Наталья Банк. КАКОЕ СЧАСТЬЕ БЫТЬ НЕПРОЙДЕННЫМ.

Наталья Банк

(Вступительная статья к книге: Г. Горбовский "Избранное". Ленинград, Художественная литература, 1981)

"КАКОЕ СЧАСТЬЕ БЫТЬ НЕПРОЙДЕННЫМ..."

ПОЭЗИЯ ГЛЕБА ГОРБОВСКОГО

Глеб Горбовский из того поэтического поколения (кажется, ещё вчера молодого, теперь мы называем его средним), которое в полный голос заявило о себе в середине 50-х годов. Его первая книжка "Поиски тепла" вышла в Ленинградском отделении издательства "Советский писатель" в 1960 году. Тогда уже широко печатались Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский. О них спорили. Молодые поэты "шумели", по выражению Николая Рубцова, на вечерах, на больших эстрадах, дразнили дерзостью творческого поиска, вызывали отклик остротой реакции на жгучую злобу дня. Стихи Горбовского не свергали авторитетов, не взрывали традиций. Через несколько лет, во второй книге "Спасибо, земля" (1964), поэт скажет:

Мои рифмы — обычны,

как на грузчике ноша.

Мои ритмы — типичны,

...

Мои строчки поточны,

мои буквы буквальны;

песни —

как бы нарочно,

нарочито нормальны.

При всей "обычности", "нарочитой нормальности" ранних стихов, с самого начала Глеб Горбовский не был похож ни на кого из поэтов-современников. В лирике чувствовался природный талант, ещё не догадывающийся толком о своих возможностях, неотшлифованный, талант по-особому чуткий, бережный к великому чуду жизни. Сами стихи для Горбовского — неотъемлемая часть жизни, естественная форма бытия на земле: "...стихи я не пишу, а рождаю" — и потому в них, даже в первых, нет и тени литературности, тем более литературщины.

Впрочем, стихи, вошедшие в сборники "Поиски тепла" и "Спасибо, земля", не были первыми. Первые, отроческие, Глеб давным-давно сжёг и постарался о них совсем забыть. Он осознал себя поэтом, когда писать стало труднее, когда понял:

...что напишу — не простится,

ни даже последняя точка.

Надо ли объяснять, как важно для молодого поэта такое серьёзное отношение к своему призванию.

Когда вышла первая книжка, Глебу Горбовскому было около тридцати. Сила играла во всей его ладной, крепко сбитой фигуре. В редакциях появлялся с чемоданчиком, откуда извлекал ворохи новых стихотворений. Повадка, жесты обнаруживали натуру щедрую, талантливую, добрую, но ощущалась и неприкаянность, даже надлом, печаль бездомности...

Жизнь не баловала Глеба Горбовского. Он родился 4 октября 1931 года в Ленинграде, в семье учителей. На Васильевском острове прошло детство, здесь начал ходить в школу. Весной 1941 года мать проводила Глеба на каникулы на родину отца, в деревню Горбово, что на Псковщине.

Предвоенные дождики лета,

на Варшавском вокзале цветы!

...Я впервые на поезде еду.

Десять дней до Великой Черты.

Провожает меня, задыхаясь

от улыбок и жалобных слёз, —

мама... Мама моя молодая,

золотой одуванчик волос!

Умоляла попутчиков слёзно

присмотреть за мальчишкой в пути...

Слышишь, мама, гудок паровозный!

От вагона, дружок, отойди... —

так спустя много лет отозвалось в стихах давнее, незабываемое прощание, в нежно-покровительственном обращении мальчика к матери — "дружок" — предчувствие ранней взрослости. "Дача" обернулась четырёхлетними скитаниями по страшным дорогам войны. "Что такое фашизм, он увидел глазами своей души, всей её детской чистотой и впечатлительностью, — пишет о биографии Глеба Горбовского Михаил Дудин. — Это была жестокая школа. Школа колючей проволоки и окрика. Школа пули и виселицы. Школа восторга мести и жажды справедливости." (Дудин М. Поле притяжения. Проза о поэзии. Л., 1981, с. 144).

На смену тяжёлому детству пришла неустроенная юность. Было после войны ремесленное училище, были годы нелёгкой физической работы. Судьба разметала по земле родных, далеко не сразу дала верных друзей. И только одно кровное, близкое существо было рядом — поэзия. Она-то не изменяла, не обманывала, росла в душе, просилась наружу. В литературном объединении "Голос юности" при Ленинградском Доме культуры Профтехобразования стихи Глеба Горбовского привлекли к себе внимание сразу.

Реакцией на пережитое стали поиски тепла — так не случайно озаглавил Горбовский первую книгу. По существу же, этот мотив пройдёт через все его стихи, в которых поиски тепла — стимул и цель творчества. Гуманный поэт, Горбовский скажет позже, что "в час отчаянья... не хотел пугать людей". Душа открывалась в стихах не болячками, а прежде всего тягой к добру. И догадка, даже уверенность: "А я ведь кому-то являюсь родным..." — была оплачена немалыми потерями, они вставали за трогательной неуклюжестью этой сроки (стихотворение "В лодке").

В зарисовках трудового дня северного города, в уличных сценках виден второй — психологический — план. Читая стихи, чувствуешь, как оттаивает лёд, успевший нарасти на человеческой душе. Его растапливает неистребимая детская доверчивость, свежесть чувств и взгляда на мир. Всё это в дальнейшем "пригодится" и Горбовскому — автору детских книг.

Первая книжка Глеба Горбовского не затерялась среди громких дебютов его современников. Ещё не обработанная, не взрыхлённая "орудиями" мастера, в стихах была почва настоящей поэзии: робко пробивающееся на свет чувство красоты, сострадание живой обиженной душе, птице и "меньшому брату" зверю, причастность трудовой жизни, уважение к трудящемуся человеку — простому, обыкновенному, как его не раз называли. В арсенале Горбовского этих определений нет, как нет и других, возвышенных, пафосных; он сам из трудовой рати и знает наслаждение работой — лучшее, честнейшее средство самоутверждения, самый верный путь, на котором человек постигает родство с окружающим миром, а поэт — родство с людьми других, "непоэтических" профессий ("Поэты — частники, надомники, без выходных за верстаком; поэмы строят многотонные, стучат по букве молотком!..").

Вначале Горбовский писал автопортрет, немного рисуясь грубоватостью бывалого парня, здорового, физически сильного, свободного от пут и условностей цивилизации, презирающего всякие тонкости и сантименты. В этом портрете была, пожалуй, известная дань геологической экзотике, которая в конце 50-х — начале 60-х годов захватила начинающих поэтов. В "Поисках тепла" и во второй книге "Спасибо, земля" действительно отразились впечатления, вынесенные Горбовским из геологических партий, экспедиций (он исходил много дорог, работал в Якутии, на Камчатке, на Сахалине), но отразились особым образом, создав географический, "природный" фон размышлениям на общечеловеческие темы, всё тем же поискам тепла, родной души:

Нынче ночь сырая... Ночь как яма.

Напишите мне письмишко, мама.

Не ходите, мама, нынче в гости,

напишите, в синий ящик бросьте.

Если адрес мой попал в корзину,

напишите просто: "Север, сыну"...

В лирике брезжут очертания целого романа: как разделила родных людей судьба, война! — мама, "дружок"‚ — теперь "Вы"...

Горбовского не увлекало нагнетение чересчур суровых подробностей в описании северной природы, северного быта, работы в тайге. Да и неправильно будет сказать, что он всё это описывал. Что-что, а описательность с самого начала была не свойственна поэту. Его "Якутские пятистишия" (из книги "Спасибо, земля") интересны тем, что по ним видно, как — у нас на глазах — высекаются золотые искры поэзии, высекаются из непосредственного соприкосновения человека, его души и тела — обязательно, непременно натруженного, усталого тела тоже! (в этом принцип, в этом эстетика) — с живой жизнью. Видно, как прекрасные, вдохновенные слова нисходят к человеку не за созерцание — за деятельное участие в жизни:

Земля дрожала в эту осень.

Бегу... Но — взорвана гора!

Теперь там гладко. Горы сносят.

А память всё вершины просит,

где я стоял ещё вчера...

_____

Варю обед. Семья большая.

Бригада лижет пот с губы.

...Я щи торжественно мешаю,

я эти рожи — обожаю,

где б ни горел костёр судьбы.

Пройдёт время; связи обыкновенного, повседневного и возвышенного, прозы жизни и её поэзии в стихах Горбовского усложнятся, проявятся тоньше, изощрённее. Но в кратчайших зарисовках на страницах записной книжки, где расстояние между обыденным и высоким сокращено до предела, — обаяние подлинности, жизненная и эстетическая позиция поэта, выраженная недвусмысленно ясно. С первых книг ясность, точность выражения мыслей и чувств, открытость, откровенность поэтического высказывания становятся характерными чертами стихотворений Горбовского.

Рассказать о своей душевной жизни в стихах мучительно трудно. Горбовский не скрывал этих мук, и этим он, интонационно ни на кого не похожий, напоминал Есенина. Была ещё у раннего Горбовского и надолго осталась в стихах родственная Есенину тяга из каменного города — в просторы полей, в леса, лихость и удаль, и желание нарушать глупые запреты, связывающие крылья песне ("...А что владеет сердцем: радость, грусть ли — не всё ль равно! Звенели б только гусли"). Эти созвучия — от близости натур. Горбовский потом не раз оглянется на есенинский путь, посвятит любимому поэту стихотворение "Есенин. 80 лет". Вообще же, как мы видим, Горбовский пришёл к своим стихам не от чужих, любимых, читанных. Судьба, призвание давали ему в поэзии полное право на себя. "Право на себя" называлась давняя (1956) поэма Горбовского.

Вторая, третья книги — обычно серьёзная проверка для поэта. Набирает ли силы? обретает ли индивидуальность? не топчется ли на месте? Не все проходят эту проверку. Горбовский её выдержал.

В книгах "Спасибо, земля", "Косые сучья" (1966), "Тишина" (1968) ещё резче проступает канва обнажённой боли, бесприютности, обиды. Но на островках одиночества, спасаясь от "праздных друзей", поэт не ожесточается, наедине с собою проходит школу сочувствия людям, без которой нельзя быть поэтом.

Ещё далеко впереди программные стихи, где Горбовский назовёт поэзию "высшей долей", "высшей силой". В книгах 60-х годов проявляется его понимание самой возможности жить в поэзии и поэзией. Как? Да единственным образом: раздавая, даря душу. Поза гордого одиночества в стихах для Глеба Горбовского невыносима. Поэзия — это прежде всего средство поделиться с людьми всем, чем ты полон, и вместе, непременно вместе, испытать радость, боль, красоту этою мира:

Приходите ко мне ночевать.

Мягче ночи моей — только сны.

Я из трав соберу вам кровать

на зелёненьких ножках весны.

Удивителен тон этих стихов, настраивающих на волну чуткости к миру, к природе, друг к другу. Как чиста, свободна и, кажется, умиротворённа душа! Как умеет поэт тепло обжить землю для людей, поставить её, огромную, пропахшую травами, на "зелёненькие ножки весны"! А рядом идут стихи с интонацией грубовато-запальчивой — по адресу тех, кто докучает наставлениями, учит жить, читает поэту мораль ("Меня ж спасать не надо, мне что-то неохота").

В середине 60-х годов недальновидная критика обрушилась на поэта с упрёками чуть ли не в аполитичности ("говорили да сударили вещуны да шептуны... что пишу свои побасенки о себе — не о стране"), но лирика Горбовского этих лет отличалась и проблемностью, и растущей социальной остротой.

Нежную ткань стиха обожгли видения минувшей войны. Они должны были отстояться в памяти и в душе, и отныне без них не обойдётся ни одна книга Горбовского. Там, на войне, завязь характера и первое ощущение себя частицей огромного целого — народа, родной земли. Из поколения мальчиков военных лет, пришедших в поэзию, об этом времени, пожалуй, никто не писал, как Горбовский: без малейшей попытки романтизировать прошлое, представить себя взрослее, героичнее, чем был, говоря о самом страшном обычным голосом: "Война меня кормила из помойки, пороешься — и что-нибудь найдёшь...". Но столкновение, ребёнком, с бесчеловечием войны рождает строки неожиданной трагической силы ("верь, что в сорок первом я разбился о войну") и те самые поиски тепла, с которых и начинался Горбовский-поэт.

Однако больше, чем прошлым, поэт живет настоящим. Жизненное пространство в лирике Горбовского 60-х годов открывается широко, многомерно. Наверное, это самый надёжный источник поэзии, самый долговечный, неиссякаемый ключ вдохновений — переполненность окружающим миром, который с каждой осенью тревожит всё глубже, всё мучительнее и сладостнее. Оттого, может быть, что родился в октябре, Горбовский ведёт счёт времени по осеням, дождливым и ярко пламенеющим, тихим и строгим, когда с безобманной ясностью встаёт былое и будущее видится реальнее, без утешительных грёз.

Читая Горбовского, чувствуешь, как стихи его вбирают, вдыхают окружающий мир. Сборник "Тишина" открывался стихотворением, в котором рассказано, как совершается этот процесс, — просто и неизбежно:

С миру по нитке — и стал я богатым:

ветер отдал мне свои настроенья,

заняло сердце у грома раскаты,

а у пернатых — вечернее пенье.

Хлебом — деревня, работой — дорога,

гневом — война, а поэзией — чудо, —

все поделились, кто мало, кто много...

Всё остальное — я сам раздобуду.

Странствия — стихия Горбовского. Но беглой лёгкостью путевого очерка его лирика никогда не грешила, в его книгах не найти описательных стихов о поездках, "творческих командировках". Пешие скитания по родной земле и путешествия над землёю, в небесной сини, запечатлелись у Горбовского по-своему. "Вулканы щупал, море трогал, ласкал леса и города" — во имя главного: постичь мир с точки зрения родства людей со всем, что их окружает (как примечательны в этой строке глаголы прикосновения!).

Поиски родства человека и мира объединяют Глеба Горбовского с его старшим другом Михаилом Дудиным. Но у Дудина эти поиски зачастую принимают формы романтические. Пафос и плоть лирики Горбовского — реальность, явь (так, позже, в книге "Долина", куда войдёт стихотворение под этим названием, Горбовский лаконично сформулирует принцип творчества, особенность своей эстетики). "Явь" у Горбовского конкретна. Поэт очень точно выписывает разные реалии внешнего мира, большие и малые, вечные и новые: берёзу, муравья и вагон пригородной электрички, лесного паучка и видавший виды старенький автобус на дороге в рытвинах... Есть понятный резон в том равенстве, которое представляют для поэта величины вроде бы несоизмеримые: "Запоминаю жалобы лягушки, и самолёт, ворчащий с высоты..." Особенность поэтической манеры — следствие мировосприятия: всё у Горбовского объединено в сознании радости бытия, всё и окрашено, и овеяно, и пронизано этим даже в беде не покидающим его чувством: "Хорошо, что я сейчас, нынче, наяву..."

С годами в стихах Горбовского, составляющих содержание книг "Новое лето" (1971), "Возвращение в дом" (1974), "Долина" (1975), связи личности с окружающим миром становятся ещё многообразнее. Горбовский-лирик открывается читателям с новых сторон. Темы поэзии как бы укрупняются.

Поэт "запоминает" стихом — запоминает во всей конкретности, точности деталей — не только прекрасное в людях, в природе. Некрасивое, неизящное, просто уродливое — тоже объект поэзии. У Горбовского есть жанровые сцены, зарисовки характеров, выполненные жёстко, без смягчений ("Прощается женщина с мужем...", "Какое страшное лицо...", "В семье скандал...", "Двое" и др.). Толстокожесть, жестокость, цинизм, хамство — повод для решительного вмешательства поэта. Нравственное уродство в его изображении — не смешно, оно вызывает презрение и, главное, боль за тех, кто от него страдает.

К области неприемлемого, порождающего и цинизм, и душевную глухоту, поэт относит сытость, вещизм, культ пресловутого житейского "благополучия". Стихи на эти темы конфликтны: вещная психология и духовность — понятия взаимоисключающие: "У тебя своя машина, у меня — своя душа"‚ — писал Горбовский в одном из ранних стихотворений, разграничивая моральные полюса категорически чётко. Со временем эта альтернатива предстанет в его поэзии психологически насыщеннее, образ мещанства — более сложным и многоликим, столкновение противоположных жизненных позиций приобретёт характер непримиримого поединка:

Мне говорят: "Бери топор!

Пойдём рубить кого попало!"

А я — багряных помидор

хочу во что бы то ни стало.

...

Меня хватают за рукав:

"Пошли в кабак! Попарим душу!"

А я в ответ на это: "Гав!" —

и зубы страшные наружу...

Зовут, скулят... Устали звать...

Молчат усталою гурьбою.

А я хочу поцеловать

вот это небо голубое!

Озорные ноты, внешняя шутливость, дразнящие мальчишеские интонации в серьёзном разговоре, по которым до сих пор узнаётся Горбовский, не могут скрыть, по-своему даже усиливают всамделишность "поединка". Значение стихотворения, в котором есть подтекст личной судьбы поэта, отголоски его обид, — широко. Поэт, как и многие его современники, участвует в борьбе с бездуховностью‚ потребительской психологией, цинизмом.

И всё-таки главное для Глеба Горбовского не отповедь, а исповедь и проповедь; не обличение порока, а созидание духовных ценностей — доброты, справедливости, гуманности. Я употребляю слова громче, монументальнее, пафоснее тех, которыми написаны стихи. Дело в том, что высокие истины в этих стихах всегда конкретны и конкретен повод вспомнить такие истины, вернуться к ним, открыть заново. К тому же они добываются у Горбовского в повседневности. Кредо поэта — стихотворение "Быть" (из книги "Долина"):

Не убивать, не врать, не красть,

не соблазнять жену чужую,

не баламутить носом грязь —

всё это можно. Зачастую...

И даже ближнему помочь,

и даже зверя не ударить...

...

Но как же трудно в шесть утра

подняться в сорок лет с улыбкой,

потом, когда трамвай, жара,

беззлобно плавать свежей рыбкой;

добыв еду, уняв печаль,

пригрев любимую на грудке,

пить перед сном безгрешный чай,

чтоб ощутить — весну в желудке!

И видеть небо, видеть пасть

последней двери... Видеть космос...

А не убить, а не украсть —

ах, боже мой, как это просто!

Велики ли добродетели, которые так нелегко достаются? Велики ли? — самоирония в стихотворении уместна. И всё же, на поверку-то, едва ли не самое трудное — пройти испытание повседневностью и сберечь живую, чуткую к живому душу, "видеть небо" — из суматохи дней, из суеты и спешки. В этом — Глеб Горбовский. Его лирика противоположна традиционно романтической. Высокие порывы, мечты, желания в стихах как бы заземлены. Заземлены не в том отрицательном смысле, в каком у нас принято употреблять это понятие. Здесь иное. "Я на землю сойду с облаков перелётных": стремление ввысь, мечта "достучаться до звёзд", понять язык вечности оправданы тем, насколько прочно и уверенно стоит человек на земле, насколько тесно, реально — не только идеально! — с ней связан, насколько осмысленно его пребывание на земле, той самой, которая есть Родина, дом, отчизна, одна-единственная на всю жизнь Советская страна.

Эта тема, эта мысль всегда присутствовала в стихах Горбовского, но в последнее время проявилась особенно сильно и страстно. Этапной для поэта стала книга "Долина". Говоря о своей Земле, о взаимоотношениях человека с нею, чьё имя пишет с заглавной буквы, Горбовский серьёзен, откровенно нежен, а то и патетичен. Он слагает Земле песню, гимн, чуть не молитву: "Да святится имя твоё, Земля!"

Родная земля — всегда в думах поэта. Ей посвящены жизнь, любовь, сердечная тревога. В стихах Горбовского "дали клубятся, российские дали", трепещут на ветру берёзы и осины, влекут сердце "ржаные острова", встают над реками старинные крепости, вьются просёлки, дремлют под покровом ночи, "свернувшись клубочком", деревни; "и тот нежный и каменный город... на Неве", и его Васильевский остров, где "слишком много оставлено светлого детства", — тоже неотъемлемая часть Отчизны.

С родной землёй, с простой трудовой жизнью, с её поэзией и прозой Горбовский постоянно соотносит прекрасное, искусство — музыку Баха, стихи Пушкина, лик Сикстинской мадонны‚ — в одноимённом стихотворении ("Сикстинская мадонна") поэт рассказывает о двух встречах с нею — подлинником и копией, но вторая встреча, на Камчатке, в клубе, среди повседневных забот, оставила не менее сильный след в душе ("И ночь текла... И вдруг — заря! Среди портретов и плакатов на видном месте, вся как дым, мадонна кралась виновато с младенцем призрачным своим. И что несли? Куда спешили? Какой поил их очи свет?.."). Повседневность помогает открыть в искусстве прошлого близкий человеку гуманистический смысл, — к этому подводят стихи Горбовского‚ обнаруживая ещё одну интересную грань взаимоотношений высокого и земного, прозаического, в его поэзии.

Как можно судить по книгам "Возвращение в дом" и особенно "Долина", образ родной земли становится у Горбовского всё более конкретным, живым, очеловеченным. Родина — это люди, которых постоянно встречает поэт — путник, ходок — на бесконечных дорогах России, люди, живущие сейчас и уже прошедшие по этой земле, оставившие о себе светлую память. Их много в стихах — чудаков, скитальцев, скупых на слова мудрецов, неутомимых, до смертного часа, работников. Добрая нравственная опора лирики Горбовского — уважение к старшим, старикам, женщинам, детям, которых поэт пропускает первыми в двери стихотворений.

Народ, считает Горбовский, нужно оценивать по вершинам гения, мужества, сознательного героизма. Но знаменательно, что стихотворение "Красивые люди", где есть имя Пушкина, посвящено не только исключительным личностям, прославившим нацию, а написано о том, как "оседает красота их в чертах российского лица". Эту красоту поэт ищет и находит в людях обыкновенных, среди которых мы живём, — в наших матерях, "белорусских бабках", что "берут автобус приступом, понаторев с времен войны общаться с транспортом неистово и невзирая на чины".

Начало национального характера, "начало лица", как говорит поэт ("Реставрация фрески"), — в далёком прошлом, и оно тоже встаёт из его стихотворений, расширяя временные границы поэзии. Встаёт, различимое в шелесте трав на полях, хранящих память о былых битвах, в народно-песенных и сказочных мотивах, которые иногда вплетаются в стих; наконец, в старинных, архаических словах (разных "брегах" и "юдолях"), намеренно поставленных рядом или в рифму со словами новыми, словах — ниточках связи настоящего и прошедшего, дня сегодняшнего со вчерашним.

В 70-е годы Глеб Горбовский всё чаще обращается к родной истории. Желанием "поразмыслить о времени, глянув назад", рождены и поэмы Горбовского "Ленинградская поэма", "Русская крепость".

Пока ещё трудно сказать, насколько органичен для Горбовского этот жанр. Просто "площадка" поэмы даёт возможность более широкого обзора исторических событий, с которыми автор пытается сопрягать современность и собственную судьбу. В морозной ленинградской ночи, как на полотне ("Ленинградская поэма"), оживают перед поэтом и его любимой кадры "грозного кино": восстание на Сенатской площади, февраль, а затем октябрь 1917 года, дни блокады... "Видения на площадях" ещё не сложились в отчётливую‚ цельную картину движущейся истории, но ожоги метели (кажется, она летит на сегодняшний город из дали самой истории), "ожоги" исторической памяти — не бесследны для поэта.

Другая поэма, "Русская крепость", отличается большей завершённостью. Написанная в хорошо известном по русской поэзии жанре путешествия к правде, "Русская крепость" вобрала опыт человека наших дней, опыт пережитой народом Великой войны, благ и тягот современной цивилизации. Трогателен в своей конкретности — он в духе всей лирики Горбовского — образ малого кирпичика, который проносит человек по дорогам родной страны, чтобы залатать прореху в стене старой крепости. И этот образ тоже вполне конкретный — образ земли, где прошло детство; и символический: крепость — твердыня России, во все времена отражавшей вражеские нашествия, крепость — память об историческом прошлом народа, в которой не должно быть провалов и прорех; и наконец, это — сам народ:

...Ну, а главная крепость...

Она — не из камня. И прочих —

беззащитней. И всё же

считается — прочной.

И она охраняет

дыхание жизненной сути

на земле нашей трудной и нежной...

И звать её — Люди.

Так в финале поэмы "закольцовывается" замысел многих новых стихотворений Горбовского — раздумий о крепости живой земли, красоту которой созидать и беречь людям.

По своему духу и строю поэзия Горбовского современна. Дело определяется, конечно, не тем, в первую очередь, много ли у поэта реалий нынешних дней, часто ли место действия — встречи, разлуки, сцена размышления — бетонное поле аэродрома, тело сверхзвукового лайнера, лаборатория учёного-физика (как раз не часто!). Главное, что стихи пронизывает чувство гражданской причастности поэта сегодняшней жизни, современному миру. Позиция человека, который даже в печали, в беде, смятый несчастьем, думает о своей нужности другим людям, — проявилась ещё в книге "Тишина". В дальнейшем эта позиция окрепла. Стихи пронизывает высокое беспокойство о судьбе земли — родной земли и земли-планеты — в наш трудный век. В современности поэтического мышления Горбовского убеждают стихи о природе, вернее, освещение самой этой темы, постановка вопроса, поскольку специальных, отдельных стихотворений о природе у поэта нет: она всегда родная среда раздумий, источник вдохновения, добрый друг, который приходит на выручку в час одиночества и печали. Её — природу — можно читать подобно книге жизни, перелистывать, как дневник: "...созревшая нива, как те пережитые годы, и чуть-чуть васильков... Это самые светлые дни".

В природе у Горбовского выражено материнское начало: щедрая, самоотверженная, она отведёт беду, вылечит боль. Она делает нас мудрее, проще, охлаждая "чванный разум", напоминая о том, что мы её дети. Но дети, взрослея, становятся сами защитниками и утешителями матери. Этот древний, идущий из далёкой дали гуманистической русской поэзии мотив оказывается сейчас особенно актуальным. В стихах Горбовского — сначала стихийно, потом осознанно (книги "Долина", "Русская крепость") — складывается концепция взаимоотношений человека с природой, идея спасения всего живого как основной миссии современного человека. Переосмысляя старинный образ живой воды, поэт говорит о долге властелина природы "поить беспомощную землю, как будто лошадь из бадьи".

В лирике Горбовского, пожалуй, даже чаще, чем одушевление природы‚ происходит другое, обратное — переселение человека в душу и плоть дерева, цветка, травы. "Превратиться в мелкий дождик", в растение, почувствовать себя "лохматым кедром‚ серым валуном", "обугленным пеньком" на пепелище, "и лепестком не шевельнуть" — так устать, и притихнуть, — вот характерные для поэта и его героев состояния в стихах. Перевоплощение — форма сочувствия, сопереживания всему живому, нуждающемуся в помощи и защите.

Лирика Горбовского активно противостоит бессмысленной жестокости по отношению к природе. Поэт становится язвителен, ироничен, говоря о жалком величии того, кто мнит себя "венцом природы" — и пренебрегает ею. Мужество травинки, не сломленной ветром, упорство муравья, "пронзительно чистая нота единственной капли дождя" — какие это всё добрые и важные уроки жизни, бескорыстно передаваемые человеку природой, стоит лишь довериться ей, поучиться у неё.

Однажды на вечере в Электротехническом институте Глеб Горбовский получил записку с просьбой прочесть стихи "о ваших близких животных". В зале раздался смех, однако добрый, понимающий. Просьба не застала поэта врасплох. Стихи о "бездомной лошади", которую, "как правило, не замечали" в посёлке люди, занятые работой, любовью, печалью; стихи про пса, который искал в сутолоке вокзала кого-то родственного по духу, и выбрал, но получил в ответ на поцелуй грубый пинок, исполнены пронзительной боли о живом, сострадания, возвышающего человека. Эти стихи заставляют вспомнить не только о есенинской традиции — они включаются в сегодняшнюю, актуальнейшую борьбу искусства за доброту и человечность.

Символика мало свойственна поэтическому мышлению Глеба Горбовского, но вот в стихотворении "Чёрные кони", запечатлев — "на фоне грозного века" — нежные, тёплые, беззащитные силуэты коней‚ он создал символический образ — напоминание о том вечном, живом, добром начале, которое надо непременно сберечь на благо людей в нашу строгую техническую эру.

Разрывая путы застенчивости, поэт говорит о чувствах древних, как мир, и всегда новых, о чувствах, не защищённых бронёй скепсиса‚ — о любви, нежности. Реалист, знающий цену слову крепкому, резкому, определённому, он входит в "область сердечного волненья" (выражение Л. Мартынова) осторожно, деликатно, чтобы не разрушить точностью, прямотой поэтического жеста хрупких иллюзий, нежных воспоминаний, слишком зыбких надежд. Доверчивость, обнажённая искренность признаний, обращённых к женщине, поразительна уже в ранних стихах: "...на тебе кончается движенье души моей... И солнечно в груди! И так всё время: праздник впереди".

В коротком стихотворении биография любви: запоздалое прозрение, раскаяние, отчаяние, боязнь потерять самое дорогое:

Это ты меня провожала.

По платформе бежала — ты.

И толпа над тобою ржала

и топтала твои цветы...

Ты любила... Не я, а — ты!

...Но опасней жить и опасней:

ты становишься — всё прекрасней.

Женщина в поэзии Горбовского окружена светлым ореолом. К ней не липнет ни пошлость, ни грубость жизни. И сама она спасает от пошлости, фальши, зла и холода — "укрыв моё сердце в своём". С годами любовь наполняется в стихах всё большим духовным содержанием: любовь — понимание, любовь — умение прощать, любовь — искупление печали, награда за утраты и треволнения. Поздние стихи Горбовского — дань благодарности судьбе за открытие такого чувства:

Это были не райские кущи — ей-ей:

за больничной оградой десяток растений...

Я увидел её в перехлёсте ветвей,

и упала души на колени.

...

Это только казалось: споткнулся и — сгинь.

Но — упал, и опять снизошла к тебе милость.

Я целую тот дворик в кирпичную стынь,

тот мирок заповедный,

где ты мне явилась.

Поэту когда-то казалось, что "не надо мук, не нужно слов", всё и без них может быть "чудесно-просто". Жизнь это оспорила: слова нужны любви, если не пусты, если выстраданы, оплачены жизнью, разуверениями, потерями, мучительными поисками родной души, сознанием, что счастье хрупко, прихотливо — "мы носим счастье, как простуду, и выздоравливаем вдруг" (как это верно, как мудро-печально!).

Не изменяя реализму, поэзии "яви", не отрывая любовь от земли, от островка городской земли — "дворика", Горбовский здесь-то и становится романтиком. Он проделывает путь, обратный привычному движению поэтов — от юношеского романтизма к мудрой прозе зрелости. Огни романтических надежд, счастливых упований зажглись в его стихах поздно ("Как поздно я познал язык добра..."). Но разве это значит, что они горят более холодно и тускло? Ведь

...неизвестно, что в итоге

кристальней светится, лучась:

тот юный смех — в разгар дороги —

или улыбка в поздний час?

Поэт меняется во времени. Это его право. Наверное, даже обязанность. Глеб Горбовский и сам знает, что сегодня он другой, новый. В книге "Крепость" размышления постоянно идут под этим знаком. Понятно, чего-то жаль в уходящих годах, в себе прежнем. Но "расставанье неизбежно", и сквозь печаль приметнее достоинство, с которым поэт встречает свой сегодняшний день:

Повсеместно очистилось небо.

Взгляд уходит за десять галактик.

Проявляю эмоции немо,

без надрыва: сложился характер.

Стал я с миром в общении сдержан

не по вздорной причине гордыни:

просто как бы — вращения стержень —

ось юдоли — прямее отныне...

Однако сдержанность не означает душевной сытости, бестревожной гладкости поэтического мышления. А ведь это приходится доказывать. Горечью дышит стихотворение "Письмо" ("Пришло письмо. Невзрослое. От девочки. "Поэт, вы стали сытым, розовым, в стихах — надрыва нет! Шумели бы, как смолоду, бродяжили б и впредь!.."..."). Возражение на подобные упрёки надо искать не в одном этом стихотворении — во всей сегодняшней поэзии Горбовского. При внешней сдержанности она стала драматичнее. Легко и бездумно жить на земле в наше время — нельзя, невозможно, а поэту, "врачевателю людской красоты", — тем паче.

В глубь жизни, не минуя трудных, некрасивых её сторон, не щадя и себя самого, — путь поэта. В лирике нарастает публицистичность. Всё чаще встречаются стихи программные. Всё чаще существенные вопросы бытия, вечные проблемы, обострённые нашим веком, вынесены в начало, в центр лирического раздумья. Вопросы буквально избороздили стихи, определили их синтаксис. Вопросы не только ставятся, — поэт на них отвечает: "Зачем я родился? Отвечу, изволь. Чтоб радовать Землю. Немалая роль". Стихийная эмоциональная сила поэзии входит в берега логической убедительности, и это сказывается на конструкции фразы, более длинной, осложнённой синтаксически, сказывается на интонации — неспешно-повествовательной, разъясняющей ("И что приятно: то, что город, родив меня и воспитав, не заслонил глухим забором ни кротких рек, ни зябких трав; не искорёжил камнем душу...").

Творчество Глеба Горбовского вступило сейчас в новый возраст чётких пристрастий, человеческих, гражданских, эстетических. В стихах усилилось чувство гражданской ответственности поэта за каждое слово, ответственности перед современниками, перед памятью замечательных предшественников‚ — ведь "пережит уже Есенин, Блок остался позади". Теперь оказалось внутренне необходимо обернуться назад, отдать поклон Ломоносову и Пушкину, Толстому и Некрасову (он особенно близок сейчас), запастись у них мужеством...

Диапазон лирики, возможности открытий стали шире, к поэту пришло "озаренье" — так называет Горбовский нынешнюю способность открывать время, познавать эпоху в разных проявлениях, в малом и великом, преходящем и вечном:

Постиг безмолвие каменьев,

и подвиг птичьего труда,

и что песчинку не заменит

собой никто и никогда;

и смех травы, испившей влаги,

изгиб реки, провал дождя,

и эти яростные флаги,

и вечный тот прищур вождя —

всё озарилось как бы внове,

и всё пронзило как бы вновь!..

Одна из итоговых книг Глеба Горбовского называется "Монолог" (1977). Горбовский — лирик, поэт монологический. Однако неотъемлемая часть авторского монолога — рассказ о современниках. Стихи всё гуще "заселяются", становятся многолюднее. Монолог не прекращается, он просто перетекает в другое русло — баллады‚ небольшой стихотворной новеллы. Какие живые лица, какие драматические судьбы проходят перед нами в "Балладе об интеллигенте", "Балладе о старом генерале", в стихотворениях "Мирные люди", "Старый охотник", "Ордена", "Матери", "В аэропорту". Это всё — стихи о людях старшего поколения, о тех, кто воевал, жертвовал жизнью; и "очкарик", мальчик, не умевший стрелять, который так "святой исполнить долг старался, так перед смертью ясно улыбался, что, осмелев, приблизились враги", и тогда-т