{249} «Чайка» и рождение новой театральной системы 4 страница

Но если конфликт «Чайки» нельзя свести к столкновению «принца» и «короля», новаторов и традиционалистов — двух поколений и двух направлений в искусстве, то где же тогда искать точные ориентиры, которые бы указали, в каком направлении развивается общая ситуация чеховской пьесы?

— В словах Нины Заречной, которые она произносит с подмостков летней эстрады.

Странный, непредсказуемый, как сон, театральный монолог, написанный молодым драматургом Константином Треплевым, переносит действие на двести тысяч лет вперед. Герои чеховской пьесы и зрители, которые смотрят «Чайку», видят чудесный пейзаж — лесное озеро, луну над горизонтом, отражение ее в воде. Пьеса Треплева переносит действие в мрачную фантастическую обстановку. Вместо озера — гнилое болото, вместо живых существ — бледные болотные огни. Мертвая голая земля. Из этого угрюмого дьявольского царства неодушевленной материи воображение зрителей должно еще раз перенестись через длинный ряд тысячелетий в царство мировой воли, когда материя и дух сольются «в гармонии прекрасной». А до тех пор «холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно».

{292} Монолог общей мировой души, произнесенный при свете луны с открытой сцены летнего театра, — это высшая точка, с которой обозревается пьеса. Ослепительный, кинжальный луч, прорезающий обыденную реальность драматического действия.

Подмостки деревянной эстрады подняты над сценой, где происходит действие «Чайки». И монолог, написанный Треплевым, — далекие всемирные пророчества — поднимает зрителей усадебного театра над временем их жизни, раздвигает видимые пределы театрального пространства, дает ему бесконечную глубину, уводит в фантастическую даль. Театральный текст, в котором Аркадина видит «что-то декадентское», доктор Дорн воспринимает всерьез: «Когда эта девочка говорила об одиночестве и потом, когда показались красные глаза дьявола, у меня от волнения дрожали руки».

Под впечатлением театрального монолога Нины Заречной зрители чеховской «Чайки» видят в хозяевах и гостях скромной усадьбы в средней полосе России землян, обитателей планеты, где жизнь, развиваясь, стремится к высшим совершенным формам и вместе с тем находится под угрозой разрушения и страшной — экологической, как говорим мы теперь, — катастрофы. С этой высоко вознесенной точки зрения судьба драматических персонажей видится в новом масштабе, в неожиданном ракурсе. Соотнесенные с планетарными пророчествами Нины, их раздоры выглядят досадным недоразумением, проявлением легкомысленной и неоправданной жестокости, их тяготение друг к другу кажется неизбежным — ведь они земляне, жители прекрасной одинокой планеты, которой предсказана страшная и благословенная судьба.

Послушаем еще раз монолог Нины Заречной.

Она декламирует об ужасе одиночества, о разъединении материального и духовного начала и о будущей — страшно далекой — гармонии враждующих начал жизни. Ей мерещится пустынное мертвое пепелище, в которое превратится когда-нибудь земля, озаряемая лишь бедной луной и безвольными бестрепетными блуждающими огнями — порождением гнилых болотистых испарений; она грезит о царстве мировой воли, которое наступит когда-нибудь, через много, много тысячелетий.

Текст, написанный Константином Треплевым, напоминает о некоторых эсхатологических и мечтательных умонастроениях, характерных для философских сочинений Вл. Соловьева 90‑ х годов и для первого поколения {293} русских символистов[207]. Соловьеву было присуще, во-первых, «презрение ко всякого рода обывательщине… а также вера в какие-то небывалые синтезы жизни, несмотря на их неопределенность, даже какую-то туманность, несмотря даже на их какой-то анархический размах и несмотря на их без всякой мыслительной точности всемирно-историческое духовное освобождение», а во-вторых, упование «на преображение мира после окончательной мировой или даже космической катастрофы»[208].

Отрывок из пьесы Треплева — это и поэтическая интерлюдия к «Чайке», предваряющая развитие ее главной темы, и вставной, как бы чужеродный, чуть-чуть шаржированный эпизод, контрастирующий с жизненной средой и стилистикой основного театрального действия.

Судьба нескольких действующих лиц, которые собрались вместе в усадьбе у лесного озера, осмыслена с оглядкой на «Гамлета» и поставлена в контекст грозящих планетарных катастроф — в перспективу тысячелетий.

Между пьесой Шекспира, пьесой Чехова и «пьесой Треплева» — сложный драматический контрапункт.

В мистическом монологе Заречной, который написал для нее Треплев, говорится про Общую мировую душу, а в реальности театрального действия ни одна душа не может слиться с другой. Как говорит Маше учитель Медведенко, «играть будет Заречная, а пьеса сочинения Константина Гавриловича. Они влюблены друг в друга, и сегодня их души сольются в стремлении дать один и тот же художественный образ. А у моей души и у вашей нет общих точек соприкосновения». Быстро выясняется, что души Треплева и Заречной тоже не могут слиться одна с другой. Фантастические мечты о всеобщем слиянии душ рождаются из одиночества Треплева, Нины, доктора Дорна, учителя Медведенко.

В пейзаже «Чайки», мы помним, преобладают круговые линии: круглое озеро, круглая луна. И действующие {294} лица хотят, взявшись за руки, образовать круг. Кажется, они рождены для того, чтобы слиться в общую душу: один тонко чувствует настроение другого, один другому сочувствует. Но с какой-то неотвратимой неизбежностью звенья единой цепи, которую они готовы сомкнуть, рвутся и рвутся.

Как и в духовном пространстве чеховской драматургии, в отношениях между героями «Чайки» дают себя знать силы притяжения и отталкивания. Действующие лица тянутся друг к другу вопреки ревнивым или равнодушным чувствам — даже дьявол, могучий противник Общей мировой души, «скучает без человека».

Желание — и невозможность слиться с чужой душой «в гармонии прекрасной» составляют конфликт «Чайки». Драматические ситуации возникают в этой пьесе не вследствие вражды, а из-за недостатка любви.

Развертывается бесконечный ряд несоответствий и несмыканий. Старая легенда о двух половинках когда-то единой человеческой души, которые на земле ищут друг друга, чтобы обрести утраченную цельность, по «Чайке» можно интерпретировать таким образом, что одна половина так и не находит другой, парной себе. С жестокой неукоснительной последовательностью обнаруживается, что тот, кто любит, не любим. Это давно уже заметили критики. Да и мудрено было не заметить[209].

Учитель Медведенко любит Машу, а Маша страстно любит Треплева, который к ней совершенно равнодушен, потому что любит Нину, бросающую его ради Тригорина. В свою очередь, Тригорин бросает Нину и возвращается к Аркадиной. Полина Андреевна, жена Шамраева, нежно любит Дорна, которому она за долгие годы их романа порядком надоела. Треплев ищет у Аркадиной материнской ласки, а она стыдится сына, потому что в его присутствии ей нельзя скрывать свой возраст. Вот вам и Общая мировая душа… Вот вам и пять пудов любви…

Коллизия, которая встречается и в других чеховских пьесах. Соня любит Астрова, но тот не замечает ее чувства и увлекается Еленой Андреевной, в которую безнадежно влюблен его друг Войницкий. Тузенбах и Соленый влюблены в Ирину Прозорову, а она не любит ни того, ни другого. Лопахин не питает особенно нежных чувств к Варе, которая мечтает выйти за него замуж, а горничная {295} Дуняша безразлична к Епиходову, зато без памяти любит лакея Яшу, а он, не раздумывая, бросает ее, уговорив барыню взять его с собою в Париж.

В «Чайке» несовпадение сердечных чувств и стремлений касается всех действующих лиц.

Когда-нибудь, пророчествует Треплев, после страшной катастрофы, когда тела всех живых существ исчезнут в прахе и обратятся в камни, в воду, в облака, все души сольются в одну Общую мировую душу. В ней душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. А пока душа одного человека не может слиться с душой другого.

К тому далекому-далекому времени, когда наступит гармония материи и духа и родится Общая мировая душа, все жизни на земле угаснут, а потом «и луна, и светлый Сириус, и земля обратятся в пыль» — утопия Треплева развертывается на фоне мертвого пейзажа. Не прошло и ста лет, и эти странные пророческие фантазии приобрели реальный смысл — люди почувствовали себя землянами, оказавшись перед близкой опасностью планетной катастрофы, которая может произойти не только из-за безумия ядерного взрыва, но и вследствие дурного, хищнического хозяйствования; в «Дяде Ване» о дурном, безрассудном землепользовании, убивающем природу, говорит доктор Астров. Отсутствие гармонии в отношениях между одним человеком и другим и между людьми и природой для Чехова — писателя и естественника — два звена одной цепи. Треплев мечтает о слиянии душ так же горячо, как о слиянии материи и духа.

Можно сказать, как говорил сам Чехов, что в «Чайке» пять пудов любви. А можно — пять пудов неразделенной любви. Прав был, конечно, Чехов: не так важно, что любовь героев оказывается безответной, как то, что они тянутся друг к другу и в душе у них расцветают чувства нежные, как цветы.

Человек в «Чайке» в состоянии осуществить себя только через другого.

Даже если — как говорит Ирина в «Трех сестрах» — «любви нет», потребность в другом не гаснет и не исчезает возможность интимного дружеского общения. Не говоря уже о том, что рано или поздно один находит отклик у другого — пусть не у того, к кому стремится его душа.

Пьеса Треплева с треском проваливается в летнем театре, как пьеса Чехова — у премьерной публики Александринки. {296} И все-таки нашелся кто-то, кому она пришлась по сердцу. Свежая наивная пьеса начинающего драматурга произвела сильное впечатление на доктора Дорна. Да и Тригорин, писатель иного направления, чем Треплев, хотя и говорит, что «ничего не понял», признается, что смотрел представление с удовольствием. И среди недоброжелательной консервативной публики Александринского театра у автора «Чайки» тоже нашлись расположенные к нему ценители: посмотревши спектакль, они отправили автору восторженные письма.

Аркадина равнодушна к своему сыну, зато Сорин любит племянника и, задыхаясь, доводя себя до приступа, выступает за него ходатаем перед сестрой, скупой на денежную помощь и материнскую ласку.

Осуществить себя через другого. Для чеховского героя это значит не победить его в конкурентной борьбе, борьбе страстей и интересов, не подчинить себе, как Серебряков, быть может и не замечая того, подчинил себе дядю Ваню, не возвыситься над другими в ореоле славы, как мечтает юная безвестная провинциалка Нина Заречная, а завоевать приязнь другого, через общение найти отклик в чужой душе, иметь перед кем выговориться и распахнуть душу и, объединившись с другими, победить холод одиночества. Слияние душ легче всего происходит в «Чайке» через настроение, общее для всех действующих лиц, пребывающих на сцене. Монолог Нины Заречной заражает зрителей летнего усадебного театра необычным небудничным настроением. Срывая спектакль своими бесцеремонными издевательскими репликами, Аркадина дает понять, что она не поддалась гипнозу мистического текста Треплева и взволнованного голоса Заречной. Аркадина убивает настроение, как леди Макбет убивает сон.

Объединяющую роль играет в «Чайке» пейзаж — вид на озеро. Через переживание пейзажа драматические персонажи легче всего сливаются в «общую душу» — группу лиц, разделяющих одно, общее для всех настроение, растворяющих в природе драму своей жизни, как растворяются в сумеречной воздушной дымке чересчур резкие разграничительные очертания фигур и предметов.

Поэтичный, полный блеска лунный пейзаж воспринимается особенно остро после мрачных пророчеств Нины. Представить только: «На лугу уже не просыпаются с криком журавли и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах». Там, где сейчас озеро, расползется безжизненное гнилое болото. Перед действующими лицами {297} «Чайки» — зрителями в театре Константина Треплева — вдруг раздвигается окружающий горизонт. Предсказано: их жизнь неизбежно связана с судьбой планеты, на которой жили их далекие предки и будут жить потомки. «Окружающая среда» простирается в «Чайке» как угодно далеко. И вместе с тем тяготеет к лесному озеру.

Порой кажется, Тригорин, страстный поклонник родной природы, великолепный пейзажист, увлекся юной провинциалкой, потому что она родилась и выросла на берегу колдовского озера — он воспринимает Заречную как часть озерного пейзажа, необходимое и радостное завершение его. Вспомним: когда поднимается занавес, «открывается вид на озеро; луна над горизонтом, отражение ее в воде; на большом камне сидит Нина Заречная, вся в белом». Актриса и природный пейзаж в театре Треплева составляют одно целое. Не зря Тригорин хвалит исполнение Нины и декорацию: ее игра была так же красива и естественна, как вид на озеро. Можно предположить, дачный роман утратил для столичного писателя свою прелесть, когда Нина обосновалась в Москве, в номере «Славянского базара» и из чаровницы, выросшей на берегу лесного озера, превратилась в неловкую нервную актрису, обитательницу пыльного мира закулисья.

В других пьесах Чехова театральные герои, утрачивая надежды на личное счастье, запасаются терпением и уповают на лучшее будущее, в «Чайке» — возлагают надежды на творчество. В искусстве ищут они полноты бытия, в которой отказывает им окружающая реальность.

Нина Заречная не нашла настоящего отклика в душе Тригорина, теперь она взывает к душам людей с театральных подмостков. Известный писатель не вслушался в мелодию ее души; может быть, ее услышат провинциальные зрители, которые наполнят театральную залу где-нибудь в Ельце? Когда-то Нина мечтала о сцене ради шумной славы, теперь сцена для нее — жизнь. Она не стала счастливой женщиной. Может быть, она станет счастливой актрисой? И в театре изведает высшую радость слияния человеческих душ, которую искала в любви. Маша в «Трех сестрах» с нежностью смотрит на стаю белых перелетных птиц: «Милые мои, счастливые мои…». У нее нет крыльев, чтобы сняться с места и улететь из постылого губернского города вслед за Вершининым — хоть в Читу, хоть в царство Польское. Нине крылья дает театр. Пусть в доме Сорина стоит чучело погубленной от {298} нечего делать чайки. Актриса Заречная — вольная перелетная птица, вчера в Москве, завтра в Харькове или Ельце. Каждый вечер душа Нины перелетает через огни рампы, чтобы слиться с душами зрителей.

Треплев ведет одинокую затворническую жизнь в глухой усадьбе. Собственная мать безразлична к его судьбе. Зато им заинтересовались столичные читатели — люди, которые его никогда не видели.

У главных героев «Чайки», писателей и артистов, есть обыденная жизнь — и жизнь в искусстве. К другому, к другим они взывают с книжных страниц и с театральных подмостков. Искусство должно дать им все, чего не додала, в чем обманула их жизнь.

Однако же в судьбе Нины, Треплева или Тригорина искусство играет двойственную роль. Оно исцеляет их души, дает существованию высшую надличную цель, открывает дорогу к другим людям — и ранит, рождая мучительное чувство неудовлетворенности собою, не оставляя сил для «жизни».

В молодости Тригорин «обивал пороги редакций, боролся с нуждой», потом оказался в плену бесконечных обязательств профессионального писателя. По этому поводу он делает Нине взволнованное признание, в которое Чехов вложил немало личного. «День и ночь одолевает меня одна неотвязчивая мысль: я должен писать, я должен писать, я должен… Едва кончил повесть, как уже должен писать другую, потом третью, после третьей четвертую… Пишу непрерывно, как на перекладных, и иначе не могу. Что же тут прекрасного и светлого, я вас спрашиваю? О, что за дикая жизнь! Вот я с вами, я волнуюсь, а между тем каждое мгновение помню, что меня ждет неоконченная повесть. Вот вижу облако, похожее на рояль. Думаю: надо будет упомянуть где-нибудь в рассказе, что плыло облако, похожее на рояль. Пахнет гелиотропом. Скорее мотаю себе на ус: приторный запах, вдовий цвет, упомянуть при описании летнего вечера. Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится! Когда кончаю работу, бегу в театр или удить рыбу; тут бы и отдохнуть, забыться, ан‑ нет, в голове уже ворочается тяжелое чугунное ядро — новый сюжет, и уже тянет к столу, и надо спешить опять писать и писать. И так всегда, всегда, и нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для меда, который я отдаю кому-то в пространство, {299} я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни».

Творить, т. е. отдавать мед своей жизни кому-то в пространство.

Может быть, Тригорин — исключение среди писателей? И его драма типична только для разночинца, выбившегося из нужды?

Но вот что говорит о себе сорокалетний Тургенев, писатель из дворян, чье творчество тревожит самолюбие Тригорина, как тревожило Чехова: «… теперь я уже отяжелел — лень выскакивать из проложенной колеи, по которой со скрыпом и не без толчков — а все-таки катится “Телега жизни”. — Все, что осталось у меня жару, ушло на сочинительскую способность. Все остальное холодно и неподвижно»[210].

Для настоящей любви у Тригорина не осталось ни сил, ни времени. Он вспыхивает ненадолго, чтобы скоро погаснуть. Другое дело — роман с Аркадиной, не требующий сильных душевных движений. Творчество пожирает «частную жизнь» Тригорина, укорачивает и обрывает связи с близкими людьми, зато дает ему сознание духовной связи с дальними людьми, читателями его книг. Писатель, которому нет еще и сорока, «пьет одно только пиво и может любить только немолодых». Он не достоин чувств, которые пробудил в романтически настроенной девушке. Зато стремится быть достойным звания русского писателя.

Игра Аркадиной принесла радость студентам в Харькове, они устроили актрисе овацию и подарили цветы. Но к своему сыну она совершенно равнодушна и доставляет ему одни страдания.

Треплев страстно любит Нину, нежно относится к матери и дяде, но в своих сочинениях, судя по всему, мало думает о живых лицах.

Близкие люди безразличны к Треплеву: родная мать не удосужилась прочесть ни одного его сочинения — «все некогда»; Тригорин свою повесть в журнале прочел, а треплевскую даже не разрезал; о творчестве молодого собрата по перу он отзывается убийственно: «Что-то странное, неопределенное, порой даже похожее на бред. Ни одного живого лица». Нина верит Косте, открывает ему душу, но любит не его, а Тригорина.

{300} В последнем действии «Чайки» Тригорин привозит начинающему писателю журнал с его новым рассказом и передает приветы от столичных читателей. «Вам шлют поклон ваши почитатели… В Петербурге и Москве вообще заинтересованы вами, и меня все спрашивают про вас. Спрашивают: какой он, сколько лет, брюнет или блондин? Думают все почему-то, что вы уже не молоды. И никто не знает вашей настоящей фамилии, так как вы печатаетесь под псевдонимом. Вы таинственны, как Железная Маска».

Константин Треплев — сын Аркадиной — киевский мещанин, студент, не кончивший курса, заброшенный судьбою в глухую усадьбу, — как приватное лицо мало кого занимает: в столицах пробудил к себе интерес никому не знакомый литератор, пишущий под псевдонимом. Значит, дошло-долетело послание, отправленное Треплевым в пространство. И все-таки он чувствует — искусство обманывает его надежды, как обманула жизнь.

Зато у Аркадиной полная гармония — в усадьбе она действует так же уверенно и мастерски, как на сцене.

У Аркадиной, у Нины стирается граница между искусством и действительностью. Одна в жизни ведет себя как на подмостках — притворствует, мастерит, устраивает сцены, другая произносит свой тоскливый пророческий монолог о мировой душе с тем же искренним темпераментом, который слышится в ее бесконечной исповеди последнего действия.

Ни любовь, ни искусство, ни пейзаж с видом на озеро не являются темой «Чайки». Тема пьесы — любовь, искусство, пейзаж с видом на озеро, вместе взятые, т. е. полнота и разнообразие бытия, дающие ощущение всемирной гармонии и личной свободы.

Стремление чеховских героев к полноте и разнообразию бытия не может осуществиться. А между тем создается впечатление удивительной полноты и гармоничности жизни, запечатленной в «Чайке». Несоответствие между судьбами театральных персонажей и впечатлением, которое производит пьеса, — еще один вполне самостоятельный источник волнующего драматизма — своего рода стимул, возбуждающий надежду на лучшее.

Чеховское, идущее еще от Пушкина представление о личной свободе как о полноте и разнообразии бытия[211] {301} дает о себе знать и в стремлениях театральных героев, и в структуре пьесы. Что там, в разговорах действующих лиц, обнаруживает себя как душевная потребность, мечта, томительное и стойкое ожидание, то здесь, в формальном строе «Чайки», предстает как нечто сущее, гармонически воплощенное. «Дисгармонии действительности противостоит скрытая гармоничность формы…»[212]

Камерная пьеса, где всем и всему находится место, где за первым планом всегда виден второй, ничем не загороженный и не загроможденный. Внимание театральных зрителей легко, без сожаления переходит с одного действующего лица на другое, никому не отдавая решительного предпочтения. И сюжетные мотивы пьесы, тяготеющие к разным сферам жизни, звучащие один подле другого, слышны с равной силой, ни один не заглушается другим — начиная с мирного и монотонного мотива усадебной обыденности, с романтического мотива искусства, кончая эсхатологическим мотивом планетарной катастрофы и едва брезжущим, звучащим по ту сторону катастрофы, как далекое обещание, мотивом будущей мировой гармонии. Между отдельными мотивами устанавливаются такие же отношения полнейшего демократизма, как и между действующими лицами.

В известном письме Суворину Чехов, в сущности, говорит о том, как он понимает полноту и гармонию жизни и как это понимание воплощено в художественной структуре «Чайки»: «пейзаж (вид на озеро); много разговоров о литературе, мало действия и пять пудов любви»[213].

Названы сферы бытия, которые цельный, разносторонне живущий человек должен объединить — в которых ему надлежит проявить себя. Действующим лицам эти материальные и духовные сферы в своем синтезе, «всеединстве», как сказал бы Вл. Соловьев, еще не доступны. Зато они объединены и гармонически согласованы друг с другом в тематическом развитии «Чайки».

«Пейзаж», т. е. жизнь на лоне природы, в постоянном общении и согласии с нею. В «Чайке» снимается противоречие между духом и природой, театральные герои становятся необходимой частью пейзажа; без них он не полон и не завершен, — а пейзаж, погода, время суток влияют на перипетии пьесы и перепады настроения; природа {302} принимает неслышное участие в диалоге людей, как старый, темнеющий к вечеру вяз — в любовном объяснении Треплева с Ниной. Действующие лица у Чехова, мы помним, впаяны в пейзаж, а пейзаж одушевлен, окультурен и очеловечен.

«Разговоры о литературе», т. е. тема искусства, близко затрагивающая почти всех действующих лиц. Творчество делает созерцателя или пленника жизни свободным человеком, вольным стрелком, но и накладывает на него неумолимые, жертвенные обязательства. Через искусство драматические герои стремятся сблизить далеко отстоящие друг от друга сферы бытия, вступить с ними в соприкосновение, дать им одну общую душу.

Разговоров о литературе много, а действия мало.

Под действием у Чехова подразумевается цепь «случаев», традиционная борьба противоположно направленных воль и интересов. Вместо действия в «Чайке» — разговоры о литературе, вместо борьбы людей друг с другом — творчество, в себе самом таящее постоянный источник драматизма. Между событийным рядом и разговорами на отвлеченные темы устанавливается непривычная иерархия, в которой за «разговорами» признается более важная роль, чем за «случаем». Вот почему разговоров о литературе много, а действия мало.

«Разговоры о литературе» — духовная жизнь героев — оказываются реальностью высшего порядка по сравнению с «действием» — будничными или экстраординарными событиями текущей жизни.

Разоблачительные суждения Треплева о современном театре воспринимаются как нечто еще более существенное, чем, скажем, жалобы на мать, которая его не любит.

В финальном монологе Нины Заречной тема растоптанной любви звучит менее остро, чем надличная тема искусства.

Тригорин заворожил Нину Заречную своим творчеством и разговорами о долге писателя.

Аркадина ведет себя в родной усадьбе как гостья: она чувствует себя дома, когда сидит в гостинице и учит роль.

Наконец, «пять пудов любви» — любовное чувство как высшая форма близости между людьми.

По «Чайке» — полнота и разнообразие бытия даются творчеством, дружественным и любовным общением человека с природой и с другими людьми, ближними и дальними. Между одной и другой сферой жизни не должно {303} быть глухих преград и непроходимых топких расстояний. Если хотя бы одна из этих сфер — в такой же мере земных, как и небесных — не пересекается с жизнью человека, значит, жизнь его ущербна; урезанность бытия, отнимающая у человека чувство личной свободы, оказывается у Чехова обстоятельством куда более драматичным, чем тот или иной «случай», как бы сильно он ни сотрясал ровного, обыденного течения жизни. Общее звучание сюжетных мотивов, музыка сфер — чеховское полнозвучие и многоголосие — создают «Чайке» впечатление гармонии. Тематическая структура пьесы оказывается идеалом, с которым постоянно соотносится жизнь драматических персонажей.

Каждый из сюжетных мотивов пьесы, развиваясь рядом с другим, приходя с ним в противоречие, через него усиливается и обостряется.

Творческий кризис Треплева отягощается его любовной драмой. Несчастная любовь окрашивает в трагические тона актерское дарование Нины Заречной.

Роман Аркадиной с Тригориным такой же пошлый, как и ее гастрольный репертуар.

Странная пьеса Треплева проникнута тем же максимализмом, что его чувство к Нине.

Сюжетные мотивы «Чайки» тянутся, льнут к образу Нины Заречной: и пейзаж, и искусство, и любовь. Вместе с тем они широко развернуты и устремлены к далеко отстоящим пространственно-временным оппозициям: от русской усадьбы до Генуи, от едва уловимых мимолетностей к тысячелетним планетарным срокам. Каждый мотив звучит в полную силу и развивается с предельно доступной для него полнотой. Мало того. По ходу действия любой из мотивов незаметно расщепляется и приобретает несколько вполне самостоятельных смыслов.

Пейзаж — это и поэтический вид на озеро, и печальное зрелище пустынной, безжизненной земли.

«Пять пудов любви» — это и юное пылкое чувство Треплева, и безответная преданная любовь Маши, и угасшее чувство Дорна, и престижный комфортный роман Аркадиной.

И театр в «Чайке» показан разнообразно, так, как будто это не пьеса, а сочинение, специально трактующее проблемы сценического искусства.

Окутанная романтическими и скандальными легендами русская провинциальная сцена, на которой лет двадцать тому назад, в дни молодости отставного поручика {304} Шамраева, неподражаемо, «лучше Садовского» играл Расплюева знаменитый комик Пашка Чагин. Недавние, но как бы уже допотопные времена, когда на подмостках шумели «могучие дубы»: в те годы необразованные трагики потрясали сердца зрителей в мелодраме, а актрисы блистали на ярмарке, где-нибудь в Полтаве.

Театр Шекспира.

Захолустный театр в Ельце, где Нина Заречная будет играть всю зиму.

Символистский театр Константина Треплева, в котором предвосхищаются художественные искания русской сцены 900‑ х годов. Чехов, знакомый с первыми опытами европейского и русского символизма, угадал некоторые черты будущего петербургского театра на Офицерской и отчасти даже предсказал, какие претензии возникнут у первой актрисы петербургской символистской сцены к ее создателю. Вера Федоровна Комиссаржевская, когда-то игравшая Заречную, охладев к Мейерхольду, могла бы попрекнуть его, как Нина — Треплева, в том смысле, что в его символистских спектаклях трудно играть — «мало действия, одна только читка» и «нет живых лиц».

И литература представлена в «Чайке» различно: произведениями Треплева и произведениями Тригорина. Манера одного совсем непохожа на манеру другого.

«Чайка» вбирает в себя разноречивый опыт европейской новой драмы и дает ему целостное и сжатое толкование: возводит его к всеединству. Преграды, которые разделяли театральные течения конца века, Чехов убрал с поразительной легкостью, словно бы в преградах вообще не было никакого резона или если и был какой резон, то ложный, требующий опровержения. После «Чайки» отдельные театральные направления рубежа веков могли быть восприняты как стесняющая художника односторонность — то, что мешает создать по-настоящему правдивую и гармоничную картину жизни и препятствует свободному проявлению творческого гения. В пьесе Чехова — весь спектр театральных направлений его времени, но она не производит впечатления мозаичности. Переходы от бытовой, однозначно трактованной детали к поэтическому символу совершаются так быстро и естественно, что они почти незаметны, сглаженные чеховским музыкальным ритмом и настроением, которое постепенно охватывает большую группу лиц — людей на сцене и людей в зрительном зале. Символ в «Чайке» не выпирает из бытовой {305} ткани пьесы и не требует к себе преимущественного внимания. А самые отчетливые бытовые штрихи смягчаются и облагораживаются поэтической дымкой, которая окутывает пьесу.

Поражающий своей цельностью стиль «Чайки» создается ритмически организованным чередованием бытовых, символистских и импрессионистических звучаний. Историческое развитие европейской новой драмы, происходившее в течение десятилетий, в чеховской пьесе предстает как единовременный спонтанный процесс, который совершается на наших глазах, по ходу спектакля.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒