Annotation 2 страница

Привезенный из Германии чемодан Штефан не открывал почти три месяца. Приделал к нему веревки и носил на спине, перетаскивал с грузовиков на поезд, из одного лагеря в другой, где ждали своей участи такие же бродяги. На пристани Дувра Джордж не спросил, что в чемодане. Штефан заранее решил соврать и даже занервничал, когда врать не пришлось. Вытаскивая из чемодана холст, Штефан постарался, чтобы Элизабет ничего не увидела, — еще подумает, что он ненормальный, рухлядь из Германии притащил. Когда-нибудь он все выбросит — вантуз Хеде, деревянной ручкой которого она мешала белье в большом котле, кастрюлю, диванную подушку из гостиной, часы без минутной стрелки, жестянку с пуговицами, французское охотничье ружье, найденное в развалинах отцовского кабинета. Штефан рылся в руинах своего дома и вытаскивал все более-менее ценное для менял, но в итоге ничего не отдал. В чемодане лежала сестренкина чашка с двумя ручками и медведями по верхнему краю. Мать хранила ее на туалетном столике. Штефана глупая сентиментальность раздражала: зачем эти ненужные безделушки? Под обломками дома чашка нашлась целой, а в Англию приехала расколотой на три части: он плохо ее упаковал. Чемодан был полон таких сломанных, грязных, дорогих его сердцу сокровищ. Окно было открыто, и с улицы доносились голоса, звонкие в прохладном воздухе. Тетина семья ждет, что сегодня утром он спустится к ним. Скоро он так и сделает. Он почти готов. Штефан застыл у раскрытого чемодана. Ему кажется или сокровища впрямь источают затхлый жар? Штефан нащупал кусочек заплесневелой кожи, поднес к носу и закрыл глаза, чтобы запах разбудил воспоминания. Память рисует четкие картинки: вот мальчик взбирается на гору строительного мусора и роется в обломках. Среди кусков кладки попадаются глубокие пустоты, в одной из них рука упирается во что-то жесткое и волосатое. Мальчик замирает от ужаса, но секундой позже расшвыривает деревянные обломки и куски бетона. Страх смешивается с надеждой, абсурдно глупой, живых ведь не осталось, но вдруг он только что коснулся маминых волос? Он нашел ее, нашел! Сейчас мама выберется из-под руин и стряхнет с платья мусор. Скажет, что ему пора сменить рубашку и вымыть руки. Она улыбнется и погладит его по щеке. Мальчик нашел собаку, раздавленную потолочной балкой. Это волкодав садовника, в последний раз мальчик видел его неуклюжим щенком с огромными лапами. Щенок, как все дети, считал себя новым началом. Он был неугасающей надеждой. Безмятежным прошлым. Труп пса как будто из папье-маше. Кажется, бедняга никогда не шевелился. А ведь разбито лишь полголовы, лапы все такие же мощные, а одно бархатное ухо вывернуто, как во сне. «Это только собака», — говорит разум мальчика. Сердце молчит. Мальчик снимает с пса ошейник, надевает себе и, когда над городом встает багровое солнце, хоронит волкодава в мамином саду, где среди пепла, сажи и свежих следов танковых гусениц цветут призрачные цветы. Мальчик нюхает землю и находит чистый, первозданный запах червей, который возвращает в давние времена, когда такой ночи не могло быть. Запах земли несет с собой плач, для которого нет человеческих слов. Мальчик стряхивает с шерсти мусор, поднимает морду навстречу ветру и на растаявшую в небе луну воет о крови и одиночестве. — Прекрати! — кричат люди, живущие в развалинах напротив. — Мальчишка Ландау спятил, совсем как его английская Mutti, — говорят они друг другу и швыряют в него камни. Мальчик ничего не чувствует. Теперь он только звук, песнь призрака собаки.
Оглушительное карканье заставило Штефана открыть глаза. Он держал в руках ошейник волкодава, а за окном в небо взмывала стая ворон — они толкались, точно пьяные. Вдали расплывались заснеженные вершины йоркширских холмов. Погожее утро, играет радио, ему подпевает девушка. Мягкие, тягучие гласные понравились Штефану, такого выговора он еще не слышал. На берегу озера стояла Кристина. Скрестив руки на груди, она лениво макала в воду носок туфли. Рядом на корточках сидела маленькая Мод — ни дать ни взять желтая лягушка. Яркое солнце согрело лицо Штефана, и он надел ошейник. Через минуту — а может, через пять или десять — вытащил из чемодана ружье. Длинное и изящное, оно не шло ни в какое сравнение с грубыми уродцами, из которых он стрелял по врагу. Полированную ложу украшали цветы и переплетенные ленты из перламутра и серебра. Штефан прижал ружье к плечу и прицелился. Желтая лягушка рассматривала что-то в ладошке, а потом вдруг побежала прочь от озера. Штефан взял ее под прицел. Мод старалась держать ладони ровно, но вода так и лилась на желтое пальто. Секундой позже девочка исчезла под елками. Штефан опустил ружье, разжал пальцы — приклад соскользнул и уперся в пол. Нижние ветви елок колыхались, как будто их потревожила Мод, крошечный бегущий вихрь. Штефан дождался, пока они успокоятся, и заметил, что в его сторону смотрит Кристина. Девушка стояла у самой кромки искрящейся на солнце воды, поэтому Штефан не мог вглядеться в ее лицо и определить, видит ли она его. Да, он сглупил. Блестящий ствол — элементарная ошибка. Каким небрежным он становится! Теперь придется уговаривать Кристину, чтобы не болтала про ружье. Кристина еще немного посмотрела в его сторону и снова окунула туфлю в озеро.
Когда Штефан вышел на улицу, Элизабет засуетилась. От ее шумной натужной радости у него заскакало сердце, и тотчас захотелось вернуться в комнату. — Прекрасно выглядишь! — похвалила Элизабет. — Свежий и отдохнувший. — Рад, что ты снова на ногах, — сказал Джордж, похлопав его по плечу, будто Штефан был инвалидом. — Давайте прогуляемся, чтобы лица разрумянились, — предложила Элизабет и позвала: — Моди! Моди! Та все играла у воды. Кристина зевнула, взяла Джорджа под руку, и они все зашагали по овечьей тропе к озеру. Мод вприпрыжку бежала перед отцом и сестрой. Штефан с Элизабет шли последними. Элизабет говорила без остановки, совсем как его мать, когда ее что-то тревожило. Едва поднялись на холм, наползли тучи, превратив озеро в темно-зеленый металлический овал. Элизабет уверяла, что Кент Штефану понравится: у них уютный старый дом, рядом море, Лондон тоже недалеко, можно на целый день поехать. Иными словами, в каникулы скучать не придется. Штефан ездит верхом? А театр любит? Штефан внимательно слушал, в нужных местах улыбался и кивал. Он чувствовал, какой вопрос мучает Элизабет, — вопрос, на который Штефан ни за что не ответит. Элизабет хотела услышать, как умерла его мать.
Штефану рассказала Герда Зефферт. Однажды ночью на Мюллерштрассе они голыми лежали на Гердином матрасе под ворохом одежды и расчесывали блошиные укусы. Кошачий запах Герды перебивал все остальные. Девочка хихикала, и Штефан еще крепче прижимал ее к себе. Он знал: волна радости вот-вот швырнет Герду в пучину ужаса и она примется стучать себя по голове и дергать за волосы, выцарапывая из себя воспоминания. — Все в порядке, — шептал Штефан и целовал Герду в губы, чтобы не хихикала, но она переводила дыхание и начинала снова. «Может, двинуть ей, чтобы сознание потеряла? Хоть отдохнем немного, выспимся», — думал Штефан. Он никогда не спрашивал, из-за чего хохочет Герда и с кем воюет. Они оба видели такое, чего вспоминать не следовало, поэтому оставалось лишь ждать и терпеть. Штефан пытался ее отвлечь: — Герда, помнишь детский сад? Помнишь, мы построили снежный домик и думали, что он волшебный, потому что внутри снег сиял голубым? Летом ящерицы прилипали к стене пекарни, а сливы падали прямо в руки, помнишь? Герда фыркнула, словно Штефан рассказал анекдот, но положила голову ему на плечо и задышала спокойнее. Чем бы еще ее отвлечь? — А помнишь, на Рождество мы спрятались под столом и объелись трюфелями и штолленом? От таких воспоминаний потекла слюна. Штефан тут же увидел полированный пол и кружевную скатерть. Отблески пламени камина просачивались сквозь нее и падали на нарядное платье Гёрды, напоминавшее пестрый гриб. В косах у нее были большие атласные банты. Штефан и Герда спрятались под столом и набивали животы твердым марципаном, шоколадом, изюмом и засахаренной вишней. Бесстыдно засовывали в рот целые горсти и не могли разговаривать. Из большой чаши с пуншем пахло гвоздикой и апельсинами, а от камина — смолистыми дровами. Бум! Бум! — на стол опускались тяжелые тарелки. Штефан запомнил официанток, прямых как палки и апатичных, словно подавать еду было невыносимо тяжело. Взрослые говорили, что все евреи — угрюмые злыдни и не желают трудиться. В большом зале собрались военные и партийцы с женами. Все радовались: наступили рождественские праздники, Вайнахтен, а Германия — самая прекрасная страна на свете. Но что-то было не так. В воздухе витал аромат привезенной из лесу ели. Штефан жалел бедняжку: несчастная пленница тосковала по дому. Елка задыхалась в жаркой духоте, и никто даже не замечал. Возбужденные голоса за столом, гомон то громче, то тише. Штефан услышал маму, ее сильный английский акцент сглаживал зазубрины слов. Ее немецкая речь звучала неуверенно и состояла из одних вопросов. Подобно пловцу в бурном море, мамин голос то возносился над остальными, то совершенно исчезал. Как мама ни скрывала, Штефан чувствовал: ей неуютно. В отличие от жен других партийцев, она была не в своей тарелке, и это пугало Штефана, хотя он не понимал почему. Все это осталось в прошлом — и военные, и умирающая елка, и мама. Теперь они с Гердой жили в чьем-то сгоревшем доме на Мюллерштрассе. Штефан закутал Гердины плечи. Она уснула. Самого его тоже клонило в сон, и он не сопротивлялся. Герда вытянула руку. Тонкая, как веточка, она давила на пустой живот Штефана. Герда шевельнулась и забормотала. Ясно: молчать ни в коем случае нельзя. — Герда, помнишь каноэ из ковриков? Лето, жара, и мы сплавлялись по Миссисипи у меня в саду. Хеде нам еще медовые соты дала… Герда села так резко, что одежда разлетелась, и повернула к Штефану полупрозрачное заостренное личико. — Ага, милая Хеде, толстуха, ваша домработница, дала нам соты. Она всем об этом рассказала. Гердин голос звучал дружелюбно, совершенно нормально, и, хотя она проснулась, Штефан радовался, что сумел ее отвлечь. Он приподнялся на локте и убрал с ее щеки волосы. — Хеде всем рассказала, что угощала нас сотами? Интересно, зачем? — Нет! — взвизгнула Герда. — Глупости говоришь! Не об этом! Хеде всем рассказала, что твоя мама дружит с евреем. С англичанином. А ты не знал? — Мерзкая ложь! — крикнул Штефан. Гердины глаза возбужденно блестели во мраке. Девочка моргала, и белки вспыхивали, как яркие лампочки. Других белых или более-менее чистых мест на Гердином теле не осталось. Девочка чопорно прикрылась одеждой, словно Штефан не видел ее голой тысячу раз. Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в потолочных балках скребутся мыши. Штефан опустился на матрас и положил руку Герде на спину — кроличьи косточки, обтянутые холодной кожей. — Это точно неправда, — проговорил он. — Нет, правда! — Герда захлопала руками по одеялам, зашуршала старой одеждой. Мрак клочьями висел над их головами. Даже мыши притихли, с нетерпением ожидая продолжения. — Еврейская шлюха, — шепнула Герда. — Так Хеде назвала твою Mutti. Штефан уставился во мрак, разбавленный лунным светом до пятнистой серости. Фонари на улицах давно не горели. Если бы подаренная американцем «Зиппо» не выдохлась, Штефан зажег бы свечу. — Хеде вечно порола всякую чушь. Херню несла! — Казалось, подслушанные у солдат слова произносит не он, а кто-то другой. Драная камчатая штора шевельнулась, и тень кресла стала напоминать человека на корточках. — Правильно, не верь мне, — захихикала Герда. — У кого угодно спроси. Штефан знал: если не схватить ее за горло и не придушить, Герда не заткнется. Но особо не шевельнешься — грудь как будто раскололась пополам, словно он с большой высоты упал на что-то острое. — Нам Хеде рассказала, вот те крест! — Для большей убедительности Герда выпучила глаза. — Ты уже уехал и ничего не знал. Никого не волновало, что твой Рарра был гауляйтер и ради Германии пустил себе пулю в лоб. Твою Mutti больше не считали женой партийца и не пускали на порог. С ней никто не разговаривал. Она даже не поняла, что это Хеде ее выдала. Вот умора! — Гердины плечи задрожали — верный признак, что хохот совсем близко. — Mutti говорила, горбатую могила исправит, даже если муж видный партиец. Чего ждать, если во фрау Ландау ни капли немецкой крови? Давно ее на место надо было поставить, напрашивалась ведь, ой как напрашивалась! Герда захихикала. Штефан знал, что именно она вспоминает, он сам не раз видел, как ставят на место тех, кто напросился. Затыкать подружке рот не имело смысла: ее рассказ почти закончился. — Хеде говорила, твоя мать заползла в дом, как крыса в нору. И ничего тут не сделать, только пледом прикрыть для приличия. Вскоре приехали полицаи и усадили ее в машину. Затащили, потому что идти она не могла. Герда задрожала так, что ее безумный шепот уже не удивлял: откуда в таком теле возьмется здоровый дух? Штефану чудилось, будто он парит над матрасом, хотя песок и крошки по-прежнему царапали спину. Его мать избивали, только Герда тут не виновата. Да и какая сейчас разница? Сейчас все не такие, как прежде. Все, пожалуй, кроме мертвых.
— Дождь! — закричала Мод, встала как вкопанная, и ее тень вытянулась на траве. Пока они гуляли, над гостиницей собрались тучи. Косые солнечные лучи, уже не золотые, а оранжевые, легли на холмы. — Мы промокнем, — сказала Элизабет. — Как же мы ничего не заметили? — Полил дождь, и они побежали по тропке обратно к гостинице. — Моди, возьми Штефана за руку! — велела Элизабет, обматывая голову шарфом. Дождь полил сильнее, и они побежали быстрее, сталкиваясь и поскальзываясь на траве. Джордж бежал с Элизабет. Мод восторженно визжала — надо же, как суетятся взрослые! — и крепко сжимала ладонь Штефана. Кристина споткнулась — Штефану пришлось взять за руку и ее. Мод едва поспевала, но он тащил ее вперед. Штефан бежал во весь опор: проснулся безотчетный страх, порожденный не то воспоминанием о бегстве, не то сном, который снился столько раз, что казался явью. Штефан не помнил, от чего в том сне бежал. Кристина дернула его за руку: — Давай помедленнее, я же упаду. — Девушка вплотную приблизилась к Штефану. Волосы липнут к щекам, в глазах ни капли страха. — Куда спешить-то? Мы все равно промокли. Кристина выпустила его руку, они перешли на шаг, и бешеный пульс Штефана понемногу пришел в норму. Холмы скрылись за тучами, дождь лил все сильнее, капли пулями изрешетили поверхность озера. Элизабет с Джорджем исчезли из виду. Мод ликовала: они втроем нарочно мокнут! Она вприпрыжку бежала рядом со Штефаном и раскачивала его руку. — Мама нас отругает? — спросила она. Штефан слизнул с губ дождевые капли. Как здорово, когда у воды нет привкуса — ни серного, ни гнилого, ни металлического от разорвавшихся бомб, ни пепельного от спаленных домов и сгоревших заживо людей. Дождь был как раньше в Германии — ничем не испорченная вода с небес. Рассказать бы об этом Кристине! Если бы не она, не попробовать бы ему чудесный английский дождь. Но девушка смотрела под ноги, а по ее носу текли крупные капли. Кожа у Кристины гладкая и теплая, а прикушенная губа, наверное, очень мягкая. Вот бы Кристина снова взяла его за руку.
Чуть позднее Штефан застал ее в гостиной. Девушка с ногами забралась на диван и читала книгу. Мокрые волосы толстыми темно-рыжими змеями свисали над раскрытой страницей. Кристина подняла голову и поправила очки. — Ты из того ружья на войне стрелял? — спросила она без всякой преамбулы, точно они это уже обсуждали. — Нет, ружье охотничье. И конечно же, не заряжено. Штефан присел на краешек дивана. Кристина тотчас подтянула колени к груди, между пуговицами блузки появились дыры, и Штефан разглядел ложбинку груди. Нормальное, а не болезненно худое тело до сих пор удивляло. За стеклами очков ее глаза были огромны, текучи, она как будто и не видела его толком. — Ой, — сказала она, — нам запрещено целиться в людей, даже если ружье не заряжено. Раньше папа, то есть Джордж, брал на охоту Тоби. Тоби вернулся в Америку. Штефан понятия не имел, кто такой Тоби. Кристинин друг? Брат? Девушка вытянула ноги, и Штефану стало негде сидеть. Он поднялся. Наверное, в комнате, где полно людей, Кристина будет неподвижной осью, вокруг которой устраиваются остальные. — Какую музыку любишь? — спросила Кристина. Она моргала, словно гигантский птенец на ярком свету. «Шумана», — хотел ответить Штефан, но не успел. Девушка закрыла книгу заложив страницу пальцем. — Тебе нравится «Чу Чу Ч'буги»? Луис Джордан и «Тимпани файв»? Это любимая песня Элис. Раньше она «Пленника любви» обожала, довольно долго. А я у Перри Комо больше люблю «В погоне за радугами». Имена и названия не говорили Штефану абсолютно ничего. Как будто она и не по-английски говорила. — Ружье у меня не заряжено, — повторил он. — И оно очень старое. — Элис охоту ненавидит, — сообщила Кристина. — Мол, несправедливо, люди стреляют в беззащитных зверей и птиц. Мама говорит, что убийство не для девушек, то есть что девушки не должны никого убивать. — Кристина сняла очки и поправила влажные волосы. — А я мечтаю научиться стрелять. — Ее улыбка получилась упрямой и бесхитростной. — Научишь, когда на каникулы приедешь? Проблема почти решилась, Штефану и стараться не пришлось. — Научу с удовольствием, — пообещал он, выждав, когда Кристина перестанет улыбаться. — Но пусть ружье останется нашим маленьким секретом. (Девушка посмотрела на него испытующе, словно пытаясь раскусить. ) Только найди подходящее место, — тихо добавил Штефан, — где нас никто не услышит. Кристина залилась румянцем и уставилась в книгу. Штефан понял: про ружье она никому не расскажет.
В последний вечер в гостинице миссис Маккрей разрешила завести свой граммофон. Об этом она объявила за десертом, положив у горшочка с заварным кремом пакетик игл. — Мистер Мендер, смею предположить, вы умеете и заводить, и иголку чистить, и так далее. — сказала она Джорджу. — Если молодые люди захотят потанцевать, пожалуйста, проследите, чтобы они соблюдали приличия. — Обязательно прослежу, — пообещал Джордж. — Вы очень любезны, миссис Маккрей. Девочки, скажите спасибо. Кристина не рассчитывала, что у миссис Маккрей найдутся приличные пластинки, вроде Фрэнки Лейна или Джонни Мерсера^[1]. Предчувствие не обмануло: все пластинки были такими старыми, что Элизабет захлопала в ладоши и сказала, что их помнит. Зато Штефан танцевал куда лучше, чем думала Кристина, хотя очень напоминал пугало на сильном ветру и занимался исключительно Мод. Он позволил малышке встать себе на ноги и танцевал с ней джигу под «Девять миль до Тен-Тен-Теннесси» и «Разметая тучи»^[2]. Кристина танцевала с Джорджем. Джордж танцевал с Элизабет. Подошли и другие гости — старые сестры Форти, которые сидели на жестких стульях и топали в такт мелодиям. Мистер Демарн заявил, что любит духовую музыку, желательно марши, и через десять минут ушел. Ровно в девять миссис Маккрей принесла поднос с какао. — Всем доброй ночи. — Она закрыла камин заслонкой и унесла пластинки. — Пора попрощаться со Штефаном, — сказала Элизабет. — Рано утром он уедет в школу-интернат. Кристина гадала, что он скажет другим мальчишкам и как его примут, — Штефан выглядел слишком взрослым, чтобы сидеть за партой. Он может притвориться кем угодно, и ему поверят. — Мод, попрощайся со Штефаном, — велела Элизабет. — Нет! — Девочка цеплялась за него, как обезьянка, пока мать не отлепила ее и не повела в спальню. — До свидания, Кристина, — произнес Штефан. Он стоял у дальней стены, спрятав руки в карманы. После танцев с Мод его золотистый ежик топорщился. Кристина не знала, на что решиться. Они не увидятся до пасхальных каникул… Будь Штефан родным братом, она чмокнула бы его в щеку или нет? Сестра должна сказать «Счастливо! », легонько пихнуть кулаком в плечо, чмокнуть, обнять? Или действовать смелее, как Люси Ханичёрч у Форстера в «Комнате с видом»? Кристина протянула руку. Штефан поцеловал ее пальцы и, судя по всему, нисколько не смутился.
Ночной сумрак посерел, и оранжевая заря высветила холмы. Закутавшись в дорожный плед, Кристина сидела у окна гостиной и ждала, когда Элизабет приведет из спальни Мод. Джордж занимался багажом. Штефан уже уехал. Над озером клубилась дымка. У самой воды, низко опустив голову, стоял олень. — Смотрите! Смотрите! — закричала Мод, вбежав с гостиную. — Я хочу оленя еще больше, чем пони! — Тише, другие гости еще спят, — зашептала Кристина. — Этот олень готов умереть. Они всегда стоят неподвижно, когда чувствуют, что бегать больше не могут. — Откуда ты знаешь? — Знаю, и все. Олень сегодня умрет. Он сам это чувствует. — Нет, он только просыпается, как мы утром! — закричала Мод. — Ничего ты не знаешь! — Тише, девочки, еще очень рано. — В гостиную вошла Элизабет. — Где Джордж? Моди, никуда не убегай! Нам скоро уезжать. Если придется тебя искать, я рассержусь. — Она положила пальто и перчатки в кресло и вышла на крыльцо. Из-за двери донесся ее негромкий голос: — Джордж, ты заплатил по счету? Вещи уже в машине? Девушки с кухни очень старались, давай оставим им что-нибудь. — Все уже сделано. — Спасибо. Времени в обрез, пора выезжать, не то на поезд опоздаем. (Щелк — Элизабет захлопнула сумочку. ) Надеюсь, Штефан благополучно доберется. Один все-таки… — На долю Штефана выпадали испытания куда серьезнее поездки в поезде. Воцарилась тишина. Кристина подумала, что родители ушли к машине, но тут Джордж заговорил снова: — Зря мы ей не сказали. Так несправедливо. — Да, знаю. Кристина обратилась в слух, но родители ничего не добавили.
Когда свернули на подъездную аллею, Кристине показалось, что в тени крыльца машет миссис Сондерс, соседка. Нет, это Элис. Сомнения отпали, едва та вышла на солнце. Последний раз сестры виделись две недели назад — тогда Элис была с царапинами на коленках и в носках. А сейчас волосы завиты, вместо носков — блестящие чулки. Собаки радостно лаяли и скакали по гравию среди выгруженных чемоданов. — А ну тихо! Сидеть! — прикрикнула Элизабет, — впрочем, она улыбалась. — Дорогая, я так по тебе соскучилась! — Она поцеловала Элис. — Ты только посмотри! Совсем взрослая барышня. — Рейчел взяла меня с собой по магазинам, и я постриглась. — Элис разгладила платье. — Что скажешь, Кристина? — Тебе очень идет. — Рейчел, милая, здравствуй! — Элизабет перегнулась через воображаемый забор и поцеловала миссис Сондерс в щеку. — Мы были в «Селфриджес», и я отвела ее к парикмахеру, — сказала Рейчел Сондерс. — Длинные волосы сейчас не в моде, а Элис уже не ребенок. — Ей очень шли длинные волосы, — заметила Элизабет. Кристина почувствовала: это война за Элис между матерью и миссис Сондерс. Она подобрала сумочку и перчатки Элизабет, по которым вовсю скакали собаки. Элис взяла Кристину под руку. — У меня для тебя подарок, — шепнула Кристина. Элис пахла яблоневым цветом, и Кристина поняла, что сувениры, казавшиеся в Йоркшире такими красивыми, рядом с сестрой будут грубыми и уродливыми. Девушки затащили Кристинин чемодан в свою комнату и, усевшись на ковер, открыли. Кристина протянула сестре деревянную шкатулку с видом Йоркского собора на крышке. — И это тоже тебе. — Она надела на бледную шею Элис стеклянные бусы, цветом напоминавшие Йоркшир — розовато-лиловые с зеленым и синим. — А еще вот, мухобойка! Комаров в Йоркшире, как в джунглях. — Кристина задрала рукав Элис и шлепнула. Элис взвизгнула и вырвала у нее мухобойку. Секундой позже сестры катались по ковру начисто забыв про взрослое платье и чулки Элис. — Эй, ты мне бусы порвешь! — А ты раздавишь меня, корова! — Прическу мне не испорти! — Штефан неплохо танцует джиттербаг, — сказала Кристина. — Что? — Элис оттолкнула Кристину и резко села. — Он же немец! — Он очень милый. — Хайль Гитлер! Эт-тот дшит-терпак не есть короший. Пиф-паф! Темнело. Кристина включила электрокамин, и они лежали на кроватях в розовых сумерках. — Замуж тебе за него нельзя. Это смертный грех, если епископ не разрешит. Да и детишки будут ненормальные. — Он приедет на Пасху, — сказала Кристина. — Когда каникулы начнутся. — Может, он влюбится в меня тоже. — Элис села. — Посмотри, что я тебе купила. В одном свертке была книга о поездке принцессы Елизаветы и Маргарет Роуз к негритятам из Тринидада, в другом — флакон крем-шампуня с пивом. Рейчел Сондерс сказала, он подходит для жестких волос, вроде Кристининых. — А вот это — самое лучшее, — объявила Элис и протянула сестре последний сверточек. — Я его откопала в своей шкатулке. Ты небось и думать о нем забыла. Кристина сорвала папиросную бумагу. Медальон в форме сердца! — Ты его нашла, помнишь? — спросила Элис. Кристина помнила, хотя по правде медальон она не нашла. Его подарил солдат, которого она встретила в поле. — Я возила его в ремонт, — продолжала Элис. — Ювелир выправил вмятины и хорошенько его отполировал. Рейчел говорит, девушки должны носить жемчуг днем и бриллианты вечером. Мол, золото для замужних дам, а серебро вульгарно и дешево. А мне медальон нравится, хоть и серебряный. Жаль, буква тебе не подходит. Медальон оказался тяжелее, чем помнила Кристина, и круглее — эдакое сердцевидное яйцо. В свете электрокамина серебро расцветилось алыми искрами. Шесть лет назад, когда солдат вложил медальон ей в руку, медальон был холодным, а сейчас теплый, как будто живой. На медальоне темнела гравировка — витиеватая буква «Э». 1927

Парадная дверь жалобно заскрипела. Каждый шаг по голым половицам коридора эхом разнесется по всему дому, поэтому Лидия спустилась в подвал и прошла на кухню. Сын спал, и будить его не хотелось. По утрам жидкости в легких Альберта становилось меньше. Слабый и измученный, он напоминал тряпичную куклу, но Вера усаживала его в кресло, где он снова засыпал, и при каждом вдохе его грудь дребезжала, как жестянка с гвоздями. К оконной раме прикрепили плотную коричневую бумагу, чтобы солнце грело только ноги Альберта: другим частям тела оно запрещалось. В кресле он дремал часов до двенадцати. Лидия поставила сумки на кухонный стол. Покупок было столько, что она не взяла зонт и вся вымокла. Лидия повесила пальто в буфетную — пусть обтечет, а промокшую шляпу аккуратно расправила и положила на подогреватель для тарелок. В доме царила тишина. Вера ушла на работу, Рейчел — в школу, а Майкл мог быть где угодно. То он рисовал портреты на улице, то работал — лишь бы заплатили. Майкл очень напоминал былого Альберта — задумчивый, не по годам практичный молчун, все схватывает на лету. Альберт мог что хочешь починить и разбирался в любых современных устройствах, даже в моторах. Теперь чудесное умение Альберта осталось в прошлом. Альберт воевал во Франции и дождливым вечером семнадцатого года решил затаиться в яме, где, как потом выяснилось, затаился и иприт. Ни вылезти, ни позвать на помощь Альберт не мог: над головой гремело и рокотало. Лицо и руки тут же превратились в поджаристые отбивные, желудок и легкие пропеклись. Разбудили Альберта чужие голоса: люди переговаривались в кромешной тьме. Потом пришла боль. В живот вонзались клещи, тело жгло так, будто его варили в кипятке. Альберт ничего не видел, не мог двигаться и не сразу понял, что в ушах звенит его собственный крик. Перепуганная медсестра сказала, что ожоги — проблема второстепенная, куда больше вреда причинили шрапнель и переломы. Мол, снаряд разорвался так близко, что должен был прикончить Альберта. «Я не хочу сказать, что “должен был’’ — тут же поправилась медсестра. — Я хочу сказать, что вам повезло, мистер Росс». Когда Альберта привезли из больницы домой, Майклу едва исполнилось десять. Маленькую Рейчел Вера пустила к отцу далеко не сразу, а Майкл заупрямился: он желал видеть отца. — Войдешь к папе с бабушкой Лидией, — сказала Вера у двери комнаты Альберта. — Не подведи меня, Майки. Ты теперь единственный мужчина в доме. Лидия думала, что говорить такие вещи десятилетнему мальчику очень глупо и очень не в духе здравомыслящей невестки, но поначалу Вера обезумела, раздираемая ужасом и радостью, что муж не погиб. Военный врач уверял, что Альберт сможет жить полноценной жизнью, мол, сейчас его лекари — время и верная, терпеливая жена. Иприт — опасный газ, но ведь люди живут и со слепотой, и с увечьями. Что касается других повреждений, тут главное — мужество самого человека. Нужно найти ему занятие, чтобы не оставалось времени на тяжкие раздумья. «Чем занять парализованного слепого с ослабленным слухом? » — недоумевала Лидия. — Миссис Росс, таким, как прежде, ваш муж уже не будет, — деликатно сказал Вере доктор. — Но благодаря детям вас это не затронет. — Не затронет меня? Меня? — переспрашивала Вера. Лидия постаралась ее успокоить, но ошалевшая от горя Вера намек не поняла. Судя по затравленному виду, доктор лихорадочно соображал, как бы поскорее от них отделаться. — В браке, — доктор сложил ладони, как для молитвы, изображая священный брачный союз, — вы родили сына и дочь. Ваша семья полноценна, миссис Росс. Будь вы моложе, у вас были бы иные ожидания. — Какие еще ожидания? — удивилась Вера. — Я не надеюсь, что, сидя в инвалидном кресле, он будет копать картошку. Доктор поморщился. — Миссис Росс, я лишь имел в виду, что вы с мужем станете, так сказать, хорошими друзьями. — Он не знал, поняла ли миссис Росс такое объяснение, но, к счастью, вопросов она больше не задавала. Альберта устроили в комнатке у лестницы, бывшей детской. Через несколько месяцев у него появилась новая кожа, но какая-то нездоровая — естественные очертания лица и тела она не повторяла. Одно время казалось, что Альберт идет на поправку. В первый год после ранения он научился самостоятельно одеваться, а в самые хорошие дни, когда не тянула кожа под коленями, стоял почти прямо. Он даже силуэты различал, а порой видел ослепительно яркие фейерверки и вспоминал битву за Пашендаль^[3]. Доктор говорил, что эти фейерверки от крови, циркулирующей по поврежденной сетчатке. — Через пару месяцев сможешь за столом сидеть, — твердила Вера. — Сражайся, Альберт, борись. Ты должен сражаться! Лидия чувствовала: от сражений ее сын смертельно устал на фронте и новых не вынесет. Одержимая надеждой Вера стала такой же слепой, как Альберт. В раковине высилась гора немытой посуды, и Лидия зацокала языком, хотя на самом деле не злилась. Тяжело опустившись на стул, она перевела дыхание. Вера теперь работала у модистки в Нью-Кроссе, и покупками занималась Лидия. Сегодня она прошла по Олд-Кент-роуд целую милю — заглянула и к мяснику, и к бакалейщику, и, хотя была не пятница, в рыбную лавку: Альберту требовался лед. «Как ваш сын? — спрашивали знакомые. — Надеюсь, получше? Как он сейчас себя чувствует? » Альберт умирал, а «сейчас» растянулось на годы. У лавки стоял мужчина с костылем — старый или молодой, не определишь — и играл на губной гармошке. Грязный костюм в тонкую полоску, возможно, шил хороший портной. Несчастному ампутировали правую ногу и предплечье. Пустую штанину он завязал узлом, а рукав перехватил веревкой. Лидия бросила фартинг ему в шляпу, но, как ни ругала себя за малодушие, в глаза посмотреть не смогла. Чуть дальше по улице стоял еще один нищий и свистел, а монеты собирал в грязную тряпку у ног. Лидия перешла через дорогу, от нищего подальше. Следовало их пожалеть, а она кипела от злости: эти нищие могут стоять, пусть даже не совсем прямо. У них есть руки, чтобы держать гармошку, губы и здоровые легкие, чтобы свистеть. Лидии стало стыдно: надо же, обозлилась на всех людей, даже на дорогого мужа Лемюэля, у которого переход от жизни к смерти получился быстрым и решительным, а бедняга Альберт безнадежно застрял где-то посредине. Порассуждала — и хватит. Лидия не из тех, кто тратит время на «если бы да кабы». Она вымыла посуду, приготовила на ужин овощи, зашила и погладила гимнастический костюм Рейчел. Раньше-то, думала она, клацая наперстком по иголке, кувыркам и наклонам девочек не учили. Работы по дому было столько, что других упражнений не требовалось. Рейчел — умница, получила стипендию, учится в кэтфордской частной школе. Там небось уверены, что их ученицы не станут ни мыть полы, ни таскать уголь, ни стирать и растолстеют. Лидия мечтала, чтобы после этой школы, где форма и учебники стоили целое состояние, Рейчел стала женой доктора или бизнесмена и поселилась на красивой вилле в Даличе или Блэкхите. Рейчел росла девочкой разумной — хотя ее и избаловали, — доброй и великодушной. Она умела обнадежить и развеселить, даром что отличалась вспыльчивостью. Вот Майкл — совсем другое дело. Он не обладал ни жизнерадостностью сестры, ни умением с ангельским видом делать что вздумается. Рейчел встречала проблемы лицом к лицу, а Майкл отворачивался. Внешностью он пошел в дедушку — те же густые темные волосы, с которыми без бриолина не справиться, те же бездонные колодцы-глаза. Лидия смотрела на внука и видела своего дорогого Лемюэля. Лемюэль обожал пачкать красками холст, и, к несчастью, — или вдове негоже так думать? — его страсть, перескочив поколение, досталась Майклу. Внук унаследовал лицо и душу Леми, но, чувствовала Лидия, пострадал от войны не меньше Альберта. Десять лет назад, когда Лидия за руку привела Майкла в комнату отца, мальчик не задрожал и не заплакал, но что-то в нем надломилось. Он стал замкнутым и отрешенным, и это очень не понравилось Вере, и за это она наказывала сына. До порки и угроз не скатывалась, но постоянно придиралась и намекала, что он обелится в ее глазах, лишь став таким, как отец. Лидия не вмешивалась. Она понимала: Майклу не выиграть. Он угодит матери, только если станет больше похожим на Альберта и займет его место, но при этом не превратится в его копию, дабы не напоминать то, что Вера потеряла. Лидия жила в доме невестки, поэтому судить и критиковать не имела права. Только разлада им не хватало — семья и так держится на честном слове. «Беда не сплотила нас и не сделала сильнее, — думала Лидия. — Мы притворяемся так же, как все». Война ранила и истощала сердца, несла такую усталость, что душа рвалась на свободу, прочь от всего, даже от любви. Лидия отрезала нитку — костюм Рейчел готов. Киснуть бессмысленно. К обеду стало пасмурно, и в сумраке Лидия почти ничего не видела. Дождь напоминал темную пелену, а каменные ступеньки за окном кухни блестели. Лидия подогрела суп с бараниной, завернула лед в кусок ткани и на подносе понесла Альберту. К супу он, вероятно, не притронется, зато с удовольствием растопит на себе лед.
— Майкл, слава богу, ты пришел! — Франческа выскочила из-за спины служанки и дернула его за рукав. — Скорее! Здесь полно людей, которые ненавидят друг друга. Замышляется убийство, мы должны спрятаться! Служанка Эдит посторонилась, недовольно поджав губы. Когда раздался звонок, пришлось бежать к двери наперегонки с хозяйкой! Американцы не имеют представления о порядке. Слуги открывают дверь, а хозяин спокойно сидит и ждет, когда доложат о госте, — так заведено, и сбить себя с толку Эдит не позволит. — О ком прикажете доложить, сэр? — гнула свое Эдит. — Здравствуйте, Эдит! Это всего лишь я. — Майкл бывал в этом доме десятки раз. — Бедняжка, да ты насквозь промок! Даже на меня льется! — запричитала Франческа, сняла с него шляпу И, чмокнув в щеку, слизнула дождевую каплю. — Скорее наверх, я найду тебе сухую рубашку. — Позвольте вашу шляпу, сэр. — Эдит решительно забрала шляпу у Франчески. — Миссис Брайон сейчас вас примет. — Да, да, приму, — пообещала Фрэнки, — пусть только в сухое переоденется. От старой отцовской шинели, которую носил Майкл, пахло гнилью. Такую и служанке не отдашь. — Не беспокойтесь, Эдит. Шинель вешать не надо. — Майкл опустил на пол сверток. — Чудесно, картины для Фейрхевенов! — воскликнула Фрэнки. — Пожалуйста, Эдит, отнесите их в гостиную. Снимай шинель, Майкл, от нее мерзко пахнет! — Франческа стянула с него шинель и бросила на пол. — Уже несколько часов Фейрхевенов утихомириваю — я ведь пообещала, что ты появишься в семь. Где ты был? Неужели пешком шел? Майкл, я же сказала, что пришлю такси! Брести в такую даль под этим треклятым английским дождем… Эдит подобрала шинель и нагнулась за свертком. Франческа взяла Майкла за руку. — Они в гостиной. Побежали, нас не должны видеть! В гостиной громко спорили и фальшиво играли на рояле. Казалось, все говорят разом, — как тут поймешь, о чем речь? Да еще ребенок плакал. В гостиной второго этажа горел свет и пылал камин. Шторы раздвинули, и было видно, как в окно стучит лондонский дождь. — Да, да, соседи, — закивала Фрэнки. — Шторы нужно задернуть. Я для них — вдова янки среди богемного сброда. Жаль, они не в курсе, что у меня в гостях леди Фейрхевен. Как бы они ни презирали искусство, но титулы уважают. — Она прошла в спальню, и Майкл заметил, что на кровати кто-то спит. — Это Тоби, — с улыбкой пояснила Фрэнки. — Младший сын Ингрид. — Она вынесла пару брюк и рубашку. — Вот, от Мака остались. Брюки, наверное, коротки, но ничего страшного. Брюки и рубашка были из мягкой дорогой ткани и сшиты отлично. У покойного английского мужа Фрэнки имелось собственное состояние, но, женившись, он стал по-настоящему богат. «Ажиотаж вокруг “долларовых принцесс” я пропустила, — сказала однажды Фрэнки. — Когда приехала в Англию, американские наследницы уже вышли из моды. Только Маккарти было плевать: он женился на мне по любви, что вышло из моды еще раньше». Франческа села на коврик у камина. — Ох, Майкл, отчего мои гости не умеют себя вести? Ингрид явилась на обед с детьми и забыла уйти домой. Олли в своем любимом костюме и всех подкалывает, а Дуглас привел прелестного юношу, Венише он тоже понравился. Носильщик, работает на Восточных Кентских железных дорогах. Дуглас с ним в поезде познакомился. Романтично, правда? Бедный Дуглас наверняка захочет, чтобы красавец позировал ему обнаженным, но этому не бывать, уж Вениша постарается. Она сунула сигарету в мундштук и прижала колени к груди. В отблесках пламени Фрэнки казалась совсем молодой — короткая стрижка, чистая белая кожа. Ее наряд, вплоть до зеленых чулок, напоминал причудливую смесь национальных костюмов разных стран. Короткое, словно рубашка, платье из пестрого китайского шелка Фрэнки надела с серебристым поясом, сидевшим низко на бедрах, и свободным жакетом из грубой шерсти с коралловыми пуговицами. На шее висели длинные нитки бус из бирюзы и крупного, как галька, янтаря. Горела палочка фимиама, на комод поставили вазу с лилиями, ронявшими на пол нежные лепестки. Лилии дарили воздуху медовую сладость, а завитки дыма от сандаловых палочек наполняли комнату дурманящим ароматом. — Я пригласила кое-кого специально для тебя. Поговоришь с ними — ну, если нам удастся прервать споры. — На переносице у Фрэнки появилась вертикальная морщинка. — Один — художник и трясется, как бланманже, два других — симпатичные молодые люди, которые вместе живут в коттедже, правда, у одного вроде бы есть жена. Чем они только не занимаются — оформляют книги, гравируют, вяжут, вышивают! Здорово, правда? Представь себе тоненькую иголочку в грубых мужских пальцах! Фрэнки казалась усталой, под глазами залегли лиловые тени. Майклу хотелось, чтобы с ним ей было поспокойнее, — может, тогда бы она хоть изредка молчала. Он стоял в одних брюках и на глазах у Фрэнки вытирался ее льняным полотенцем. Как хорошо в тихой уютной комнате, застланной мягчайшим ковром, особенно после того, как вымок до нитки. Голоса внизу звучали то громче, то тише, их заглушали уилтонские ковры, вышитые панно, абстракции нью-йоркских дадаистов, французские занавески из туаля и апачские из бусин. Воистину, дом был воплощением европейской основательности, пронизанной духом Фрэнки — богатством Нового Света и презрением ко всему, чего ждала от нее Англия. Очень многое в этом доме казалось не к месту — например, Майкл. Диссонанс напоминал первую репетицию большого оркестра, лишал покоя, обострял чувства и наполнял сердце надеждой. Жилище Фрэнки не омрачила боль и не обожгло горе, в отличие от дома на Нит-стрит, где мать Майкла задыхалась от горечи, бабушка Лидия покорилась судьбе, а Рейчел окружила себя стеной эгоизма. Дома три женщины загоняли его в глубь самого себя и держали осаду. Майкл надел рубашку и обул размокшие отцовские сапоги. Фрэнки предложила ему туфли ручной работы, которые когда-то носил ее муж, но они оказались малы. — Отлично, ты готов! — Фрэнки потушила сигарету и вскочила. — В лепешку расшибусь, но заставлю леди Фейрхевен открыть ее старый кошелек. Ее доченька тоже здесь, так что обеих нужно умаслить и добыть тебе пару заказов. Знаю, портреты ты ненавидишь, но бизнес есть бизнес. — Я солидный? — спросил Майкл. — Слава богу, нет, — покачала головой Франческа. — Поцелуй меня, и давай притворимся, что я по возрасту гожусь тебе в любовницы.
В гостиной было людно и шумно. Франческа сразу повела его к леди Фейрхевен, которая обливалась потом у горящего камина, и Майкл успел лишь мельком взглянуть на гостей. Леди Фейрхевен, облаченная в малиновый крепдешин, беседовала с мужчиной, который судорожно дрыгал ногами и потряхивал плечами, словно хотел сбросить паука. — Мой отец торговал нефтью, — рассказывала леди Фейрхевен. Рокочущий выговор американского юга сотрясал ее внушительный бюст, и жемчужное ожерелье легонько дрожало. — А мой дорогой супруг Урбан без устали трудился над дипломатическими аспектами дружбы между нашими великими странами. Мои сыновья… — Леди Фейрхевен похлопала себя по груди и кашлянула в носовой платок. — Мои сыновья, Хаттлстон и Генри, служили в Джайпуре. Видите, дорогой мистер Майер, я хорошо знакома с миром мужчин и как женщина искренне сочувствую лишениям, которые терпели вы, наши бедные солдаты. — В окопах сочувствие было нам как бальзам на раны, — сказал густо порозовевший Майер. — Да, конечно! — Кара Фейрхевен похлопала его по плечу. — Так приятно слышать слова благодарности… Кара, милая, простите, что перебиваю. — Фрэнки развернула Майкла лицом к леди Фейрхевен. — Это Майкл Росс. Его работы с руками отрывают. Они… — Фрэнки неопределенно помахала в воздухе, — они повсюду! — Да, да, конечно. — Леди Фейрхевен подняла мощную, как у кузнеца, руку. На белых холеных пальцах сверкали драгоценные камни. Отмахнувшись от Майкла носовым платком, она схватилась за подлокотники и с трудом встала. Под крепдешиновой пеной шептались шелка и скрипел корсет. — Легкие болят, — пожаловалась она. — Франческа, он очень мил, но зачем мне с ним разговаривать? Вполне достаточно увидеть его работы. — Позвольте проводить вас в столовую, — предложила Фрэнки, попятившись, когда леди Фейрхевен принялась поправлять шифоновую накидку. — У меня там маленькая галерея, а сегодня еще несколько художников принесли свои работы. Тучная леди Фейрхевен на удивление ловко пробиралась сквозь толпу. — Франческа, где ты его откопала? — расслышал Майкл. — В Ричмонд-парке, Кара, случайно встретила. Он так чудесно рисовал акварелью деревья и кусты! — ответила Фрэнки, следуя за леди Фейрхевен. Едва они вышли, в гостиной воцарилась тишина, а потом — словно налетевший поезд размел ворох листьев — все разом зашептались и зароптали. У кресла сильно пахло жасмином. — Ей-богу, чуть ей не врезал! — прошипел трясущийся собеседник леди Фейрхевен и повернулся к Майклу: — Подбей я этой леди глаз, не видать вам заказа на портрет! Художником себя называете, ага. Да мне от вас тошно! Я таких, как вы, насквозь вижу. — Буравя Майкла гневным взглядом, трясущийся, нащупывал сигарету. — Умеете вы рисовать или нет — это миссис Брайон совершенно не волнует. Слепому ясно, что ей нужно. — Сэр, давайте без оскорблений, — вмешался высокий здоровяк с жесткими волосами, стоявший спиной к каминной полке. — Молодой человек не сделал вам ничего плохого. — Все в порядке, — заверил Майкл. Ссориться не хотелось. Такие вспышки у сломленных войной он встречал не впервые. Эти люди разжигают в себе гнев, чтобы подавить страх. — Вот вы где! — Женщина в полосатом брючном костюме чмокнула Майкла в щеку и взяла под руку. — Вы Еврейчик Фрэнки, а я думала, она вас прячет! — Здравствуйте, Оливия, — сказал Майкл. — Вы уже знакомы с носильщиком, который очаровал Дугласа и Венишу? — Эдди Сондерс, к вашим услугам. — Человек у каминной полки в тесной одежде казался эдаким потным увальнем, его большое лицо дышало добродушием. — Я работаю на Чаринг-Кросс, обслуживаю направление Чатем — Дувр. — На Чаринг-Кросс? Как замечательно! — воскликнула Оливия, будто на других вокзалах нормальные люди не работают. — Знакомить Франческа не умеет в принципе, так что придется мне. Это Лори Майер. — Она махнула сигаретой в сторону дивана, где сидел трясущийся от злости человек. — Он бывал в Корнуолле. Рисует густо-синие небеса, алые деревья и так далее. В целом его работы чуть консервативнее ваших. — Так вы модернист? — язвительно поинтересовался у Майкла Лори Майер. — Сторонник уродства и раздутых теорий? С другой стороны, я не прочь увидеть старуху Фейрхевен в виде кубиков или, еще лучше, в бетонном гробу, как у мистера Жаннере! ^[4] — Но ведь мистер Жаннере — фантазер, — вмешалась Оливия. — Он за большие окна, минимум штукатурки и полы с подогревом. Не хочу, чтобы ко мне заглядывал каждый встречный и поперечный, но ведь здорово не возиться с углем и не греметь ведрами и щипцами. — Он называет себя Ле Корбюзье! — Дерганый Майер снова затрясся. — На французском это значит «похожий на ворону». Идиотизм какой, Ле Корбюзье! Он за уродство, Оливия! За уродство и за то, чтобы люди жили в клетушках. Разумеется, не состоятельные, а простые люди, рисковавшие жизнью за ценности, которые мистер Жаннере не желает принять. Он заставит снести шедевры Рена, Нэша и мистера Пьюджина! Мистер Пэкстон^[5] и тот стекло и металл разумно сочетает, а Жаннере все разорвет на куски! — Господи, вот уж не думала, что строители так опасны, — покачала головой Оливия и отвернулась от Майера: — Майкл, вы принесли свои работы? Однако Майер распалился не на шутку. — Художник, да? Небось задницы французам лижет, интеллектуалами их считает. Черта с два! У Брака^[6] наверняка не только очки, но и мозги сломались! — съязвил Майер и хлопнул себя по бедру, восторгаясь своим остроумием. — Пикассо с его одноглазыми шлюхами — вообще ужас. Наша родная Англия, писать стоит лишь ее. — Пожалуйста, не будем ссориться из-за пустяков! — взмолилась Оливия. — Да и разве мистер Пикассо не испанец? Он пишет быков и мандолины. Не думаю, что это французский стиль. — Насчет земли мистер Майер прав, — миролюбиво вставил Эдди Сондерс. — За нее мы и воевали. По всей стране столько заброшенных фермерских участков! Их почти за бесценок продают. Я давно к фолкстонскому направлению присматриваюсь. Поднакоплю денег и куплю себе коттедж с участком. Я же не художник — обрабатывать землю как раз по мне. — Как интересно! — воскликнула Оливия. — Вам нужно поговорить с Андре и Чарльзом, вон они, рядом с уродкой в лиловом. Это жена Чарльза или, наоборот, Андре? В общем, они вместе живут в коттедже и считают унылую крестьянскую жизнь лучшим вдохновением. Простите, сейчас я должна вас оставить. — Оливия послала Майклу и Эдди воздушный поцелуй. — Сегодня вокруг столько мужчин, и каждому нужно уделить внимание. Вы сейчас почти редкость, но, по невероятно счастливому стечению обстоятельств, здесь собралась целая стая. Жаль, я платье не надела! — Она зашагала прочь, а следом за ней поднялся Майер. — Мне нужно выпить, — объявил он и кивнул Майклу и Эдди. — Я не хотел никого обидеть. — Низко опустив голову, он направился к служанке, державшей поднос с напитками. — По сравнению с ним мне очень повезло, — проговорил Эдди Сондерс, глядя в спину Майеру. — Я попал во Францию в конце восемнадцатого и воевал только с грязью. Целых полгода мы рыли ямы, то ли для погибших солдат, то ли для чудищ. То, что нам присылали в страшных ящиках, так пахло… До сих пор иногда чую. Майкл чувствовал мягкий дружелюбный взгляд Эдди Сондерса — тот явно ждал от него историю. В ту пору мужчины только и делали, что обменивались историями. Никаких подробностей, сплошные намеки: мол, да, мы несем это бремя вместе, поодиночке не справимся. Увы, Майклу поделиться было нечем. Оправдывает ли возраст то, что у него нет ни шрамов, ни увечий, ни терзающих душу воспоминаний? При разговорах о войне Майкл мысленно возвращался в дом на Нит-стрит, где что-то в нем испарялось, как облачко дыма. Получается, такое возможно и в доме Фрэнки: сам он здесь исчез, осталась лишь одежда достойного человека, который уже умер, и обувь достойного человека, который должен был умереть. Эдди Сондерс вытер пот со лба и закурил. — Ладно, — вздохнул он, — какой смысл прошлое ворошить? — Я не воевал, — отозвался Майкл. — Когда закончилась война, мне одиннадцать исполнилось. — Да? Я думал, ты постарше. — Эдди положил руку Майклу на плечо. Крупная тяжелая ладонь грела не хуже грелки. — Прости, дружище. Война — дело прошлое, молодым не стоит слушать о ее ужасах. Слава богу, мы с тобой в твердом рассудке и добром здравии. — Эдди понизил голос: — В отличие от бедного мистера Майера. — Он чокнулся с Майклом. — Нужно выпить за везение. Нам повезло: мы оба здоровы и можем изводить друг друга как пожелаем. В общем, за будущее! — Эдди сделал большой глоток. — Вряд ли мне суждено стать землевладельцем, но после всего, что потерял, попробовать имею полное право. Кого потерял Эдди? Отца? Брата? Допытываться Майкл не стал. Вот оно, значит, как: цена мечты — страдания. Вдруг цена его свободы — смерть Альберта? К чему себе лгать? Майкл ждет того, что разобьет ему сердце. Лгать себе трусливо и малодушно. Даже если досидит с отцом до самой его смерти, грех ожидания этой смерти не искупить. Он весь извелся. Нужно сбежать сейчас же — надеть шинель и сбежать из Лондона. — Мне пора, — пробормотал Майкл. — Что же, было приятно познакомиться. Может, еще увидимся. — Я не об этом. Мне пора из Лондона уезжать. Чего мешкаю, сам не пойму. — Раз так, действительно лучше уехать, — кивнул Эдди Сондерс. — До женитьбы мужчина свободен как ветер. А если женишься по любви, то чувствуешь себя свободным, когда просто ее видишь… — У тебя есть жена? — спросил Майкл. — Нет, — ответил Эдди и замолчал. Стояла ужасная духота, хотя огонь в камине почти догорел. Сегодня в доме Фрэнки катастрофически не хватало кислорода. Гостей не убавилось. На диване лихо скакала малышка — длинные волосы развевались, платье колоколом вздымалось над тощими ногами, — а ее старшие брат и сестра устроились на подлокотниках дивана и со скукой наблюдали за ней, точно кошки. Крики малышки заглушали даже самые громкие разговоры. Майкл частенько видел эту троицу у Фрэнки: порой дети засиживались за полночь. Их мать, Ингрид, старшая сестра Франчески, наверняка была неподалеку. Кто-то из гостей позвал Эдди Сондерса. Майкл чувствовал, что откладывать больше нельзя, он должен найти Фрэнки и леди Фейрхевен, а они наверняка в столовой. Большой стол вишневого дерева накрыли хлопковым чехлом от пыли, сверху поставили восемнадцать стульев из гарнитура, а на стульях разместили картины. Гости ходили кругами и рассматривали полотна. — Ваши работы, мистер Росс, слегка небрежны, на мой вкус. — Зычный голос леди Фейрхевен мигом заглушил все остальные разговоры. — Пожалуй, моя любовь к точности каждой детали старомодна. Впрочем, портретом девочки я искренне восхищена. Вы ей польстили, да? На мой взгляд, это причудливая интерпретация образа Саломеи. Кто вам позировал? — Младшая сестра, — ответил Майкл. Он и не думал льстить Рейчел, чьей красоте не воздал должное ни один написанный им портрет. — Что же, нам с дочерью стоит заказать вам портреты. У Пикси, в отличие от вашей сестры, кожа светлая. Она хорошая модель — умеет сидеть совершенно неподвижно. Тут я ей не конкурентка, но ведь у зрелости иные достоинства. Размер гонорара и сроки мы уже обсудили с Франческой. — Майкл, я пообещала Каре сообщить, когда ты закончишь текущую работу, — сказала Фрэнки и тут же объяснила леди Фейрхевен: — Организатор из Майкла никакой. Слава богу, тут он полностью положился на меня. — Я купила ваш чудесный набросок акварелью. На нем две прачки в мощеном дворе белье развешивают… — продолжала леди Фейрхевен. — Набросок уже упаковали, так что я заберу прямо сейчас. В нем чувствуется дух фовизма, который мне по душе. Видите, я отнюдь не противница современных направлений. Резкие краски, корявые фигуры — для столь грубого предмета весьма уместно. («Прачками» на наброске были мать Майкла и бабушка Лидия. ) Франческа, мне пора прощаться. Не хочу, чтобы Урбан беспокоился. Следом за Карой Фейрхевен из гостиной вышла молодая женщина с покатыми плечами, рыжеватыми волосами и узким разгоряченным лицом. «Пикси», — догадался Майкл. У двери Пикси улыбнулась ему, обнажив крупные зубы. Майкл посмотрел работы других художников, а потом спустился на кухню к Эдит, которая угостила его чаем и бутербродами. Было почти два часа ночи. — Миссис Брайон разрешает мне ложиться, когда захочу, но разве среди такого шума уснешь? — посетовала служанка. Майкл поднялся в спальню и переоделся в свою рубашку и брюки. Маленький мальчик до сих пор спал на кровати Фрэнки. «Неужели мать его забыла? — удивился Майкл. — Других-то детей уже увели». Из прихожей хорошо просматривалась гостиная, и Майкл заметил Фрэнки. Следовало быть благодарным за то, что она выбила ему заказ, но ведь заказ нужно выполнить, а при мысли об этом становилось тоскливо. Писать портрет веселой краснолицей Пикси еще куда ни шло, а вот часами любоваться безупречным жемчугом и лошадиным лицом Кары Фейрхевен — не самая радужная перспектива. Из гостиной доносились оживленные голоса — там увлеченно обсуждали картины. Ни носильщика Эдди Сондерса, ни Лори Майера Майкл не увидел. Хотел перехватить взгляд Фрэнки, чтобы попрощаться, но не сумел. Майкл шагнул за порог и закрыл за собой дверь. Духота и громкие голоса остались в доме, а на улице по-прежнему лил дождь. Тротуар блестел в свете фонарей, желтоватый туман пах сажей и заплесневелыми камнями. Майкл представил себе черное бархатное небо и пустые поля, ждущие Эдди Сондерса в Кенте. 5

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒