Русская опасность»

«Русская опасность»

Здесь чувствуется страх перед «русской опасностью», страх старинной цивилизованной страны перед молодой, «варварской» страной: в 1814 г. русские казаки расположились бивуаками на Елисейских полях, в 1830 г. подавление польского восстания возмутило французов, а в 1881 г. покушение на Александра II их испугало: Россия была для них страной и самодержавия, и «нигилистов», и Пеладан пророчествовал: «Русский кнут, вероятно, скоро будет свистеть на площади Согласия». Он был (как и Толстой) противником франко-русского союза. Для него Толстой, еще до своего трактата об искусстве, являлся олицетворением отсталой, но опасной страны:
«Толстой не признает за обществом права подавлять и наказывать; любви он отказывает в наслаждении; браку он отказывает в любви; науке он отказывает в пользе. Он весь в этой формуле: “Цель каждого человека — удовлетворение всех своих потребностей”. Это говорит уже не враг государства, а враг цивилизации вообще, такой же страшный, как и Бакунин. Каким образом такой анархист мог выступать у подножья самого самодержавного трона в мире? Единственно благодаря безмерной жалости, которую внушает этот безумец. Он написал о военной славе и о войне гневные страницы, его чувства красивы. […] Толстой совмещает большой талант с ложными идеями, он своего рода флегматический, но лучший Жан-Жак [Руссо], и как его соперник, автор “Общественного договора”, он послужит теоретикам для будущих боен». (Пеладан, «Книга скипетра», 1895, с. 281)
Пеладан выступает против «разрушения всемирного Пантеона» Толстым, против его «нового Евангелия», «умственного невежества и равенства», называя писателя «умственным скопцом». Страхи Пеладана были подкреплены антирусскими книгами Кюстина и других «путешественников», и книгой о России отца самого Пеладана под названием «Россия, отвергнутая вселенной и католицизмом», вышедшей в 1854 г. во время Крымской войны. Но главным источником мифа о русской опасности является известное «Завещание Петра Первого», в котором излагается план завоевания Европы. Пеладан приводит этот текст в начале своего «Ответа Толстому». «Завещание Петра» стало распространяться благодаря «Мемуарам рыцаря д’Эона», дипломатического агента Людовика XV, посланника в женской одежде при дворе Елизаветы Петровны, который якобы нашел план Петра в архивах Петергофа. Теперь известно, что «Завещание Петра» — подложное, что оно было составлено в Париже в 1797 г. польским эмигрантом, опубликовано впервые в 1812 г., накануне русской кампании Наполеона, и что мемуары д’Эона, составленные сотрудником А. Дюма Ф. Гайардетом, тоже во многом апокрифичны (я благодарен Александру Строеву за эти сведения о «Завещании Петра»). Все это объясняет наличие темы о русской опасности в «Ответе Толстому» Пеладана. Но вернемся к их эстетическому спору.

Назначение искусства

Расходясь по поводу понятия красоты и прекрасного, Пеладан и Толстой сходятся, на первый взгляд, во мнении о назначении искусства: искусство имеет для обоих писателей общественное и религиозное назначение. Для Толстого искусство должно служить «любовному единению» людей (гл. XVI, с. 186), для Пеладана роль искусства состоит в том, чтобы «возбудить любовь к миру [к ладу]», «осуществить братство между людьми». Оба писателя являются сторонниками религиозного искусства. Но чисто эстетическое понятие религии и искусства у Толстого противостоит мистическому понятию Пеладана: для него искусство не только «средство общения людей, соединяющее их в одних и тех же чувствах», как думает Толстой (гл. V, с. 87): «Искусство, как и Религия, являются средством общения людей с идеалом, с потусторонним, а не общения людей между собой. Что же они могли дать друг другу: свою взаимную растерянность». В современном мире искусство замещает религию. В отличие от Толстого, Пеладан считает, что искусство не должно передавать уже испытанные ощущения или знакомые картины быта, а то, «что художник один постиг и пережил».
«Остраненными» описаниями оперной репетиции (гл. I) и вагнеровской оперы (гл. XIII) Толстой упрекает искусство в том, что оно не подражает реальности. Пеладан разносит такую реалистическую и даже натуралистическую эстетику: «С тех пор, как существует книгопечатание, никто не сделал такого неслыханного замечания — дескать, в действительности люди разговаривают речитативом и не размахивают руками, чтобы выразить свои эмоции. Между гневом Эдипа против Креона и Терезия и гневом мужика против жены, которую он бьет как шубу, потому что он ее любит как душу, есть бездна, та бездна, которая отделяет искусство от действительности». В искусстве же действительность — сублимирована.
«Опрощение» искусства Толстой оправдывает тем, что «народ», де, не понимает искусства высших классов. А вы предоставьте массам выбор, возражает Пеладан, и они выберут кафешантан, дурацкую или непристойную песенку (или, добавим от себя, Лофт Стори). Однако немецкому простолюдину, говорит Пеладан, нравятся хоралы и кантаты Баха, и размеры греческих театров свидетельствуют о том, что не только рафинированные жители посещали их: «Неверно, что народу надо популярное искусство. Народу нравится возвышенное».
Не искусство должно спускаться к зрителю или слушателю, а наоборот. Пеладан отметает «мужиковство» Толстого, уравниловку снизу, «эстетический нигилизм» графа, который, действительно, стоит близко к Писареву.

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒