ролей старшими товарищами были нашей школой, фундаментом, на котором мы строили свое будущее. С этим фундаментом мы, тогдашняя молодежь, для начала самостоятельной работы, для большей практики, по окончании сезона в Харькове, пристроились на службу в театры небольших городов, где представлялась возможность выступления в более или менее ответственных ролях, так как труппа для таких театров составлялась небольшая, и способный, начинающий актер всегда находил для себя подходящую работу. Пристраивалась молодежь в такие театры по рекомендации старших товарищей.

По рекомендации и я пристроился в Житомир. С глубокой грустью оставлял я Харьковский театр, но в Житомире я нашел все, что нужно было для начинающего {145} актера. Труппа состояла из добросовестных актеров. Конечно, таких блестящих дарований, какие меня окружали в Харькове, не было, но к общей нашей радости в Житомирском театре временно служил очень хороший актер и замечательный чтец некрасовских стихотворений — Павел Александрович Никитин.

Спектакли давались три раза в неделю, вечерами мы усиленно репетировали. Никитин охотно и много помогал своими указаниями и советами. После репетиции собирались в его большой комнате — квартиры для актеров были тут же, в театре. Читали стихи по заданию Никитина. Он поправлял, делал указания. Проходили сцены из пьесы, которую готовили для очередной постановки.

Очень продуктивны были репетиции «Горькой судьбины». В массовых сценах, которые особенно хорошо ставил Никитин, участвовали все актеры. Каждый исполнитель в массовой сцене наделялся своим характером, что в то время далеко не всегда практиковалось даже в больших столичных театрах. Работали старательно, долго и в спектакле все удалось прекрасно. Мы все горячо благодарили Никитина за работу с нами. Она принесла нам огромную пользу, мы многому от него научились.

К концу первой половины сезона в наш город приехал концертировать ансамбль иностранных артистов, состоящий из пианиста Деккер-Шенка, певицы — его жены и другой певицы Айме. Концерты давались в театре, и приезжие артисты поселились там же. Познакомились. Деккер-Шенк — немец, прекрасный музыкант, дирижер, учитель пения, его жена — швейцарка, обладательница прекрасного тембра меццо-сопрано, и Айме — сопрано. Прекрасные, веселые, жизнерадостные люди — богема настоящая.

{146} Маэстро узнал, что у меня хороший голос, позвал к себе, предложил петь гамму, и когда я добрался до si вскрикнул: «Браво! Я буду учить тебя петь».

И с этой пробы милый Деккер работал над развитием и постановкой моего тенора.

Серия концертов подходила к концу и Деккер предложил нашему антрепренеру поставить силами нашего театра оперетту «Мадам Анго». В труппе работала молодая актриса Крузова, — впоследствии выдающаяся опереточная певица, обладательница хорошего, обработанного голоса. Были комики, уже игравшие в опереттах. Роль Питу была отдана мне, как единственному в труппе мужчине с голосом. Началась работа. Деккер не выходил из-за рояля. Он разучивал партии с актерами, с хором. Он режиссировал, учил тому, что он видел на парижской сцене. Небольшой театральный оркестр наш маэстро замучил репетициями. Месяца через полтора спектакль состоялся.

Для меня этот спектакль был знаменателен: это было мое первое выступление в большой роли. Мой тенор и музыкальность помогли мне справиться с этой работой. Меня поздравляли и пророчили будущность.

Уроки пения продолжались. Словом, и этот сезон не прошел для меня даром и явился хорошей школой.

В Житомире я встретил одного замечательного артиста. Лет десять тому назад он неожиданно попал в этот городок, где и осел, по всей вероятности, до конца своих дней. Итальянец по происхождению, он попал в Россию вместе с оперной труппой, приехавшей в Одессу по приглашению дирекции Одесского театра. Окончив благополучно сезон, артисты, по совету русских друзей, решили устроить турне по югу России. Но здесь их постигла неудача. Переезжая из города в город, они попали в Житомир, где окончательно прогорели, дошли до нищеты. Выручил какой-то {147} богатый польский пан: дал беднягам средства добраться до Одессы.

Один из артистов не захотел воспользоваться милостью пана. Это был баритон Гаэтано Магазари. Узнав, что Житомирскому театру нужен декоратор и будучи хорошим художником, он предложил дирекции театра свои услуги. Его приняли, и он с тех пор, поселившись в театре, обогащал сцену своим замечательным искусством.

Чуть ли не в первый день моего приезда, находясь на сцене, я услышал прекрасное mozzo-woce. Откуда-то доносился мотив из «Эрнани». Я спросил у сторожа: кто поет?

— Наверху в декораторской, декоратор.

Я пробираюсь наверх. Вижу высокого, полуседого человека с кистью в руке, рисующего что-то на разостланном на полу полотне. Снимаю фуражку, раскланиваюсь. Он, не переставая петь, кивает головой и продолжает свое дело. Через несколько минут, сделав последний мазок, он заговорил:

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒