(Бирюк) Дмитрий Петров 21 страница

Все выпили, настороженно ожидая, что скажет еще Сазон. И он сказал:

- Все это хорошо. Но а все, какой же конец всему будет, а?.. Узел завязался накрепко, а вот как теперь его будем развязывать? И кто его будет развязывать?.. Ты, что ли, Конон?..

- Нет, - помотал тот головой. - Развязать этот узел должна Сидоровна...

- Верно, - согласился Сазон. - Нехай делает выбор... Либо со мной, либо с тобой... Середины тут не может быть...

- Нет, середины не может быть, - сказал и Незовибатько. - Если ей желательно жить с тобой, пусть скажет... Я сейчас же чемодан в охапку, пожелаю вам доброй жизни и айда... Уеду к себе, на Донбасс... А если, к тому, скажет, что желает жить со мной, то что же, я ее не оставлю... Как-никак, а ребятонок у нас с ней прижит, - указал он на люльку, привешенную к потолку, в которой мирно посыпывал младенец. - Никуда не денешься... Переедем на квартиру. Говори свое слово, Сидоровна, - устремил на нее взгляд своих серых глаз Незовибатько.

- Говори, Сидоровна, - поддержал и Сазон. - В тебе весь вопрос.

- Гутарь, сношенька, - пролепатала опьяневшая свекровь. - Выбирай из двух мужьев одного, с каким, мол, будешь век свой доживать...

Полными слез глазами глянула молодая женщина на Незовибатько, перевела затуманенный взгляд на Сазона и, подавляя рыдание, схватила жакет, выбежала во двор.

Незовибатько хотел было пойти вслед за ней, чтобы успокоить, но его задержал Сазон.

- Не замай ее. Пусть подумает. Подождем. Придет, скажет, что надумала. Налей водки.

- Как бы чего не натворила...

- Не беспокойся, - махнул рукой Сазон. - Она ведь не дура...

Они выпили. Сазон стал рассказывать о своей тюремной жизни. Слушая его, Незовибатько жалостливо покачивал головой. Мать то и дело в ужасе всплескивала руками.

- И не приведи господи!.. Матерь божья, упаси и помилуй... Страсти-то какие...

В люльке заворочался и заплакал ребенок. Старуха, покачиваясь, пошла к нему.

- Не уроните, мамаша, - опасливо сказал Незовибатько.

- Не бойся... Мне ведь не впервой с ними возиться.

Раскачивая люльку, она монотонно запела:

- А-а... Баю, баю, ка-ча-ю... Спи, голубенок, спи... а-а...

Сазон Миронович и Незовибатько мирно пили водку, поджидая прихода Сидоровны, беседовали. Меркулов рассказывал о своих тюремных злоключениях. Но вот вошла Сидоровна с припухшими от слез, покрасневшими веками. Мужчины замолкли, выжидающе поглядывая на нее.

Некоторое время она сидела с закрытыми глазами и молчала, словно обдумывая, что ей сказать. Потом она порывисто схватила свою недопитую рюмку, выпила.

- Слов нет, - сказала она медленно, растягивая слова. - Жалко мне дюже Конона... Дюже жалко. Человек он хороший, обходительный. Любовь поимел ко мне, несчастной, когда каждый тыкал в меня пальцем: дескать, жена врага народа. Проходу, бывало, по улице не давали, улюлюкали... А он вот не на что не поглядел, дитенков моих усыновил, на мне женился... Спасибо тебе, Конон Никонович, за все... Но а все-таки останусь я с Сазоном, с ним и жить буду.

- Ну, стало быть, вопрос решен, - сказал Незовибатько и глянул в окно. - Рассветает. Пойду поищу себе квартиру.

- Может, у нас бы побыл бы? - нерешительно спросил Меркулов.

- Нет, пойду.

III

Дела художественного салона шли отлично. Константин благодушествовал... и старел. Он несколько ожирел и стал рыхловат. Голова его побелела. И все же, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, он не производил впечатления старика. При помощи косметических средств и массажа морщины на его лице смягчились, сгладились. Пышные, белоснежные волосы красиво оттеняли смуглую кожу его лица.

Одевался Константин изысканно. Трудно теперь было узнать в нем бывшего офицера, донского казака. Это был типичный французский буржуа.

Люся не раз говорила Константину:

- Костенька... Давай поженимся... Мы уже люди пожилые, неудобно так жить...

- Ты, Люся, ничего не понимаешь, - отвечал Константин. - Нельзя мне жениться на тебе. Ты тогда будешь просто мадам Ермакова. Все титулы твои как мыльный пузырь лопнут. А ведь они украшение, приманка для салона нашего.

Константин теперь уже давно перебрался на квартиру к Люсе. Жили они в полном согласии, без ссор. В будние дни Константин работал в салоне, Люся занималась домашними делами. А по воскресеньям уезжали в собственном автомобиле куда-нибудь на прогулку за город. Раза два ездили в Мурэель к Максиму Свиридову.

Однажды во второй половине мая Константину позвонил знакомый француз.

- Алло, мсье Ермаков! - зазвучал его бархатный баритон в трубке. Говорит Понсе. Здравствуйте!.. Не хотите ли вы со своей супругой вместе с нами поехать покататься по Парижу? Я вместе с женой заеду за вами.

Понсе был владельцем шикарного магазина, торгующего изделиями изобразительного искусства. Отказываться было неудобно. Константин был связан с этим магазином, сбывая туда продукцию своей студии.

Вскоре маленький, толстенький, суетливый Понсе во фраке, с цилиндром в руке, появился в гостиной.

Все уселись в просторный блестящий, словно только что начищенный ботинок, черный лимузин Понсе.

- К Булонскому лесу, - сказал хозяин шоферу.

Легкие фиолетовые сумерки окутывали вечерний Париж. На улицах зажигались вертящиеся, прыгающие огненные рекламы. На тротуарах было людно, особенно на Елисейских полях.

Булонский лес стоял молчаливый и загадочный. Гуляющих было мало... Изредка лишь из какой-нибудь аллеи вдруг, как видение, появится изящная амазонка в блестящем шелковом цилиндре с развевающейся вуалью и исчезнет за каким-нибудь толстенным раскидистым платаном. А вслед за ней торопливо проскачет на разгоряченном скакуне всадник в берете...

Заехали в один из шикарных аристократических ресторанов. Метрдотель указал им столик.

- Пожалуйста, господа... Сейчас к вам подойдет гарсон.

- Смотрите, мсье, - озираясь, в восторге шептал Понсе, - вон там, налево, сидит министр финансов... А там вон, правее, в монокле сам Рокфеллер... Недавно приехал из Америки... Миллиардер, - благоговейно выдыхает маленький француз. - Подумать только!.. А рядом с ним английский посол...

Всюду, куда ни глянь, баснословная роскошь, элегантные фраки, мундиры, изысканные туалеты дам, бриллианты, жемчуга.

В трепещущих радужных огнях кружатся в вальсе пары. Какие чудесные элегантные вечерние туалеты! Белоснежные воздушные, золотистые, брызжущие искрами, муаровые... А сколько здесь прелестных горящих женских глаз!.. А сколько зацелованных декольтированных плеч и спинок...

Над толпой, как легкий морской прибой, плещется шутливый говор.

- Поймите, мсье, - в упоении говорил Понсе. - Это цвет Парижа... Франции!.. Это же рай!..

На что ж Константин многое повидал на своем веку, но здесь он чувствовал себя робко, неуверенно. А о Люсе нечего и говорить. Ничего подобного она в своей жизни не видела. Все вокруг казалось ей сказкой.

- За великую Францию и французский народ! - произнес тост Понсе, поднимая бокал с искрящимся вином. Но выпить ему не удалось. Вдруг танцевавшая, кутившая публика заволновалась, о чем-то бурно заговорила... Многие стали поспешно покидать ресторан.

- В чем дело, Понсе? - спросил Константин.

- Сейчас узнаю, - сказал тот и исчез в толпе. Через минуту он вернулся бледный, перепуганный.

- Большое несчастье, - пролепетал Понсе дрожащим голосом. - Немцы, не встречая сопротивления наших войск, подошли к побережью Ла-Манша... Не нынче, так завтра будут в Париже... Эжени, идем, - сказал он жене.

Когда они все уселись в машину и поехали, Понсе спросил у Константина:

- Что вы предполагаете делать? Ведь если немцы войдут в Париж, они нас не пощадят. Мы с вами бывшие офицеры, вы даже генерал. Оба участвовали в первой мировой войне.

- Гм... Я еще не думал об этом. А вы что, решили удирать из Парижа?

- Непременно, сейчас же, сегодня. Вон, смотрите, - указал он в окно, - предусмотрительные люди уже едут...

- А как с женой?

Понсе нерешительно и виновато взглянул на тоненькую изящную свою жену, которая ко всему тому, что говорил он, относилась, видимо, спокойно.

- Ну, Эжени, конечно, останется дома. Я не думаю, чтобы фашисты причинили ей неприятности... А бросать без присмотра дом, мою богатейшую коллекцию картин было бы крайне неразумно. А как вы - останетесь?

- Я еще не решил... Если надумаю уезжать, позвоню вам.

Но когда Константин приехал домой и встретил умоляющий взгляд Люси, он решил, что никуда не уедет.

- Мы с тобой, Люся, здесь ни при чем. Воюют немцы с французами. Россия ведь не воюет... Пошли они все к чертям! Заварили кашу, пусть сами расхлебывают... Наше дело - сторона.

На следующий день Константин видел, как по улицам Парижа двигались огромные толпы беженцев. Нескончаемыми потоками они тянулись через столицу Франции с севера на юг... Автомашины, экипажи, двуколки, крестьянские громоздкие колымаги, загруженные до отказа домашним скарбом, толпы стариков, женщин, детей с узлами, чемоданами, тачками, детскими колясками, велосипедами, с тяжелыми тюками, увязанными веревками и ремнями...

И все эти толпы угрюмо бредут и бредут, усталые, запыленные, голодные, сами не зная куда, оставляя за собой груды мусора и хламья...

" Ну куда же они все-таки идут, эти люди? - с сочувствием рассматривал толпы Константин. - Что их там, в неизвестном, ждет?.. Бездомная, бесприютная жизнь, мучительные скитания, голод... А быть может, и смерть от какой-нибудь инфекционной болезни или от вражеской авиабомбы и пулеметной пули с самолета... "

Несколько дней шли они по улицам Парижа, а потом несколько поредели и совсем исчезли. Париж был объявлен открытым городом. Отступающие французские воинские части обходили столицу. Город опустел. Стоял он скорбный и величаво молчаливый, храня в себе тайну веков, канувших в Лету. Как-то странно было Константину ходить по безлюдному городу, мимо домов с заколоченными ставнями. Лишь редкие прохожие встречались ему на пустынных, словно осиротевших улицах.

Только на набережной Сены можно было еще увидеть немногих рыболовов, удочками ловивших рыбу. Эти чудаки ничего на свете не замечали, кроме своих поплавков. Ажаны в черных, коротких до пояса плащах расхаживали по городу без оружия.

... А потом появились немцы. Они в своих серо-зеленых мундирах и до блеска начищенных тяжелых сапогах наполняли жизнью парижские улицы. Но жизнь эта была унылая, мрачная.

Как и всегда, Константин с педантичной аккуратностью являлся утром в салон. Все здесь, казалось, было по-прежнему: художники почтительно раскланивались с ним, молоденькие натурщицы и сотрудницы кокетливо делали реверансы. Студия работала, живописцы писали пейзажи, портретисты портреты, натурщицы позировали, в столярной мастера сбивали рамы... Все шло, как и прежде.

Правда, заказчиков почти не стало, за исключением случайно забредавших в салон пьяных гитлеровцев. Покуражившись в салоне, они заказывали свои портреты или какую-нибудь забавную неприличную картинку.

По Парижу, по всей Франции распространились слухи о том, что патриоты стали оказывать сопротивление оккупантам, бороться с ними. Слухи эти проникали и в Латинский квартал, в студию. Художники повеселели. Они ходили с таинственными, заговорщицкими лицами, словно нося в своих сердцах великую тайну.

Да оно так и было. Они знали тайну французского народа, тайну, повелевавшую каждому французу всеми своими силами, всем своим существом противостоять фашистскому игу. Это движение не могло не затронуть своим веянием и сотрудников салона. Ведь они же тоже французы.

Константин это понял.

- Да пусть, - махнул он рукой. - Меня это не касается. Моя хата с краю, ничего не знаю...

Постепенно в опустевший Париж возвращались жители. Открывались мастерские, предприятия, кафе, рестораны.

Гитлеровцы нещадно обирали Францию. Состав за составом отправляли в Германию ее богатства: хлеб, мясо, кожи и все другое, что попадалось под руку.

Вскоре в Париже почувствовалась нехватка продовольствия. Народ заволновался, озлобился, возмущение оккупантами нарастало. Все чаще и чаще стали разноситься слухи о том, что там-то патриоты спустили немецкий воинский эшелон под откос, а там-то взорвали склад с боеприпасами, где-то обстреляли колонну гитлеровцев, а в другом месте убили немецкого офицера... Французский народ поднимался против своих поработителей.

... Однажды в июньский воскресный день Константин, проснувшись, долго не вставал с постели, перелистывая утренние газеты.

В гостиной заговорило радио. Видимо, Люся, встав, включила его. И вдруг она, ворвавшись в кабинет, мятущимся, надломанным голосом крикнула:

- Костя!.. Немцы напали на Россию. Идут бои. Пойди послушай...

Константин вскочил с постели и в ночной пижаме побежал в гостиную. Из радиоприемника с треском и гамом под звуки военного марша неслись страшные слова: гитлеровское военное бюро информации сообщало, что немецкие войска начали войну и, почти не встречая сопротивления, углубляются в Россию.

- Вот это новость! - воскликнул Константин. Сначала пришла мысль: " Ведь, это же на руку мне. Советской России теперь крышка... Вернусь еще на родину. Звезда моя еще взойдет! "

Но, странное дело, радости он не ощущал. Даже, наоборот, было страшно за родину.

Проходили дни. Константин видел, что русские эмигранты жили разными настроениями. Некоторые из них ликовали, веря в то, что война Германии с Россией принесет крушение ненавистному большевизму, а это знаменует собою если не восстановление монархии, то во всяком случае создание буржуазной республики. Но таких было меньшинство.

В большинстве же своем русские эмигранты были растеряны, не зная, что делать, как себя вести. Среди них находились и такие, которые вступали во французские отряды франтиреров, боровшихся с гитлеровцами...

Думалось Константину: " Кормилица-мать, родина, истекает сейчас кровью. Стелются по ней дымы пожарищ. Над окровавленными трупами ее сынов и дочерей кружатся стервятники. Слезами сирот залита земля русская".

Неожиданно он получил письмо из Берлина от генерала Петра Николаевича Краснова.

Константин немного знал Краснова, когда тот еще был войсковым атаманом на Дону в годы гражданской войны. Встречался он с ним и позже, когда Краснов некоторое время жил в своей вилле под Парижем.

В белоэмигрантских кругах Краснов пользовался авторитетом. Он ведь был не только генералом и войсковым атаманом в прошлом, но и писателем, опубликовавшим за границей несколько антисоветских романов под громким названием " От двухглавого орла до красного знамени".

Краснов был личным другом кайзера Вильгельма, с которым часто переписывался. По настоянию кайзера он и уехал в Германию, где стал вести большую работу по сплочению белоэмигрантов для борьбы с большевизмом. Он отправлял много писем всем более или менее известным белогвардейцам, проживающим как в Германии, так и за ее пределами, просил их организовывать из русских эмигрантов добровольческие отряды и посылать их на Восточный фронт для борьбы вместе с гитлеровцами против Красной Армии.

Одно из таких писем и попало Константину. В нем бывший атаман писал, что к концу года советский фронт не выдержит мощного напора гитлеровцев и развалится. А после этого должно начаться строительство новой России.

" Как генерал, к голосу которого прислушиваются в кругах русской эмиграции во Франции, - писал Краснов, - вы обязаны, дорогой Константин Васильевич, сделать все посильное во имя освобождения нашей незабвенной родины. Киньте клич по Франции. На ваш клич, верю я, отзовутся сотни, а то и тысячи казаков, проживающих на приютившей их земле французской. Они сплотятся вокруг вас в железные когорты и под водительством вашим пойдут на Тихий Дон, чтобы освободить его от большевизма".

- Сволочь старая, - проворчал Константин, разорвав на мелкие клочки письмо Краснова. - Чужими руками хочет жар загребать... Не выйдет дело.

Но на некоторых эмигрантов письма Краснова оказали действие, и несколько групп белогвардейцев направились в Россию воевать с большевиками.

Жизнь - мудрый учитель, а время - строгий воспитатель. В какой-то период жизни мы можем наделать много, как нам покажется, вполне разумных, необходимых для нас поступков, а потом проходит время, и мы стыдимся даже вспоминать о них, раскаиваемся в совершении их.

Так было и с Константином Ермаковым. Вся его жизнь, прожитая в России до эмиграции, казалась ему неправильной. Если б ему пришлось снова пережить это время, так он бы прожил его совсем по-другому.

Прежде всего, он никогда бы не женился на Вере. А если б он на ней не женился, то и жизнь его сложилась бы совсем по-другому. " Все зло, - думал он, - происходило от нее". Может быть, ему и не пришлось бы тогда эмигрировать из России, которую он так любит всем своим сердцем, всей душой...

Как он завидует своему брату Прохору. " Молодец! - думает Константин. - А ведь было время, когда я его ненавидел смертной ненавистью, готов был убить... "

Он вспоминает, как он ездил в Советскую Россию с иностранными корреспондентами.

" Дурак! - мысленно ругает себя Константин. - Зачем, спрашивается, ездил... Хотел поднять мятеж против Советской власти... Срам! "

Чем шире развертывалось во Франции движение Сопротивления, тем с большей симпатией Константин стал относиться к нему. И он не скрывал этого от работников студии.

Однажды в кабинет к Константину вошел старый художник Франсуа Рошан, один их мэтров студии. Ему было уже лет за семьдесят. Маленький, тщедушный, с копной седых, волнами спадающих на плечи волос, он всей своей внешностью напоминал колдуна, сошедшего со страниц какой-то интересной сказки.

- Доброе утро, сударь, - с достоинством поклонился он Константину.

- Доброе утро, мсье Рошан. Прошу, - указал Константин на добротное, обитое кожей кресло у стола.

Волшебный старичок церемонно присел.

- Курите, - пододвинул ему коробок с сигарами Константин.

- Благодарю. Я мало курю... И то только свои сигареты, к которым я привык.

Старичок помолчал.

- Работы, сударь, мало, - пожаловался Рошан. - Художники бездельничают... Разве можно считать за работу случайные заказы бошей на какие-нибудь сценки фривольного содержания?

- Да, дела очень неважные, - вздохнул Константин. - Но что делать? Не закрывать же студию?

- Нет, конечно, - мотнул головой старик. - Надо подождать лучших времен. Не вечно боши будут здесь... Настанет час, когда они уберутся к себе, в Германию, - настороженно покосился он на Константина.

- Конечно, настанет, - подтвердил Константин, видя, что старый художник хочет поговорить с ним о чем-то более откровенном. " Прощупывает", - внутренне усмехнулся он и сказал: - Если они будут задерживаться, то, по-видимому, найдутся здесь такие, которые помогут им побыстрее убраться с французской земли...

Кустистые брови старого чародея дрогнули, он проговорил:

- Возможно. - Потом он заговорил о другом: - Война уничтожает не только материальные ценности, человеческие жизни, но и само искусство, понятие о нем. Боже мой!.. Человеческие души грубеют, верх берут низменные чувства... Я вам скажу, мсье, что в прошлом люди лучше понимали искусство, тоньше. Чуткость такая была у людей... А сейчас, - безнадежно махнул рукой старый художник, - понимание у людей исчезает... Правда, я не могу этого сказать про всех, но большинство искусства не понимает... Особенно подрастающая молодежь наша... А мастера раньше какие были! Кудесники!.. Я вам скажу, сударь, я учился у знаменитого живописца и графика Деболье. Вот это был мастер так мастер! Он утверждал, что искусство должно не только отображать существенную реальность, но и превосходить ее. Если, скажем, живописец изображает на полотне природу, то он так должен ее изображать, чтобы природа могла быть в опасении, что человек может показать ее лучше, чем она есть в самом деле... Как-то собрались в маленьком садике Деболье его друзья. Художник взял кошку и подвел друзей к дереву. Все увидели у подножья дерева прижавшуюся к стволу маленькую мышь. Самая настоящая, кажется, живая мышь... И глазки ее сверкают, и усиками она-то шевелит... Деболье бросил кошку. Она мгновенно бросилась на мышь, но, стукнувшись обо что-то мордочкой, в недоумении отпрянула... Мышь-то была нарисована...

" Вот это подлинное искусство! " - воскликнул кто-то из друзей Деболье... Простите, сударь, я заболтался, - спохватился старый художник. - Я пришел вам сказать, что нашу студию посетил немецкий офицер, который просит заключить контракт на отделку бывшей квартиры маркизы де Гюляр на авеню Фош... Из Германии приезжает какой-то генерал, который остановится здесь...

- Да? - сказал Константин. - Ну, что же, если будут исправно платить, то возьмем подряд... А кто этот генерал, как его фамилия?..

Старик порылся в жилетном кармане и, достав бумажку, прочитал:

- Барон фон Кунгоф...

- Возьмем подряд, - решительно сказал взволнованный Константин. Обязательно возьмем. А когда он приезжает?

- Для отделки квартиры дают месячный срок.

- Очень хорошо, мсье Рошан. Мы надлежащим образом встретим генерала...

Художник внимательно посмотрел на директора салона. Ему показалось, что тот последнюю фразу произнес как-то многозначительно, подчеркнуто.

Однажды ранним утром в дверь квартиры Мушкетовых торопливо и взволнованно постучали.

Кряхтя и кашляя, Харитоновна поднялась с постели, подошла к двери.

- Кто там? - спросила она.

- Харитоновна, родная, откройте, - послышался за дверью знакомый женский голос. - Это я.

- Надежда Васильевна! - не своим голосом вскрикнула старуха на всю квартиру. - Голубушка!

Она распахнула дверь. В прихожую вошла хозяйка, худая, измученная, постаревшая.

- Боже мой! - вскричала Харитоновна. - Радость-то какая к нам пришла!

- Здравствуйте, Харитоновна! - расцеловалась Надя со старухой.

- Милушка вы моя, Надежда Васильевна, - заплакала Харитоновна. - До чего ж вас там довели...

Вздрагивая от волнения, из кабинета выскочил в пижаме Аристарх Федорович.

- Надюшенька, милая ты моя женушка, - кинулся он к Наде.

Надя обняла его, расцеловала.

- Совсем седой стал, - гладила она его волосы. - Совсем. Пережил, наверное, много, старичок мой дорогой...

- Пережил, пережил, Надюшенька... Много пережил... Но, слава богу, все это позади теперь... Главное, ты теперь дома. С нами.

Из спальни донесся плач ребенка.

- Это что такое? - похолодела Надя, недоверчиво глядя на мужа.

Аристарх Федорович понял ее опасения.

- Нет, Надюша, это не мой ребенок, - успокоил он ее смеясь. - Это внучек.

- Лидушка замужем?

Аристарх Федорович многозначительно приложил палец к губам.

- После расскажу, - шепнул он.

Из спальни с ребенком на руках вышла Лида.

- Здравствуйте, Надежда Васильевна, - сказала она. - Поздравляю вас с освобождением.

- Лидушка! - кинулась к ней Надя. - Родная моя!

Они обнялись и расплакались.

- Ну, что вы, милые? - глядя на жену и дочь влажными глазами, произнес профессор. - К чему слезы? Успокойтесь.

- Твой ребеночек, Лидушка? - заглядывая ему в личико, спросила Надя.

- Мой.

- Какой хорошенький. По-моему, на тебя не похож.

- Он - копия отец, - серьезно сказала Лида. - Надежда Васильевна, вы там ничего не слышали о Воробьеве?

Надя сразу же поняла, кто отец этого ребенка.

- Нет, Лидушка, ничего не слышала... Он, значит, тоже там?..

- Там, - печально промолвила Лида. - Но о нем ничего не слышно... Жив ли он?

- Ну, как вы тут жили-можили? - спросила Надя. - Что слышно о брате Прохоре?

- Он освобожден, - сказал профессор. - Большой начальник теперь. Назначили командиром казачьей дивизии... Виктор Георгиевич тоже освобожден...

- Сейчас я вам, Надежда Васильевна, ванну приготовлю, - захлопотала Харитоновна.

- Да, это замечательно. С удовольствием искупаюсь.

Надя вошла в ванную комнату, разделась и с наслаждением погрузилась в воду.

- Миленькая вы моя, Надежда Васильевна, - причитала добрая старуха, глядя на хозяйку. - Тело-то у вас какое худенькое стало, пожелтело... Одни косточки торчат... Ну, ничего, откормим вас, выходим... Опять порозовеете, красавицей будете... Давайте, я зам спинку-то потру...

Моя мочалкой спинку Нади, старуха шептала:

- Аристарх-то Федорович совсем тут без вас истосковался... Прямо старик стал... Жалко смотреть на него. Так и вздыхает, так и вздыхает... А так, чтоб на женский пол глянуть, так ни за что... Ну, теперь, слава богу, повеселеет...

Утром семья сидела за столом, завтракала. По такому торжественному случаю Аристарх Федорович поставил на стол бутылку портвейна.

- Давно, очень давно, - сказал он, - я не прикасался к вину. А нынешний день мы должны отметить. Обязательно должны. Сколько радости он принес... Все выпьем... Харитоновна, давайте вашу рюмку... Даже внук Гурьян должен выпить...

Профессор разлил вино по рюмкам.

- Ну, друзья, берите. За Надюшку нашу. За ее здоровье. За ее новую жизнь. Ура-а!..

Все выпили. Аристарх Федорович намочил конец салфетки вином и провел им по губам младенца:

- И ты, Гурьян, за бабушкино здоровье хоть понюхай вина.

Ребенок заплакал.

- Ну уж, дорогой, это ни к чему. Так не годится. Смеяться надо, а ты плакать...

Смотря на поблекшее, исхудавшее лицо мачехи, Лида заметила:

- Надо бы Надежде Васильевне поехать на курорт отдохнуть...

- Ой, нет! Нет! - испуганно возразила Надя. - Одна я никуда не поеду... Я по вас так соскучилась, что даже и подумать боюсь, чтоб снова одной остаться...

- Поезжайте с папой, - предложила падчерица. - Он тоже не ахти какой здоровяк. Ему тоже не мешает отдохнуть, подлечиться...

- А это идея, - воскликнул профессор. - Ты права, Лидочка, мне тоже следует отдохнуть... Я ведь уже года три не пользовался отпуском... Поедем в Кисловодск, Наденька?

- С тобой поеду, - сказала Надя.

- Ну и отлично. Договорились. Сегодня же я поговорю по поводу этого с начальством... Путевки, я думаю, сумею раздобыть...

- Уж если ехать, - заметила Надя, - то надо бы поехать в Железноводск или Ессентуки. У меня с желудком что-то неладно стало.

- Можно и в Железноводск, - согласился профессор. - А Лидочка с Харитоновной побудут дома, а?

- Ну конечно, папочка, - ответила Лида. - Может быть, меня на работу вызовут. Тогда, вероятно, Гурьяшку придется в ясли устроить.

- Ну, уж этого я, Лидушка, никак от тебя не ожидала, - разобиделась старуха. - Неужто ты ко мне недоверие имеешь?.. Ай я с ребеночком не смогу управиться? Кто же тебя-то вынянчил, а?.. Своими рученьками я тебя выпестовала, а своего ребеночка мне не доверяешь.

- Харитоновна, - да что вы? - бросилась Лида к старухе и обняла ее. Да разве я в этом смысле?.. Я вам многим обязана, я вас за родную мать считаю... Я ведь это сказала потому, что не хочу вас утруждать... Вы ведь старенькая стали, вас надо жалеть...

- На том свете отдохну, - отмахнулась старая женщина. - А пока еще, слава богу, ноги держат, руки работают... Никому не отдадим дитенка, сама его выхожу...

- Милая вы моя, славная, Харитоновна, - со слезами на глазах расцеловала Лида свою старую няню.

Всю зиму и весну Виктор с увлечением писал новый роман. Герои произведения казались ему реальными людьми. Он жил их жизнью, переживал их любовь, радость, огорчения...

В ночь под двадцать второе июня Виктор работал допоздна. Уже за полночь он поставил последнюю точку. Рукопись была окончена. Восемь месяцев напряженной работы остались за плечами. Он закурил и, смотря на рукопись, подумал: " Что теперь скажет читатель? "

... Встал Виктор поздно. Марина приготовила завтрак. Семья сидела за столом. Был воскресный день. У двери звякнул звонок, почтальон принес газеты.

- Опять из Москвы ничего нет, - огорченно сказал Виктор. - Не отвечают...

- Стоит случиться несчастью, как все отвертываются, - вздохнула Марина.

Зазвонил телефон. К аппарату подбежал Андрюша и взял трубку.

- Папа, тебя дядя Проша зовет.

Виктор взял трубку.

- Алло! Ты, Прохор?

- Да, здравствуй, Витя. Слышал?

- Что?

- Неужели не слышал? - удивился Прохор. - Что, у тебя радио, что ли, выключено?..

- Выключено. А в чем дело, Проша?

- Война! - воскликнул Прохор. - Германия напала на нас. Прощай, дорогой! Привет Марине и детям.

- Ты куда?

- А куда ж теперь? На фронт. Подробности я тебе говорить не буду. Прощай вот.

- Я успею проводить тебя?

- Нет. Я звоню с вокзала. Сейчас поезд трогается. Обнимаю. Прощай!

- Прощай! - вздохнул Виктор и повесил трубку.

Дети и жена с ужасом смотрели на Виктора.

- Что случилось, Витенька? - спросила Марина.

- У нас всегда радио выключено! - с досадой сказал Виктор.

- Ты же спал. Не хотелось тебя беспокоить. А что, Витя, случилось?

Андрюша включил радиоприемник. Передавалось выступление председателя совнаркома о нападении Германии на Советский Союз.

Послушав выступление, Виктор торопливо оделся и вышел на улицу. Идя по городу, Виктор не узнавал его. Только еще вчера город жил своей обычной мирной жизнью. Ничто не предвещало беды. По тротуарам спокойно текли людские толпы, в скверах беспечно щебетали дети. А сегодня люди встревожены, видно множество военных в новом, видимо, только что полученном обмундировании. По мостовым грохочут колесами пушки, лязгают гусеницами танки. Духовые оркестры гремят марши, под их такт вышагивают только что мобилизованные граждане с мешками за плечами, направляясь к вокзалу. Их провожают матери, жены, дети.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 19 202122 23 24 Следующая ⇒