Вадим Кожинов 6 страница

Явно для устного произведения предназначены, например, произведения крупнейшего русского художника слова эпохи Андрея Рублева (XV век) Епифания, прозванного Премудрым. Воспевая одного из своих героев, русского миссионера Стефана, создавшего письменность для Пермской земли (то есть для коми-зырян), Епифаний предается, по его собственному определению, "плетению слов", стремясь сделать речь "устроенной, ухищренной, удобренной, совершенной". Он обращается к Стефану:

...Аз многогрешный

И неразумный

Последуя словесем

Похвалении твоих,

Слово плетущи

И слово плодящи

И словом почтити мнящи,

И от словесе похваление собирая,

И приобретая,

И приплетая,

Паки глаголя:

- Что еще тя нареку,

Вожа заблудшим,

Обретателя погибшим...

Поганым спасителя,

Бесам проклинателя,

Кумирам потребителя,

Идолам попирателя,

Богу служителя,

Мудрости рачителя,

Целомудрия делателя,

Правде творителя,

Книгам сказателя,

Грамоте Пермьстей списателя...37

Конечно, с современной точки зрения эти стихи недостаточно стройны и примитивны по характеру своих рифм. Но все же это стихи, и по-своему они замечательны. Прочтите их вслух: какая завораживающая сила и энергия слышится в них! Можно ясно представить себе, какое сильное воздействие оказывали они на русских людей XV века, раздаваясь под гулкими сводами московских соборов:

Поганым спасителя!

Бесам проклинателя!

Кумирам потребителя!

Идолам попирателя!

Правде творителя!

Книгам сказателя!

Грамоте Пермьстей списателя!

Эта "устроенная" перекличка слов напоминает торжественный перезвон колоколов...

К сожалению, до сих пор во многих соответствующих пособиях историю русского стиха ведут, лишь начиная с XVII с века (когда появились ничуть не более "стройные", чем строфы Епифания, силлабические вирши) или даже с XVIII века, с творчества Тредиаковского и Ломоносова. Древнерусское же словесное искусство относят к прозе.

Между тем в прозе создавались тогда лишь словесные произведения, не имеющие непосредственно художественных целей. Еще Кирилл Туровский, выдающийся русский мыслитель и поэт XII века, разделил всех пишущих на два рода: "Историки и витии, то есть летописцы и песне творцы", - говорит он в одном из своих "слов". "Песнетворец" - это и есть древнерусское название поэта.

Ровно восемьсот лет назад Кирилл Туровский так воспевал дело поэта:

Ныне ратаи слова,

Словесные унца к духовному ярму приводяще,

И крестное рало в мысленных браздах

погружающе,

И бразду покаяния начертающе,

Семя духовное высыпающе,

Надеждами будущих благ веселятся38.

Эта речь не так строго организована и упорядочена, как речь Епифания Премудрого; но, во всяком случае, несомненно, что перед нами не проза в собственном смысле слова, а своеобразное явление ритмической, в конечном счете, поэтической речи.

Проза как художественная форма, как признанный род словесного искусства складывается лишь в новой литературе. Так, на Западе она рождается в эпоху Возрождения (XIV-XVI вв.), а становится вполне законной формой лишь в XVIII веке. В России художественная проза зарождается в XVII веке (прежде всего в великих творениях Аввакума Петрова) и обретает совершенство лишь в зрелом творчестве Пушкина, в повествованиях Гоголя и Лермонтова. Еще в 1825 году Пушкин, отметив, что "русская поэзия достигла уже высокой степени образованности", справедливо утверждал: "Проза наша так еще мало обработана, что... мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных"39. Правда, именно Пушкин в поразительно краткое время "обработал" русскую прозу.

Вполне естественно, что вплоть до XIX века, а нередко и позже письменность разделяли на поэзию (то есть стихи), под которой понимали все художественные произведения, и прозу, к которой относили произведения науки, философии, публицистики и т. д.

Но почему искусство слова могло сложиться только лишь в поэтической, стихотворной форме? На этот вопрос можно бы ответить совсем просто, указав на то, что все искусство вообще возникло как явление ритмизованное или если речь идет о пространственных искусствах - строго симметричное. Так, например, современному театру, где актеры действуют и говорят подобно тому, как люди действуют и говорят в реальной жизни (хотя это вовсе не значит, что спектакль не обладает своим особым ритмом), предшествует театр, облаченный в законченно ритмическую форму, театр, слагающийся из танца, ритмизованной пантомимы, из пения и стройной декламации, театр, пронизанный музыкой и пространственной симметрией (определяющей расположение актеров и строение сцены в целом). Театр, так сказать, "прозаический" - это явление нового времени. Древний и средневековый театр вообще подобны оперно-балетному представлению, а не современному драматическому спектаклю. Таково же, в сущности, и соотношение древней поэзии и новейшей прозы.

Но мы не можем говорить здесь о судьбах искусства в целом. Обратимся к нашему предмету - искусству слова. Почему оно рождается в ритмической форме? Вопрос этот очень сложен. Правда, во многих работах о стихе дается крайне простое объяснение причины рождения стиха: ритм, говорят иные теоретики, вообще очень сильно воздействует на человека, как бы настраивает его сознание на "волну" произведения, подчиняет себе все восприятие. И именно потому поэты используют стих.

Подобная точка зрения имеет свои основания - особенно если речь идет об истоках поэзии. И все же она едва ли способна объяснить существование стиха, хотя и вполне уместна при разговоре о его происхождении.

Общеизвестно, что искусство слова, поэзия зарождаются еще в устном народном творчестве, в фольклоре. Вместе с тем следует отдавать себе отчет в том, что древний фольклор - это еще не поэзия, как таковая, в собственном своем существовании. Ибо древние фольклорные произведения не были чисто словесным явлением. Они существовали как нераздельное единство слова, музыки, танца, обряда (то есть зачатков театрального представления) и даже того или иного практического действия (как трудовые и военные песни).

Это единство слова, музыки, танца и т. д. с необходимостью было ритмизованно. И дело не только в том, что танец или музыка невозможны без ритма. Ритмичность произведений народного творчества, как показали многие исследователи, имеет глубокие корни. Она порождена органической ритмичностью трудовых процессов и даже чисто физиологической потребностью ритма в любой практической деятельности человека - в том числе в ходьбе, беге, дыхании,- потребностью, которая, кстати сказать, есть не только у человека, но и у животных (обратим внимание на то, что "танцы" животных, например, так называемые "брачные танцы" и "пение" птиц, имеют явственную ритмичность40). А древнее народное творчество было органически связано с деятельностью людей вообще, и когда речь становилась элементом художественного произведения, входила в него как одна из сторон сложного целого, она закономерно обретала ритмичность.

Надо отдавать себе отчет в том, что, читая теперь записи древних песен и сказаний, мы воспринимаем не народное творчество в подлинном его виде, а только своего рода либретто многогранного художественного целого, его "текстовку". Но именно благодаря тому, что фольклор был единством слова, музыки, танца, пантомимы, сама его словесная "партия" неизбежно ритмизовалась, причем гораздо более последовательно, чем это можно видеть в записях песен; в этих записях сохраняются только следы той стройной ритмичности, которой обладало древнее единство слова, музыки, танца. И когда на почве устного народного творчества начало складываться искусство слова как таковое, в собственном своем бытии, оно естественно наследовало ритмическую природу фольклора.

Казалось бы, все ясно. И этой мнимой ясностью удовлетворяются некоторые теоретики поэзии. Но естественно возникает вопрос: а почему, собственно, искусство слова должно было сохранить ритмическую форму и после того, как оно выделилось из древнего единства танца, музыки, пения, обряда? Сама по себе эмоциональная (и даже физиологическая) действенность ритма не может ничего объяснить, особенно если вспомнить, что проза, лишенная такого явного и строгого ритма, какой мы находим в поэзии, способна волновать нас не меньше, чем стих. В конце концов, ритм как таковой ни в коей мере не представляет собой собственно "художественное" явление: он характерен для любой деятельности человека.

Если же исходить из того, что когда-то художественная речь неизбежно обретала ритм в силу своей связи с музыкой, танцем и т. д., окажется, что стих, поэзия вообще - это некий "пережиток", реликтовое явление, сохранившееся по инерции, свидетельствующее о какой-то неистребимой косности человека.

Существуют, впрочем, особенные сферы устного народного творчества, в которых слово с самого начала выступало более или менее самостоятельно, обособленно. Таковы, например, заговоры, пословицы, поговорки41. И эти жанры фольклора сыграли, по-видимому, не меньшую роль в становлении поэзии, искусства слова. Они изначально были ритмическими. Вот характерный образчик древнего заговора, призванного остановить кровь:

- Ты, конь, рыж, кровь не брыжь;

ты, конь, карь, а ты, кровь, не кань.

Или, скажем, великолепно сработанная, похожая на изделие искусного чеканщика пословица:

- Назвался груздем - полезай в кузов.

Или более простая, чисто рифменная пословица:

- Написано пером - не вырубишь топором.

Почему эти словесные произведения создавались в ритмизованной форме?

Можно назвать целый ряд различных причин, обусловивших рождение таких прообразов поэзии.

Во-первых, ритмическое (или - в данных случаях - скорее, рифменное) оформление как бы сообщало слову своего рода "магическую", заклинающую силу. Это особенно очевидно выступает в заговорах. Созвучие слов "подтверждает" их власть, таящиеся в них возможности. Но своего рода заклинающая сила есть и в созвучиях пословиц. "Написано пером - не вырубишь топором". Это созвучие как бы удостоверяет правоту, истинность высказанной мысли, ее объективно необходимый, а не случайный, произвольный характер.

Властность стихотворной формы обнажено выступает, например, в обычных детских "дразнилках", в которых зарифмовано имя того, кого дразнят. Созвучие вроде "наш Борис - из рода крыс" делает дразнилку словно бы неопровержимой; сам язык "подтверждает" правоту высказывания.

Во-вторых, ритмическая форма удостоверяет, подчеркивает особенную значимость высказывания. Эта значимость может быть весьма различной: ритм "свидетельствует" и об особой возвышенности, торжественности слова (например, в стихотворных надписях на монументах) и - в других случаях напротив, о несерьезности, о шутке (например, в иронических альбомных стихах), шутке, которая без ритмического одеяния была бы, возможно, обидной, как в свою очередь могла бы показаться смешной вне стиховой формы иная торжественная надпись.

Далее, ритмическое оформление подтверждает, что данная речь не просто некое непроизвольное высказывание, но плод сознательного труда, произведение какого-то определенного человека (или группы людей), созданное с определенной целью. В этой связи я хочу сослаться на материалы анкет, проведенных двумя педагогами в школе среди учеников III-VII классов. Школьников спрашивали, чем стихотворная речь отличается от не стихотворной. Автор статьи, в которой подводятся итоги этих опросов, стремится доказать, что лучшие ответы дали ученики VII класса. Мне же представляется, что значительно более интересны как раз ответы младших учеников. Ибо старшие просто повторяли определения из учебников (вроде: в стихотворной речи "ударение ставится через одинаковое число слогов", в ней "есть ритмы, строфа, стопа" и т. п.) Само по себе это, может быть, и правильно, но такие заученные ответы не затрагивают внутреннего существа дела - причин и целей стихотворчества, не касаются вопроса о том, почему и зачем, собственно, творятся стихи.

Между тем ученики младших классов, еще не затвердившие формальных определений стиха, дали несколько замечательных ответов. Так, один пятиклассник сказал: "У стихотворной речи есть автор, а у не стихотворной нет"42. И в самом деле: стиховая форма - это, в частности, как бы клеймо, поставленное человеком, которому принадлежит данное высказывание; вспомним (об этом уже шла речь), что подлинного поэта можно узнать по самому характеру его стиха.

Не менее замечательно суждение ученика третьего класса, которому предложили сравнить прозаический пересказ басни Крылова с самой басней: "Чего-то не хватает,- сказал он,- как-то неинтересно, вроде, как и не про то..."43

Это совершенно верно: стих вносит в высказывание многообразное и подчас огромное содержание, которое невозможно было бы воплотить в не стихотворной форме. Возьмем простейший пример из того же Крылова, скажем, из басни "Слон и Моська":

Увидевши слона,

Ну на него метаться,

И лаять,

И визжать,

И рваться

Ну так и лезет в драку с ним,

и сделаем достаточно верный прозаический пересказ: "Увидевши слона, стала метаться на него, визжать, рваться, лаять, - так в драку с ним и лезет". Совершенно ясно, что при этом потеряно весьма значительное "содержание": исчезли предельная живость, динамика и осязаемость образа, воплощавшегося и в ритме, и в рифмах, и в интонационном строе - в системе пауз, фразовых ударений, повторов. В басне Моська словно выпрыгивает из речи, мы будто видим и слышим ее, пересказ же лишь просто сообщает нам об ее поведении. Этот пересказ говорит нам - по точному замечанию третьеклассника - "вроде, как и не про то".

Повторяю: это элементарнейший пример обогащения смысла речи, даваемого стихом. В дальнейшем мы еще коснемся этой сложной и очень многогранной проблемы.

Можно перечислить еще целый ряд подобных причин рождения стиха. Обращусь опять к уже цитированной школьной анкете. Впрочем, сначала необходимо дать пояснения. Ведь меня могут удивленно спросить: что ж, значит, верно старинное выражение "устами младенца глаголет истина", и ответы на все загадки поэзии следует искать в суждениях детей?

Конечно же, дело обстоит сложнее. Суждения детей - это именно детские суждения; они наивны, неопределенны, лишены подлинной осознанности и систематичности. Но в этих суждениях есть одна несомненная ценность свежесть, первоначальная ясность восприятия. Вот, например, пятиклассник говорит: "Стихотворная речь отличается от нестихотворной тем, что стихотворную речь легче учить, чем нестихотворную" (цит. изд., с. 152). Это, конечно, наивное рассуждение. Но в то же время оно - именно в силу своей наивности - схватывает изначальное, первичное свойство стихотворной речи, которое, возможно, определило когда-то рождение тех или иных ритмических явлений слова.

Маловероятно, чтобы такой ответ дал на наш вопрос человек взрослый и просвещенный: он счел бы это слишком элементарным, само собой разумеющимся качеством, он занялся бы уяснением более тонких и сложных проблем внутренним строением стиха, соотношением слова и ритма, взаимодействием размера и смысла и т. п.

Но таким образом от его внимания ускользнули бы наиболее общие и первичные признаки стихотворной речи, которые, собственно, и объясняют ее возникновение и существование, ее основное значение и целесообразность.

Чехов восхищался фразой из сочинения ребенка: "Море было большое". Определение, конечно, наивно. Но вдумайтесь: разве не схватывает оно самое главное, исходное свойство моря, отличающее его от всех иных форм бытия воды? Именно этим свойством определяются, в конечном счете, все иные признаки моря...

Но вернемся к нашим ученикам. Один третьеклассник, сравнивая свой пересказ с крыловской басней, заметил: "У меня обыкновенно; а у Крылова очень интересно и красиво получается". Другой сказал по поводу пересказа лермонтовского стихотворения: "У него очень красиво, а у меня нет. У Лермонтова читаешь, и становится как-то приятно, а у меня нет" (цит. изд., с. 150, 151).

Эти, казалось бы, совершенно простые и банальные определения опять-таки затрагивают основное, первичное качество: стих придает речи красоту, вызывающую эстетическое наслаждение ("как-то приятно"). Если мы погрузились бы в изучение древнейших трактатов об искусстве слова, мы бы убедились, что наши далекие предки понимали художественную речь прежде всего как речь "украшенную", обладающую красотой, которую создает искусный выбор слов и ритм - гармоническое сочетание фраз, слогов, звуков. Знаменитый античный теоретик поэзии Теофраст писал, например, что перед создателем "поэтической речи" стоит "задача выбирать более торжественные слова... и гармонично соединять их одно с другим, так чтобы... услаждать слушателя и поражать"44.

Великий мыслитель древности Аристотель утверждал: "Стиль, лишенный ритма, имеет незаконченный вид, и следует придать ему вид законченности"45, то есть сделать речь ритмической. Законченность, завершенность неотъемлемый признак и условие красоты; не случайно так родственны слова завершенность и совершенство. Стихотворная форма и создает завершенность совершенство, красоту слова.

Правда, здесь меня могут спросить: а как же быть с художественной прозой? Ведь она тоже достигает высокого совершенства и красоты слова, а между тем она лишена свойств стихотворной речи. Это особый и сложный вопрос. Здесь можно сказать лишь следующее.

Художественная проза складывается, как уже говорилось гораздо позже поэзии. В эпоху рождения подлинно художественной прозы в России лицейский учитель Пушкина, Н. Ф. Кошанский, писал: "У древних были поэты и ораторы, прозаиков не было". Прозу создавали "как умели, наудачу... Но в наше время проза достигла изящества", она "восхищает, как поэзия", она "есть счастливое гармоническое соединение плавности периодов46 с мерою стихотворною. Она не стеснена их правилами... но заимствует нечто от стиха и периодов...", хотя не "употребляет ни стихов, ни периодов... потому что хочет от них отличиться... Изящная проза едва ли не труднее стихов и периодов"47.

Здесь верна и очень важна мысль о том, что подлинно "изящная" проза рождается на почве поэзии - пусть она и отталкивается от этой почвы. Эта проза обладает особым ритмом. Флобер заметил: "В прозе... необходимо глубокое чувство ритма, ритма изменчивого... прозаик ежеминутно меняет движение, окраску, звук фразы сообразно тому, о чем он говорит".

Ритм стиха более или менее постоянен, он дает произведению единое, целостное движение; ритм прозы, напротив, изменчив, он подчиняется изменчивому движению смысла.

Впрочем, различие стихотворного ритма и ритма прозы можно определить и точнее. Ритм стиха - если рассмотреть какое-либо определенное стихотворное произведение - сохраняет не только одно единое качество, но и единую количественную характеристику (более или менее соразмерные строки или даже общую внутреннюю организацию строк). Между тем ритм прозы, по-видимому, обладает (в определенном произведении) единым качеством, единством своего основного интонационного "рисунка", "колорита", но изменяется в количественном отношении с точки зрения своего темпа, протяженности ритмических единиц и т. п. Во всяком случае, искусство прозы - как и поэзии - имеет неотъемлемую ритмичность, которая, конечно, существенно отличается от ритма стиха и требует специального исследования. Ритм стиха и ритм прозы - это совершенно разные проблемы, и, естественно, в этой книге о стихе мы не можем говорить подробно о строении прозы.

* * *

Вернемся к вопросу об основных свойствах стиха. Мы перечислили ряд этих свойств, назвали несколько причин рождения стиха, причин, которые, оказывается, можно легко уяснить, если подойти к стиху непредвзято, как это сделали те же ученики начальной школы.

Однако перечисление этих свойств все же не решает нашу проблему, не отвечает на вопрос, зачем нужен стих, в чем его смысл и значение. Во-первых, перед нами только некий ряд различных свойств (и ряд этот можно продолжить), в котором едва ли удастся выделить основное звено и отличить главное от второстепенного. "Заклинающая" сила стиха, его легкая запоминаемость, особенная значимость стихотворной формы, присущее стиху авторское "клеймо", лежащая на нем печать труда, даваемое стихом обогащение смысла, завершенность, гармоничность, красота стихотворной речи и т. п. все это предстает как набор признаков, в котором трудно разобраться.

Далее, все эти определения стиха, выражаясь популярным философским термином, "неспецифичны". Наша задача состоит в том, чтобы понять стих как форму бытия поэзии - одного из основных видов искусства. Между тем перечисленные свойства могут выступить и за пределами поэзии, как таковой. Дело в том, что стихотворная форма широко употребляется и вне искусства в собственном смысле: например, в стихотворных лозунгах, рекламных текстах, в упражнениях для изучения родного и иностранных языков, в мнемонических (то есть удобных для запоминания) формулах, в текстах, содержащих различные деловые указания и правила, и т. п. И для всех этих стиховых явлений, так или иначе, характерны перечисленные выше черты.

Но эти явления между тем не принадлежат к поэзии, как таковой. Правда, иногда полагают, что явления этого рода совпадают с поэзией по своей форме и отличаются лишь по содержанию. Однако с этим нельзя согласиться, ибо - об этом уже шла речь - содержание и форма есть органическое единство, и поэтическая форма немыслима без поэтического смысла, и наоборот. В стихотворной рекламе или упражнении может быть искусная, мастерская форма, но - если это действительно реклама и упражнение - подлинно поэтическая форма здесь невозможна. Ведь форма есть не что иное, как предметное, непосредственно воспринимаемое нами бытие содержания, или, иначе говоря, форма есть именно и только содержание, как оно проявляется во вне, для нашего восприятия. Поэтому стихи, лишенные истинно поэтического смысла, не могут обладать действительно поэтической формой.

И еще последнее, но не последнее по важности, соображение. Все перечисленные свойства стиха возможны, так или иначе, не только в подлинно поэтических произведениях, принадлежащих к Поэзии с большой буквы, но и в той бесчисленной массе стихотворных произведений, которая не относится к Поэзии, не имеет реальной художественной ценности.

Дело в том, что - это, очевидно, всем известно - стихи сочиняют, особенно в юности, сотни тысяч и даже миллионы жителей Земли, которые не являются и не становятся поэтами в собственном смысле слова. Подавляющее большинство их произведений остается достоянием узкого круга друзей автора, но определенная часть из них попадает в печать, например, в молодежные и местные газеты и журналы. Более того, какая-то часть этих авторов претендует - нередко совершенно необоснованно - на звание профессиональных поэтов. Эти авторы более или менее регулярно публикуют стихи, а иногда даже издают книги. Но их поэтическая несостоятельность рано или поздно становится очевидной для всех, и они получают репутацию бездарных стихотворцев или графоманов (то есть людей, не имеющих поэтических способностей, но одержимых патологической страстью к писанию стихов).

Наконец, есть люди, не лишенные поэтического дара, но все же не ставшие поэтами в собственном смысле, не вошедшие в историю поэзии. Это может быть обусловлено различными причинами: и теми или иными неблагоприятными обстоятельствами, и недостаточным творческим упорством, и низкой культурой, и отсутствием у данного человека подлинно поэтической судьбы, которая необходима для становления поэта, и т. д.

При жизни Пушкина в России, как уже говорилось, печатали стихи более тысячи авторов (в наше время таких людей много тысяч), но лишь пятьдесят-шестьдесят из них действительно стали поэтами (хотя бы второстепенными), то есть один из двадцати...

Итак, помимо подлинных поэтов, есть, по меньшей мере, три категории людей, пишущих стихи - это, так сказать, "самодеятельные" авторы, сочиняющие стихи для себя, своих друзей, знакомых и публикующие их лишь случайно (чаще всего ограничиваясь стенной печатью); это, во-вторых, бездарные стихотворцы, которые, пользуясь отсутствием поэтического чутья у издателей (или приятельскими отношениями с ними), печатают никому не нужные сочинения, а подчас и целые тома; это, наконец, люди, которые могли бы стать поэтами, но по тем или иным причинам не стали, и опубликованные ими стихи не несут в себе истинно поэтического содержания, а, следовательно, не имеют и подлинно поэтической формы.

Рассматривая эти типы стихотворчества, мы сразу оставим в стороне "самодеятельных" стихотворцев. Чаще всего эти стихотворцы и не претендуют на то, чтобы их считали поэтами. Их стихи и для них самих, и объективно предстают либо как "человеческие документы", запечатлевшие важные и дорогие для автора переживания и события, либо как обращения к друзьям и знакомым, выражающие те или иные чувства. Такие стихи - поскольку их воспринимают, прежде всего, люди, лично знающие их автора,- имеют свой "подтекст" (в буквальном смысле слова), о чем уже шла речь выше. Это придает им особую уже не собственно поэтическую, а жизненную - ценность. Стихи такого рода подчас волнуют их автора и слушателей больше, чем самые совершенные "профессиональные" стихи. Но необходимо понять, что подобные стихи не обладают тем осуществленным в форме собственно поэтическим смыслом, который дает им высокую и всеобщую ценность, не зависящую от времени (Поэзия ведь бессмертна, она проходит через века, не теряя своего достоинства), от того, кто воспринимает эти стихи и насколько известны ему породившие их события и переживания.

"Самодеятельные" стихи могут волновать и радовать людей, могут приносить автору большое удовлетворение и несомненную пользу (ибо углубляют и проясняют его духовную жизнь, помогают ему свободнее и совершеннее овладеть родной речью, дают возможность более серьезно и проникновенно воспринимать творчество профессиональных поэтов), но в то же время стихи эти не являются поэзией в собственном смысле слова и не могут претендовать на то, чтобы их публиковали наряду с произведениями настоящих поэтов. Самодеятельная и профессиональная поэзия - качественно, принципиально различные явления. Это, конечно, вовсе не означает, что человек, начавший писать стихи "самодеятельного" типа, не может стать поэтом. Напротив, очень часто с этого и начинается путь поэта. Но переступить грань, отделяющую эти две разные сферы, чрезвычайно трудно. "Для себя" пишут стихи тысячи людей, но лишь единицы из них становятся истинными поэтами.

Самодеятельное стихотворчество - очень важное, плодотворное и прекрасное дело, которое может играть огромную роль в формировании и бытии самого стихотворца и окружающих его людей. Но все же не надо смешивать это полезнейшее и благородное увлечение с деятельностью поэта в собственном смысле, поэта, для которого стихи становятся самой его жизнью, судьбой, его общественным подвигом, и именно потому достигают высокой общественной ценности, превращаются в неотъемлемую, ничем не заменимую частицу национальной или даже общечеловеческой культуры.

Но обратимся теперь к тем авторам, которые сознательно, целенаправленно стремились к тому, чтобы сделать поэзию своей профессией, своей судьбой, но не смогли все же стать подлинными поэтами.

В теории поэзии существуют две различных точки зрения. Одни теоретики считают, что к поэзии принадлежат все "профессиональные" стихи - пусть даже совсем плохие; все-таки они принадлежат - хотя бы формально - к сфере поэзии и должны изучаться как поэтические явления.

Но, на мой взгляд, это неверно. Подобное представление основано на ложном разрыве содержания и формы. Конечно, посредственные и плохие стихи могут быть с внешней точки совершенно подобны стихам, принадлежащим к подлинной поэзии. Но, строго говоря, они к ней не принадлежат.

Еще древнеримский поэт Гораций заметил, что искусство поэзии - это деятельность, не терпящая "средних" успехов. Поэтическое искусство, писал он, "чуть лишь сойдет с высоты, упадает до самого низа". Это, конечно, не значит, что поэзия обязательно должна двигаться по тем величайшим высотам, на которые подняли ее Данте, Гёте, Пушкин. Но есть тот поэтический уровень, ниже которого стихи перестают быть стихами в подлинном значении слова, являют собою, в сущности, лишь имитацию поэзии.

И, строго говоря, в посредственных стихах отсутствует стих, как таковой, как содержательная форма поэтического смысла, то есть подлинно поэтическая форма. Форма посредственных стихов - это система ритмизованных и рифмованных фраз, а не явление искусства, хотя поверхностный взгляд и не может отличить такую подделку от стиха.

В посредственных стихах могут быть все перечисленные выше признаки стиха, но, как уже говорилось, этого недостаточно.

* * *

Что же такое стих? Для ответа на этот вопрос обратимся к суждениям одного из величайших теоретиков искусства - немецкого мыслителя Георга Гегеля:

"Поэзия возникла, когда человек решил высказаться; высказанное имеется для поэзии лишь затем, чтобы быть высказанным... Свидетельством... зарождения поэзии является двустишие, переданное нам Геродотом, с сообщением о смерти павших при Фермопилах греков48. Содержание исключительно просто; это сухое сообщение... Интерес был в том, чтобы изготовить надпись, чтобы высказаться об известном деянии перед современниками и потомками только ради самих этих слов; так выражение становится поэтическим, т.е. оно хочет проявиться как действие... оставляющее содержание простым, но преднамеренно строящее высказывание. Слово... по себе обладает таким достоинством, что оно стремится к отличию от других способов речи и создает двустишие.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒