Лев Лосев о книге Joseph Brodsky, Leningrad. Fragments

Лев Лосев о книге "Joseph Brodsky, Leningrad. Fragments"

БРОДСКИЙ В ЛЕНИНГРАДЕ

Mikhail Lemkhin. Joseph Brodsky, Leningrad. Fragments. Предисловие Чеслава Милоша, послесловие Сьюзан Зонтаг. Нью-Йорк, Farrar, Straus and Giroux, 1998.

Среди прочих достоинств, которыми его одарила природа, было и такое: Иосиф Бродский был на редкость фотогеничен. Есть люди, чьи портреты завораживают нас как живой рассказ, в который можно бесконечно вчитываться, тогда как нам, грешным, взглянув на своё застылое изображение, хочется поскорее упрятать его подальше. Что такое фотогеничность — особенность внешности? умение, сродни актёрскому, принять определённую выигрышную позу и выражение перед фотокамерой? Или фотогеничность вообще зависит не от объекта съёмки, а от мастерства фотографа-портретиста? Замечательный ответ на этот вопрос дал друг моей молодости, рано умерший поэт Сергей Кулле: «Фотогенична не молодость, фотогенична свобода». Абсолютно фотогеничен человек абсолютно свободный, в том числе и от позёрства, независимый от посторонних взглядов, в том числе и от взгляда фотокамеры. Свобода есть определяющее свойство гения. Слово «фотогеничность», между прочим, наполовину однокоренное со словом «гений».

Книгу фотографа Михаила Лемхина «Иосиф Бродский. Ленинград. Фрагменты» выпустило нью-йоркское издательство «Фаррар, Страус и Жиру», то самое, в котором выходили книги Бродского на английском. (Увы, видимо, тем, что фотокнига для этого сугубо литературного издательства — продукция нехарактерная, объясняется не лучшее качество печати.) В краткой заметке автор объясняет, почему он решил оставить 186 составляющих книгу фотографий без подписей. Потому, что последовательность фотографий сама по себе должна читаться (слово здесь более уместное, чем «разглядываться») как текст, как стихотворение из ста восьмидесяти шести слов, каждое из которых связано с другими сложной ассоциативной сетью.

Меньше трети фотографий в книге — портреты поэта. Они и повествуют нам о Бродском — о его способности переходить от близкого к трансу состояния во время чтения к трезвому остроумию беседы, о его врождённой элегантности, чувствительности, язвительности, смешливости... Это Бродский, и увиденный по-разному: то слегка затуманенным взором захваченного его чтением человека из зала, то психологом, внимательно подмечающим оттенки настроений поэта, то художником, пытающимся разгадать тайну таланта. И всё же стратегически мудрым было решение автора книги дать портреты Бродского вразбивку, сделать их частью потока чёрно-белых образов города. Помещённые подряд, они бы нейтрализовали друг друга, поневоле смотрелись бы как кадры мультипликации.

Конструкция книги Лемхина принципиально отличается от вышедшей несколько лет назад книги другого фотографа, Марианны Волковой — «Бродский в Нью-Йорке». Дело не только в разной стилистике и темпераменте двух художников. Фотографии в книге Марианны Волковой действительно соответствовали названию — Бродский был дан на нью-йоркских улицах, в своём нью-йоркском жилище, в нью-йоркских аудиториях. Это была энергичная книга, своего рода поэтический фоторепортаж. Книга Лемхина лирична, медитативна, то есть средствами другого искусства она воспроизводит любимый жанр Бродского — элегию.

Элегия — жанр ностальгический. Элегия — это текст о том, чего уже нет, и о том, чего не будет; при этом трагизм элегии состоит не в прошлых утратах и будущем мраке, а в ситуации поэта в настоящем, между прошлым и будущим, здесь и сейчас. Собственно, о том же, но по-другому, пишет в послесловии к книге Лемхина Сьюзан Зонтаг: «В силу легко объяснимых причин высшие достижения художественного творчества в течение последних примерно ста лет были связаны с особенным даром — умением мысленно находиться в двух местах одновременно». В качестве одного примера Зонтаг приводит письмо Ван Гога брату Тео, в котором художник, работая на юге Франции, пишет, что «по-настоящему» он сейчас в Японии. В качестве другого — тот день в январе 1965 года, когда ссыльный «тунеядец» Иосиф Бродский, сидя в избе на задворках Архангельской области, сочинял стихотворение на смерть только что умершего в Лондоне Элиота.

Книга Лемхина — об американском Бродском, который всегда отчасти там, в городе своего детства. Всматриваешься в завораживающие ленинградские фотографии Лемхина, стараясь угадать Бродского то среди толпы, то в смазанной фигуре на другой стороне улицы, то, может быть, в школьнике, выбежавшем на улицу во время большой перемены.

Хотя в книге есть снимки мест, связанных с жизнью поэта в родном городе: дом Мурузи, где он жил с родителями в «полутора комнатах», Никольский собор, поблизости от дома М.Б., задворки Смольного монастыря, где он любил гулять, «Фрагменты» — никак не фото-путеводитель «по местам жизни и деятельности», но скорее некий визуальный контекст поэзии Бродского до 1972 года. Этим объясняется и слово «Ленинград» на обложке. Сам Бродский старался не употреблять официального названия, он был счастлив, когда городу вернули историческое имя. Но всё же «Ленинград» — именно то слово, что из песни не выкинешь. Недаром даже Ахматова в Париже на вопрос Георгия Адамовича, почему она называет город их юности Ленинградом, ответила: «Город называется так». Город, в котором Ахматова стояла с передачей в очереди у «Крестов», тюрьмы, где четверть века спустя сидел Бродский, никак не был Петербургом — он был Ленинградом.

Лишь изредка в фотографиях Лемхина встречаются прямые реминисценции стихов Бродского, да и то вряд ли американец, взглянув на обложку, где два мужика в ватниках хмурым зимним днём подстригают деревья в виду Троицкого моста, вспомнит стихотворение «Садовник в ватнике, как дрозд...» Зато в книге много любимой стихии Бродского — воды — медленно текущей в каналах, застывшей в лужах, моросящей с неба. В ней ампирные памятники, увиденные через немытые окна чёрных лестниц. Эклектическая петербургская лепнина во всём своём обшарпанном великолепии. Кроме пятидесяти семи портретов Бродского много портретов питерских стариков, детей, кошек, птиц, а также скульптурный портрет Достоевского (на надгробии).

В предисловии Чеслав Милош пишет, что «интеллектуально Бродский был сформирован прежде всего Достоевским, точнее Достоевским в интерпретации Льва Шестова». Портрета Шестова нет, но есть портрет Горгоны Медузы. О лике Медузы, запечатлённом на щите Персея, я бы сказал, что его можно считать первой в истории фотографией. Бродский в стихотворении «Пятая годовщина» назвал его «самым честным ликом». Именно за это он и ценил искусство фотографии — за честность.

«Новое русское слово», 23-24 мая 1998 г.

https://www.facebook.com/mikhail.lemkhin/posts/287645024687136