Илья Муромец 1 страница

Стр 1 из 6Следующая ⇒

Кочнев М. Х.

Илья Муромец

Издание: «Искусство». 1959 г.

Редакция: Владимир Нечаев, Анастасия Пичиневская

Худ. оформление: Владимир Нечаев

Сайт: «Палеонтологическая правда палеонтологов»: http: //www. vairgin. com/

« Библиотека Алексея Меняйлова»: https: //vk. com/veterputorana

Михаил Харлампиевич Кочнев родился в 1914 году в селе Щегодском,

Юрьев-Польского уезда, Владимирской губернии, в семье крестьянина. После окончания средней школы он поступает на филологический факультет Московского государственного института истории, философии и литературы, который он окончил в 1939 году.

Свою литературную деятельность М. X. Кочнев начал еще будучи студентом, в 1938 году. В журналах «Новый мир», «Молодая гвардия» и других он опубликовал ряд своих стихов и сказов.

Первый сборник стихов Кочнева — «Объятия земли» — вышел в 1944 году. Изданы также книги его сказов: «Серебряная пряжа», «Расписной узор», «Сорок веретен», «Березовый хозяин» и другие.

«Илья Муромец» — первый сценарий писателя.

БИБЛИОТЕКА КИНОДРАМАТУРГИИ

МИХАИЛ КОЧНЕВ

Илья Муромец

(СЫН РОДА ВОЛЬНОГО)

КИНОСЦЕНАРИЙ

Государственное издательство

«Искусство»

Москва 1959

«Русская народная поэзия кипит богатырями...

Эта отвага, это удальство и молодечество...

являются в таких широких размерах,

в такой несокрушимой, исполинской силе,

что перед ними невольно преклоняешься».

В. Г. Белинский

Разливается гуслярный перезвон. Возникает как бы вырубленная по дереву заглавная надпись фильма:

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

И дальше:

ПРОЛОГ

Закат в горах. Белоснежные вершины блещут в лучах заходящего солнца.

Над дремучим лесом, чуть пониже облака, появляется голова богатыря-исполина в островерхом шлеме. На могутном коне, пошатываясь, от силы-тяжести, он спускается с горы.

— Не с кем уж и силой помериться. Грузно мне от силушки, как от бремени. Кабы тяги нашел, так я бы всю землю поднял, — говорит исполин сам с собой. — На камень ступил — камень рушится, на землю ступил — земля прогибается.

Земля медленно засасывает коня.

На соседнюю скалу выходят странники. Дружно сняли шапки перед богатырем, которого они сразу узнали.

— Много лет тебе жить, богатырь Святогор! — первым гаркнул, кланяясь, суровый пожилой Касьян.

— Скоро ли на Русь к нам пожалуешь? На окольных дорогах неспокойно ныне, — раздается голос красавца Михайла.

— Не носит меня больше мать сыра земля… Молодого богатыря ждет великая Русь. Вы люди вольные, калики перехожие, всюду по свету ходите... ежели такой на пути вам встретится — вот ему крепко кованный меч.

Отстегнул Святогор меч и передал Михайлу. Статен, дороден тридцатилетний молодец, но не под силу ему поднять меч с земли.

— Прощайте, гусляры вольные, люди смелые, неподкупные.

Калики кланяются.

— На век в нашей песне жить останешься! — отвечает благодарственно Михайло.

— Песне вашей мирной не стариться, — громыхнул впоследние Святогор, — и во все века славиться!

Скалы как бы расступились и приняли коня вместе с богатырем. Сползла с вершины мутная туча и все сокрыла. И вот уж на фоне неба, освещенного луной, возник каменный силуэт, похожий на огромного спящего витязя.

— Что это земля его в себя взяла? — с тревожным любопытством спросил сметливый Вавилка. — Уж не людям ли на устрашение?

— Веселым — на потешенье, разумным — на размышленье, — объяснил многодумный Михайло.

— Вишь, Вавилка, какой меч нам доверен, — ласково сказал атаман Касьян-Немилостивый. — Святогоров... А коли так, — он кивнул Михайлу, — ну-тко, податаманье, давай булат.

— Перед этим мечом положим, братцы, — говорит Михайло, — тяжел залог, большую заповедь.

— А кто из нас заворуется, — продолжает Касьян, — или кто из нас пойдет за чужой женой — за чужой красой...

— То не князем нас судить, не Владимиром, а своим судом немилостивым! — добавил Михайло.

— Беспощадным судом, калическим! — жестко подхватил Касьян.

— Согласны ли?

— Согласны, атаман! — грянули калики.

— Коли согласны, — сказал Касьян, — целуй булат! Так и ране на Руси велось.

Встав на колени, целует меч, за ним — вся дружина...

На экране возникает надпись:

КОНЕЦ ПРОЛОГА

Улица в селе Карачарове.

У крыльца, под резным оконцем, юная Василиса прядет, задумчиво напевая. Над ее головой — колчан и лук.

Калинушка с малинушкой, лазоревый цвет,

Не мила работушка, коль милого нет.

Подняла Василиса голову. Глянула украдкой через улицу, улыбнулась и снова за работу.

На другой стороне улицы, в открытом окне, виден кряжистый парень, богатырь с виду, в расстегнутой холщовой рубахе.

В окошечко кленовое мой мил постучит,

Словно солнце землюшку, душу озарит,

Приветливое слово утешит меня,

Разгорится кровь моя горячей огня.

Горько вздохнула пряха. Подошла к ней мать, поняла ее грустный вздох.

— Дал бог молодцу стать завидную, — проговорила мать, глянув на ту сторону улицы, — да приковал навек сиднем сидеть в селе нашем Карачарове.

Вдруг сидень сделался суровым. Издалека доносятся крики:

— Беда-а-а! Поганые! Тугары! Тугары!..

Матрена, оглядываясь по сторонам, растерянно причитает:

— Чур, не к нам... Чур, не к нам!

Гиканье. Свист.

Пестрым ураганом проносятся по улице степняки-тугары.

Они с лету вламываются во дворы и клети. Хлещут плетями направо и налево.

Ломают двери...

Грабят пожитки...

Поджигают кровли...

Карачаровцы — стар и мал — чем попало отбиваются от налетчиков.

Рослый жилистый старик вздел на вилы тугарина.

Василиса, схватив со стены лук, ожесточенно посылает стрелу за стрелой:

— Пропадите вы все пропадом, разбойники!

Во двор врывается лютый Сартак — зять Калина-царя. Замахнулся саблей, но вдруг обомлел, увидев Василису. Медленно опустил саблю. Засмеялся визгливо:

— Хороша утеха будет Калину!

Бросилась прочь Василиса, но столкнулась с въехавшим во двор Азвяком. Заметалась, завопила:

— Не пойду живой в неволю! Не пойду! Лучше умру я на родной земле!

— Пойдешь! — Сартак набрасывает на нее аркан.

Подтянув аркан, он легко бросает Василису поперек седла.

Матрена, уцепившись за поводья, исступленно голосит:

— Не отдам, дитятко мое единое, дитятко любимое!

Во двор врывается Ланшек. Размахивая саблей, он оглушительно свищет:

— Сартак-Турза! За рекой обоз княжеский!..

Сартак, вздыбив коня, выскакивает на улицу. Василиса едва успевает крикнуть:

— Прощай, матушка моя родимая... Матрена в отчаянии колотится седеющей головой о землю.

Сидень гневно смотрит в окно на мелькающих мимо всадников.

— Эх вы, руки мои недержалые... — со скрежетом шепчет он. — Эх вы, ноги мои нехожалые...

По дороге, изрезанной глубокими колеями, вскачь несется княжеский обоз. Пешие еле поспевают за всадниками, хватаясь за телеги, за сбрую, за конские хвосты.

Неуклюже плюхая в седле, впереди всех скачет боярин Мишатычка, испуганно оглядываясь на пылающее Карачарово, на тучу дыма.

Из ворот карачаровской ограды скопом выскакивают тугары.

Они вихрем налетают на обоз. Короткая, но яростная схватка.

Уцелевшая обозная охрана рассыпалась в кустарнике.

Сартак, ловко накинув на шею скачущего Мишатычки аркан, срывает, как срубает, боярина с коня.

Грабят обоз.

Мишатычка, цепляясь за аркан, в смертельном страхе, на коленях молит Сартака:

— Не губи! Пощади... Что хошь сделаю!

Сартак, ткнув саблей в плечо Мишатычку, требует:

— Клянись кровью своей: служить Калину-царю до последнего дня!

Мишатычка кровью пишет клятву по полотенцу, брошенному в его руки тугарином.

К Сартаку подъезжает Ланшек, весь увешанный мехами. Василиса, привязанная к седлу Сартака, испуганно вслушивается в разговор.

— Клянусь Калину извести всех богатырей в Киеве, — слышен сбивчивый голос Мишатычки за кадром.

Ланшек передает Сартаку «полотенце-клятву». Сартак, складывая полотенце, поучает:

— Изведешь — подай весть!

Срывает с Василисы платок.

— Этот плат пришлешь Калину!

Снимает с тороков бочоночек. Запихав в него платок, Сартак бросает бочонок Мишатычке.

— Будем ждать твою весть у Косожских порогов в Перунов день.

Угрожающе потрясает бунчуком.

Мишатычка, ослабив петлю, жадно глотая воздух, упрашивает Сартака:

— Дай бунчук. Скажу князю Владимиру — в бою отнял. Уж перехитрю я князя киевского.

Сартак, обрубив саблей аркан, швыряет Мишатычке бунчук:

— Но смотри, боярище! — Поднимает в руке «полотенце-клятву». — Обманешь — из живого жилы драть будем в Киеве. Всю Русь-землю спалим, сожжем.

Непроходимый лес. Бушует лесной пожар. Калики с трудом продираются сквозь опаленные чащобы. Двое несут на плечах меч.

— Пить, — будто простонал Вавилка.

— Хоть бы капельку!

— Подожди, — сурово ответил Касьян.

— Подожди.

Карачарово. Полуобгоревшая изба сидня. К окну подходят калики. Касьян почтительно, снимает шапку.

— Здравствуй, млад сокол! Как звать-величать тебя?

— Илья... А по батюшке — Иванович.

— Ты поди, Илья, принеси испить.

— Я бы рад подать, да не в силах встать... Вы войдите-ка в избу и напейтеся...

Калики, с мечом на плечах, степенно вошли в избу. Ковш с водой из рук в руки пошел. Михайло удивленно смотрит на Илью. Потом достает берестовый туесок:

— Знаю я в цветах и травах все силы живые и мертвые. На, Илья, испей соку встань-травы. Встань-трава всем травам трава!

Взволнованный Илья с надеждой пьет из туеска.

— Прибавилось ли, Илья, силы-крепости? — спросил Михайло.

— Прибыло... Только руки-ноги не служат вот.

— Погоди, Илья, может, силы в них и прибавится. — Отстегнув гусли, многодумный Михайло садится рядом с Ильей.

— Расскажите, люди добрые, бывалые, что же это у нас на земле делается? — спросил сидень.

— На земле горя — окиян-море глубокое, вздохнув, поведал гусляр. — На окраинах от проклятых тугар спасу нет. Стонет земля-матушка...

Сидень горящими глазами смотрит на дарственный меч, поставленный в угол.

— Кабы силу мне... Не дал бы в обиду родную Русь.

Под гуслярный звон Михайло вдохновенно запел. Песню подхватила вся дружина:

Есть одно на небе солнце — солнце красное;

Есть одна у нас мать — свята Русь-земля;

Городов всех отец — красен Киев-град;

Знают землю-Русь страны дальние;

Слышут землю-Русь грады древние.

Как зримые образы этой песни, легким видением перед глазами сидня проходят одна за другой картины многострадальной народной жизни той поры.

Налетчики гонят в полон вереницы россиян... На арканах волокут пленниц...

Тучи вражеских стрел опускаются на пашни...

И вдруг сидень, на диво себе, пошевелил одной рукой. Мощней становится величественная мелодия песни!

Широко открытыми глазами, гневными и красивыми, сидень жадно «всматривается» в наплывающие видения.

Огонь песни озарил не только лицо его, но и сильную доверчивую душу.

Сидень пошевелил другой рукой.

А песня звучит еще горячей!

Орды Калина кличут страшный день —

Гибель Киеву-красе городу...

Налетают на Русь черным вороном

Наших жен, детей во полон гонят.

Под раскаты могучей песни сидень преображается, становится краше, статней, шире в плечах. Подымается. А песня гремит, разливается!

Под копытом у немирных тяжко быть земле,

На аркане жить не желает Русь!

В ком есть русский дух, богатырский взмах —

Возгорись огнем, грудью встань на Русь!

Сидень встал на ноги, веря и не веря в свершившееся. Он еще не решается ступить. Плечо его по самый палатный брус.

Наконец шагнул. Заскрипели, заиграли половицы, прогнулися.

Распахнул он дверь и замер на пороге... В избу хлынуло солнце, позолотив лица, одежды, предметы.

За ним вышли на крыльцо певцы перехожие.

— Ты прими-тко, Илья, Святогоров завет. — Певцы, с трудом приподняв, подают меч исцеленному.

— Ты руби мечом стоячего, — завещает Михайло, — не губи мечом лежачего!

Илья легко потряс мечом и ответил горячо, взволнованно:

— Спасибо вам, люди мудрые... Не нарушу завета богатырского.

Поле.

Пашет Микула. Кобылка грудью прет, сошка поскрипывает, по камешкам почиркивает. С края в край мечет Микула борозды глубиной в аршин. В край уедет — другого не видать; коренья, каменья с треском выворачивает; черные кудри у пахаря колыхаются, по ветру раздуваются.

По соседней полосе шагает за сохой Иван Тимофеевич. За ним — Ефросинья выбрасывает из борозды камни, корни.

Поравнялись пахари, низко кланяются:

— Пахать да крестьянствовать, Микула Селянинович!

— Нет-то лучше работушки — поле бороздить да снопы молотить! — отзывается Микула, рукавом утирая пот.

Пал ¹. Гуляют клубья дыма над горящими кострами.

Из дымного облака вышел, словно выплыл, радостный Илья с мечом у пояса. Глубоко и легко дышит его широкая грудь.

— Стосковались руки по тяжелой работушке, по крестьянской, — радостно сказал он. Торопливо отстегнул меч, горячо принялся за работу, приговаривая:

— Пенье-коренье повыкорчую! Камни-валуны повыбросаю!

Взял земли пригоршню.

— Была ты, землица, как камень, тверда, станешь ты, землица, как пух, мягка.

С треском выворачивает он огромные пни и швыряет их в ручей. Брызги блещут радугой, взлетая выше дерева стоячего!

Микула перестал пахать, любуется на работу Ильи, говорит тихо:

— Поднялся сокол на крыло широко!

Удивленный Иван Тимофеевич трясет остолбеневшую Ефросинью.

— Ты чего обмерла? Это ведь Илейка наш! Радуйся! Будет мне-ко, старому, с кем пал палить ².

— Будет кому потешить нас, порадовать! — сквозь слезы радости заговорила Ефросинья. — Не наглядеться глазам моим, сердцу моему не нарадоваться.

Бросилась навстречу сыну.

— Дождались и мы помощничка!

— Ты прости меня, мать, — говорит Илья, становясь на колени. — Не работник я в поле, не добытчик вам. Калин-царь заготовил стрелу смертную в сердце Киеву. Не велика мне, молодцу, честь сидеть в Карачарове. Дайте мне свое благословеньице. Отпустите в Киев-град.

— Тяжко мне давать благословение.

— Уж ты дашь — пойду, и не дашь — пойду.

Бурным волнением переполнено сердце Ильи.

— Я на добрые дела тебе благословенье дам, — говорит Иван Тимофеевич.

— А на худые дела благословенья нет, — вторит мать.

Микула, оставив соху в борозде, подходит к Илье.

— Для такого дела конька бы тебе, да безотказного.

Свистнул Микула. На свист, игриво взбрыкивая, бежит захудалый жеребчик-сосунок.

— Возьми моего Бурушку. — Треплет Микула жеребчика. — Пусть конек будет малешенек, да был бы легошенек. Искупай маленького, захудаленького в трех росах — и встанет перед тобой ну прямо-таки... богатырский конь! Уж мне-то ведомо.

_______________

¹ Пал — выжженное в лесу место для распашки.

² Пал палить — выжигать место в лесу под пашню.

— Чего бы лучше богатырского-то, — отвечает Илья.

— Поезжай, Илья, — прощается с ним Микула.

Вечер. Пелена белесого тумана многослойно висит над лугами.

Муромец купает коня, приговаривая:

— Буду тебя, Бурушка, в первой росе купать — в росе вечерней, чтобы стал ты добрым конем!

Жеребчик катается среди цветов. Вскакивает, отряхивается. Вырос он неузнаваемо.

— Будь ты, Бурушка, всех, резвей, — гладит хозяин гриву лошади, — легче оленя сухопарого; под водой ты щукой-рыбой плыви; по земле ты серым волком скачи; сизым кречетом взлетай выше дерева стоячего!

Ночь. В небе ярко мерцают крупные звезды. Белые березы отражены в озерке.

— Буду тебя, Бурушка, купать в другой росе — росе полуночной. Звезды с неба на узду тебе возьму украсою.

Бурушка катается по траве. Вырос он еще больше. Вскочил, отряхивается. Узда на нем в крупных звездах.

— На чужой свист ты как мертвый будь, а на мой свист ты как вихрь поспевай!

Рассвет. Сквозь темную гряду леса хлынули лучи солнца.

— Буду купать тебя, Бурушка, еще в одной росе — росе утренней.

Бурушка упал на ковер травы. Катается.

Свистнул Муромец. Вскочил Бурушка, отряхивается, и не узнать его! Настоящий конь! Разыгрался. Разрезвился. Через куст махнул.

Заржал Бурушка — на полземли.

Ударил копытом о камень — искры брызнули.

У Муромца кипит кровь от радости.

— Был ты малешенек, а стал легошенек. Будешь другом мне ты во всех делах, во всех ратях!

Вскочил Илья на Бурушку. Махнул Бурушка на другой берег.

На распутье трех дорог. В траве белеют человечьи и конские кости, ржавеют Доспехи богатырские. Вдали рассеяны серые камни. Широко распластав крылья, низко над степью кружит орел. Муромец осадил Бурушку перед белым камнем с надписями. Кто- то невидимый за спиной у богатыря зычным голосом угрожающе эти надписи выкликает:

«По правой ехать — богатому быть,

По левой ехать — женатому быть,

А прямо поехать — убитому быть».

— А на что мне богатому быть? — вслух рассуждает Муромец. Богатство мне не к радости. А женитьба не ко времени. А поеду-ка в ту дорогу, где убитому быть!

Муромец решительно трогает коня.

Как ночь стоят леса темные; под копытами хлюпают грязи черные. Муромец одной рукой коня ведет, другой дубье рвет — мост мостит.

Заворочался Соловей-разбойник на девяти дубах в своем гнезде. Багры, крюки на дубах лежат, цепи ржавые на сучках висят. Поляна черепами усеяна.

— Прямо поехал — убитому быть! — трескуче выщелкивает Соловей. — Еще никто в Киев здесь не проезживал!

На поляну к дубам выезжает Муромец. Сверкнули, как фонари, злобные глаза. Засвистал Соловей.

Полегла трава. Бурушку отбросило.

Еще раз рявкнул Соловей — затряслась земля; из Смородинки-реки вода хлынула; деревья приклонились к самой земле; конь под Ильей на коленки пал.

— Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Вставай! — хлещет он плетью Бурушку.

Захрапел, вскочил Бурушка, изогнул шею.

Еще оглушительней взревел Соловей. Просвистела стрела над Муромцем, как секирой снесла с дуба маковку. Спасибо коню — отпрянул, спас седока.

— Ай да ты, добрый конь, богатырский скок!

Натянул Муромец поглубже шапку на уши, подскакал к дубу с подсолнечной стороны, вскинул лук:

— Послужи-тко мне, стрела черниговская! Свистнула стрела, вонзилась Соловью прямо в глаз. Зашатался Соловей, свалился копной; на лету подхватил его Муромец, пристегнул к правому стремени.

Общий вид златоглавого Киева — великого стольного города Древней Руси.

По боярской улице шагает Алеша-богатырь. Он хорош собой и, видать по всему, лукав и умен. Идет он, на обе стороны посматривает. Впереди его метельщики метут. За метельщиками суконщики малиновое сукно кладут. За его спиной подросток несет на палке широченный зонт.

Заметил Алеша в окне красотку юную Аленушку. Остановился.

Соседней улицей пробегает княжеский чашник Чурила. За ним — гурьба мальчишек.

— Князь на почастен пир зовет! — кличет Чурила, не останавливаясь. — Добрыня-посол из Царьграда возвращается! А вечор Алеша Попович с чиста поля вернулся с богатырской выслугой!

Лужа посреди улицы. Через нее перекинута доска. По доске идет, подобрав подол, дородная, спесивая Бермятовна, боярыня-модница. Идет она, причитаючи:

— Ну и улица, хоть плыви по ней ноне утицей...

Доска подломилась. Бермятовна, вскрикнув, перескочила на камень. Замахала руками:

— Ой, упаду! Ой, подать руку в беде некому!

К Бермятовне шагнул разбитной Алеша.

— Ты, Бермятовна, идешь улицей — серой утицей, через черную грязь — перепелицей.

Подхватив боярыню под руки, Алеша с камня на камень переносит ее на сухое место.

— К князю на пир взойду красной девицей, — кичится Бермятовна.

— Красных девиц переносить — не старух возить, — подмигнул Алеша холеной боярыне.

Бермятовна, гордо оттолкнув Алешу, одергивает модный наряд:

— Ты чего, Алешка, качаешься, к чужой жене прижимаешься? Непочестливый, неуважливый! Ты вины своей вовек не разделаешь!

— Нет, Бермятовна, — говорит Алеша, озорно улыбаючись. — Я сейчас вину свою разделаю!

Не дав опомниться боярыне, он снова переносит ее на камень посреди лужи.

Хохочут пробегающие мимо ремесленники, торговый люд.

Дворцовые сени...

Обширные княжеские хоромы на втором этаже — место княжеских пиров и богатырских сборищ. Пиршество разгорается.

За главным столом в княжеском облачении сидит Владимир. Он высок, темнорус. Лицо ясное. Справа от него — Апраксея. Статна, хороша собой. Платье на ней все в драгоценных камнях.

На почетном месте, около печи-муравленки, сидят знакомые нам калики перехожие.

Перед Владимиром — богатырь Добрыня, в богатых одеждах посла.

Добрыня спокойно, без раболепия продолжает:

— Как тобой было сгадано, так мной было сделано: 3бут-королевич дал рукописание с Русь-землей жить в любе! ¹

_______________

¹ Жить в любе — жить в мире, в дружбе, без войны. (Здесь и дальше примечания автора. )

Подает Владимиру свиток.

— Я за службу тебя, Добрынюшка, пожалую, — благодарит довольный Владимир, с улыбкой принимая свиток.

Князь широким жестом приглашает Добрыню

— Первое место — возле меня. Второе — против меня. А третье — куда хошь садись!

Добрыня кланяется князю. Заметив машущего ему рукой непоседливого Алешу, он некоторое время колеблется в выборе места.

— Поднесите молодцу турий рог вина хиосского! — приказывает Владимир.

Добрыня почтительно принимает из рук князя рог с вином.

— Спасибо, князь, — кланяется Добрыня, — уж и тем ты нас высоко почтил... Не прими за обиду, князь, но за богатырским столом я три года не сиживал...

Владимир отвечает благосклонно:

— Прямота дороже золота!

Добрыня направился за ликующий богатырский стол.

Счастливый Алеша усаживает Добрыню рядом с собой. Чурила с пренебрежительной улыбочкой ставит перед ними блюдо с яствами.

Вдруг Алеша нахмурился. Схватив с блюда деревянную ложку, он тычет ее под нос Чуриле.

— Договоры привез Добрынюшка почетные, — шумит Алеша, — а ложки дружине князь дал деревянные. Да и я тоже сослужил службу немалую: перехитрил Таракашку разбойного, отогнал его от Корсунь-моря!

— Отогнал? Хи-хи... Где ты силы-то взял? — хихикнул Квашня.

— Я не силой взял, взял напуском!

Алеша с треском разбивает ложку о стол. Отскочил напуганный Чурила.

— Не хочу березовую... Подавай серебряную!

Хохочут богатыри, разбивая ложки о стол.

— Ишь, чего захотели! — брюзжит Квашня, запихивая кусок за щеку.

— Хороши будут про них и железные! — вторит Пленчище.

— Серебром и золотом не найду себе дружины, — возвещает Владимир вразумляюще, — ас такими богатырями не страшно Киеву за свое добро! — И, встав, Владимир приказывает на всю гридню ¹.

— Дать дружине ложки золотые, вилки серебряные! Певцов сюда!

За богатырским столом бурные крики одобрения.

_________________

¹ Гридня — палата в княжеском дворце, место пиров и приема гостей.

— Булату крепости — князю мудрости!

— Многолетствуй, князь-хлебодар!

Подходят калики, одетые по-праздничному. Апраксея, увидев красавца Михайла, устремила на него горящие глаза.

— Калики-песенники, почествуйте Добрыню Никитича! — приказывает князь. — Злата, серебра в Киеве на всех про всех хватит!

Михайло с золочеными гуслями подошел к княжескому столу; ударив по струнам, вдохновенно запел:

Нам не дорого злато-серебро!

Дорога наша удаль молодецкая!

Горящие глаза Апраксеи устремлены на певца.

Злато-серебро да ведь минуются,

Богатырские дела не позабудутся.

Апраксея не в силах отвести своих глаз от красавца Михайла.

Гремит песня.

Будь здоров и славен, свет-Владимир, князь,

Будь здорова и славна, свет-Апраксея, —

Апраксея не сводит глаз с Михайлы.

Во время этой песни в гридню несмело входит смущенный Муромец. Он в белой рубахе, в лыковых лаптях.

За кадром голос поющего Михайла:

Будь здоров и славен, свет-Добрынюшка!

Будь здорова и славна, вся дружинушка!

Апраксея зачарована гусляром.

Муромец ищет глазами стольного князя. Заметил богатырей. Подходит к ним.

— Люди добрые, — доверчиво, по-крестьянски спрашивает он, — а который тут Володимир-князь?

— Не туда забрел, деревенщина, — насмешливо оглядев с головы до пят, осадил его Алеша, — твое место за нижним столом.

— Я пришел не пир пировать! — сказал Муромец с обидой и достоинством. — Пришел службу служить!

— Службу служить... Ступай-ка подальше от стола богатырского! — гонит его надменный, озорной Алешка.

Добродушно оглядев Алешку с ног до головы, с подковыркой отвечает Муромец:

— Богатырь?! За гумном воевать с девками веретеном?! А и сразу видно: про такую спесь не пойдет по земле слава добрая!

Сказал и отворотился.

— Про тебя, что ли, деревенщина, по земле прошла слава добрая? — вспылил Алешка.

Муромец и не подозревает, что срезался с самим Алешей Поповичем.

— Дошла до Мурома слава про славного Добрыню Никитича да еще про удалого Алешу Поповича.

При этих словах закусил губу Алешка, стало стыдно, знать, за свои дела.

— Велика эта славушка, не малая, — продолжает Муромец, — не мала слава — по всей земле. А ведь ты, поди, только и можешь горох хлебать.

Задиристый Алешка вскакивает, готовый броситься на обидчика. Но его удерживает Добрыня. Умудренно, вразумляюще говорит ему:

— А не гоже так, Алешка! Не спросив ни роду, ни племени, с человеком брань завел.

— Для лапотника-деревенщины есть нижний стол! — все еще кипит Алешкино сердце.

— Перестань, Алешка, шибко греметь, — говорит Добрыня суровее, — ведь не из всякой тучи крупен дождик идет. Слушай лучше, что я скажу: бывает стол низок, да гость за ним высок сидит.

Угасает Алешкин пыл.

За кадром голос привратника:

— Расступись! Разойдись! Большой боярин идет — сам Мишатычка!

В гридню важно входит чопорный Мишатычка, в богатой длиннополой шубе. Парубки за ним меха несут.

— Драгоценное Красное Солнышко, дани-выплаты мною собраны. Все твои враги-недруги опрокинуты!

Мишатычка подает Апраксее связку соболей.

Апраксея с интересом рассматривает подарок.

— На горе Окат от тугар рану принял, — распевает Мишатычка, сверля глазами князя и потирая свое плечо, — но Сартака побил.

На лице князя явное одобрение.

— И бунчук отнял! (Подает бунчук. )

Бояре вскочили с мест.

Видя эффект, произведенный на князя и окружающих бунчуком, Мишатычка еще больше наглеет:

— Соловья-разбойника в куски изрубил на Смородинке!

Вдруг он заметил как бы тень недоверия на лице князя.

— За отца родного, князя нашего, жизнь отдам, — уже по-другому звучит голос Мишатычки.

— Вот как мы, бояре! — кичливо крикнул Пленчище. — А богатыри только зарятся на золото.

— Как же это ты Соловья изрубил? — голос Владимира стал строже. — Поведай мне во всей ясности! Выслуга твоя не меньше Добрыниной, не хуже Алешкиной!

К княжескому столу решительно подходит Илья Муромец, наконец-то узнавший Владимира.

— Светлый князь, а не завирается ли твой боярище?.. Он Соловья того, сдается мне, и не видывал! — грянул Муромец.

Все в гридне повернулись к Муромцу. Чурила даже чашку уронил.

— Ты откуда, смелый молодец? Тебя как звать-величать по отечеству? — спросил, хмурясь, Владимир, с любопытством оглядывая Муромца.

— Я от города Мурома, из села Карачарова. По имени Илья, по отчеству Иванович, — кланяясь, отвечает тот.

— А ты Соловья ненасытного, душегуба лютого видывал? — спросил Владимир, невольно любуясь деревенским богатырем.

— Видывал, — уверяет Муромец, заметно волнуясь. — Я привез его, разбойника, на правеж ¹ тебе.

12 3 4 5 6 Следующая ⇒