Вадим Кожинов 16 страница

Но утешимся: истинные поэты бессмертны и, следовательно, могут подождать...

Нельзя не сказать и о том, что поэзия - как и искусство в целом существует вовсе не только для повседневного "потребления", для "обслуживания" возможно более широкого круга читателей.

Достоевский так говорил о своего рода "конечной" цели искусства: "...Если б кончилась земля, и спросили там, где-нибудь, людей: "что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?" - то человек мог бы молча подать Дон-Кихота: "Вот мое заключение о жизни, можете ли вы за него судить меня?"113

Не следует понимать это в мистическом плане. Любой человек, если он достоин этого звания, не может не думать о том, как, с чем он встретит свою смерть и что можно будет сказать о нем после смерти. Но и человечество, взятое в целом, в совокупности всех его членов, не может не думать о том, что будет в час неизбежного для него - ибо все преходяще, и мы это знаем, конца. Один из виднейших ученых века, Норберт Винер, исходя из того, что существование человечества, конечно, писал: "Все же нам, возможно, удастся придать нашим ценностям такую форму, чтобы этот преходящий случай... существования человека... можно было бы рассматривать в качестве имеющего всеобщее значение"114.

Достоевский как раз и видит в искусстве наиболее полную и свободную форму самовыражения и "самооправдания" человека. Он говорит о романе Сервантеса; но в данном случае "Дон-Кихот" символ искусства (в его высших проявлениях) в целом.

И, конечно, поэзия - точнее, Поэзия с большой буквы - есть такое "заключение о жизни", такое "суждение" человека о себе самом, которое можно молча предъявить на любом "суде". Даже люди, далекие от поэзии, как-то сознают, чувствуют, что Пушкин - это своего рода оправдание их жизни. Именно этим, в конечном счете, обусловлена всенародная любовь к Пушкину, а не просто тем, что все когда-либо читали его стихи, и эти стихи "понравились"...

Человечество пашет землю и строит дома, воздвигает заводы и научные лаборатории, плывет по морям и летит в небе... Все это вселяет в людей гордость и радость победы. Но все это никак не может оправдать самую жизнь, самое бытие людей на земле - ибо все это как раз и есть средства для поддержания этого самого бытия.

Но поэзия - и, конечно, искусство в целом - вбирает в себя и осязаемо воплощает глубокий и прекрасный смысл того самого человеческого бытия115, ради поддержания и внешнего облегчения, улучшения которого люди занимаются трудом и наукой.

Вот почему поэзия - если даже ее в данный момент никто не потребляет все же необходима. Она необходима хотя бы для того, чтобы люди далекого будущего, совсем непохожие на нас, или, скажем, разумные существа иных миров могли проникнуть в истинный смысл нашего бытия, оценить нашу человеческую сущность и признать за нами право на ту жизнь, которую мы прожили.

Важно еще упомянуть здесь о том, о чем я говорил так или иначе на протяжении всей книги: в поэзии нельзя приукрашивать, "идеализировать", вообще как-нибудь лгать. Поэзия может рождаться только из реального жизненного поведения, из длинной судьбы поэта.

Толстой писал: "В жизни ложь гадка, но не уничтожает жизнь, она замазывает ее гадостью, но под ней все-таки правда жизни, потому что чего-нибудь всегда кому-нибудь хочется, отчего-нибудь больно или радостно, но в искусстве ложь уничтожает всю связь между явлениями, порошком все рассыпается..."116

* * *

В заключение я хочу сказать несколько слов об одном стихотворении, в котором, как мне представляется, очень точно отразилось современное, сегодняшнее состояние нашей поэзии и вполне естественно - самой жизни. Речь идет о стихах Анатолия Передреева.

Околица родная, что случилось?

Окраина, куда нас занесло?

И города из нас не получилось,

И навсегда утрачено село.

Взрастив свои акации и вишни,

Ушла в себя и думаешь сама,

Зачем ты понастроила жилища,

Которые - ни избы, ни дома?

Как будто бы под сенью этих вишен,

Под каждым этим низким потолком

Ты собиралась только выжить, выжить,

А жить потом ты думала, потом...

Окраина, ты вечером темнеешь,

Томясь большим сиянием огней;

А на рассвете так росисто веешь

Воспоминаньем свежести полей,

И тишиной, и речкой, и лесами,

И всем, что было отчею судьбой...

Разбуженная ранними гудками,

Окутанная дымкой голубой...

Что ж? Перед нами - чуть ли не самый типичный образ современной жизни. Когда города невелики, их окраины почти незаметны - сразу за городом начинаются поля, леса, луга и среди них села. Но за каких-нибудь два последних десятилетия на пространствах России выросли неисчислимые большие и просто огромные города, которые не могут удержать свою городскую энергию и атмосферу в своих непосредственных границах. Сила города переплескивается, и на километры за его пределами образуется окраина - уже не город, но еще и не село...

Итак, стихи об окраине. Но они не были бы настоящими стихами, если бы дело шло только о "картине", об "образе". Вчитайтесь внимательно - и в первой же строфе вас кольнет ощущение, что речь не только об окраине:

...Окраина, куда нас занесло?

И города из нас не получилось,

И навсегда утрачено село...

Это стихи и о самом поэте, о его судьбе, очутившейся на грани, на пороге, которой невозможно не переступать и невозможно переступить. И, конечно, также и о поэте это пронзительное, удивительно русское:

...Ты собиралась только выжить, выжить,

А жить потом ты думала, потом...

Стихи прекрасны потому, что в них вошло, перелилось, обрело свое стихотворное бытие жизненное поведение поэта, его судьба, он сам, ушедший в себя и размышляющий на этой грани между городом и селом.

Окраина в этих стихах действительно "ушла в себя и думает сама". Однако для того, чтобы ее бытие стало стихотворением, оно должно было сначала войти в самого поэта, в его жизненное поведение. О том, как это происходит, замечательно рассказал Михаил Пришвин.

Он вспоминал, как однажды "постарался почувствовать прекрасный солнечный вечер в лесу. Но, как я ни всматривался... я видел только красивость леса без всякого содержания...

И вдруг я понял, что содержание художественного произведения определяется только поведением самого художника, что содержание есть сам художник, его собственная душа, заключенная в форму...

...Но вдруг выпорхнула и вспыхнула в лучах вечерних и острых стайка певчих птиц, начинающих перелет свой в теплые края, и лес стал для меня живым, как будто эта стайка вылетела из собственной души, и этот лес стал видением птиц, совершающих перелет свой осенний в теплые края, и эти птицы были моя душа, и их перелет на юг было мое поведение, образующее картину осеннего леса, пронзенного лучами вечернего солнца"117.

Именно так и в стихотворении Передреева: окраина с ее душой и с самим ее бытием явились поведением поэта, "образующим" самую эту картину окраины... Как говорит Пришвин в другом месте: "Никаким мастерством... не сделать природу живой. Тут требуется поведение"118.

Ценность стихотворения Анатолия Передреева, конечно, не в самой по себе мысли об окраине, мысли, остроту и емкость которой я стремился показать. Ценность его - в подлинности в нем воплощено, дышит в каждой его строке.

Живая частица человеческого и народного бытия обрела новое, поэтическое бытие в стихе и раскрылась перед нами так, как будто она сама себя осознала. А в этом и состоит непосредственная цель поэзии.

* * *

Итак, книжка "Как пишут стихи" на этом заканчивается. Уже говорилось о принципиальном смысле ее заглавия: не "как писать стихи", а "как пишут стихи". Нельзя, невозможно рассказать о том, "как писать". Поэтическое произведение уместней всего сравнить с живым существом, с растением, которое уходит корнями в самые глубины жизни художника, и он способен, в сущности, только помогать ему расти, облегчать и направлять его рост. Причем, поскольку произведение поэта есть плод, есть порожденье его собственной неповторимой жизни, никто не может научить его, как растить этот плод. Читая других поэтов, он в лучшем случае поймет, как они выращивали свои произведения (хотя, конечно, и это очень важно), но не научится выращивать свои.

Толстой очень точно сформулировал две стороны, две возможности в изучении чужого творчества. Он говорил, что чтение величайших писателей безошибочно "возбуждает к работе", как бы заражая стихией истинного творчества. С другой стороны, он замечательно сказал: "Знать свое - или, скорее, что не мое, вот главное искусство"119. Именно так: свое, в сущности, и нельзя "знать"; его можно только создать, сотворить.

Но в то же время существуют определенные общие принципы и законы творчества, которые характерны для поэзии в целом.

В своей книжке я и стремился приоткрыть читателю путь к осознанию этих законов. Если мне хоть в какой-то мере удалось это сделать - я могу считать свою цель достигнутой.

МЕРА БЕЗМЕРНОСТИ

(вместо послесловия)

Сразу оговорюсь: желание издать эту книгу возникло спонтанно на очередной "домашней" презентации - так на студии "Трехгорка" мы называем обсуждение исторических книг нашего руководителя Вадима Кожинова (в 1997 году вышло сразу две: "История Руси и русского Слова. Современный взгляд" изд. "Чарли" и "Судьба России: вчера, сегодня, завтра" "Воениздат" в рубрике "Редкая книга").

И вот - посреди отвлеченной полемике о "чубайсах", "гайдарах" и прочих исторических "пунктиках" - встал "литературный" человек (словцо-эпитет Ст. Куняева) и, потрясая книгой Вадима Кожинова "Как пишут стихи", изданной более четверти века назад, совершенно, казалось бы, не к месту прочитал четверостишье, смысл которого предельно выразителен, мол, эта книга о Поэзии для него, "как Евангелие от Луки и Матфея". Четверостишие забылось, но след от выступления остался.

И впрямь, что такое текущая история? Зыбкость и сомнительность (и так, и сяк повернуть можно), а разговор о Поэзии, как правило, поворачивается в сторону поиска правоты и правды, - "...поэзия философичнее и серьезнее истории, поэзия говорит более об общем, а история об единичном" ("Поэтика", Аристотель - 322 г. до н. э.)

О существовании такой книги "Как пишут стихи" я впервые узнал в 1980 году на семинаре поэтов при издательстве "Молодая гвардия". Руководитель семинара - известный поэт Анатолий Жигулин, после неудачного обсуждения хорошей подборки стихов, посоветовал: "Ребята, если вы хотите не просто разбираться в поэзии, а почувствовать ее, отыщите книгу Кожинова "Как пишут стихи" и сделайте ее настольной. Поэзия в ней как бы сама о себе рассказывает..." Ребята, естественно, кинулись по магазинам и книжным развалам, но - увы! Только мне повезло - приобрел книгу "Стихи и Поэзия" (изд. "Советская Россия", 1980 г.) - второе издание "Как пишут стихи".

Название "Стихи и Поэзия", резче и точнее передает суть и дух книги: "кесарю" (то бишь, стихотворцу) - "кесарево", а поэту - "Богово", и между ними - бездна. Каким-то загадочным образом Вадиму Кожинову удается найти меру безмерности Поэзии, создать некое свое "одухотворенное бытие", более похожее на лирическое стихотворение, чем на литературоведческие изыскания.

Пользуясь гибкими рамками "вместо послесловия", я представляю читателю продолжение беседы Вадима Кожинова о творчестве Пушкина, не вошедшее в основной текст книги.

* * *

"...В лирическом наследии Пушкина есть немало произведений, непосредственно связанных с крупнейшими историческими событиями, величайшими людьми, главными идейными движениями века. Но если бы была поставлена задача отобрать из пушкинского наследия самое минимальное количество высших лирических созданий, в этот ряд шедевров не могло не войти следующее короткое стихотворение Пушкина, написанное в 1830 году:

Мне не спится, нет огня:

Всюду мрак и сон докучный.

Ход часов лишь однозвучный

Раздается близ меня.

Парки бабье лепетанье,

Спящей ночи трепетанье,

Жизни мышья беготня...

Что тревожишь ты меня?

Что ты значишь, скучный шепот?

Укоризна, или ропот

Мной утраченного дня?

От меня чего ты хочешь?

Ты зовешь или пророчишь?

Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу...120

В Пушкинскую эпоху - о чем уже шла речь - стихи обычно имели вполне определенную практическую направленность. Но данное стихотворение Пушкин озаглавил так: "Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы". В заглавии этом есть явный оттенок извинения: поэт словно оправдывает им свое стихотворение, запечатлевшее бездейственное, пассивное и сугубо личное, ничем, кажется, не связанное с жизнью других людей переживание. Чего, мол, не сочинишь в томящем одиночестве бессонной ночи! - вот что, в сущности, подразумевает это заглавие.

Чувства, воссозданные в стихотворении, смутны и невольны, они не приводят к какому-либо итогу, "смыслу": речь идет лишь об искании некого "смысла" - к тому же, возможно, и тщетном искании. И если сравнить стихотворение с точки зрения выраженных в нем мыслей и чувств с такими пушкинскими стихами, как " Пророк", "Стансы", "Клеветникам России" или "Я памятник себе возник нерукотворный...", оно окажется не слишком "значительным"... И сам Пушкин, по-видимому, опасался, что стихи именно так и будут восприняты. Предварив их "оправдывающим" заглавием, он все же за семь лет, которые ему оставалось жить, так и не обнародовал их. Лишь после его гибели стихи были напечатаны, однако в течение нескольких десятилетий они не были по достоинству оценены. Лишь в ХХ веке стихи эти были причислены к высшим творениям поэта.

Мысли и чувства, выраженные в слове,- или, что в принципе то же самое, слово, речь, выражающая мысли и чувства,- это именно материал, из которого творит поэт. Подлинная суть и ценность пушкинского стихотворения заключена в поэтическом мире, созданном из слов, выражающих мысли и чувства (которые сами по себе не обладают художественной ценностью).

То, что называют "поэтическим миром", имеет, прежде всего, непосредственно ощутимое, объективно-предметное воплощение в звуковом строе поэзии. Если внимательно вслушаться в пушкинское стихотворение, можно установить, что в его звучании первостепенную роль играют чередования и сочетания трех звуков - т, ш и н (напоминаю, что звуки ч и щ - это сложные, составные звуки, включающие в себя как свои элементы "укороченное" звучание и т и ш). Каждый из названных трех звуков встречается в пушкинском стихотворении в несколько раз чаще, чем любой другой согласный звук, а совместное количество этих трех звуков составляет более половины (!) всех согласных звуков стихотворения (в котором, кстати сказать, представлены и остальные согласные звуки русской речи - б, в, г, д, ж, з, к, л, м, п, р, с, ф, х). Не менее важно, что т, ш, н и их сочетания составляют основу всех рифмующихся слов, - то есть наиболее выделенных, наиболее ощутимых слов стихотворения (огня-меня, докучный-однозвучный, лепетанье-трепетанье, беготня-меня-дня, шепот-ропот, хочешь-пророчешь, хочу-ищу).

Таким образом, указанные звуки и различные их сочетания (нт, чн, тч, тн, нч, шнч, шт, чш, тш и т.д.) определяют все звучание стихотворения в целом, создавая своеобразную внешнюю, непосредственно ощущаемую реальность поэтического мира.

Характеризуя роль звуков в поэзии, чаще всего говорят о "звукоподражании". В известном смысле это верно, и в разбираемых стихах также можно бы "услышать" своего рода воспроизведение реальных ночных звуков - неясных шорохов и шелестов, тиканья часов (вслушайтесь: "ход часов лишь однозвучный"), неких приглушенных голосов, сливающихся в смутный шум. Однако поэзии, как и музыке, присуще (в подавляющем большинстве случаев) отнюдь не прямое, буквальное звукоподражание, а создание в тех или иных отношениях соответственного, эквивалентного сочетания звуков. Пушкин не подражал ночным звукам, но создал свою "музыку" ночи.

И это первая, чисто внешняя примета поэзии. Повторы и сочетания т, ш, н образуют звучащую реальность поэтического мира.

Но тут искушенный читатель может прервать меня и спросить": а в чем здесь, собственно, творческое достижение? Ведь не так уж трудно сложить стихи, в которых будут постоянно повторятся и сочетаться те или иные звуки, - для этого достаточно, как говорится, хорошо набить руку.

И это действительно так. Дело в том, однако, что специальный, нарочитый подбор звуков в стихе всегда совершенно отчетливо слышен и неизбежно производит впечатление искусственности. Истинные поэты вводят в свои стихи нарочитую "звукопись" лишь в особых случаях, в качестве своего рода эффектного жеста, который как бы оговорен, оправдан (вот, мол, и так можно). Всем известная строка

Шипенье пенистых бокалов...

именно такова. Но если бы все строки произведения были "сделаны" в этом духе, поэзия исчезла бы, остались бы одни звуковые эффекты.

Звуковой состав и строй "Стихов, сочиненных во время бессонницы" создает поэтический мир отнюдь не просто потому, что в нем есть обильное нагнетание, повторы и сочетания трех звуков, но потому, что эта звучащая стихия всецело органична. Пока мы не вслушаемся специально, с известным даже усилием, напряжением в этот звуковой строй, мы не заметим ничего необычного: перед нами как бы самая естественная речь. Более того, явно нельзя найти в этом пушкинском стихотворении хотя бы одно слово, о котором можно было бы сказать, что оно введено в стихи ради имеющихся в этом слове звуков, - чтобы поддержать, укрепить звуковой строй целого. А ведь это всего три повторяющихся звука составляют более половины согласных этого стихотворения!

Поэт не "мастерил", а творил свои стихи, с очень большой степенью вероятности можно утверждать, что он вообще не думал отдельно о звуках: он создавал поэтический мир, в котором необходимую роль играют звуки, но создавал его как органическую целостность.

Если бы звуки "подбирались" отдельно, специально, они бы и оказались отдельным, "специальным" звуковым эффектом, а не неотъемлемой звучащей реальностью поэтического мира, сотворенного Пушкиным.

Правда, это не вся чувственно воспринимаемая реальность поэтического мира, а лишь одна его сторона, не существующая вне другой - ритма. Именно и только в "магнитном поле" ритма по-настоящему живет звуковой строй стихотворения. Уже говорилось, что ключевые звуки стихотворения особенно выделены в рифмах. Однако и все взаимодействие этих звуков обусловлено ритмом, который одновременно и членит, и объединяет элементы стихотворения.

Но, выделяя, подчеркивая и в то же время связывая звуки, ритм имеет прямое отношение и к более глубокому слою поэтического мира. Он прочно соотнесен с непосредственно значащим (а не только звучащим) строем стихотворения - его синтаксически-интонационной структурой.

Первая строка стихотворения

Мне не спится, нет огня

по своему строению являет собой вполне "обыденную", так сказать, информационную фразу. Но в то же время - это стройный хореический стих с ударением на нечетных слогах (что, конечно, вполне ясно обнаруживается, когда мы воспринимаем вторую, третью и дальнейшие строки). Это сочетание естественной простоты синтаксически-интонационного строения со строго соразмерным "искусством" стиха особенно наглядно выражается в строках, представляющих собой как бы невольные, неожиданные вопрошания:

Что тревожишь ты меня?

Что ты значишь, скучный шепот?

От меня чего ты хочешь?

Ты зовешь или пророчишь?

Дело, понятно, не в том, эти строки ритмизированы: дело в том, что они совершенно естественно построены. Пушкин записал однажды: "Я думал стихами о..." (о чем - неизвестно: запись оборвана). Человек, изучивший чужой язык, только говорит на нем, а думает он, как правило, на родном языке, уже потом, переводя свою думу на другой язык: точно так же подавляющее большинство пишущих стихи "думает" прозой и лишь переводит свою думу в стихи. И это можно ясно увидеть, разглядеть в их стихах, которые всегда отмечены печатью "неестественности".

Между тем в строках Пушкина, в их строении нет ничего неестественного: иначе вроде бы и сказать невозможно.

Здесь не исключено одно недоумение: выше говорилось, что искусство слова не есть слово, не есть речь, а теперь идеалом поэзии вдруг объявляется естественное строение речи... Но данное противоречие как раз и составляет одну из глубоких основ поэзии вообще.

Тот факт, что подлинная поэзия не нарушает естественного строения речи и в то же время обладает стройным ритмом, рифмами и сложными звуковыми повторами и сочетаниями, есть своего рода "чудо" творчества. Поэт как бы попросту говорит, изливает душу, но получаются, словно сами собой стройные стихи. И именно это "чудо" решительно отделяет поэзию, искусство слова от слова как такового. Ведь если естественный строй речи нарушен, стихи предстают как отклонение от речи, как в большей или меньшей степени переделанная, переиначенная речь. Когда же речь, словно ничем не отличающаяся от обычной, неожиданно оказывается стройными стихами - это, в самом деле, есть чудесная метаморфоза, таинственное превращение нашей обычной речи в нечто совсем иное, претворение слова в искусство слова, в поэзию. Не так уж трудно заритмизировать и зарифмовать речь, но для того, чтобы речь как бы сама по себе, без всякого "насилия" над ней стала поэзией, необходимо подлинное творчество. "Мастерство", даже самое изощренное, здесь не поможет.

Мы говорили до сих пор о том, как воплощается творчество во внешних слоях поэтического мира - в звуковом и интонационно-синтаксическом строе. Вполне понятно, что поэт именно творит и более глубокие слои мира стихотворения. Но эти внутренние, смысловые слои нельзя рассмотреть с той же наглядностью.

Обратимся к более общей проблеме: зачем, собственно, создается, творится поэтический мир стихотворения?

В известном смысле все дело заключается именно в том, что в этом органическом процессе создается, рождается как бы самостоятельное бытие поэтического мира. Творение Пушкина - это не слово о ночи и бессоннице, а сама бессонница, - своего рода непреложный факт, который остается в нашей памяти как нечто будто бы вполне реально пережитое и в известном смысле даже более непреложное, чем реальное переживание.

...Парки бабье лепетанье,

Спящей ночи трепетанье,

Жизни мышья беготня...

Что тревожишь ты меня?

Для каждого, кто сумел по-настоящему воспринять эти строки (конечно, в цельности стихотворения), они существуют не как некоторое "сообщение", но как самостоятельная, суверенная действительность, которая не отсылает нас к чему-то, находящемуся за ее пределами, но живет сама по себе, - словом, являет собой поэтический мир. Стихи теряют свое значение и умирают вне связи с породившими их явлениями реальной жизни: между тем поэзия живет собственной энергией и - потенциально - бессмертна.

А это качество подлинной поэзии имеет глубокий и богатый смысл. Прежде всего, следует сказать о том, что оно вовсе не означает какого-либо отхода, отрыва поэзии от реального мира. Напротив, поэзия способна вобрать в себя объективный мир с несравненной широтой и проникновенностью.

Творя мир стихотворения, поэт поднимается, возвышается над своими собственными мыслями и чувствами. Творчество есть сильнейшее и - что очень важно - целостное напряжение, сосредоточение всех сил и способностей разума, души, воли поэта. При этом и становится возможным как бы невероятное, подобное чуду явление: при вполне естественном строении речь оказывается вместе с тем строго ритмической, обладающей рифмами и интенсивными звуковыми повторами и сочетаниями, - то есть представляет собой уже вовсе не речь, а реальность поэзии, искусства слова.

Но и стихотворение в целом, во всех своих сторонах или слоях являет собой нечто неизмеримо более значительное, чем любая мысль и чувство.

Возвышаясь до творчества, поэт создает мир своего произведения как суверенный организм, который обладает собственной жизненной силой. Этот поэтический мир есть как бы мельчайшее подобие объективного мира жизни и природы. Любое слово, выражающее мысль и чувство, есть только сообщение о чем-то отдельном и ограниченном. А истинно поэтический мир устремлен к безграничному, бесконечному: он и есть художественное инобытие всей цельности бытия.

Дело в том, что в процессе подлинного творчества поэт не просто высказывает свои мысли и чувства: он начинает, как бы жить в создаваемом им мире произведения, и воплощается в нем во всей целостности своей человеческой сущности, которая, в конечном счете, отражает в себе целостность объективного мира. И конкретные мысли, и чувство оказываются только материалом для выявления, для воплощения стихии творчества, приобщающей нас к миру в целом.

В "Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы" самый "предмет" не обладает ни яркостью, ни значительностью. Все во мраке ночи, все спит, ясно воспринимается лишь ход часов, а, кроме того, слышатся или же только мерещатся неясные, неведомые звуки, которые и обозначить-то можно, наверное, лишь самими пушкинскими строками (они только что цитировались).

Но в поэтическом мире стихотворения эти вроде бы ничтожные проявления жизни, существующие для нас лишь в часы ночной бессонницы, меряются, так сказать, самой высокой и ответственной мерой. Они представляют здесь всю жизнь в ее целостной сущности. И быть может, именно в этих смутных, невнятных звуках вдруг откроется тайна жизни?

В "Стихах, сочиненных во время бессонницы" присутствует весь Пушкин и весь мир, который он обнимал своим творчеством. Вот, например, в строке

Парки бабье лепетанье...

совмещаются бесконечные далекие друг от друга полюса, освоенного Пушкиным мира: мрачная богиня античной мифологии и простоватое бытовое лицо с привкусом смешного: а детское (оно для Пушкина есть в любой женщине) лепетание преодолевает этот контраст. Та, которая бесстрастно прядет где-то нить жизни поэта, и та, которая болтает пустяки у его плеча, словно объединяются в этом ночном лепетанье...

Далее смутное звучание принимает в творческом воплощении еще два совершенно разных обличья: одно является перед нами совсем отдельное от человека чудное существо:

Спящей ночи трепетанье,

а другое, напротив, представляет плетение ночных звуков как обнажившуюся (после того, как с нее совлечены яркие одежды дня) мелкую и пустую суету человеческого существования:

Жизни мышья беготня...

Но эта строка вовсе не отменяет, не зачеркивает предшествующие, ибо перед нами подлинно поэтический мир с его принципиальной многозначностью, даже неисчерпаемостью, а не последовательность неких суждений.

Столь же многозначна идущая затем цепь вопрошаний:

Что тревожишь ты меня?

Что ты значишь, скучный шепот?

Укоризна или ропот

Мной утраченного дня?

В центре этих вопрошаний - столь характерная для пушкинской поэзии тема (не тема как "предмет", но нечто подобное музыкальной теме) высшего голоса совести. В "скучном шепоте" ночи ропщет все то, что утрачено, что не исполнено днем. Но это, конечно, только одна из сторон целого. Ночь является и как осуществление того, чего не может осуществить день, и как подтверждение необратимого исчезновения еще одного витка нити, которую прядет пряха... И повторы звуков т, ш, н - это ведь шелест ее нити.

Впрочем, как уже говорилось, поэтический мир потенциально безграничен, неисчерпаем. Стихотворение Пушкина можно было бы разбирать еще и еще. Нам же здесь важно сделать только один вывод.

Имея дело, казалось бы, лишь с невнятными звуками бессонной ночи, поэт соприкасается с целым миром. И незначительность материала стихотворения этих смутных ночных ощущений - приобретает, в сущности, обратный смысл: они с особенной силой выявляют высоту и размах пушкинского творчества. Даже и в этом томлении бессонницы поэт имеет дело с цельностью мирового бытия.

Поэзия заключена не в мыслях и чувствах, выраженных словом, но в своего рода надстройке над ними, созданной энергией творчества. И в данном случае просто не существенно, насколько "значительны" сами по себе мысли и чувства, материал которых преобразовала мощная энергия пушкинского творчества...

Пятнадцать строк, имеющих заглавие "Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы", - одна из безусловных ценностей русской и мировой поэзии".

* * *

Эти страницы кожиновского текста (на мой взгляд, интуитивной и в то же время аналитической прозы классического литературоведения, восходящего в понимании слова к традициям Василия Ключевского, Михаила Бахтина) силой своей духовной очевидности, как и вся книга в целом, повлияли на мое восприятие Поэзии.

И еще раз убеждаешься в правоте слов Анатолия Жигулина, что Поэзия на этих страницах как бы сама о себе рассказывает.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 13 14 151617 18 Следующая ⇒